Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Громовой хохот раздался у него за спиной, резко запахло дымом и серой, словно в комнате чиркнули гигантской спичкой. Жан обернулся и увидел в темном углу Эрнеста и Соломона, они, окруженные красноватым свечением, стояли голые, обнимали друг друга и одобрительно улыбались ему.

– Молодец, Жанно, ты давно хотел прикончить эту суку, разве не так? – прошептал Эрнест и бросил на него один из самых своих соблазнительных и зовущих взглядов. – Иди же и получи награду свою…

Соломон усмехнулся и, положив руку на свой огромный обрезанный член, тоже позвал:

– Иди, Жан Дюваль, иди и поклонись мне…

На миг Жану показалось, что у него сейчас взорвется голова. Он потерял равновесие, рухнул на труп жены, проваливаясь в пустоту…

…И проснулся – в темноте и тишине, с бешено бьющимся сердцем, мокрый насквозь от пота и семени. Болела голова и сильно тошнило. Сесиль, живая и невредимая, мирно спала рядом с ним, больше в комнате никого не было, но это уже ничего не могло изменить. Жан знал, что погубил свою душу, погубил окончательно и бесповоротно.

Это было ясное и солнечное апрельское утро, полное золотого света, запаха акаций и томной неги выходного дня. Доктор Шаффхаузен, однако, вошел в свой рабочий кабинет в обычное время, в половине десятого. На столе его уже поджидала готовая к разбору почта, вместе с долгожданным заказным письмом из Женевы, и свежая пресса: «Ле Монд», «Фигаро», «Ле Пуан», а также Европейский журнал по прикладной и экспериментальной психологии.

Донна Джами еще не прислала с кухни поднос с завтраком, но доктор знал, что завтрак не запоздает, кофе будет горячим и крепким, заваренным в точности по его вкусу, круассаны – теплыми, хрустящими снаружи, воздушными и мягкими внутри, а сливки и масло – только что сбитыми и восхитительными на вкус. Порой он лениво подумывал о том, что в семьдесят три года, с учетом его веса и кровяного давления, следовало бы стать поосторожнее в гастрономических радостях, пить меньше кофе, следить за уровнем сахара и жиров…, но очередной поднос с кулинарными шедеврами старой кухарки оказывался на столе, и Шаффхаузен опять решал дилемму не в пользу диеты – пожалуй, даже обещание вечной жизни не заставило бы его отказаться от любимых круассанов и пирожных шу.

Доктор уселся в кресло, нажал кнопку звонка, призывая донну Джами все-таки поторопить своих кухонных гномов, взял письмо, прибывшее из Швейцарии, вскрыл желтый конверт и углубился в чтение.

Письмо было очень длинным, а содержание – неприятным. Шаффхаузен все больше хмурился и стал мрачнее тучи, когда добрался до конца текста… он отложил бумаги в сторону и глубоко задумался. Через несколько минут, видимо, придя к какому-то решению, доктор пробормотал:

– Ну что ж, значит, так тому и быть…в конечном итоге все устраивается к лучшему– аккуратно собрал разрозненные листки, снова вложил их в конверт, конверт запечатал и спрятал, но не в сейф, где хранились деньги и самые важные документы, а в тайник, неизвестный никому из ближнего круга. Затем он вытащил из ящика несколько белых листов и сам принялся писать.

В дверь постучали: наконец принесли завтрак. Шаффхаузен положил листы в папку и крикнул:

– Войдите!

Хорошенькая негритяночка в белоснежной наколке и голубом переднике, помощница донны Джами, бережно поставила перед доктором поднос с кофейником, сливочником, масленкой, корзинкой с круассанами и тарелкой тостов, застенчиво улыбнулась в ответ на благодарность патрона и вышла, оставив его наедине с едой.

Шаффхаузен положил в чашку сливки, налил кофе и с наслаждением сделал большой глоток – надо же было вознаградить себя за ожидание и подпорченное настроение.

