Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Райх глубоко вздохнул и озабоченно нахмурился: несмотря на весь свой скепсис в отношении благотворительных устремлений Кадоша и сознания собственной правоты, он понимал, что предстоит серьезная схватка, и ее не выиграть с наскока, как случалось с противниками, наделенными менее сильной волей. Но такой, как Соломон – Райх чувствовал это даже не кожей, а всем нутром – будет биться до последнего за то, что считает своим, пуская в ход и когти, и зубы, и всю силу недюжинного еврейского ума. Потому что он, как ни крути, принадлежит к той же самой семейке, и один в один похож на своего одержимого бесами покойного братца…

– Мы подъезжаем, – подала голос Сесиль, впервые с начала поездки решившаяся побеспокоить своего наставника и возможного будущего патрона. – Через пять минут будем на месте.

– Вот и хорошо, – ответ Райха прозвучал достаточно благодушно, и пружина нервного напряжения, державшая Сесиль на взводе, дзынькнула и ослабла.

«Кто знает…» – устало подумала мадам Дюваль, – «может, все еще и наладится – между нами и общиной, между мной и Жаном, между мной и Богом… может, я снова начну спокойно спать, без кошмаров и лошадиных доз снотворного? И мертвый Шаффхаузен с живым Кадошем перестанут терзать меня, распинать на кресте страха и жалости? А Эрнест Верней тоже забудется, и все наконец-то станет так, как надо?..»

Она рискнула чуть пристальнее взглянуть на Райха, не как проштрафившаяся ученица, а как старая подруга, знающая о Густаве немного больше, чем все прочие претенденты из разношерстного состава общины, и заметила, что он выглядит усталым и постаревшим. Желтоватая кожа намекала на возвращение проблем с печенью, а набрякшие веки и круги под глазами указывали, что спит месье Райх нисколько не лучше мадам и месье Дювалей…

Райх закрыл папку, но не стал возвращать секретарю, переложил в кожаный черный нессесер с личными вещами. Он знал, что виконта де Сен-Бриз сейчас нет на Ривьере, а раз так, спешить некуда – можно спокойно изучить биографию этого буйного молодчика с ярким прошлым на сон грядущий, вместо назидательного чтения.

– Жюль, позвоните адвокату Дюроку. Пусть этот ловкий человек, раз уж он играет сразу за две команды, похлопочет как следует и добьется для нас приглашения на ужин. Я желаю сегодня угоститься как следует, и чтобы счет непременно оплачивал месье Соломон Кадош.

Ужин в «Ля Пассажер» на бульваре Бодуэна был назначен на восемь часов вечера. Мэтр Дюрок, как официально уполномоченное лицо, взял на себя все хлопоты по организации, разумно рассматривая эту трапезу как увертюру к предстоящей медиации.

– Я полностью полагаюсь на вас, мэтр, – только и сказал Кадош, подписывая чек на расходы, и адвокат в лепешку разбивался, чтобы проявить себя и обеспечить проведение столь важной встречи на высшем уровне.

Но старался не он один. Ему помогали Сесиль Дюваль (с удивительной самоотверженностью) и ее лучшая подруга, красавица Мирей Бокаж (с необъяснимым рвением, которое, впрочем, могло быть простой благодарностью месье Кадошу за любезное приглашение в ресторан высокой кухни в самый обычный день).

Жан Дюваль промямлил в трубку что-то невнятное, насчет того, что плохо себя чувствует после ночного дежурства, однако подтвердил, что непременно будет сопровождать жену, поскольку того требует и этикет, и здравый смысл, и совместная выгода. Месье Райх, по сообщению Сесиль, собирался прибыть без дамы, но за столом еще требовалось дополнительное место – для его секретаря Жюльена.

Виконта де Сен-Бриза, ввиду его временного отсутствия во Франции, на ужин не приглашали, но мэтр Дюрок, пораскинув мозгами, припомнил сказку о Спящей красавице, и на всякий случай подстраховался и здесь: отправил факс в Лондон, по номеру, предусмотрительно оставленному виконтом «для экстренной связи».

