Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

…Отец сидит в кресле в гостиной, сдвинув очки на кончик носа, читает вечерние газеты и наслаждается теплым закатным солнцем, а мать на кухне собственноручно нарезает сметанный пирог с яблоками, только что испеченный Ребеккой. Соломон с Исааком крутятся возле матери, оспаривая друг у друга право отнести блюдо с пирогом в столовую, где уже все готово к вечернему чаю. Вместе с ними прыгает лохматый черный щенок, которого они зовут Чаплин, звонким лаем требует свою вкусного угощения. Мать только делает вид, что журит их, глаза ее улыбаются, смотрят на сыновей с одинаковой любовью, согревающей надежней солнца, и торжественно вручает пирог им обоим – чтобы несли бережно, как святыню, как символ их дома, и не вздумали ссориться…

– Мама! – решительно говорит Соломон, выпускает из рук блюдо, уступая Исааку, и вдруг видит себя таким, как сейчас – взрослым мужчиной глубоко за сорок. – Мама! Я хочу тебе кое-что сказать…

Мать понимающе качает головой, как будто заранее все знает, и прикладывает палец к губам, напоминая старую истину, что молчание – золото, но Соломон настаивает, подходит ближе к матери, ловит ее руки, пытается подтянуть поближе… Она не сопротивляется, но по-прежнему качает головой, и лицо ее становится грустным, застывшим.

– Мама, я люблю его. Мама, послушай: что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. Друг мой похож на серну или на молодого оленя. Вот, он стоит у нас за стеною, заглядывает в окно, мелькает сквозь решетку. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я – ему… (9)

– Соломон, Соломон, – вздыхает мать, и глаза ее становятся совсем грустными, хотя по-прежнему полны тепла и любви. – Неужели тебя ничему не научила судьба Исаака, неужели она тебя не пугает?.. Враги по-прежнему сильны. Неужели ты хочешь для Эрнеста судьбы Ксавье?

– Нет, я хочу для него только лучшего, а для нас с ним – только счастья.

– Счастья?! – рычит за спиной Исаак, и ему не нужно оборачиваться, чтобы представить себе искаженное горем, неузнаваемое лицо брата. Он инстинктивно следует закону сна – не борись со страшным, иди навстречу страху и боли, иди прямо в них, и повторяет снова, упрямо, отважно:

– Да, счастья. Счастья! Я слишком долго ждал его, и встретил так поздно, но больше не отпущу. Я люблю Эрнеста, и он любит меня. Это все, что мне нужно, все, что я хочу.

Напряжение слабеет – как будто развязывается тугой узел, распускается якорная цепь – и несколько мгновений Соломону кажется, что мать готова с ним согласиться. Но с губ ее слетает тяжелый вздох и правдивые, беспощадные слова:

– Он любит тебя, и любит страстно. Но будет ли он любить тебя долго?.. Достаточно долго, чтобы ты познал счастье и никогда не пожалел о вашей встрече?

– Не все ли равно, если я люблю его, люблю до смерти, до самой смерти… ибо крепка, как смерть, любовь.

…Соломон проснулся от раската грома и шума дождя, хлынувшего за окном как из ведра. Лоб и щеки его были влажными, губы – сухими, напряженный член болезненно упирался в застежку брюк.

«Поделом мне, не буду засыпать среди бела дня, да еще одетым…» – выбранил он самого себя, посмотрел на часы и присвистнул: время подбиралось к двум, значит, сегодня ему не судьба попасть ни к банкирам, ни к нотариусу, остается только адвокат и студенты-медики, поскольку Эрнест вряд ли освободится раньше пяти.

Громкий телефонный звонок окончательно выдернул Соломона в физическую трехмерную реальность, и когда он, сняв трубку, сказал короткое «алло», его голос звучал спокойно и сухо.

Звонил фон Витц – и вот его хриплый бас был каким угодно, но только не спокойным.

– О, приветствую, месье Кадош! Хорошо, что именно вы мне ответили. Прошу прощения, мне крайне неловко вас беспокоить во время отпуска, но здесь у нас кое-что стряслось… Боюсь, что это требует вашего не-мед-лен-ного, безотлагательного возвращения в клинику. Лучше всего – завтра утром, и уж всяко не позднее завтрашнего вечера.