Кофе оказался потрясающе ароматным, густым, может, чуть более горьким, чем всегда, но доктор не придал этому значения:

«Должно быть, другой сорт зерен…»

Он сделал еще один глоток и потянулся за круассаном, и вдруг в голове точно ударил колокол, сердце стиснул раскаленный обруч, и горло обожгло огнем, мгновенно остановившим дыхание… Свет померк в глазах доктора. Шаффхаузен выронил чашку, захрипел и повалился на стол лицом вниз. Сердце его остановилось. Все было кончено.

Только апрельское солнце равнодушно освещало эту сцену: опрокинутый поднос, темное пятно пролитого кофе, расползающееся по столу все шире и шире, и мертвый пожилой человек, уткнувшийся лицом прямо в кофейную лужу.

В открытое окно влетела маленькая черная птица – дрозд или скворец, пропрыгала по столу, ущипнула надломленный круассан…

Шаффхаузен поднял голову. Лицо его было багрово-синим, раздувшимся, глаза – пустыми глазами мертвеца, но это не помешало ему заговорить:

– Эрнест, ты видел? Ты все видел, мой сын? Не забудь, что ты видел! Эрнест…

По ушам хлестнул крик – ужасный крик, чьи-то руки вцепились в плечи и начали немилосердно трясти:

–…Эрнест, Эрнест! Проснись! Тшшшшшшш, тихо… Тебе приснился кошмар. Открой глаза, очнись. Все в порядке, ахав шэли… (3)

– Да… да… Соломон! – Эрнест, дрожа от озноба, вызванного страшным сновидением, в свою очередь, вцепился в плечи любовника, как утопающий в спасательный круг. – Я видел… видел!..

– Что ты видел, какого крокодила? – Соломон нежно отвел спутанные темные пряди со взмокшего лба художника, потом приподнял Эрнеста и уложил его повыше, чтобы облегчить сбитое дыхание. В этих простых действиях забота любовника причудливо соединялась с навыками врача. – Давай я принесу тебе холодной минералки с каплей виски, ты окончательно придешь в себя и все мне расскажешь.

Он хотел встать с кровати, но Эрнест замотал головой, показывая, что ему не нужна минералка, и удержал Соломона рядом с собой:

– Я видел, как умер Шаффхаузен! Это был никакой не приступ, а яд! Его убили!..

Все заинтересованные лица, официально приглашенные на церемонию оглашения завещания доктора Эмиля Шаффхаузена, скончавшегося согласно официальным данным 14 апреля 1986 года от острой сердечной недостаточности, явились в клинику «Сан-Вивиан» – истинную вотчину покойного – к трем часам пополудни, как и было назначено нотариусом Бертье. Никто не опоздал: ни супруги Дюваль, ни Соломон Кадош, ни Эрнест Верней, ни адвокат Дюрок, ни отец Жан Бушар, ни сам нотариус с подручными.

После короткого аперитива, поданного на той же террасе, где проходили поминки, нотариус, на правах уполномоченного, пригласил гостей подняться в рабочий кабинет Шаффхаузена: внушительные размеры этого помещения, удобная мебель и превосходная звукоизоляция как нельзя лучше подходили для комфортного проведения юридической процедуры. Пока они шли по лестнице и длинному коридору второго этажа, выбирали себе место и рассаживались, Бертье исподтишка вел наблюдение за каждым и суммировал впечатления. Результаты были прелюбопытными…

Мадам Дюваль, в элегантном черном костюме, в шляпке и перчатках, сдержанная и вежливая со всеми, была воплощенной респектабельностью, и только лихорадочный блеск глаз и бледность, умело скрытая под румянами, выдавали ее тревогу.

…Жан Дюваль, побритый начисто, но так небрежно, словно лишал себя бороды и усов в дикой спешке, выглядел настолько больным и подавленным, что его впору было принять не за врача-психиатра, а за пациента клиники. Он старался смотреть куда и на что угодно, только не на Эрнеста Вернея и Соломона Кадоша.