Неожиданно последовал мгновенный ответный звонок от месье де Сен-Бриза. Виконт в довольно нервной манере потребовал уточнить, с какой стати он обо всем узнает последним, что за странный ужин организует месье Кадош в мишленовском ресторане и кто, собственно, на него приглашен? Наконец, почему месье Кадош не звонит сам, а поручает адвокату отправлять факсом какие-то дурацкие невразумительные писульки?

Настал черед удивленного юриста мямлить в манере доктора Дюваля, но Сен-Бриз умел ставить вопросы, и в конце концов Дюрок, хотя совсем не был обязан это делать, сдал виконту все «адреса, пароли и явки», с полным списком приглашенных, включая мадемуазель Бокаж. Узнав то, что хотел, Эрнест тихо чертыхнулся и повесил трубку.

Выглядело все это довольно странно, однако, учитывая изначальную щекотливость и многомерность ситуации с тайным завещанием, нечто подобное стоило предвидеть.

По логике вещей, теперь Дюроку следовало сработать на опережение и предупредить Кадоша, насколько виконту не понравилось, что предварительная встреча сторон спора пройдет без его участия. Адвокат скрепя сердце позвонил в клинику, однако там ему сообщили, что месье Кадош уехал на важную встречу, и не появится в «Сан-Вивиан» до позднего вечера.

«На важную встречу, в пять часов вечера? Но ужин только в восемь… Черт побери этого проклятого немца – в его жизни больше тайн, чем у графа Монте-Кристо, он за каких-то десять дней наплел и накрутил такого, что я не разберусь с этим и за год! А еще этот Густав Райх… кажется такой милый, приятный человек… если бы не улыбка голодного аллигатора…»

На маленьком сельском кладбище тихо шелестели оливы и пирамидальные тополя. Черные свечи кипарисов застыли в строгом безмолвии вокруг одиночных могил в каменной облицовке и пышных фамильных некрополей, среди цветников, беснующихся яркими красками, но дурманящих ароматом темной печали.

В церкви, примыкающей к кладбищу, заканчивалась вечерняя месса, из открытых узких окон с голубоватыми стеклами доносилось пение и звуки органа, и видны были огоньки свечей, дрожащие в глубине нефа.

Высокий поджарый мужчина в сером костюме стоял возле склепа, накрытого небольшим изящным портиком, опирающимся на четыре узких колонны из золотистого песчаника. Судя по количеству ваз со свежими букетами лилий, калл и роз, цветочных горшков с ноготками и маргаритками, и траурных корзин, перевитых лентами со скорбными надписями, здесь недавно были похороны, и хоронили человека известного и почтенного…

Памятная табличка это подтверждала: ниже имени – «Эмиль Шаффхаузен», выбитого золотыми буквами, и дат рождения и смерти – «5 мая 1913 г. – 14 апреля 1986 г.» было тщательно выведено:

«Доктор медицинских наук. Профессор. Основатель клиники Сан-Вивиан. Почетный гражданин Антибов».

Венчало все изображение светильника и цитата из Евангелия от Матфея: «Вы – соль земли. Вы – свет миру», должная убедить прохожих, что покойный был не только крупным ученым, светилом медицины и благотворителем, но и добрым христианином, почитавшим заповеди, и, без сомнения, достойным Рая…

Соломон, разглядывая табличку сквозь пелену слез, застилавших глаза, горестно подумал, что жизнь Шаффхаузена действительно могла служить образцом христианского делания, если понимать это делание, как готовность принять ближнего со всем набором несовершенств, как умножение добра и врачевание душевных ран. Но узколобые ханжи, видящие в Боге только повод, а в религии и ее обрядах – средство для истязаний, скорее приговорили бы доктора к прижизненному аду, забросали камнями, изгнали прочь, если бы вдруг им стало известно, как мало значения он придавал букве закона, когда она противоречила главному закону истинной жизни: свободы и любви к ближнему.

Кадош преклонил колено перед могилой и коснулся ладонью нагретой солнцем мраморной плиты.