Ладонь Соломона до скрипа сжала ни в чем не повинную трубку – этот «черный ворон» с Ривьеры, долетевший по телефонным проводам, неприятно сочетался с переживаниями сна, но Витц определенно не собирался проводить сеанс юнгианского психоанализа. Просто в обычной резкой манере давал понять, что каникулы затянулись, и шею пора подставить обратно под вериги долга и профессиональных обязанностей.

– Буду завтра к вечеру, или к обеду, если куплю билет на утренний рейс.

– Постарайся. Я переоценил свои возможности и не справляюсь. Прости.

Соломон нахмурился. Он прекрасно понимал, что Витц не стал бы звонить из-за административной ерунды, да еще с таким несвойственным ему пораженческим настроем. Но, чтобы как следует обдумать ситуацию и прибыть в клинику с готовым решением, требовалась дополнительная информация.

– Скажи, это Райх? Ему удалось что-то пронюхать насчет рыбацкой деревни?

Витц раздраженно хмыкнул:

– Райх! Да, он тонкая ищейка, ему здесь как утиной кровью помазано… трудно сбить со следа, сам знаешь, но и мы не лыком шиты. Ничего он не узнал, укатил сегодня в Париж ни с чем, вернется только к третьей встрече расширенным составом, но с подкреплением, понятно. Нет, дело тут совсем не в Райхе…

– Выскажись яснее. – Соломон присел на широкий диванный подлокотник. По сердцу черным вороньим когтем заскребло неприятное предчувствие.

– У нас проблема с Дювалем.

Подобного Кадош не ожидал, и переспросил с нескрываемым удивлением:

– С Жаном Дювалем?

– Ты какого-то другого Дюваля в клинике знаешь? – в раздражении бросил Витц. – Прости. Но как меня бесит этот парень!.. Конченный невротик, а еще имел виды на кресло главного врача!

– Хватит эмоций. Меня бесит твое многословие! – Соломон тоже начал сердиться. – Что он натворил, и как это может повредить?

– У этого сукиного сына, оказывается, был собственный ключ от кабинета Шаффхаузена. И вчера вечером он им воспользовался.

– То есть он…

– Да.

– Arschloch.

– Согласен. Scheisskerl!

– Beschissen… (10)

– Да уж. Теперь понимаешь, почему тебе надо мчаться сюда быстрее ветра?

– Разумеется. Я приеду. Хотя убить любопытную кошку было бы справедливее.

Соломон собирался положить трубку, когда Витц сделал контрольный выстрел:

– Да, вот еще что… Звонила мадам Кадош. Жаждет с тобой поговорить. Я сказал, что ты в Париже, так что решай сам, когда и как свяжешься с ней.

Они идут, касаются едва,

Под сердцем слыша дрожь одной струны,

Их помыслы лишь сердцу отданы

Любви – она всегда для них права:

Так, пенясь, дышит неба синева

На синеве не вспененной волны.

Данте, «Прогулка влюбленных»

Ожидая Эрнеста у входа в «Мулен-Руж» – точнее, немного в стороне, поближе к забегаловке с бургерами и картошкой, сверху донизу забитой голодными туристами – Соломон волновался, как школьник.

Он давно не ходил на свидания, и уж подавно не встречался с объектами романтического или сексуального интереса вблизи бульвара Клиши и площади Пигаль (11). Предыдущий его серьезный роман, с преподавателем французского языка и литературы, был рафинированным, что подразумевало редкий секс, долгие интеллектуальные беседы и частое посещение Оперы, Комеди Франсез и книжных ярмарок. Идиллия продлилась три года и закончилась вместе с женитьбой Мишеля на собственной студентке.

Соломон получил приглашение на свадьбу – с розочками и целующимися голубями, надписанное витиеватыми буквами – принял его, пришел и честно исполнял свою роль «лучшего друга», от венчания до торжественного обеда и последующего «сельского бала» в стиле Ренуара, в одном из модных ресторанчиков на Монмартре. Никто ничего не заподозрил, все очень веселились, Соломон несколько раз танцевал с невестой вальс и танго, срывая бурные аплодисменты, и, конечно, удостоился благодарности Мишеля за «бесконечный такт и деликатность».