…А эти двое, одетые приличнейшим образом, в костюмы, рубашки и галстуки, тоже делали вид, что едва знакомы друг с другом. Они даже сели в разных концах комнаты, но одинаковые круги под глазами и взгляды, способные расплавить гранит, которыми они нет-нет да обменивались, намекали на значительно более тесную связь…

Адвокат Дюрок держался прямо, как будто аршин проглотил, и с подозрением смотрел по сторонам – опыт практикующего юриста подсказывал ему не ждать ничего хорошего от присутствия лишних людей. Только отец Бушар да Коко, маленький пинчер, повсюду сопровождавший нотариуса, выглядели полностью безмятежными.

После соблюдения всех начальных формальностей «именем Республики», Бертье, занявший место за рабочим столом Шаффхаузена, открыл свою папку и начал:

– Дамы и господа, мы собрались здесь, чтобы узнать последнюю волю месье Эмиля Шаффхаузена, моего доверителя…

Последовало длинное перечисление всех профессиональных титулов и регалий Шаффхаузена, а затем присутствующие узнали, что два года назад, после первого инфаркта, доктором был составлено нотариальное завещание, подписанное, зачитанное вслух и запечатанное в присутствии Бертье и двоих свидетелей: мадам и месье Дювалей.

Согласно этому документу, клиника «Сан-Вивиан» как лечебное учреждение переходила под полное управление и контроль Жана Дюваля (в качестве нового владельца и главы попечительского совета, который будет избран позднее, из достойных кандидатур, имеющих неоспоримые заслуги перед доказательной медициной). Жан Дюваль становился также собственником здания и прилегающего земельного участка, а сверх того – всего прочего недвижимого имущества Шаффхаузена, за исключением загородного дома в Париже, который передавался католической общине Тэзе, под детский приют. Движимое имущество, а именно коллекция автомобилей и яхта, подлежали продаже, с последующим направлением вырученных средств на благотворительные цели в организацию «Врачи без границ». И так далее, и так далее…

Личный капитал Шаффхаузена, составлявший, по общей оценке, три с половиной миллиона франков, в наличных деньгах и ценных бумагах, распределялся следующим образом: один миллион получал Жан Дюваль, пятьсот тысяч франков отходили его супруге Сесиль, в случае, если супруг даст согласие на принятие ею наследства, в ином же случае эта сумма тоже отходила «Врачам без границ». Еще пятьсот тысяч франков получал приход Богоматери Пинед в Жуан ле Пен, распоряжаться средствами был уполномочен отец Жан Бушар. Лично отцу Жану Бушару доктор жертвовал сто тысяч франков. Коллекционный «Роллс-Ройс» 30-х годов передавался лично адвокату мэтру Филиппу Дюроку, и еще сто тысяч отходило его конторе.

Оставшиеся средства передавались Фонду «Возрождение», продвигавшему и финансировавшему медицинские программы репаративной терапии и лечебные учреждения того же профиля на территории Франции и Швейцарии. Контролировать этот процесс уполномочивался Жан Дюваль, как председатель координационного совета фонда. И так далее, и так далее…

Эрнест Верней коротко упоминался в самом конце, ему доктор оставил сущие пустяки – несколько редких антикварных книг по искусству, десяток гравюр, греческую статуэтку, изображающую танцующего Диониса, траурное кольцо, карманные часы и двадцать тысяч франков. Имя Соломона Кадоша так и не прозвучало.

Пока нотариус читал завещание, Сесиль сидела, не дыша, уставившись в пол, судорожно комкая край газового шарфа – и только когда Бертье умолк, нашла в себе силы посмотреть на Кадоша. На лице проклятого еврея не дрогнул ни один мускул, он оставался совершенно бесстрастным, и это холодное спокойствие пугало Сесиль, как свернувшаяся в траве змея.

– Ну что же, дамы и господа, полагаю… – начал было мэтр Дюрок, изрядно приободрившийся в процессе чтения и желавший перехватить инициативу; но Бертье был начеку и предостерегающе поднял палец:

– Погодите, мэтр! Это еще не все. Я прочитал, согласно закону, лишь первый вариант завещания, оформленный два года назад.

– То есть как это? Что же – есть и второй? Где же он, откуда взялся? – заволновался Дюрок. Жан Дюваль впервые вышел из своего непонятного транса и заинтересованно посмотрел на Бертье, а Сесиль побледнела, как смерть, и снова впилась взглядом в самозванцев – художника и еврея.