«Спите спокойно, дорогой Шаффхаузен, верный и добрый друг… Не тревожьтесь ни о клинике, вашем детище, ни о приемном сыне – вы передали их в надежные руки. Но вы ушли чересчур внезапно. Черт, старина… у меня не такое богатое воображение, как у Эрнеста, но должен признать: это подозрительно. Вы никогда не были похожи на человека, способного отдать концы за завтраком. Я выясню, что случилось. Клянусь в этом своей кровью».

– Что это еще за мелодрама, Кадош? Иудей на коленях перед могилой католика? Какая пошлость… Вы похожи на уличного мима, – раздался позади него насмешливый голос – знакомый, тихий и негрубый, но по спине Соломона пробежала невольная дрожь, словно от неожиданного прикосновения змеи.

Швейцарец быстро встал, обернулся и оказался лицом к лицу с немцем, одетым в черный костюм, довольно пожилым, однако плечистым и крепким, и таким же высоким, как он сам.

Райх держал в руках огромный букет из пунцовых роз, каждая размером с чайное блюдце, так что Кадошу не пришлось раздумывать над колким ответом:

– Пошлость – это ваши цветочки, Райх.

Тот поднял брови, слегка склонил голову, как будто принюхивался, и уточнил:

– Вы имеете что-то против этих прекрасных роз?

– Нет. – короткое слово замкнуло диалог, как железный замок, и Райх понял, что сходу втянуть Кадоша в перебрасывание оскорблениями, завуалированными под дружеские подначки, не получится.

Разочарованно вздохнув, он пожал плечами и аккуратно пристроил свое погребальное подношение на могилу, среди других цветов, но так, чтобы благоухающая охапка сразу бросалась в глаза. Потом выпрямился и сделал подобие примирительного жеста: протянул руку, однако Кадош ее не принял, ограничился кивком.

– Ладно, месье Кадош, начало вышло плохим, признаю…, но я, право, растерялся от вашего предложения встретиться на кладбище.

– Я решил, что перед ужином в компании будет уместна небольшая прогулка тет-а-тет. А где найдешь место лучше: тишина, покой и минимум любопытных глаз.

– Согласен. Ну, так пойдемте гулять, если вы не собираетесь еще раз пасть на колени пред славным гробом, чтоб о гибели безвременной рыдать… (5)

Райх с удовлетворением отметил, что на сей раз его укол достиг цели, проник в самое сердце собеседника: Кадош побледнел, да что там – позеленел, на острых скулах заходили желваки, а длинные сильные пальцы обеих рук сплелись в замок, как будто он пытался удержать себя от акта насилия.

Райх не верил в телепатию, однако сейчас ему страстно хотелось, чтобы передача мыслей на расстоянии была возможна:

«И это только начало, Соломон… Легкая разминка. Не уберешься с дороги добровольно – тебе же хуже. Разделишь судьбу своего драгоценного братца».

Увы, когда швейцарец заговорил, его голос был совершенно спокоен, без всякого намека на скрытую эмоциональную вспышку:

– Пойдемте. Я знаю хороший маршрут.

– О, не сомневаюсь. Маршрут – это важно, движение к цели всегда нужно начинать с построения маршрута. Вот только карта не всегда в точности соответствует реальной местности… вы ведь помните, месье Кадош?

– У меня очень хорошая память, герр Райх.

Они медленно шли по дорожке, засыпанной красноватым гравием, обсаженной по краям туями и кустами акации, и со стороны производили впечатление друзей или родственников, чинно возвращающихся домой после мессы. Когда могила Шаффхаузена скрылась за поворотом, Райх внезапно остановился, загородил путь Кадошу и посмотрел ему прямо в глаза:

– Позвольте спросить, месье: для чего вам это нужно? Неужели хорошая память позволила вам забыть, что случается, когда вы идете наперекор даже не Богу и традициям – на это вам, я понимаю, наплевать, как и на мораль – но серьезной организации? Мы добьемся своих целей… будьте уверены, добьемся, если не в суде, то иным способом, ибо такова воля совета. Но… вы понимаете, какой может быть цена вашего непослушания и дерзкого сопротивления?

