Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Добрый вечер, друзья. Что… – начал было он дежурную речь крайне усталого артиста, желающего поскорее отделаться от назойливого внимания, но достаточно вежливого, чтобы не обнаруживать свое желание явно, однако, присмотревшись к визитерам, не смог сдержать смеха:

– Ах-ха-ха, боже ты мой, парни, ну вы и набрались за ужином! Как вы только сюда добрались, ползком, что ли, по лестнице поднимались?

– Нам… нам… объяснили, как дойти, – еле выдавил тот, что стоял слева, и напоминал уменьшенную копию Мика Джаггера, а второй – справа – похожий на слегка раздувшегося и опухшего Марлона Брандо, добавил еще менее внятно:

– Прстите… мынхотели… бспокоить… но вот он… – «Брандо» встряхнул темноволосого хрупкого принца, повисшего посередине, на плечах друзей. – Вот он… не хотел ик… идти домой… пока вас нповидат… и вы недадитеему атоф… афтоф…

– Автограф, – жалостливо проговорил Исаак и решительно шагнул вперед. – А ну-ка, давайте его сюда, вашего друга! Если мы его сейчас не усадим как следует, и не… эээээ… словом, если ему сейчас не помочь, боюсь, выйдет конфуз.

– Спасибо, месье артист! – благодарно выдохнул тощий «Джаггер» и с явным облегчением сгрузил «Принца» Исааку. «Брандо» последовал примеру приятеля, так что Лису ничего не оставалось, как бережно поднять ничего не соображающего хмельного мальчишку, цепляющегося за него, как обезьянка за пальму, и лепечущего всякую чушь, и внести в гримерку. В банальном сюжете вечера наметился неожиданный поворот…

Комната кружилась перед глазами, невыносимо болела голова. Ксавье изо всех сил прижимался затылком к приятной пружинящей поверхности, напоминающей диванный валик – это давало некоторое облегчение, но не избавляло от дурноты. Тогда Ксавье начинал постанывать и скулить, одновременно жалуясь и прося прощения, и на лоб ему ложились прохладные руки, немного жесткие, но удивительно ласковые, принимались поглаживать, растирать, массировать виски… а голос, мягкий, совсем не похожий на лающий тембр дяди Густава, успокаивал и утешал:

– Ничего, мой хороший, потерпи немного. Это скоро пройдет.

Еще он слышал негромкий женский смех, звон стекла, шипение пузырьков, хрипловатые хмельные голоса, напоминающие Вика и Макса (они бубнили поодаль, как будто приятели переговаривались в другом конце комнаты), но Ксавье не мог понять, чудится ему это или происходит на самом деле.

Потом женщина сказала:

– Лис, смотри, малыша совсем развезло, может, разденем его и положим спать до утра?

Макс и Вик тут же опять взволнованно забубнили, как потревоженные индюки – кажется, объясняли, что Ксавье никак не может ночевать здесь, что им всем нужно вернуться в институтское общежитие, они и так уже безбожно опоздали, им здорово влетит… тогда тот, кого назвали чудесным сказочным именем – Лис – все с той же успокаивающей – баюкающей – интонацией проговорил:

– Мы все попадем сегодня домой. Волноваться не о чем.

Ксавье слепо зашарил в пространстве, ища Лиса, ориентируясь на горячее тепло и запах табака и свежего холодного лимона, нащупал сперва бок, потом руку, и когда его тонкие хрупкие пальцы сплелись с длинными и сильными пальцами мужчины, прошептал:

– Я не хочу… не хочу в общежитие… Я хочу с тобой… хочу к тебе!

Вокруг снова засмеялись, но не обидно, как-то очень домашне, по-доброму, и женщина сказала:

– Ну, дорогой месье Жан Вальжан, вы готовы усыновить маленькую Козетту? (4)

– А у меня есть какие-то иные варианты? – усмехнулся Лис. – Прямо с утра пойду за куклой.

– Слушай, какая классная идея для номера…

– Не уверен, что Маргарет ее одобрит в таком прочтении. Но обсудим позже, сейчас я должен исполнять обязанности отца.

Голову Ксавье приподняли, к губам поднесли стакан с чем-то острым, солоноватым и очень вкусным, а когда он сделал несколько глотков, снова уложили и укутали то ли шалью, то ли теплым плащом. Он хотел еще немного послушать разговоры, прежде чем собраться с силами, встать, извиниться перед всеми и всех поблагодарить… но сам не заметил, как его сморило глубоким сном.