– Ооо, мэтр, не сомневайтесь: все совершенно законно. – нотариус торжествующе ухмыльнулся, открыл свой портфель и извлек из него толстый голубой конверт:

– Вот оно, второе завещание, о котором идет речь. Составлено всего три месяца назад, как тайное завещание (4), с соблюдением всех необходимых процедур и формальностей.

– Гм, тайное завещание!.. Это в принципе меняет дело!.. А кто, кто был свидетелями? – не уступал адвокат. – Мадам и месье Дюваль, насколько я понимаю, ничего не знали, равно как и я.

– Я сам визировал документ, а свидетелями были мой помощник, месье Муньяр, и доктор Витц, нарочно приехавший из Женевы. – сказал Бертье с той особенной надутой важностью, какая в его устах всегда сопровождала вести, неприятные для клиентов.

– Ну так читайте же скорее! Зачем вы так долго мучили нас содержанием документа, который теперь не имеет юридической силы? – не выдержал Дюваль, и Сесиль судорожно сжала его руку, как будто силы разом оставили ее.

Эрнест благоразумно молчал и старался не проявлять своей заинтересованности, хотя сердце в груди начало выплясывать тарантеллу в предчувствии коварного сюрприза, приготовленного Шаффхаузеном своему лучшему ученику и его супруге. Соломон тоже не проронил ни слова, только переменил позу: откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

Бертье снова откашлялся, почесал брюшко пинчеру, прикорнувшему на стуле, и приступил к чтению тайного завещания с удовольствием гурмана, смакующего превосходный коньяк.

Оно было значительно короче первого, но содержание поразило слушателей, как удар молнии. В этом варианте последней воли, доктор Эмиль Шаффхаузен, удостоверяя, что находится в здравом уме и твердой памяти, оставлял клинику «Сан-Вивиан», вместе со всем ее имуществом, доктору Соломону Кадошу, и его же назначал главным управляющим, с правом изменения профиля лечебного учреждения. Была сделана приписка, что подробные распоряжения относительно будущей судьбы клиники, согласованные с попечительским советом и заверенные нотариусом, оформлены отдельным соглашением, каковое хранится: один экземпляр – в Женеве, а второй – во Франции, в местах, известных Соломону Кадошу и доктору Витцу.

Личный капитал Шаффхаузена, в наличных деньгах и ценных бумагах, в сумме трех миллионов франков, полностью завещался виконту Луи-Эрнесту де Сен-Бризу, известному также под именем Эрнеста Верней, художнику по профессии. На Эрнеста также возлагалась обязанность дополнительно распорядиться пятьюстами тысячами франков в пользу отца Жана Бушара и прихода Богоматери Пинед, передать мэтру Дюроку коллекционный «Роллс-Ройс» и сверх того – обеспечить продажу на аукционе движимого имущества, во исполнение распоряжений относительно благотворительности, которые остались без изменений.

Жану Дювалю и его супруге отходили: антикварные книги, греческая статуэтка, несколько гравюр Дюрера, траурное кольцо и двадцать тысяч франков…

Душеприказчиками по новому завещанию назначались доктор Соломон Кадош и доктор Фридрих фон Витц.

Комментарий к Глава 5. Завещание Шаффхаузена Немного визуализаций:

1. Музыкальное настроение к свиданию Эрнеста и Соломона:

https://www.youtube.com/watch?v=Y7LR81ES4Vw

2. Соломон и Эрнест:

https://c.radikal.ru/c02/1805/65/123618ce0490.jpg

https://a.radikal.ru/a19/1805/a0/cb1969c55d48.jpg

Примечания к тексту:

1. Сезар Вальми – учитель и первая любовь Эрнеста, смерть которого в первой части романа “Где мимозы объясняются в любви” и привела нашего героя на порог клиники Сан-Вивиан.

2. Гои – все, кто по мнению евреев не евреи.

