Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Выходя от Незнамовых я заметила тиски в квартире. Выходит, делает стулья или табуретки. Отец все же берется за голову или это сыну приходится работать чтобы хоть как-то заработать, помочь семье?

Я пришла домой, все еще потрясенная визитом к Незнаму. Из комнаты доносились слова родителей.

– Зворыкин арестован по делу Кирова, – сказал отец.

– Зворыкин? – удивилась мама – Он же голосовал против Зиновьева!

Надо же, как странно! Зворыкин! Раз уж он за Кирова то зачем же устранять его? Для каких целей? Хм…

– Настя, проходи быстрее, у тебя тут гости! – раздался звонкий голос мамы.

Гости? Какие гости? Я всегда была рада гостям, но на данный момент никого не приглашала. Что же, почему бы и нет? Я быстро разулась, повесила куртку и зашла в кухню.

– Привет, – помахала мне Маша. – Сюрприз!

Моя подруга была не одна, а с братом. Я весело поздоровалась с ними обоими и поспешила достать конфеты, налить горячего чаю. Вот ведь что за гости! Замечательно, отлично!

– Спасибо вам огромное от всей души что пришли, – улыбнулась я, когда мы уже наслаждались чаепитием. – Настолько приятно и.неожиданно.

– А мы это любим, правда? – Маша бросила на Сергея лукавый взгляд.

– Правда, правда, – мягко отозвался он. – Соседскую Алёну сразил недавно, позвонил ей на следующий же день после знакомства.

– А она? – мне казалось эта Алена была рада, но шокирована, ведь прошло так мало времени!

– Аленка говорит: Привет! Причем важно заявила, будто ждала прямо! – сказала Маша. Вот ведь чертовщина, не угадала!

Мы трепались о всякой чепухе, разговаривали и веселились, но легкая улыбка Серго казалась мне немного натянутой. Будто он размышлял о чем-то своем, причем о чем-то грустном и весьма важном. Маша, казалось, тоже почувствовала это, так как нахмурила тонкие брови.

– Идите прогуляйтесь, хорошая погода! – вывел меня из размышлений голос мамы.

Сказочная красота зимы притягивала к себе, будто призывая полюбоваться, но нам было не до этого.

– Что случилось? Сам не свой! – в звонком голосе Маши ясно слышалась тревога. Сергей смерил нас обоих задумчивым взглядом и тихо, но уверенно заявил: Грядут трудные времена из-за убийства Кирова.

– А что тут удивительного? – спросила Маша. Снег, укутавший коней на Аничковом мосту, сиял нестерпимо.

– А вот смотри, – понизил голос Сергей. – «Убийца, подосланный врагами рабочего класса» – и тут же «личность стрелявшего выясняется». Так выясняется или уже известно, что он подослан врагами рабочего класса? Странно даже как-то…

– Ну, а кто еще мог убить Кирова? – Маша зачем-то дернула брата за рукав шинели.

– Черт знает. Только заметь: сразу постановили: дела о терроре рассматриваются в течение десяти дней без участия сторон, то есть без защиты! Никаких обжалований, никаких помилований! Расстреливать немедленно по вынесении приговора… А ты говоришь…

Сергей достал портсигар и закурил папиросу. Мимо вдоль набережной мелькнула черная «эмка», сверкая фарами.

– Ильич вот даже не давал таких полномочий ЧК во время Гражданской… – затянулся он, словно поймал счастливый запах.

– Ты чего мелешь! – строго сказала Маша. Мне вдруг показалось, что это она была старшей сестрой, а не Серго ее старшим братом.

– Пытаюсь разобраться в ситуации, – спокойно отозвался собеседник. – Не волнуйся так.

Киров, Киров…казалось, эта смерть покрыта тьмой и множеством тайн. Наказание будет беспощадным как я и думала, но даже без защиты, смерть сразу же после приговора… Ну и ну, ничего себе! Никогда такого не было! Да и знают ли там, кто именно был убийцей? Мне казалось, что информации не хватает, раз не определятся известна личность или нет.

Я хлопнула ресницами. Казалось, никогда не знаешь, чего ожидать на следующий день – рушится семья Мишки, убит Киров, что еще предстоит перенести?