Ну, а после свадьбы он поехал в один из клубов квартала Марэ, когда-то показанный ему Исааком, где надрался до положения риз в компании стриптизера-марокканца и здоровенного шведа, приехавшего в город любви в поисках запретных удовольствий «только для мальчиков». С этими двоими персонажами, абсолютно голыми, уютно сопящими в унисон под его левой и правой руками, Соломон и проснулся поздним утром, на продавленной скрипучей кровати и не особенно чистом сбитом белье, с головной болью и полным провалом в памяти насчет того, где он и как сюда попал…

Отмываясь в душе турецким туалетным мылом с истошным запахом лаванды, а после глотая аспирин и вливая в себя не менее истошный кофе, сваренный заботливым марокканцем, он дал себе слово в будущем воздерживаться от подобных эскапад – не из-за страха или ложного стыда, а из-за горького привкуса собственной слабости.

Вторым его решением был отказ от длительных привязанностей и постоянных отношений с единственным партнером. Любовные подвиги обходились слишком дорого, удовольствия же, связанные с ними, не оправдывали моральных затрат.

Соломон с головой ушел в работу, благо, и врачебная практика, и научные исследования, и тесные профессиональные контакты с коллегами, и обыкновенное приятельство с мужчинами и женщинами из образованной среды давали ему необходимый драйв и почти на сто процентов закрывали как интеллектуальные, так и эмоциональные запросы…

Когда же тело всерьез предъявляло права и требовало разрядки, или Соломону просто хотелось развлечься, он ехал в один из проверенных круизинг-баров, где без труда находил безымянного партнера на ночь, или брал отпуск и улетал на Ибицу (12), в голубое Эльдорадо с золотыми песками, безумными вечеринками в диско-клубах и загорелыми красавцами на каждом шагу, и всегда получал то, что искал.

Так продолжалось по меньшей мере пять лет, и Соломона полностью устраивало положение дел – во всяком случае, он не питал ненужных иллюзий и научился хорошо контролировать душевную тоску по близости – пока в его жизни не появился Эрнест Верней…

Чувства к нему были настолько сильными и бурными, что напоминали поток воды из прорванной дамбы, сметающий все на своем пути, или беспощадную снежную лавину.

Временами Соломону казалось, что он своим двойным неверием как-то особенно досадил всем существующим в мире божествам, языческим, иудейским и христианским, они сговорились и натравили на него амуров, ангелов, демонов, симарглов и бог знает еще кого, чтобы те напали всем скопом и заставили ощутить влюбленность такой радиоактивной силы, какой не удавалось испытать ни одному человеческому существу… вот только доктору Кадошу так исключительно повезло.

Он смирился бы с этим, как с тяжелой болезнью, ушел бы в наблюдение, в платоническое обожание, в фантазии и смакование тонких эмоциональных оттенков, останься чувство неразделенным, в конце концов, «меч любви сверкнул только над его головой». Однако Эрнест ринулся ему навстречу с отвагой крестоносца и пылкостью трувера… с жадностью путника, заплутавшего в пустыне и вдруг набредшего на оазис с зелеными деревьями и свежей водой. Они сплелись руками и ногами, соединились губами, а души их точно слились воедино, зазвучали, как сонет, положенный на музыку. Соломон не мог к этому привыкнуть, но не мог и чувствовать себя иначе, любить спокойнее, желать не столь неистово, ласкать не так жарко, как не мог перестать дышать. Ему хотелось верить, и он верил, что его художник чувствует то же самое.

Намерение Эрнеста не оставаться сегодняшней ночью на рю Эколь, а отправиться на Монмартр, где у него была студия, истинная берлога, убежище под самой крышей, ценимое больше, чем просторные апартаменты в буржуазном респектабельном доме, не выглядело детским капризом – скорее, жестом доверия, еще одним шагом навстречу. И встречу возле «Мулен Руж» он назначил совсем не потому, что хотел подчеркнуть экстравагантность своих вкусов и принадлежность к богеме, просто здесь было негде разминуться, а после их ждала короткая и приятная прогулка вверх по рю Лепик и немного в сторону, до рю Труа Фрер.