3. ахав шэли – мой любимый (иврит)

4. Во Франции существуют три вида официальных завещаний: собственноручное завещание в простой письменной форме (testament olographe), нотариально удостоверенное завещание (testament authentique) и тайное завещание (testament mystique), представляемое нотариусу в опечатанном виде. В завещании должно быть чётко указано имущество завещателя по состоянию на текущий момент. Все завещания могут быть скорректированы путем внесения дополнений или написания нового завещания. Действительной считается только самая последняя версия завещания. Наследники могут аннулировать или отменить завещание после смерти завещателя в силу целого ряда причин. Во всех случаях необходима юридическая консультация.

5. Дорогие читатели (те, кому действительно интересно): автор будет очень признателен за отзывы и живые комментарии. Обсуждение сюжета и героев очень вдохновляет в процессе.

====== Глава 6. Ласточки и вороны ======

Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его.

Песнь Песней

Эрнест катастрофически опаздывал на самолет, но ни его, ни Соломона это не волновало. Прощаясь перед разлукой, они уже четыре часа не выпускали друг друга из постели, не в состоянии насытиться взаимным обладанием, прикосновениями и поцелуями.

Целоваться по-настоящему любовники начали только на третьем свидании – сначала несмело, словно сомневаясь, что могут настолько довериться, а потом все более глубоко, пылко и жадно – и, начав, уже не могли остановиться. Эрнест припадал ко рту Соломона как жаждущий к воде, носитель же гордого еврейского имени, как истинный царь, точно ставил на нем печати, клеймил принадлежностью к дому своему.

Поцелуи снова возжигали страсть, заставляя члены распрямляться и твердеть, а дыхание – тяжелеть и прерываться от стонов и криков, сплетающихся в единую мелодию телесного наслаждения.

– Мне пора… – шептал художник, не слишком последовательно переворачиваясь на спину и пошире разводя колени и бедра, чтобы открыть любовнику самый соблазнительный ракурс, и, конечно, Соломон не в силах был устоять перед таким приглашением: его член глубоко и сильно проникал в горячую тесноту, исключая любую возможность прервать контакт, пока он не кончит сам и не заставит кончить Эрнеста.

Это напоминало безумие, но ни один из двоих не желал бы от него излечиться.

Наконец, Кадош не выдержал:

– Не уезжай! Ани мэшугаат алеха (1)… ты просто дьявол в ангельском облике, потому что заставил меня признаться.

Эрнест улыбнулся дрожащими искусанными губами и, не разжимая объятий, едва смог пробормотать:

– Я не понимаю твоей семитской тарабарщины, мой царь Соломон, но звучит безумно красиво и возбуждающе, скажите это еще раз, ваше величество.

– Ани мэшугаат алеха…ани мэта алеха… (2) ооо, даааа… – он ускорил движения, подводя себя и любовника к одновременному пику, и едва член Эрнеста выплеснул белую эссенцию ему на живот, излился сам с хриплым стоном, одновременно празднуя победу и признавая полное поражение…

Теперь самое время было расслабиться и сладко задремать, обнявшись, до самого ужина, а то и до утра, но Эрнест все-таки заставил себя отлепиться от груди Соломона, пахнущей пряным мускусом и лавандовым медом, встать с кровати и, ругаясь так, что небу становилось жарко, начать собирать вещи в дорожную сумку.

Соломон нехотя спустил ноги на пол и с грустью наблюдал за лихорадочными бессистемными действиями темноволосого сына богемы. Неизбежное расставание ощущалось как физическая боль, и с этим ничего нельзя было поделать – только терпеть, прикрыть ранящие колючки зелеными листьями ритуальной беседы.

– Прими душ, иначе я тебя никуда не отпущу.

Эрнест польщенно улыбнулся ревнивой нотке в голосе Кадоша, но в ответ кротко кивнул:

– Хорошо, отправлюсь в Лондон чистым, приличным и скучным, а ты пока вызови мне такси.

– Обещай, что вернешься не позже Восьмого мая. Без тебя мне будет труднее бороться за клинику. Они же захотят сожрать меня живьем еще до первого судебного заседания.

– Конечно, вернусь. Пусть они сожрут меня первым.