====== Глава 22 ======

Алексей

Когда следующим утром я пришёл в школу, нас ожидали перемены. Подбежавшая Юлька Янова, махая рукой, сказала, что наш директор временно отстранён, а исполняющим обязанности назначен Глеткин. Вика довольно сказала, мол, хорошо не Вера, и я был с ней полностью согласен.

 – За что его сняли? – спросил Влад, вешая серое пальто. Кое-где на нем ты ли видны швы и заплатки.

– А кто знает? – Женька ткнул пальцем вверх. – Говорят, там решили!

Я задумался. Антон Юрьевич был старым большевиком. Ходили слухи, что он чуть ли не участвовал в обороне Питера вместе с Подвойским в конце 1917 года. Затем работал долго при Коминтерне, но с двадцать седьмого года возглавил нашу школу. Вика как проболталась, что его считали наверху зиновьевцев – наверное, услышала от матери. Но я тогда не придал этому значения. Ира, махнув нам, тоже вошла в раздевалку и повесила зеленое пальто с белым меховым воротником. После смерти отца она стала очень задумчивой, редко шла на разговор. Мы понимали, как ей больно, и старались не напоминать ей лишний раз о горе. «Главное, чтобы Ленка ее не тронула», – подумал я.

– А как его сняли? – вытянул шею Женька.

– Понятия не имею, – проворчал Влад. – Вроде вчера общее собрание было в учительской.

– Не в учительской, а в партбюро, – назидательно сказала подошедшая Марина Князева.

Я присмотрелся. В последнее время Марина стала проявлять сильный интерес с общественной работе. Иногда она начинала и подменять Иру, уходящую в себя из-за горя. Я не успел ничего ответить Маринке. Сверху по ступенькам бежала Вика и отчаянно махала мне рукой.

– Леша… Зайди к Вере скорее. Она ждёт!

– А алгебра? – спросил я с легкой растерянностью.

– Сказали, тебя освободят! Разговор будет долгий…

– Ого! – Женька удивлённо посмотрел на меня. Вслед за ним на меня уставилась и Марина.

Я вошел в учительскую. Однако Вера Сергеевна сидела не за общим учительским столом, а в маленькой комнате – за столом, покрытым синим бархатом. Рядом с ней сидел невысокий рыжий человек в форме НКВД. Я вспомнил, что видел его весной, когда обсуждался вопрос об исключении Мишки. Я вытянулся и с уважением посмотрел на чекиста.

– Заходи, Суховский, товарищ Никольский из НКВД хочет с тобой поговорить.

Я вытянулся. В глазах Никольского мелькнул веселый огонек.

– Не волнуйся, у меня на тебя Алексей самые положительные отзывы. Я хочу только уточнить некоторые моменты.

– Алексей, что ты слышал об Объединённой оппозиции? – Никольский постучал ручкой пера по столу.

– Что Троцкий объединился с Каменевым и Зиновьевым против советской власти. Их разбили в двадцать седьмом, – не задумываясь ответил я.

Вара посмотрела на Никольского, словно желая сказать: «А я вас предупреждала!»

– Верно. Но я имел ввиду не вообще, а в разговорах, – кивнул Никольский.

– Слышал от отца, – кивнул я.

– Где? – насторожился Никольский.

– Пять лет назад. Мы ехали на море с отцом Насти Майоровой, и они говорили в купе про неё. Что Троцкого разбили на Пятнадцатом съезде, и это было связано с Китайской революцией.

– Так… говорили со Всеволодом Эмильевичем Майоровым? – уточнил чекист

– Да. Они какую-то статью про Китайскую резолюцию обсуждали.

– Статью Троцкого? Или Бухарина?

– Вот это не знаю. Мама дверь купе закрыла, а я в коридоре был, – потупился я.

Жаль… – посмотрел в блокнот Никольский. – А не упоминали ли они какие-то фамилии?

– Бухарина точно упоминали. И Троцкого… – вспоминал я.

– А кого-то пониже? Может, из французов? – посмотрел он на меня.

– Готье кажется… да, Готье! – вспомнил я. – И ещё назвал этого негодная Суварина!

Должно быть это прозвучало слишком патетически. Никольский с интересом посмотрел на меня и поднял брови.

– Ты знаешь о Суварине?