Эрнест не знал – и не мог знать, потому что никто ему об этом не рассказывал – какие переживания вызывает у Соломона ярко-красный фасад с нахальной мельницей, и какая странная ирония видится ему в названии «улица Трех братьев».

Томясь в ожидании, поглядывая на часы (художник по непонятной причине запаздывал), Соломон снова и снова спрашивал себя, стоит ли ему исповедоваться в страшных тайнах семейного прошлого, или оставить любимого в безмятежном неведении, по крайней мере до тех пор, пока от его сердца не отхлынет горе потери, и не закончатся хлопоты в связи с нежданным наследством? Ответа он не находил…

А тут еще это расставание, предопределенное звонком Витца, скоропалительный завтрашний отъезд. Его заранее коробило при мысли, что придется произнести одну из отвратительных дежурных фраз насчет внезапно образовавшихся срочных дел, и увидеть, как погаснет улыбка Эрнеста, как застынет напряженной маской прекрасное лицо, как похолодеет голос, маскируя отстраненностью глубокую печаль.

Кадош вздохнул и вытянул из пачки сигарету, третью за полчаса; прикуривая, он заметил усиление ветра – огонек зажигалки сбивался и трепетал, не желая поджигать табак – и бросил взгляд на небо: со стороны Сакре-Кёр находила грузная, широкая, сине-багровая туча, вдалеке уже полыхали зарницы и погромыхивал гром.

«Эрнесту лучше поторопиться, иначе нас застанет потоп…»

Пространство его услышало.

Повелитель холстов, кистей и красок выскочил из пепельной полутьмы крохотного переулка со стороны рю Лепик так неожиданно, что впору было поверить в его способность ходить сквозь стены, и подбежал к Соломону с явным намерением немедленно обнять вместо извинений за опоздание. Само собой, Кадош не стал противиться сердечному порыву художника, и они обнялись на виду у всех – кратко, но очень крепко, отнюдь не по-братски. Пожилой мужчина, проходя мимо, тихо и добродушно засмеялся, как будто порадовался отсвету чужой любви, случайно попавшему и на него, менее деликатный турист щелкнул кнопкой фотоаппарата, хотя, скорее всего, снимал вовсе не людей, а легендарную красную мельницу.

– Где ты пропадал? – выдохнул Соломон в губы любовника, не замечая и не желая замечать ничего вокруг, если это не имело прямого отношения к Эрнесту. – Я ждал целую вечность…

– Прости, царь моего сердца, – прошептал Эрнест, быстро и жадно поцеловав его в уголок рта, и потянул за собой с обычным пылким нетерпением:

– Я хотел кое-что приготовить для тебя, и провозился дольше, чем рассчитывал… но надеюсь, ты простишь, когда увидишь. Пойдем же, здесь совсем недалеко!

Они взялись за руки и, окончательно превратившись из взрослых современных мужчин в пару вагантов, готовых распевать песни о своей любви и славить ее на все лады, в стихах и прозе, побежали вверх по рю Лепик. Шквалистый ветер погнался за ними с дерзким упорством наемника, а разразившаяся через несколько минут гроза застала беглецов на углу рю Аббес.

Это был настоящий шторм, нередкий гость в весенне-летнем Париже, с громом, молниями и потоками воды, низвергающимися с небес, чтобы сейчас же превратиться в бурлящие ручьи на каменной мостовой.

Прохожие, захваченные стихией врасплох, спасались кто где: внутри магазинов и кафе, в арках домов, под цветными козырьками овощных и цветочных лавок… но Эрнест и Соломон, мгновенно промокшие до нитки и с головы до ног, не поддались искушению задержаться хоть на несколько минут, и продолжали бежать вперед, порой спотыкаясь на скользких камнях с риском упасть в лужу, подхватывали и страховали друг друга, от души хохоча над своей неловкостью, и сразу же – целовались под струями дождя, приглашая грозную стихию стать свидетельницей их союза…

Соломон никогда прежде не бывал в мастерской художника – настоящей мастерской, где пахло итальянским маслом и гуашью, деревом, мелом и мокрым гипсом, где повсюду были мольберты, картины на подрамниках, начатые и законченные, графические эскизы, свернутые холсты, папки с картоном, кисти, коробки с красками, формы для отливки, скульптурные стеки, и еще множество чудесных вещей загадочного назначения – да еще на Монмартре во время грозы.