– Черта с два! Сперва мною подавятся.

– Да, но… Соломон… пожалуйста, будь осторожен. Раз они отравили Шаффхаузена, значит, пойдут на все.

Голос Эрнеста дрогнул. Кадош вздохнул: его тревожило, что Верней снова и снова говорит об убийстве, как о непреложном факте, хотя подозрение покоилось на более чем зыбкой основе кошмарного сна.

Соломон с большим почтением относился к психоаналитическим теориям Юнга и не отрицал, что ночные видения полны сложных символов и могут нести важную информацию из бессознательного, но, будучи неврологом и нейрохирургом, скептически воспринимал идею внетелесных путешествий души. Сцену с насильственной смертью обожаемого наставника вовсе не ангелы навеяли, а породил усталый, легковозбудимый мозг художника на фоне сильнейшего стресса и алкогольной интоксикации. Как врач, Кадош посоветовал бы Эрнесту получше высыпаться, соблюдать режим дня и в несколько раз снизить дозу привычных стимуляторов в виде кофеина и никотина, да еще, на всякий случай, сделать энцефалограмму, чтобы исключить сосудистые нарушения и повышенную судорожную готовность.

Но чувства влюбленного оказались сильнее научного цинизма, и Соломон предпочел проявить бережность к другу. Он сказал чрезвычайно мягко:

– Эрнест, насчет яда мы не можем быть уверены… Экспертиза не обнаружила признаков насильственной смерти, классическая картина остро развившейся аорто-коронарной недостаточности.

– Не обнаружила, потому что толком не искала! – негодующий жест Вернея наглядно показал, что он думает о компетентности судмедэкспертов. – Недостаточность… Само собой, его же не дураки травили, чтобы на вскрытии в желудке нашли килограмм мышьяка или пачку снотворного. Все так и задумывалось – чтобы выглядело как естественная смерть, а из-за его инфаркта и почтенного возраста никто не усомнился… даже ты.

Соломон и тут предпочел не спорить, только развел руками, как бы расписываясь в своей ограниченности. Это сработало: Эрнест перестал горячиться, подошел, кончиками пальцев коснулся щеки любовника, мягко, точно беличьей кистью, обвел губы, чей чувственный и резкий контур так сильно ему понравился с первой встречи:

– Я только прошу тебя быть осторожнее, ты, Соленое Солнце… (3)

Соломон улыбнулся, поймал губами пальцы Эрнеста, и сквозь эту живую преграду пробормотал:

– Я всегда осторожен. А ты возвращайся скорее, ахав шэли (4).

– Вернусь, даже если война начнется. Поймаю пушечное ядро, как барон Мюнхгаузен. – ответная улыбка Эрнеста в самом деле напоминала солнечный луч, скользнувший по залитому дождем стеклу.

– При всем уважении к барону – «Эйр Франс» надежнее. Я буду ждать тебя. А вместе с тобою мы горы свернем.

– Я в этом уверен… По-моему, доктор Шаффхаузен многое знал наперед, о тебе и обо мне, когда писал завещание. Ты согласен?

– Я сразу заметил, что ты наблюдательный мальчик.

Соломон накинул рубашку и встал, любовники столкнулись посреди комнаты, но теперь уже обоюдным усилием воли отстранились, и почти в один голос произнесли:

– Мы поговорим об этом, когда снова встретимся… Будь осторожен!

– Уж и задали вы мне задачку, месье Кадош… – мэтр Дюрок, лучший адвокат Лазурного берега по семейному и наследственному праву, вытер лоб красным платком и затравленно посмотрел на человека в коричневом костюме, спокойно сидевшего напротив, в кресле для посетителей.

– Вы же неглупый человек и наверняка понимаете, что у меня тут конфликт интересов. Я не могу представлять в суде вашу сторону. Я, строго говоря, и принимать-то вас не должен.

– Почему? Разве месье Дюваль вас уже нанял? – в ровном голосе Кадоша не слышалось ни малейшей подначки, только интерес, но Дюрок покраснел так, что его круглые щеки стали почти одного цвета с платком:

– Нет! Месье Дюваль – что странно – со мной даже не говорил на эту тему, а вот мадам… ох!