– Знаю! – Выпалил я. И тут же осекся: в самом деле, кто, кроме чекиста, может мне помочь? – Он выступал на Пятом Конгрессе Коминтерна и. вредил моему отцу!

Никольский улыбнулся, словно задумался о чем-то. Потом что-то пометил в блокноте.

– Ты уверен? – спросил он.

– Да это известно! Отец готовил тезисы против него, а с ними что-то случилось… – немного растерялся я

– Такие слухи в самом ходили в то время, – кивнула Вера. – Я слышала об этом от Серова.

Мне показалось, что у меня зазвенело в ушах. Серов… Ведь эта фамилия было в письме моего отца матери Вики! Серову или Звездинскому – только им одним она могла отдать бумаги. Вера знала Серова, причём в то самое время… эх, была не была – другого шанса у меня не будет…

– Серов из Наркомата иностранных дел? – спросил я. Мне не надо было разыгрывать удивление.

Никольский оторвался от блокнота и резко спросил:

– Тебе знакома фамилия Серова?

– Да… в детстве пару раз слышал дома. – Сейчас я и сам не знал, соврал я или нет: это все было закрыто для меня, как туман.

– Постарайся вспомнить, в каком именно контексте ты слышал про Серова.

– У нас гости, вот они и упоминали… Но точно не помню! – махнул я головой. – Вот Зворыкин…

– Фамилия Зворыкина тебе тоже известна? – спросил чекист. Его голос стал монотонным, но жестким, как сверло.

– Не только известна, но я и видел его! В Алупке… Незадолго до смерти отца. Они тогда про войну говорили, и Зворыкин доказывал, что Германия наш враг.

– Ну, а твой отец?

– А отец говорил, что немецкие коммунисты не допустят войны, – так же спокойно ответил я.

– Хорошо. Постарайся вспомнить: не говорил ли что-то Зворыкин про товарища Сталина? – постучал пером Никольский.

– Говорил. Что товарищ Сталин и Бухарин должны будут считаться с германской угрозой… А отец процитировал ему товарища Сталина, что преувеличивать германскую угрозу – это недооценивать угрозу британскую…

– Понимаю… А конкретно про нашу политику что-то? Может, Зворыкину что-то конкретное в ней не нравилось? – наводил он меня.

– Да, про Триандафиллова говорил. Что его глубокая операция не очень хорошая. Вот, армию разгромили, а польский народ будет против…

– Запомнил? – вдруг с улыбкой посмотрел на меня Никольский.

– Да, ответил я. – А Суварин…? – спросил я с надеждой.

– О Суварине мы с тобой отдельно потолкуем, – по-дружески махнул рукой следователь. – Бери бумагу и подпиши, – протянул он мне лист.

Я, метели взглянув на лист бумаги, поставил незадумываясь подпись.

– Молодец! Ступай, – махнул следователь. – О Суварине мы с тобой обязательно поговорим, обещаю! – повторил он.

– До свидания, – пробормотал я.

Выходя из учительской, я услышал треск телефонного аппарата и голос Никольского:

– Грамиков? Это Никольский. Подготовьте на проверку дело Майорова! Буду к обеду, удачи!

Мои показания оказались весьма выгодными для Никольского, хотя, понятно, я понятия не имел об этом в то время. Сталин уже заявил о виновности троцкистов и зиновьевцев в убийстве Кирова. 28 декабря в Ленинграде должна была пройти выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством Василия Ульриха, там должны были рассмотреть дела Николаева и ещё 13 подсудимых, включая поэта Мандельштама. Вопрос об аресте Каменева и Зиновьева был уже решен политически. Никольский, действуя снизу, придавал дело объемность, реалистичность.