За окнами по-прежнему грохотало и лило, часто сверкали молнии, тяжелые капли барабанили по железной кровле над их головами, но разгул стихии не имел никакой власти здесь, в пространстве особенных комнат, спрятанных под самой крышей, где повелевал только один король, по имени Эрнест Верней. Сегодня он повелел Соломону Кадошу раздеться и стать его натурщиком, и без всякого труда, без сопротивления превратил любовника в модель не для картины, но для скульптуры.

– Один сеанс, мой дорогой, всего один сеанс… – мурлыкал одержимый музой творец, вытирая мокрые волосы и плечи Соломона махровым полотенцем, и одновременно ласкал языком его шею и твердые соски, прижимался бедрами к его бедрам и членом – к его члену. – Подари мне свое терпение. Это не займет много времени, я обещаю… но я должен, должен слепить тебя, мой еврейский царь.

Затея Эрнеста (как, впрочем, и все его любовные затеи…) казалась фантастической выдумкой, абсентовой грезой, прекрасной и порнографичной, ломающей все барьеры, стирающей все границы… Соломон не мог поверить, что он в этом участвует, что все происходит наяву, а не в реальности одного из тех снов, после которых он просыпался с горящим лицом, бешено бьющимся сердцем и в луже собственного семени, насквозь пропитавшего простыню. Но каркас из алюминиевой проволоки, прибитый к деревянному постаменту, намечающий контуры будущей скульптуры, и частично облепленный скульптурным пластилином, не был галлюцинацией. Как и полностью обнаженный Эрнест, с длинными волосами, распущенными по спине и плечам, с неожиданной силой мнущий руками что-то похожее на первозданную материю, будто ангел-подмастерье самого Господа, тоже существовал на самом деле.

Сам же Соломон, следуя роли натурщика, нагишом сидел на диване, раскинув руки в стороны – так велел Эрнест – с раздвинутыми бедрами, демонстрируя художнику стоящий член, подрагивающий от возбуждения, потемневший от прилившей крови, влажный от смазки, и сведенными губами умолял:

– Пожалуйста… Пожалуйста!.. Иди сюда! Unmöglich zu ertragen! Dich ficken…

Ему в ответ прилетело страстное, жаждущее, но непреклонное:

– Warte für mich. Du schaffst das. Verdammt, ich will dich auch ficken(13).

…Но когда Эрнест слегка поворачивается, смещаясь так, что Соломон может видеть его ниже пояса, может созерцать и почти чувствовать тепло и силу напряженного ствола, перевитого набухшими венами, вдвойне прекрасного в готовности проникнуть в рот или анус любовника и пролить жаркое семя, послушанию пленника приходит конец, и стрела страсти срывается с тетивы терпения.

…Соломон соскальзывает с дивана, встает на четвереньки и движется к Эрнесту, быстро и плавно, с грацией хищного зверя, крадущегося к добыче, и Эрнест, завороженный этой охотой, не останавливает его, понимая, что все кредиты исчерпаны, и пощады ему нет. Он едва успевает опустить испачканные глиной руки в таз с теплой водой, кое-как ополоснуть их и схватить полотенце, но в следующий миг оказывается уже сам схвачен за бедра мягкими и сильными руками, тяжелыми, как львиные лапы…

– Ani ohev otcha(14)… – хрипло шепчет Соломон, стоя на коленях перед любовником, несколько раз нежно касается губами члена, танцующего перед его лицом, подобно змею, стоящему на хвосте, и наконец, плотно и жадно обхватывает ртом, берет сразу глубоко, заставляя Эрнеста выдохнуть со стоном и почти судорожно податься навстречу, еще глубже в желанное жаркое тепло.