Проснулся Ксавье уже поздним утром, в своей комнате студенческого общежития. Голова у него не болела и не было признаков дурноты, только немного ломило шею. В окно било яркое майское солнце. На соседних кроватях громко храпели Вик и Макс, с которыми он делил эти апартаменты – судя по всему, они тоже пропустили и молитву, и завтрак, и утренние занятия…

Все, что случилось вчерашним вечером и ночью, казалось фантастическим сном, и кабаре, и алкоголь, и золотые блестки, и павлиньи и страусовые перья, и обнаженные груди танцовщиц, и грациозные танцоры с длинными ногами, и красавец-гимнаст в черном костюме, расшитом серебряными звездами, и… путешествие за кулисы, как в Зазеркалье… Лис… прохладные руки, нежно гладящие разгоряченный лоб…

«Не может быть, не может быть, не может быть! Ничего этого просто не могло произойти, мне все приснилось…»

Ксавье застонал и хотел заново уткнуться лицом в подушку, и вдруг заметил сидящую в изголовье большую куклу, изображавшую паяца, в роскошном камзоле из синего бархата, с белым кружевным жабо и малиновыми пышными рукавами, и в такой же пышной большой шляпе, расшитой золотом и маленькими жемчужинками.

При виде сказочного создания юноша оторопел от изумления и восхищения:

– Это что, мне? – и дрожащей рукой схватил открытку, вложенную между фарфоровыми ладошками паяца.

Внутри был автограф, не оставивший никаких сомнений в обстоятельствах появления куклы в комнате и личности дарителя:

«Юной Козетте (имя зачеркнуто) Ксавье от потрясенного Жана Вальжана (имя вновь зачеркнуто) от Исаака Кадоша, танцора труппы «Лидо». С наилучшими пожеланиями и надеждой на скорую встречу».

Ксавье, красный как помидор, прижал открытку к груди и рухнул навзничь, задыхаясь от переизбытка чувств и улыбаясь до ушей. Никогда в жизни ему не было так стыдно – и никогда в жизни он не чувствовал себя таким счастливым…

Первое донесение о неподобающем поведении Ксавье настигло Райха еще в Риме, где он вместе с отцом Альбусом и несколькими другими викариями принимал участие в секретных переговорах с кардиналом Бенелли (5) о предоставлении Ордену статуса личной прелатуры.

Переговоры шли трудно, кардинал упрямился, и было ясно, что в папском совете у него немало приспешников, готовых по первому знаку ставить палки в колеса и всячески мешать братьям, борющимся за особые привилегии для Ордена.

Сообщение из Парижа расстроило и разозлило Густава, но несколько суток он был так плотно занят с утра до ночи, что не мог даже позвонить Ксавье. Оставалось лишь дополнительно молиться о вразумлении заблудшего, но, перебирая розарий (6) на сон грядущий, Райх не мог отделаться от мыслей о наказании… Наказании, которое непременно получит ученик и подопечный из его собственных рук, как только он вернется во Францию.

Второе донесение Райх получил в Женеве, куда заехал на обратном пути, чтобы пройти неврологическое обследование в клинике Витца (устроенное ему по протекции милой сестры Сесиль, и ею же оплаченное).

Подробности проступка, описанные информатором с истинно неофитским пылом, были настолько чудовищны и непристойны, что Густав просто не мог, не хотел поверить, что речь идет о Ксавье Дельмасе, о его чистом, послушном, дисциплинированном во всех смыслах мальчике…

Но факты – упрямая вещь, и факты были налицо: к письменному сообщению прилагались фотографии. Райх разглядывал их часами, поворачивал и так, и эдак, подносил вплотную к лицу, точно желал проглотить, но не мог стереть черно-белое изображение, запечатлевшее грех непослушания во всей его неприкрытой гнусности.

Еще труднее было вынести, что Ксавье на фотографиях улыбался… Улыбался, как деревенский дурачок, растеряв свою очаровательную серьезность маленького святого, улыбался во весь рот – и выглядел омерзительно счастливым.

Вечером Райх сообщил врачу, что вынужден прервать обследование до окончания всех необходимых процедур, поскольку дела срочно призывают его в Париж, и улетел ближайшим рейсом, не считаясь ни с какими издержками. В полдень субботы он уже открывал ключами дверь квартиры на улице Фобур Сент-Оноре. Именно сюда обычно приходил Ксавье на день бдения и жертв (7) – так они договорились еще с его отцом, покойным Бернаром Дельмасом, и не изменяли этой традиции почти пять лет. Юноше предстояло прийти и сегодня, Райх позвонил ему из аэропорта, напомнил о долге ученика, и Ксавье кротко ответил, что непременно будет.

В ожидании Райх расположился в гостиной, у незажженного камина, с книгой в руках. Это был сборник «Энциклики Святейшего Папы Римского о труде человеческой жизнедеятельности, нравственности и морали, с 1891 до 1970 года». Он неторопливо пролистывал страницы, но только скользил глазами по строчкам, не вникая в смысл прочитанного; перед его мысленным взором мелькали иные картины… скоро им предстояло стать явью, и Густав ничего не мог поделать с отчетливым гулом возбуждения в крови, сгустившейся в нижней части живота.

Стрелка часов прошла полный круг на белом циферблате и дрогнула, собираясь идти на следующий, когда в прихожей щелкнул замок, и входная дверь отворилась, пропуская гостя.

Райх насторожился, напрягся в кресле, как дикий зверь, учуявший из своего логова долгожданную добычу, но не двинулся с места, ни единым движением или словом не выдал своего присутствия.