Вот, например, показания мальчика Алексея, что Зворыкин говорил, будто германская угроза важнее британской. А ведь Зворыкин был зиновьевцем! Случайно ли, что он говорил это в двадцать девятом, через два года после военного кризиса с Великобританией? Нет, не случайно. Зиновьев был заинтересован в дискредитации внешнеполитического курса СССР. Алексей говорит, будто он упоминал Сталина и Бухарина. Прекрасно. А мог упомянуть и Зиновьева, да ребенок просто забыл. Добавим в показанию фамилию Зиновьева. Алексей подписал – молодец, верный мальчишка. Вот, связка уже появилась…

На слова Зворыкина можно посмотреть и с другой стороны. Суховский-старший напоминал ему о мощи германской компартии. Зворыкин кривится: мол, при любом режиме Германия нам будет врагом. Значит, против поддержки немецкого рабочего движения. А кому был выгоден развал немецкого рабочего движения в двадцать девятом году? Только Зиновьеву, потерявшему свой пост председателю Исполкома Комминтерна. Мол, показать, что без меня Коминтерн ноль. Это не просто антисоветчина вообще – это конкретные факты, подтверждающие вредительство. Ответят и Зворыкин, и Зиновьев – будь на то политическое решение!

Или, например, недовольство Зворыкина нашей доктриной «глубокой операции». Зиновьев и его люди против доктрины Красной Армии? А ведь ее отец Владимир Кириакович Триандафиллов погиб в загадочной авиакатастрофе 1931 г. У Триандафиллова были трудные отношения с Тухачевским и Зиновьевьевским блоком. Теперь у нас есть слова, что Зиновьевец недоволен его «глубокой операцией». Не вернуться ли к делу Триандафиллова на новом этапе? Впрочем, это решать Молчанову…

И, наконец, самое интересное. Майоров, бывший заместитель Аметистова, говорил в поезде с Суховским-старшим про Объединенную оппозицию. Да не просто говорили, а еще и упоминали Андре Готье из Французской Компартии. А ведь Готье был в хороших отношениях с тем самым Сувариным на Пятом конгрессе Коминтерна! Майорову интересны французские троцкисты? А почему? Он ведь не московский журналист, которому троцкисты интересны, тем, что они есть. Он не дипломат во Франции, изучающий расклад ее политических сил. Он не профессор истории, занимающийся вопросами партийной борьбы. Майоров был близко к Кирову. И дочка защищала активно сына оппозиционера Иванова. Пора посмотреть по-другому на столь интересные факты.

Даже с Якиром был знаком Павел Сергеевич…

В двадцать шестом году, когда он, выпускник академии, был направлен в Харьков, в штаб Украинского военного округа, его, только начавшего работать в оперативном управлении штаба, вдруг вызвал командующий – Иона Эммануилович Якир. Войдя в кабинет командующего, Щебинин увидел за столом моложавого лобастого человека с приветливым лицом и густой темной шевелюрой, с четырьмя ромбами в малиновых петлицах. Это и был Якир. Он поднял голову, посмотрел на Щебинина изучающим взглядом и легко встал из-за стола. Не дослушав рапорт, подал руку. Сели друг против друга за длинный стол, покрытый зеленым сукном.

– Товарищ Щебинин, – заговорил Якир, – я знаю, что вы превосходно окончили академию, имеете командирский опыт. Скажите, что вы думаете о будущей войне?

Щебинин шевельнул плечами, не сумел скрыть своего удивления.

– Понимаю, – упредил Якир. – Одной фразой на такой вопрос не ответить, тем более что вопрос поставлен общо.

– Конечно, – растерянно усмехнулся Щебининю – Этот вопрос, как и ответ на него, состоит из многих слагаемых.

– Меня вот что интересует: вы можете предполагать, что в случае войны нам придется вести боевые действия не только на территории врага, но, возможно, и на нашей территории?

– Безусловно, – с убежденностью ответил Щебинин. – При нынешней маневренности войск можно создавать перевес сил на самых неожиданных направлениях.

Якир вздохнул и встал из-за стола.

– Сейчас наш генштаб в восторге от Триандафиллова с его «глубокой операцией». Идя взломать фронт противника на узком направлении за счёт скоординированного удара всех родов войск и выйти на оперативный простор. Глубина – двести пятьдесят километров… Красивая формула, я не спорю. Только наш дорогой Владимир Кириакович не учитывает, что не всегда жизнь равна математике. Тысячи обстоятельств могут помешать нашим планам.

– Книга Триандафиллова уже переводят на немецкий и французский, хотя только вышла, – улыбнулся Щебинин.

– Верно. Владимир Кириакович в самом деле талант оперативного искусства. Но весь свой талант он бросил на разработку наступательной операции. А как же оборона? – Нахмурился Якир. – Есть ли гарантия, что нам придётся проводить только глубокую операцию?