– Вы меня убьете, как убили Ксавье Дельмаса, моего брата и Эмиля Шаффхаузена?

Последний выстрел был наугад, однако Соломон заметил, как заледенело лицо Райха и опасно сузились глаза, как медленно и трудно он сглотнул, точно проталкивал в горло камень:

– Вы, Кадош, зря надеетесь на свое еврейское счастье. Оно вам уже изменило. Вы очень пожалеете и о своих абсурдных обвинениях, и о том, что посмели – посмели! – произнести имя Ксавье. Я это вам обещаю!

Соломон внимательно выслушал все, что собеседник посчитал нужным довести до его сведения, и ответил, медленно и четко выговаривая слова:

– Вы, Райх, пожалеете, что приехали сюда со своими требованиями, как с объявлением войны. Один раз вы от меня ускользнули, но сбежать во второй раз не сможете. Вы получите все, что заслужили.

– Значит, война?

– Да, война.

Комментарий к Глава 8. Когда дьявол приносит розы 1 Похмельный завтрак: коктейль из коньяка, кайеннского перца, табаско, томатного кетчупа, вустерского соуса и яичного желтка. Оригинальное название “Устрица в прерии”.

Англичанам известен также как “коктейль Дживса”.

2 любимый мой; я жажду видеть тебя (нем)

3 немецкая модель, экономичная и достаточно респектабельная по меркам среднего класса

4 Бернар Кушнер – французский врач, общественный и политический деятель, основатель организации “Врачи без границ”. В 1968 году возглавлял забастовку медицинского факультета Сорбонны.

5 непрямая цитата из пьесы В.Шекспира “Ричард III”.

“Постойте! Опустите славный гроб.

Еще хочу над доблестным Ланкастром,

Над гибелью безвременной рыдать”.

И как всегда – визуализации:

1.Густав Райх:

https://a.radikal.ru/a41/1806/ad/95adea41ffe9.jpg

2. Утренний Соломон в настроении “рука-лицо”:

https://a.radikal.ru/a17/1806/7f/6fe2f3078d98.jpg

3. Соломон на кладбище:

https://d.radikal.ru/d32/1806/18/a16a9e315ce5.jpg

4. Утро Дюваля:

https://a.radikal.ru/a15/1806/df/ad3632b7e7e2.jpg

5. Утро Дюваля-2:

https://c.radikal.ru/c34/1806/a5/ae95a4cf17b3.jpg

6. Сесиль на встрече с Райхом:

https://a.radikal.ru/a39/1806/98/981f601d0934.gif

Соломон говорит с Эрнестом по телефону:

https://c.radikal.ru/c34/1806/ab/3589b9bf91dd.jpg

...а сам Эрнест будет в следующей главе))

====== Глава 9. Парижская рапсодия ======

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.

Песнь Песней

Утренний поезд уносил Соломона Кадоша с залитого солнцем Лазурного берега в сторону Парижа, где, судя по карте погоды, уже неделю дул холодный ветер и шли сильные дожди. Но даже если бы по Большим бульварам текла река из огня и серы, а с небес падали осколки комет, это не остановило бы стремление мужчины, охваченного пламенем куда более жгучим.

Соломон не в первый раз был влюблен, но впервые в жизни – так сильно. Рассказы о безумной страсти, заполыхавшей с первого взгляда и поглотившей полностью подобно цунами, которые прежде вызывали у него скептическую или снисходительную ухмылку, больше не казались преувеличением. Теперь он хорошо понимал, что такое любовная тоска, раненым зверем беснующаяся в тесной грудной клетке, и какие неудобства доставляет ее менее возвышенное проявление в виде частой и стойкой эрекции. Тело словно забыло о возрасте и вело себя так, словно Соломону опять было семнадцать. Во время телефонных разговоров с Эрнестом – единственной отдушины в разлуке – рука сама собой тянулась к застежке на брюках, нетерпеливо высвобождала член, и очень скоро, жадно слушая неистовый шепот своего художника, Соломон обнаруживал себя охваченным дрожью, стонущим от наслаждения, в третий раз за день полирующим ствол… оргазм всегда был ярким, до звезд в глазах и потери дыхания, но облегчение – недолгим.