Время замирает, весь мир распадается на стоны и вздохи, и чувственные, бесстыдные звуки минета – влажное трение плоти о плоть. Ноги Эрнеста так дрожат, что он едва может стоять, хорошо, что Соломон то крепко держит его за бедра, то стискивает ягодицы, это усиливает наслаждение, приближая оргазм… но он не хочет кончить первым, он вообще не хочет кончать так быстро:

– Постой!.. Постой, mein liebling (15), ооооо, черрт, дай же передышку!.. Соломооооон…

Он упирается ладонью в неподатливый горячий лоб Соломона, в тщетной попытке отстранить, но любовник мотает головой и протестующе рычит, не выпуская изо рта член, и, сам готовый вот-вот взорваться, нетерпеливо опускает руку вниз, чтобы обхватить собственный перенапряженный ствол, истекающий предоргазменной росой.

Видя это, протестует уже Эрнест, хватает Соломона за волосы, за плечи, и в пылу страстной борьбы они оба оказываются на полу, целуя, облизывая и кусая друг друга, в яростной жажде соединения…

– Вот так!.. Мой!..– рычит Соломон, побеждая в схватке, стискивает свою добычу в капкане мускулистых рук, но затем точно добровольно сдается и опрокидывается на спину, притягивает Эрнеста ближе, побуждая встать над ним, так, чтобы член касался раскрытых губ… и Эрнест, чувствуя то же самое желание, повинуется. Его гибкое тело образует мост, он позволяет рту любовника делать все что угодно с его членом и тесным входом, и сам, захватывая губами член Соломона, с жадностью, как спелый плод, облизывает крупную головку, и отвечает на каждое движение и касание не менее бесстыдными ласками.

Вкушать наслаждение и одновременно дарить его – истинное испытание для воли… Лежа под Эрнестом, покоряясь ему как раб и вместе с тем полностью владея, повелевая, распоряжаясь, играя его телом, Соломон впервые в жизни полностью расслабляется, несмотря на то, что физически напряжен до предела, каждой мышцей, каждой жилой… Но сердце в груди бьется сильно и свободно, упорно качая кровь, душа купается в счастье, как дельфин в теплых прибрежных волнах, и он, вконец пьяный, захмелевший от вида, вкуса и запаха любовника, целует и лижет Эрнеста в каждый сантиметр прекрасной античной задницы, по всей длине члена, от мошонки до головки, упивается дрожью и тягучими стонами, пока его не сводит горячая судорога… Член словно подпрыгивает, выбрасывая длинную струю семени, Эрнест тут же ловит ее губами и проливается сам, на грудь и лицо Соломона.

– Да-да-да, любовь моя, дааааааа! – глубокий гортанный выдох на пике удовольствия звучит как музыка, но когда накатывает вторая волна оргазма, Соломон больше не может удерживать в груди свой настоящий голос. Впервые в жизни – с ним многое сегодня случилось впервые – он кричит, не просто стонет, а по-настоящему кричит, кончая, и не просто кричит: хрипло ревет, все громче и громче, и горло как будто становится рокочущей органной трубой, исторгающей в мир, в самые небеса, песнь любви, как единственную подлинную молитву…

продолжение следует.

Комментариев много, во фрейм не влезают, поэтому оставляю их здесь:

1.”Ле Бон Сен Пюрсен» – реальный ресторанчик в Париже, в Латинском квартале, недалеко от Сен-Сюльпис. Говорят, здесь лучшее в Париже кассуле)

2. Сотерн —французское белое десертное вино, производимое в регионе Грав, Бордо. Его делают из винограда Семильон, Совиньон блан и Мускадель. Отлично идет к камамберу.

3. Йоркширский пудинг – блюдо очень на любителя. Есть мнение (и Сен-Бризы его разделяют), что национальная английская еда очень невкусная.

4. Лидия Фотиади – бывшая невеста Эрнеста, «случайно» соблазненная его отцом, что едва не привело к трагическому исходу. Подробнее об этом можно прочесть в приквелле «Где мимозы объясняются в любви».

5. Нейрохирургический госпиталь Ротшильд специализируется на диагностике и лечении в области нейрохирургии, офтальмологии и ЛОР хирургии. Рядом с ним находится один из красивейших парков Парижа, Бют-Шомон.