–’Глубокая операция Триандафиллова направлена против Малой Антанты, – сказал осторожно Щебинин.

– Знаю, знаю, – вдруг бодро заговорил Якир. – Триандафиллов в двадцатом был под Перекопом. Вот и страдает, что не на войне с Польшей. Вот и мечтает: «Уж я бы вас, паны проклятые!» Только если паны будут не одни, тогда как? – резко спросил Якир. – Глубокая операция основана на идее разгрома Польшм и Румынии до вмешательства французов.

– Нейтралитет немцев как-будто гарантирован, – пожал плечами Щебинин.

– Именно как-будто, – нахмурился Якир. – Наши дипломаты уже год обшаривают Штреземана на просто так…

Щебинин нахмурился. Слишком хорошо он помнил, что его друг Валериан Суховский сейчас в Берлине. А ещё доверяет Ленке, хоть и дипломат. Зачем доверяешь бывшей? С чего ты взял, что Ленка тебя не предаст? Нет, уверен в ней чуть ли не больше, чем в жене. А ведь берлинские переговоры со Штреземаном ключевые для нашего военного планирования!

– Но я сейчас опасаюсь другого, – вздохнул Якир. – Наши конники, – качнул он головой в сторону двери, словно намекал гостю о чем идёт речь, – могут только схватить идею глубокой операции без материальной базы. С танками знаете ситуацию?

– Через год пустим первые.

– И договариваемся с американцами, чтобы закупить танки «Кристи», – вздохнул Якир. – Лицензию на их производство. А скажи, что нужна полная механизация, так тебе в ответ: «Но как можно заменить коня машиной?»

– А почему именно американские? – удивился Павел Сергеевич. – Чем нам так они по душе? Не помню, где американские танки себя зарекомендовали, – махнул он головой.

– Нигде. Но продают, – развёл руками Якир. – А я вот думаю: в будущей войне для обороны нам будет необходимо развивать партизанское движение? Хотите им заняться?

– Честно, не совсем моя тема, – закурил Щебинин. – Могу перестроиться…

– Попробуте, попробуйте, – с оттенком скепсиса сказал Якир. – Вакансия для вас в штабе округа у меня только через месяц появится…

Поработать с Якиром толком не удалось. Не успел Щебинин засесть за книги о партизанской войне, как на него пришёл вызов от Блюхера и Примакова на Дальний Восток, помогать Гоминьдану в его Северном походе. Щебинин помчался на вокзал с радостью: Восток он знал и любил, провел боевую юность в Забайкалье и Приамурье. Туда его перебросили сразу с Перекопа, где он и подружился с Севой Майоровым.

Щебинин завидовал друзьям белой завистью: Сева Майоров женат, у Виталия Примакова уже вторая жена. А он к сорока так и не нашёл своего счастья – остался холостым. Были попытки завести романы, да как-то не задавалось: и сам весь в работе, и на работе кругом одни мужчины, а женщин свободных почти нет. Все откладывал на потом, утешал себя, что любовь ещё впереди, да так той любви и не дождался. В тридцать пять махнул рукой: живи, мол, как живётся. Но все равно, слушать рассказы Севы о счастливой семейной жизни всегда было: нет, не грустно, но словно маленькая иголка колола сердце. Мол, я-то никогда этого не узнаю. Восток – Востоком, а женской заботы Павел Сергеевич не знал никогда: стирать и гладить вещи отдавал дворничихе за неплохую плату, а завтракал дома всегда стоя – торопился.

Это только кажется, что семью завести – раз плюнуть. Это в юности. А как перевалило за тридцать, так начинаешь понимать, как это трудно. На работе весь день. Компаний нет – почти все товарищи женаты и проводят время семьями. Свободных женщин тоже почти нет: кто замужем, кто в разводе, но надеется на примирение с бывшим, кто ждёт развода любимого. И ты никак не вписываешься в эту систему отношений. Да и будет ли тебе место в этой чужой жизненной системе? Одно дело влюбиться в двадцать лет, где все с белого листа, другое дело в тридцать пять, где все не просто. Любовь любовью, а любая мать выберет ребёнка и семью, а не любимого мужчину. Или начинаешь встречаться с женщиной, и вдруг понимаешь, что ты для нее лишь запасной вариант – надеется она втайне сойтись с бывшим любимым. Найти свободную? Да ведь ещё ее надо найти, ту свободную женщину! Не выдешь же на Арбат с плакатом: «Ищу жену!» Павел Сергеевич сам улыбнулся при этой мысли.