В более-менее спокойные минуты аналитический склад ума, помноженный на выбранную профессию, побуждал Кадоша внимательно исследовать свое состояние. Мысленно он называл его «сладкое безумие». Судя по симптомам, между ним и Эрнестом сейчас происходило то же самое, что много лет назад случилось между его братом Исааком и юным Ксавье Дельмасом.

И когда позавчера ночью Эрнест позвонил и сообщил, что через два часа вылетает в Париж, но в Ниццу отправится только через неделю, поскольку должен уладить семейное дело и выполнить некие контрактные обязательства, реакция Соломона была мгновенной:

– Значит, я тоже еду в Париж.

Безумная, едва ли не до слез, ответная радость любовника, перешедшая в мольбы не задерживаться и жаркую совместную фантазию о встрече, подвела черту в том разговоре.

Оставлять клинику без присмотра сразу после того, как двое старых врагов встретились лицом к лицу и откопали топор войны – было непростительным легкомыслием. Здравый смысл подсказывал куда более взвешенное решение: обуздать нетерпение и подождать еще неделю, пока Эрнест закончит дела в Париже и сам вернется в Антиб, но Соломон больше не мог ждать ни одного дня. Все прагматические соображения позорно капитулировали перед желанием увидеть Эрнеста во плоти, коснуться наяву, вдохнуть его запах, а потом уложить под себя и наполнить собою… и много-много часов не выпускать из страстных объятий, даря оргазм за оргазмом.

Сомнения доктора Кадоша окончательно разрешил доктор Витц, заявивший, что для общего дела будет гораздо полезнее, если его уважаемый коллега прокатится на выходные к Эйфелевой башне, где как следует выебет своего красавца и успокоится уже, черт побери.

Сердито сверкая синими глазами, нимало не потускневшими от прожитых лет, Витц тряс перед носом у Соломона папкой с документами по медиации и рычал:

– Выкинь из головы всю эту адвокатскую хрень! Заставь свой пенис как следует поработать! Ну и что с того, что ты пропадешь с радаров на несколько дней? Очень хорошо, что пропадешь! Пускай хорошенько понервничают. Дюрок с Бертье и так уже им напустили туману, это в нашу пользу, как и твоя поездка. Пусть лучше гадают, что у тебя за любовные дела в Париже, чем шныряют по клинике, вынюхивают и суют нос во все углы. А за Железной маской я сам пригляжу в лучшем виде. Тревожиться не о чем.

Позицию Витца полностью разделял доктор Артур Мелман, бывший заместитель Шаффхаузена по административно-хозяйственным вопросам; с безошибочным чутьем конформиста выбрав правильную сторону, он твердо ее держался, и не упускал случая заверить месье Кадоша в своей старательности и преданности. Само собой, он понятия не имел, что за нелегкая несет нового патрона в столицу, однако снова и снова повторял, что обеспечит полный порядок в делах до его возвращения, будет выполнять все указания доктора Витца и проследит за тем, как их выполняет остальной персонал, от врачей до последнего санитара.

Эта двусторонняя поддержка позволила Соломону с относительно легким сердцем сесть в поезд, а когда состав тронулся с места, он очень быстро перестал думать о клинике и позволил себе погрузиться совсем в иные мечты…

Эрнест вбежал в первый зал Лионского вокзала одновременно с объявлением диктора о прибытии поезда из Ниццы – с извинением за семиминутное отставание от графика. Боги определенно были на стороне художника и растяпы-таксиста, который слишком долго подъезжал и парковал свою колымагу со стороны улицы Шалон.

Верней остановился около информационного киоска, и, покусывая губы от нетерпения, дрожа как в лихорадке, всматривался в поток только что прибывших пассажиров, относительно плавно втекающий в зал со стороны платформы, и затем хаотично дробящийся на более мелкие ручейки и отдельные капли.

«Где же ты, где ты, где ты…» – отстукивало сердце, и этому метроному вторил гулкий пульс и шум крови в ушах.

– Привет.