6. Получить наследство во Франции весьма непросто, особенно если вы не родственник покойного. Налог на наследство в этом случае может достигать 45%.

7. «Письма к незнакомке» – роман в письмах Андре Моруа, один из лучших образцов изящной французской прозы.

8. Монтрё – курорт в Швейцарии, на берегу озера Леман, примерно в 60 км от Женевы

9. Песнь песней, отрывок

10. соответственно: говнюк (пиздюк), мудак, хуево (нем.)

11. Парижский квартал «красных фонарей». Да, «Мулен Руж» там))

12. Круизинг-бар – место для съема. Ибица – курортный рай для геев.

13. – Невозможно терпеть, хочу тебя выебать (нем)

–Потерпи для меня. Ты сможешь. Черт, я тоже хочу тебя выебать… (нем)

14. Люблю тебя (иврит)

15. Мой любимый (нем)

Комментарий к Глава 12. Гроза на Монмартре Ну и как всегда, визуализации))

1. Музыкальное настроение главы:

https://www.youtube.com/watch?v=aUvDTJektcA

2. Дом графа де Сен-Бриз на рю де Турнон:

https://b.radikal.ru/b16/1806/35/52b675c95f9f.jpg

3. Дом Соломона в Монтрё:

https://a.radikal.ru/a41/1806/fd/33cba49ca057.jpg

4. Мастерская Эрнеста:

https://a.radikal.ru/a01/1806/e9/75e7ce7beab2.jpg

5. Мишель, бывший любовник Соломона:

https://a.radikal.ru/a37/1806/11/0975dbfcfb8a.jpg

6. Дом на рю де Труа Фрер:

https://b.radikal.ru/b22/1806/31/825f30f58476.jpg

7. Соломон ждет Эрнеста у Мулен-Руж:

https://yadi.sk/i/3M2YjmgI3YWK7i

8. Соломон и Эрнест:

https://d.radikal.ru/d30/1806/1d/bf5621b84adf.jpg

Осторожно, высокий рейтинг.

(не знаю автора этого чудесного ганнигрэмовского арта, но очень уж он подходит по теме и настроению)

9. Эрнест и Соломон:

https://yadi.sk/i/k5tHqSms3YWKPD

(опять же, не знаю автора гифки, но подходит идеально, глубочайший респект создателю)

10. Эрнест и Соломон в аниме-стилистике:

https://c.radikal.ru/c38/1806/f1/e53e4a8f9443.jpg

11. Соломон думает об Эрнесте:

https://d.radikal.ru/d06/1806/c6/73950cd5364a.jpg

====== Глава 13. Когда просыпаются химеры ======

Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям,

и буду искать того, которого любит душа моя.

Песнь Песней

Поднимаясь на колоннаду собора Нотр-Дам с альбомом и карандашами, чтобы сделать несколько быстрых набросков с натуры, или украдкой запечатлеть фантазии, рождавшиеся только там, в компании горгулий и химер, Эрнест старался встать так, чтобы не мешать туристам и самому лишний раз не светиться под объективами вездесущих фотокамер.

Туристы, конечно, все равно на него глазели, заглядывали через плечо, некоторые просили продать или подарить рисунок – на память о визите в религиозное сердце Парижа. Под настроение он иногда вступал в беседу, но чаще разыгрывал полное непонимание языка, на котором к нему обращались, даже если это был чистейший французский, а то и вовсе притворялся глухонемым.

Ирма не раз подтрунивала над этим его хобби, называла «прекрасным перерождением Квазимодо» и советовала, вместо сюрреалистических эскизов, продавать сувенирные открытки с персонажами романа Гюго:

«Вот увидишь, они принесут тебе гораздо больше денег, чем готические уродцы, будешь хотя бы не зря убивать колени на четырехстах ступеньках…»

Но Эрнест не внимал и продолжал рисовать уродцев, особенно часто – Философа и Бафомета (1), поскольку эти двое хорошо его знали, привыкли и позировали с явной охотой. Вот только люди, если случайно попадали на один рисунок с химерами, рядом с ними казались мертвым камнем, пустыми формами без души…