Сейчас, думая о будущей войне, Щебинин снова мысленно возвращался к давнему разговору с Якиром. В конце концов, что он тогда не догадался обобщить опыт забайкальских и дальневосточных партизан? Уж он бал знаком Павлу Сергеевичу, как никакой другой. Хотя все же опыт на Дальнем Востоке не очень сгодится для Европы, особенно Киевского округа. В Забайкалье японцы уже стояли, когда поднялись красные партизаны. В Киевском пришлось бы строить базы для партизан на границе, что требует иной тактики. И даже китайцы нам тут не в помощь…

Павел Сергеевич посмотрел в окно и поморщился: по Арбату приезжал похоронный катафалк. После Японии наши похороны с гробами, венками и плачем касались ему дикостью. То ли дело смерть в Стране Восходящего Солнца! Привозят из больницы в специальный зал, затем все желают тебе доброго пути, тело отправляют в печь крематория. Ни рыданий у могил, ни поцелуев трупа – благородная маленькая урна с прахом. Вот бы советская власть ввела такой же чудесный обычай… Как-будто ты все же победил смерть: на земля забрала тебя, а все равно твоя урна в стене, над ней, и ты смотришь на землю как бы сверху.

А вот японский опыт был бы ой как нужен Красной Армии! Японцы медленны в наступлении, но прекрасны в обороне. Именно японцы изобрели сплошной фронт – оборону линии в сто пятьдесят километров с помощью непрерывных траншей. Мы ведь только Цусиму помним, а там немало уроков и кроме Цусимы было. Сколько бы царская армия не штурмовала их позици на реке Шахэ, но прорвать оперативную глубину японской обороны так и не сумела. Взяли Путиловскую сопку, да так, что ослабили части для наступления. Вот бы и нам разработать формулу не только глубокой операции, но и глубокой обороны. Павел Сергеевич все хотел написать статью об этом в «Военную мысль», да сейчас ведь могут и не пропустить…

С Майоровым, как обычно, встретились возле «Военторга». Зима выдалась теплой, и снег таял под ногами, смешиваясь с водянистым дождем. Всеволод Эмильевич обнял друга, а затем сразу заговорил:

– Еле вырвался. У нас объявлено чрезвычайное. Мне тольео из-за вызова Орджоникидзе разрешили.

– Ты уже из Наркомата? – механически уточнил Щебинин. Мимо спешила толпа, раскрывавшая по-осеннему зонты.

– Прямо оттуда. Серго убит – потерял лучшего друга.

– Сталин всегда удивлялся их дружбе, – тихо уточнил Щебинин. – Дружба между между политиками редкость.

– Это известно? – быстро прервал друга Майоров. Ему, кажется, не пришлись по душе чуть уловимые критические нотки о Сталине, или он просто хотел что-то уточнить.

– Это никогда не было тайной, – спокойно ответил Павел Сергеевич. Сейчас в форменной шинели он казался выше, чем обычно.

Они помолчали, понимая, что о самом важном можно говорить только на улице, а не в кафе.

– Серго удивлен, что уже вынесено решение до окончания следствия о вине Зиновьева. Я, признаюсь, тоже, – осунулся Всеволод Эмильевич.

– Удивлен? Он мог вполне позвонить Ягоде и спросить его. У Орджоникидзе, как наркома, есть право обращаться с запросом в аппарат НКВД, – в голосе Щебинина послышалась нотка насмешки.

– Думаю, он понимал, что в таких делах обащаться бесполезно.

– Тогда тем более не стоит сожалеть, – машинально пожал плечами Щебинин.

– Паша, давай начистоту. Я не могу поверить, что Каменев и Зиеовьев пошли на такое! – Майоров словно почувствовал, что наконец может сказать близкому человек о наболевшем. – это не возможно, Каменев и Зиновьев делали революцию вместе с Ильичем!

– Сейчас тебе ответят, что они выдали план октябрьского восстания, – закурил Шебинин.