Знакомая рука опустилась на плечо мягкой тяжестью: Соломон, как это за ним водилось, возник из ниоткуда, словно вышел не из поезда, а из телепортационной кабины.

Эрнест молниеносно обернулся, в ответном порыве схватился за плечи любовника, и на несколько секунд они очутились в объятиях друг друга, на виду у всех.

– Дьявол… – выдохнул художник, сдерживая себя из последних сил, чтобы тут же не впиться жадным ртом в губы Соломона, поскольку это была бы точка невозврата – и знак для вызова полиции блюстителями чужой нравственности.

Судя по горящим щекам Кадоша, частоте его дыхания и напряжению тела, он был точно на таком же взводе, просто не прибегал к помощи языка для выражения чувств – язык сейчас хотелось использовать совсем для других целей. Но все-таки он спросил вконец севшим, чужим голосом:

– Куда?

Они могли пойти вместе в туалет и запереться в кабинке, но торопливые ласки через одежду и судорожная дрочка друг другу, с риском нарваться на штраф за нарушение общественного порядка, выглядели совсем не тем, что было им нужно.

– В такси. Быстрей.

Эрнест потянул Соломона за собой, и тот, чуть заметно подволакивая левую ногу, последовал за ним, как Данте за Вергилием, надеясь, что девять округов (или сколько их там есть…) парижского ада они в самом деле минуют очень быстро, и попадут в рай, представляющий собой всего-навсего комнату с запирающейся дверью, плотными шторами и кроватью.

Кровать! Вот то единственное место, тот священный алтарь, то пристанище, в котором они оба нуждались.

… Поездка на такси от Лионского вокзала до рю Эколь, где снимал квартиру Эрнест, должна была занять не более десяти минут, но на углу набережной машина угодила в пробку.

– Не волнуйтесь, месье, сейчас проберемся, ваш суп не успеет остыть, – бодро сказал водитель и слегка подмигнул пассажирам в зеркало заднего вида.

Они не обратили на эту не слишком удачную шутку ни малейшего внимания; поглощенные друг другом, они словно отделились от остального мира стеклянной стеной и придвинулись настолько близко, насколько это можно было сделать незаметно в душном чреве черного «рено». Бедро Эрнеста терлось о бедро Соломона, плечо Соломона вжалось в плечо Эрнеста, а пальцы любовников переплелись в неразрывном жадном пожатии, пока что заменяющим все – и слова, и действия. В такси они не могли целоваться в открытую, но курить водитель не запрещал, и пока машина еле-еле ползла вперед, к нужному повороту, Соломон достал из внутреннего кармана куртки пачку «Галуаз»:

– Твои. Будешь?

Эрнест свободной рукой вытащил сразу две сигареты – одну вложил в рот любовника, другую сам зажал губами:

– Зажигалка? У меня нет.

– В левом кармане. Достань.

Достать зажигалку из кармана соседа по сиденью – на это было несколько секунд, если они не хотели привлечь ненужного внимания таксиста, но Эрнесту хватило мгновения, чтобы нащупать, сжать и погладить стоящий член любовника, прикрытый полой длинной куртки. А потом уже извлечь зажигалку и начать прикуривать…

Соломон прикрыл глаза и почти перестал дышать, глуша в горле низкий звериный стон, наклонился к Эрнесту, чтобы зажечь от его сигареты свою, и тихо пообещал:

– Sobald wir kommen… werde bis zum Tod ficken. Ich werde dich die ganze Nacht ohne Unterbrechung ficken.

– Ich kann es kaum erwarten(1).

Пробка неожиданно закончилась, и машина стартовала с места, как будто претендовала на призовое место в гонке.

В доме на рю Эколь нет лифта, а лестница – довольно высокая и крутая, но на третий этаж они поднимаются почти что бегом. Соломон не может дождаться, пока Эрнест справится с ключами, и начинает обнимать его прямо на площадке: обхватывает сзади за бедра, притягивает к себе, покрывает хищными поцелуями желанный темноволосый затылок и стройную шею…

– Сейчас… сейчас… – сведенными губами шепчет художник, поворачивает последний ключ, и дверь наконец-то распахивается и пропускает любовников в просторную полутемную прихожую, пахнущую кофе, мимозой и почему-то театральным гримом.