Вопли мадам до сих пор стояли у адвоката в ушах, однако он рассудил, что швейцарцу пока не нужно знать об истерике, которую Сесиль на днях закатила в конторе, сидя в этом же самом кресле. По крайней мере, до заключения детального договора, а насчет него Дюрок был настроен поторговаться, раз уж этот царь Соломон оказался так мудр, что явился к нему первым, и не с пустыми руками.

– При всем уважении к мадам Дюваль – она и ее супруг лишь однократно упомянуты в завещании, но, тем не менее, никто не оспаривает их законных прав на часть наследства.

– Мгм… – снова промычал Дюрок. – Да, не оспаривает… Если не принимать во внимание обоснованных сомнений в законности этого самого завещания, второго завещания, начисто отменяющего распоряжения из первого.

– И чем же, на ваш взгляд, обоснованы эти сомнения? – Кадош слегка, самую малость, нажал на «обоснованы», и адвокат отдал должное его умению слушать. – Вы опытнейший юрист, мэтр Дюрок. Вы прекрасно знаете разницу между сомнением и нежеланием принять неприятную правду.

– Мгм… Не спорю.

– За последние десять лет вы участвовали, по крайней мере, в тридцати пяти судебных процессах, посвященных оспариванию тайных завещаний, и конечно, помните, в скольких случаях решение было принято в пользу истцов?

– Только в четверти случаев.

«А он хорошо подготовился, сукин сын…»

– Да, и основания были исчерпывающие: подлог, физическое насилие, доказанная невменяемость завещателя в момент волеизъявления… наконец, прямое нарушение закона об обязательной доле и некомпетентность нотариуса. Но что касается нашего случая…

Дюрок сощурился:

– Я понимаю, к чему вы клоните, месье Кадош…

– Уверен, что понимаете. Почерковедческая экспертиза без сомнения удостоверит руку Шаффхаузена, ну, а что касается компетентности мэтра Бертье…

– Черт возьми! Так вы уже и с Бертье говорили?

– Я только что от него.

– И если его вызовут в суд…

– Он подтвердит под присягой и сможет подтвердить документами, что дееспособность месье Шаффхаузена была проверена, согласно установленной процедуре, и все остальные действия, связанные с тайным завещанием, абсолютно законны.

– Мгм… – в третий раз промычал Дюрок, физически ощущая, как железные руки швейцарца схватили его, как соломенное чучело, чтобы повернуть в правильном направлении – и выгода от такого поворота рисовалась адвокату все более и более отчетливо. Дело тут было не только в более чем щедрой сумме гонорара, обозначенной на пока еще не подписанном чеке, но и в профессиональной репутации.

Несмотря на многолетнюю дружбу с Дювалями, своя рубашка для мэтра Дюрока была все-таки ближе к телу, и оказаться на проигравшей стороне в таком резонансном и скандальном деле ему совсем не хотелось.

Впрочем, и месье Кадош, судя по всему, не жаждал крови, раз так старательно подстелил везде соломку. Да и красавчик-виконт де Сен-Бриз, вопреки истеричным пророчествам Сесиль, был твердо настроен как можно скорее исполнить волю Шаффхаузена насчет коллекционного «Роллс-Ройса»… а чек Кадоша дополнительно намекал, что и обещанная ранее сумма в сто тысяч франков не пройдет мимо адвокатского кармана.

Эта приятная мысль окончательно подвела черту под размышлениями Дюрока. Он протянул руку, показывая, что готов взять чек, как только его подпишут, а вслух спросил:

– Насколько я понимаю, месье Кадош, вы хотите от меня не столько представления ваших с виконтом интересов в суде, сколько грамотной медиации до процесса, а точнее – вместо него? (5)

– Вы поняли совершенно правильно.

– Ну что ж, по рукам. Я готов заключить соглашение.

Соломон улыбнулся и слегка кивнул, как бы приветствуя взвешенное и профессиональное решение адвоката; они обменялись рукопожатием, и Дюроку понравилась ладонь швейцарца – крепкая, теплая и сухая, это была ладонь честного и уверенного в себе человека; но все-таки мэтра не покидало смутное переживание, что его каким-то образом надули.