– Да, выдали. Ильич тогда на них обрушился в печати, – Майоров последовал примеру друга. – Но они сделали это не со зла! Они ожидали, что власть возьмет Съезд Советов. Они следовали тактике социал-демократов, и Ленин не исключил их из партии.

Щебинин пожал плечами: мол, к чему обращать внимания на дела давно минувших дней!

– Они оба старые соратники Ильича, осуждали троцкизм. И Зиновьев столько лет возглавлял Исполком Коминтерна! Да, они могли оступится, занять неправильную политическую позицию, – продолжал Майоров. – Но пойти на такое злодейство? И ради чего? Неужели Каменев и Зиновьев не понимали, что подозрение падет именно на них?

– Что я могу сделать? – Щебинин втянул табак, словно давая понять: пора переходить к делу.

– Может быть позвонишь Тухачевскому? Или Рудзутаку? – с надеждой спросил Всеволод Эмильевич.

– Смысл? – его собеседник выпустил табачное облако.

Эта фраза, казалось, стоила целого приговора. Майоров слегка осунулся.

– Ладно, оставим… – махнул Щебинин. – Как Жданов, наследник?

– Пока только вступает в должность. Мое дело затребовали наверх, – ответил бодро Майоров.

– Если предложат место Аметистова – согласишься? – бросил Щебинин. Зимний день, перевалив далеко за полдень, начал сгущать сумерки, поглощая густым туманом арбатские дома.

– Думаешь, предложат так высоко? – с легкой насмешкой спросил Всеволод Эмильевич.

– А почему бы и нет? – закурил следующую папиросу Щебинин. – Только не говори, что ты сторонник оставить Каменева и Зиновьева на свободе!

– Мы уже не имеем право высказывать свое мнение? – фыркнул Майоров.– Если так пойдет, то от ленинской системы в партии не останется абсолютно ничего!

Щебинин щелкнул портсигаром и посмотрел на красноватый силуэт кинотеатра «Художественный».

– Я встречался с Аметистовым в сентябре, – спокойно сказал он. – Мне показалось, что мы поняли друг друга. Полагаю, кое-что еще можно сделать.

– Запорожец накануне всех событий был выведен из подчинения Ленинградского управления НКВД, – вздохнул Майоров.

– Тогда мы бессильны с тобой что-либо сделать, – насмешливо ответил друг.

Всеволод Эмильевич посмотрел на друга, слегка нахмурившись. Он знал, что Щебинин в оппозиции к Сталину, но такой неприкрытый намек на свою оппозицию казался ему излишним. Все-таки сейчас при всех разногласиях партия – это сталинская линия, и выступление против нее – антипартийное выступление. Черный автомобиль с запасной шиной на дверке припарковался возле кинотеатра. «Пашина линия закончилась!» – подумал Майоров.

– От меня кому зайдешь?

– К Пятакову. Визу поставить.

– Не советую, – заметил Щебинин.

– Не советуешт сходить к замнаркома? – удивился Майоров.

– Не советую. Лучше добейся приема у Рудзутака. Пятаков, как ты помнишь был участником «Объединенной оппозиции»…

– Ну и что? Не могут же они задушить всех кто протестовал на Пятнадцтаом съезде? – кашлянул Майоров. В Москве всегда давала знать о себе накопившая в легких балтийская сырость.

– Пятаков еще и знал о закрытом заседании ЦК в январе, – напомнил Щебинин.

– Я всё же в него не верю! – покачал головой Майоров.

– А ты поверь… Поверь, Сева, – Щебинин хлопнул друга по плечу. – Прости, мне пора! – развернулся он, и, махнув рукой, помчался к кинотеатру.

Майоров посмотрел ему вслед, стараясь изо всех сил запомнить Пашу. Какой-то неприятный голос щептал ему, что эта их встреча последняя. Всеволод Эмильевич качал головой, гоня прочь глупую мысль, но на сердце поселился странный червь, подсказывавший, что больше они не увидятся. По крайней мере, в этой жизни.