Свершилось: они вместе и одни, но теперь этого уже мало. Синяя дорожная сумка Соломона летит на пол вместе с курткой и дорогими солнечными очками, забытыми в наружном кармане, туда же мгновенно отправляются и рубашка – от резкого рывка пуговицы брызгают в разные стороны, как дробь – и белая майка-борцовка. Эрнест яростно сражается со своей курткой, чертыхается, проклиная застрявшую застежку, и взывает:

– Аххх, блядь… Помоги же!

Соломон легко высвобождает его из черной кожанки, стаскивает футболку, вплавляется ладонями в кожу в любовника – боже, какая она горячая и шелковистая наощупь, нежная, как у едва созревшего юноши – а Эрнест тем временем расстегивает на них обоих ремни, верхние пуговицы и ширинки на джинсах.

– Давай же, мальчик… долой это все… Хочу тебя! – теперь уже горячечный шепот Соломона наполняет пространство, и заводит Эрнеста так, что он может ответить только нечленораздельным стоном, стремясь поскорее припасть грудью и животом к обнаженному торсу атлета с запахом моря и мускуса, горького шоколада и табака, а бедрами вжаться в бедра.

Соломон придерживает его на пару секунд, но только затем, чтобы полностью достать из штанов свой член и тесно обхватить широкой ладонью вместе с членом Эрнеста.

Влажное трение напряженных стволов, касание наверший, истекающих смазкой, и соединение языков в глубоком и жадном поцелуе, побуждает продолжать, продолжать, ускоряя темп, наращивая непереносимое возбуждение до обоюдного оргазма, который совсем недалек… вот, кажется, сейчас…, но нет: этого тоже мало, слишком мало.

О нет, конечно, это не обезличенный быстрый секс со случайным партнером, где-нибудь в дешевом отеле вблизи бульвара Клиши, в кабинке гей-клуба или в глухой подворотне за баром. Соломон не желает выплескиваться прямо у двери, где-то между консолью и шкафом: нет, они будут делать это долго, чувственно, страстно, лицом друг к другу.

Покрепче обхватив любовника, он подталкивает его в сторону комнат:

– Пойдем в постель!

– Я больше не могу… Выеби меня! Выеби сейчас же, аааааа… – хрипло умоляет Эрнест, в полубеспамятстве кусая еврейского царя за плечи, оставляя темные пятна засосов на шее, пока Соломон тащит его, как тигр – добычу, до ближайшей подходящей поверхности, которой оказывается огромный угловой велюровый диван винного цвета, заваленный подушками. Они могут сейчас сломать его к хуям, насажать несмываемых пятен, обкончать со всех сторон дорогую обивку – плевать, ничто материальное, бренное не имеет значения, кроме двух раскаленных, тающих, жаждущих тел.

– Ты мой… только мой мальчик… – задыхаясь от страсти, шепчет Соломон, укладывая Эрнеста навзничь и нависая над ним, так что возбужденный член почти касается подбородка любовника, но уклоняется от попытки захвата ртом:

– Нет.

Эрнест громко стонет и снова изрыгает проклятия, вперемешку с самыми нежными просьбами и признаниями в любви – эта смесь окончательно сводит Соломона с ума – но не протестует действиями, полностью открывается телом, заранее доверяя избраннику ключи от своего наслаждения.

Небольшая передышка разумна: она позволяет возбуждению немного отхлынуть и вытерпеть, не кончая, пока Кадош окончательно освобождает себя и любовника от оставшейся одежды. Чуткие руки, немного шершавые, но до странности нежные, гладят Эрнеста по бокам, по животу, подмышкам, легонько задевают соски и скользят вниз, к раздвинутым бедрам, в ложбинку между крепкими ягодицами, где уже так горячо и влажно, что Соломон едва удерживается от искушения вогнать туда член сразу и на всю длину, без подготовки… хотя его мальчик явно на это напрашивается.