Небо над Лондоном было затянуто плотными серыми тучами, набрякшими холодным дождем, дул сильный боковой ветер, и самолет долго кружил над аэропортом, закладывая вираж за виражом, прежде чем выйти на глиссаду.

Эрнест сидел у иллюминатора и наблюдал за подрагивающим крылом лайнера – зрелище щекотало нервы, но было приятнее, чем напряженные позеленевшие лица соседей по ряду. Стюардесса, прошедшая по салону, чтобы проверить, у всех ли пристегнуты ремни, улыбалась неестественной улыбкой манекена, и несмотря на успокаивающее бормотание командира корабля, доносившееся из динамика, было очевидно, что посадка доставит пассажирам мало удовольствия, даже если пройдет благополучно.

Эрнест не любил узких замкнутых пространств и ощущения пустоты под ногами, однако вынужденные частые перелеты в течение десяти лет сделали его фаталистом, и он спокойно поднимался в салон самолета, независимо от продолжительности предстоящего маршрута и метеосводки. Ну, а в последние полтора года Верней и вовсе не имел ничего против катастрофы – он осознавал это, когда бывал с собой до конца честным; конечно, люди, летевшие с ним одним рейсом, едва ли обрадовались бы подобной идее.

Бортовая качка усиливалась по мере того, как самолет снижался. Сосед охали при каждом «нырке», хватались за подлокотники, кого-то позади тошнило. Эрнест закрыл глаза – его тоже немного мутило, но это чудесное ощущение посещало его при каждом возвращении в Лондон и было настолько ожидаемым и привычным, что он даже не стал глотать пилюлю. Зато сегодня ему не хотелось разбиться. Совсем не хотелось… и если бы из самолета можно было позвонить, он бы позвонил Соломону, человеку, которого знал всего несколько дней, но хотел иметь в запасе долгие годы, чтобы узнать как можно лучше и ближе.

– Знание – не всегда благо, мой мальчик, – сказал ему на ухо голос Шаффхаузена. – Но его следует всегда предпочитать неведению, даже если оно причиняет боль. Боль – не зло, это нить, связывающая нас с реальностью. Не теряй контакта с реальностью, Эрнест, не бойся боли, тогда никто не украдет твоей жизни. Надеюсь, что я смог тебя этому научить.

– Доктор… – прошептал Эрнест, силясь поднять веки, чтобы увидеть дорогого ему человека – все равно, в каком виде: мертвеца, призрака, смутного расплывчатого образа или ожившего во плоти, собственной персоной – это не имело значения. Его сейчас ничто не пугало. – Доктор, что они с вами сделали? Почему? И как мне теперь жить без тебя, мой врач, мой учитель, мой отец?..

Шаффхаузен улыбнулся сдержанно и ласково – совсем как при жизни, когда Эрнест делал или говорил что-то, заслуживающее похвалы:

– Продолжай задавать вопросы, как ты умеешь. Глупых вопросов не бывает, а ответы далеко не всегда так очевидны, как пытаются представить поверхностные люди. Не принимай ничего на веру, некритично, бездумно, но помни, что чувства старше разума, и порою гораздо мудрее. Не позволяй шуму и суете материального мира заглушить твои чувства, это лестница, по которой ты взбегаешь на небеса. Открой глаза своей души, и сможешь увидеть куда больше, чем телесным зрением. Помни, что самое главное прячется в тени… но если у большинства людей есть только свечи, чтобы туда заглянуть, то у тебя – фонарь.

Голос доктора вдруг отдалился, а потом стал объемным, гулким, трубным -наверное, так мог бы звучать голос архангела Михаила в голове у Жанны д’Арк – Эрнест поднял руки и со стоном сжал заболевшие виски… на внутреннем экране мелькнула странная картинка, что-то вроде кровавого креста, вписанного (или, скорее, врезанного) внутрь пылающего круга, а рядом поблескивал нож с коротким и широким, изогнутым лезвием.