Сегодняшний вечер был дождливым и прохладным, дул ветер, и Эрнест нарочно пришел попозже, ближе к закрытию собора, небезосновательно надеясь, что непогода и время ужина отпугнут большинство туристов от посещения колоннады. Расчет оказался верен: их поток заметно поредел еще у касс на нижней площадке, у входа на винтовую лестницу, а наверху и вовсе было малолюдно. Продрогшие ценители готики и французской истории кутались в куртки и шарфы, быстро фотографировались на фоне химер или рядом с большим колоколом, бросали взгляд на знаменитую панораму острова Ситэ и вниз, на нулевой километр, чтобы оценить высоту башни (а может, и перспективу свободного полета до мостовой…), и спешили к выходу.

Художник, не желающий пропустить свидание с вдохновением, мог провести идеальные полчаса со своим альбомом, но проблема заключалась в том, что Эрнест не очень хотел рисовать. Он хотел к Соломону. К Соломону, все-таки улетевшему на Ривьеру дневным рейсом, позвонившему из аэропорта Кот д’Азур через полчаса после приземления и обещавшему позвонить снова, в одиннадцать вечера…

Эрнест ни секунды не сомневался, что любовник позвонит точно в указанное время, ни минутой позже, но теперь было только без пятнадцати шесть.

«Тик-так, тик-так» – билось сердце вместо привычного «тук-тук». Философ и Бафомет оказались способны это понять и не настаивали на сеансе, хотя Эрнест готов был поклясться, что слышит саркастическое хмыканье Бафомета, а физиономия Философа, созерцающего Париж, приобрела ехиднейшее выражение. Они были в точности, как холостые приятели, получившие приглашение на мальчишник по случаю скорой свадьбы одного из компании.

Эта мысль насмешила художника и немного разогнала грустный настрой. Он слегка поклонился Бафомету и погладил крыло Философа, не смущаясь, что его поведение кому-то покажется странным. Чудаков здесь хватало.

За спиной послышался хриплый кашель, а затем глуховатый неяркий голос позвал:

– Месье… месье! Молодой человек, не подадите ли вы мне руку?

Эрнест обернулся и увидел пожилого лысоватого мужчину лет шестидесяти, в сером костюме и элегантном плаще цвета какао, неловко присевшего на корточки у балюстрады. Он тяжело дышал и вытирал со лба крупные капли пота, большие очки в черной оправе съехали с переносицы.

– Помогите… Я слегка… слегка не рассчитал возможности своего сердца. Чересчур много ступенек…

Химеры взирали на него с холодным интересом, без тени сочувствия, но Верней все же был живым человеком, воспитанным в среде, где старость и немощь считаются безусловными поводами для сочувствия. Он быстро шагнул к мужчине, взял его за руку и, осторожно поддерживая, помог встать.

– Вам настолько нехорошо? Может быть, нужен врач?

Тот же вопрос задала пара американских туристов, как раз вышедшая из-за угла галереи и ставшая невольным свидетелем инцидента.

Мужчина улыбнулся, покачал головой и вытащил из кармана тубу с таблетками:

– Нет, нет. Не беспокойтесь. У меня с собой лекарство. Все в порядке, о’кей – так, кажется, принято говорить в Америке? – вопрос был обращен к Эрнесту, и тот вынужден был кивнуть: мол, да, верно, так американцы и говорят.

Туристы переглянулись, еще раз уточнили, не требуется ли помощь, снова получили улыбку и заверение, что все в порядке, и с явным облегчением отправились восвояси.

Эрнест предпочел бы последовать их примеру, но мужчина, закинув в рот таблетку, снова повис на его руке, и художник не стал отпихивать беднягу: было видно, что тому совсем нелегко стоять прямо, как бы он ни храбрился. Соломон, дававший клятву Гиппократа, ни за что на свете не оставил бы человека в подобном состоянии без помощи… а Эрнест ни за что на свете не хотел бы разочаровать Соломона неприглядным поступком.

– Пойдемте, месье, – мягко проговорил Верней и улыбнулся незадачливому покорителю винтовых лестниц. – Я провожу вас вниз и, если хотите, отвезу в больницу. Вам следует беречь ваше сердце.