– Ты… ты… проклятый иудей, что ты со мной творишь?! – выдыхает художник прямо в губы избранника и тянется к нему, как виноградная лоза к утреннему солнцу.

Вопрос не требует ответа, но игра словами, не только возвышенными, но и грязными, площадными, нравится им обоим, вплетая в райские ароматы роз и азалий земные острые запахи пота и семени, а в куртуазную серенаду трубадура – скрип кровати, треск простыней и животные предоргазменные стоны.

– Собираюсь выебать иудейским хуем прекрасный гойский зад.

Соломон смотрит свирепо и говорит серьезно, прикидываясь чудовищем или драконом, но Эрнест судорожно смеется, глаза его влажнеют, и он становится еще красивее, когда уточняет:

– Ты кончишь прямо в него? Обещаешь? Ммммм, давай уже, хватит болтовни, я хочу все до капли!

Неистово предаваясь любви, он и сам не знает, как прекрасен, как желанен – неподвластный возрасту сказочный молодой король, чернобровый и белокожий, с сияющими глазами цвета весеннего леса, стройный и гибкий, как балетный танцовщик, опутанный гривой роскошных темных волос, как индейский вождь…это сходство подчеркивает причудливая сложная татуировка, змеящаяся по левому плечу, от тонкой ключицы – к своду груди.

Созерцание красоты любовника, упоение живым теплом и запахом его тела, восхитительным спелым вкусом губ и нёба, и взмокшего живота, и открытого навершия, и самого потаенного места, куда Соломон попеременно и все глубже проникает то пальцами, то языком, не проходят даром: терпеть дольше невозможно, перенапряженный член уже подрагивает, роняя вязкую перламутровую каплю на бедро Эрнеста.

– Готов?

– Да… да… сейчас! Вставь мне… до самого корня!

Оглушенный собственным сердцебиением, этих приглашающих слов Соломон не слышит, лишь угадывает по движению губ; стоя на коленях, он придвигается вплотную, головка члена касается раскрытого входа и легко проталкивается внутрь, эластичные стенки обхватывают ее в жадном бесстыдном пожатии, и Соломон, одурев от счастья, выстанывает сквозь стиснутые зубы бессвязные слова сладострастного восторга.

Едва ноги Эрнеста (узкие стопы, тонкие щиколотки – «О, мой мальчик, мой мальчик, как ты безбожно красив…») уютно устраиваются на плечах партнера, он сам подается вперед, нетерпеливо насаживаясь на член, и отвечает всем телом на ритмичные глубокие толчки Соломона. Но его хватает совсем ненадолго: минута, полторы, две – и член Эрнеста, трущийся о живот любовника, дергается и выбрасывает первую струйку семени, а потом еще, еще и еще, и каждый спазм отзывается внутри, где ходит горячий поршень, принося еще большее наслаждение…

Потеряв связь с реальностью, Эрнест извивается, бьется и стонет в оргазме так, словно в него втыкается нож, а не член, и эти сладкие судороги, эти исступленные вздохи ускоряют финал для Соломона. Еще несколько резких толчков – и он сам замирает, вздрагивает и, запрокинув голову, гортанно рычит, изливаясь горячими струями в тесную глубину долго и сладко, и не отпускает бедра любовника, не выходит из него, пока не опустошает себя полностью.

Они занимались любовью несколько часов – сперва на том же диване, после короткого сна, потом в ванной, куда забрались вдвоем, смыть пот и засохшую сперму и немного расслабить усталые мышцы, а в процессе по очереди отсосали друг другу и долго приходили в себя, лежа в обнимку в ароматной пене и нежно шепчась о всякой ерунде…

После купания, навертев на бедра длинные полотенца, заглянули на кухню, где среди скудных запасов безалаберного художника раскопали бутылку вина, кусок сыра, две груши, печенье и остатки багета.

– Евангельская трапеза, – смеясь, прокомментировал Эрнест, обмакнул печенье в бордо и протянул Соломону; тот принял подношение губами, но, прожевав, посетовал, что к хлебу и вину не прилагается жирный жареный барашек… и в свою очередь положил в рот любовнику смоченный вином кусочек груши.