====== Глава 23 ======

Алексей

Попрощавшись с Майоровым, Павел Сергеевич не стал подниматься в свой кабинет или вызывать служебную машину, а пошёл по Гоголевскому бульвару на Парк культуры. Слова Майорова, что нужно с кем-то поговорить о происходящем, не давала ему покоя. Таким человеком мог быть профессор Военной академии им Фрунзе Борис Михайлович Шапошников. Бывший высокопоставленный царский офицер, он в восемнадцатом году перешёл на сторону Красной Армии и до 1925 г. был помощником начальника Штаба РККА. Борис Михайлович был одним из немногих, к кому Сталин обращался по имени и отчеству, а не «товарищ Шапошников», как к большинству руководителей страны и армии.

Судьба свела их с Щебининым в тридцатом, когда Павел Сергеевич делал доклад о положении в Китае. Шапошников был одним из немногих, кто разделял его взгляды на туманные перспективы китайских коммунистов и прочность позиций Гоминьдана. Пошатнуть их могла только война с Японией. Сталин, присутствовавший на докладе, присоединился к мнению Шапошникова.

Он хорошо помнил тот тусклый Ноябрьский день незадолго перед праздников. В комнате докладчиков стоял накрытый стол с большим кипящим самоваром, нарезанными лимонами, бутербродами, минеральной водой. Павла Сергеевича вызвали по фамилии.Через комнату, где работали секретари, он прошел в зал заседаний, увидел ряды кресел и людей в креслах. За столом президиума стоял Молотов. Справа от него возвышалась кафедра, слева и чуть позади сидел референт и еще левее стенографистки.

– Товарищ докладчик, пожалуйста, сюда!

Молотов указал на кафедру. На внутренней стороне ее светилось табло «Докладчику пять минут». Против кафедры, над дверью, висели часы, черные с золотыми стрелками, похожие на кремлевские. Щебинин коротко прокомментировал проект директивы Генштаба об усилении боевой готовности вооруженных сил на Дальнем Востоке. Он говорил лаконичным, почти математическим языком, убедительным для людей, привыкших к языку политическому.

– Вопросы? – Кивнул залу Молотов.

Поскольку вопросов не последовало, слово взял Сталин.

– Сейчас много рассуждают о германской опасности. – Сталин говорил, как обычно, медленно и весомо. – Не разоруженная Германия, а японские войска в Маньчжурии главная угроза для нас! Японская армия – сильнейшая армия капиталистического мира. Товарищ Щебинин, в чем вы видите основную угрозу для нашей обороны?

– Главная проблема в том, что она опирается исключительно на Транссибирскую магистраль, а та проходит вдоль границы с Китаем, – четко ответил Щебинин. – Не существует грунтовых дорог параллельно Транссибу. Если японцы перережут Читу или Верхнеудинск, мы не сможем перейти на автотранспорт и сманеврировать по грунтовке.

– Строительство грунтовки потребует времени, – заметил Ворошилов. – И вы знаете сложность рельефа Забайкалья.

– Знаю. Но нам необходимо предусмотреть и оборонительный вариант войны с Японией, – ответил Щебинин.

– Вы не верите в высокий наступательный дух нашей армии? – нахмурился Ворошилов.

– Верю. Но в условиях современной войны способность перебрасывать вооруженные силы на большие расстояния может потребовать быстрого перехода к обороне, товарищ нарком, – корректно возразил Павел Сергеевич.

– Я, пожалуй, поддержу товарища Щебинина, – раздался голос Шапошникова. – Товарищ нарком полностью прав относительно высокого наступательного потенциала наших войск на Западном оперативном направлении. Но сложности рельефа на Восточном оперативном направлении могут потребовать и перехода к временной обороны. Тем более, при слабости нашего Тихоокеанского флота.

«Который еще так и не оправился от Цусимы», – грустно подумал Щебинин.

Молотов посмотрел на Сталина, словно прося его положить конец спора. Сталин кивнул.

– Думаю, сейчас мы должны сосредоточиться на строительстве станции Пашенная. Уже два года, как мы переименовали ее из разъезда в полноценную станцию. Вкупе со строительством Комсомольска мы сможем создать опорные точки на Дальнем Востоке помимо Амурской линии обороны. Я солидарен с мнением товарища Щебинина: в условиях такой слабой инфраструктуры, – Сталин отчетливо выделил последние слова, – наша задача – организация обороны на дальних рубежах, то есть максимальная поддержка Китая на случай его войны с Японией.