– Дядя Густав? – неуверенно позвал Ксавье и сделал паузу, то ли прислушиваясь, то ли надеясь, что опередил наставника, и у него есть время на моральную и физическую подготовку к «серьезному разговору». – Дядя Густав, вы здесь? Можно мне пройти в комнату?

По принятым между ними правилам поведения, воспитанник не имел права заходить к наставнику без спросу и получения четкого дозволения приблизиться. Райх молчал, не желая облегчать Ксавье задачу: маленький негодяй за время его отсутствия нарушил Бог знает сколько правил, так пусть еще одно нарушение приплюсуется к общему дебету…

Ксавье кашлянул, потом чихнул – похоже, простудился во время своих бесстыжих прогулок, и это было явным знаком свыше, что Райх должен, обязан наказать его как можно скорее, чтобы уберечь от еще больших бед. Послышалось шуршание: юноша снимал обувь и верхнюю одежду, вынимал из принесенный сумки власяницу, облачался в нее прямо в прихожей, и Густав, хотя не мог видеть происходящее, чувствовал, определенно чувствовал, кожей и каждым нервом, какими медленными, неохотными – непослушными – были движения Ксавье.

Густав обратился лицом к огромному деревянному распятию (эту реликвию 15 века он когда-то привез из Гамбурга), но перекрестился не на фигуру Иисуса, а на портрет Отца, расположенный на особом столике, убранном и украшенном наподобие алтаря:

«Грядущий придет и не замедлит; праведный верою жив будет. Отец, укрепи мой дух, укроти плоть, дай силу моей руке свершить, что должно!»

Ксавье вошел в комнату и вздрогнул, увидев в кресле своего наставника: обычно дядя Густав, даже если был очень сердит, оповещал о своем присутствии, но на сей раз дело было плохо… Простым внушением в виде обычных пятнадцати ударов дисциплиной и назначением поста и молитвенной епитимьи он точно не отделается – Ксавье прочел это в глазах Райха, еще до того, как дядя поднялся, чтобы обменяться с ним положенным приветствием, еще до того, как увидел воспитательный арсенал, тщательно отобранный и аккуратно разложенный на журнальном столе: розги, кожаную плеть, вериги и (главный страх и ужас!) черный кожаный ремень, полагавшийся только за самые тяжелые проступки (8).

– Здравствуй, брат Ксавье, – проникновенно сказал брат Густав, пожирая взглядом мальчишескую фигуру, чью хрупкую стройность и свежесть не могла скрыть даже условная «власяница», груботканная саржевая рубаха. – Сегодня день субботний, день бдения и жертв. Готов ли ты к бдению? Готов ли принести жертву Господу твоему, открыть перед ним свое сердце, обнажить язвы твои, пороки твои, гнусности твои?

Ксавье стоял бледный как полотно, опустив голову, молитвенно прижав руки к груди, и умудрялся выглядеть еще более невинным, чем всегда… Рот Райха наполнился горькой слюной, когда он представил этого «мученика» в содомском вертепе, пьющим вино – вот этими самыми пухлыми губами, которые сейчас дрожат в ожидании законного воздаяния за ложь, невоздержанность и непослушание – и нагло созерцающим (вот этими самыми чистыми глазами, полными слез!) запрещенные предметы, развратные костюмы, похотливые танцы, ляжки и титьки шлюх, члены богомерзких педерастов, обтянутые балетными трико…

– Я… виновен, брат мой, я… – Ксавье поперхнулся, но кое-как подавил кашель, и продолжил сдавленным голосом: – Вел себя неподобающе для католика… Я раскаиваюсь и прошу у Господа прощения за мое легкомыслие. Я заслуживаю… наказания… и готов принять его душой и телом. Mea culpa… Confiteor!

Слова были правильными, смиренными, но чуткое ухо Райха мгновенно уловило фальшивую ноту. Ксавье лукавил. Это казалось просто невероятным, но воспитанник хотел обмануть наставника!..

«Что это такое, в чем дело? Чего он надеется добиться?.. Ааааааа! Он хочет избежать подробностей! Не желает описывать все, шаг за шагом… Улизнуть! Неет, дружок, не рассчитывай отделаться малой кровью, я тебя не выпущу… Во имя троих твоих отцов – покойного Бернара, меня самого и Господа – я тебе не позволю… И во имя отца Хосемарии, я накажу тебя так, что ты надолго запомнишь!»

– На колени. – жестко приказал Густав и, взяв со столика плеть, указал на место у своих ног, точно он был дрессировщиком, а Ксавье – непослушным львенком, впервые показавшим зубы. – Немедленно!

Юноша испуганно моргнул при виде плети («А ты чего ожидал, поганец – имбирного печенья?..»), но подчинился. Неохотно подчинился. И, встав на колени, не опустил головы и не отвел глаз, даже когда первый удар обрушился на его плечи.

…Какое-то время спустя Густав остановился отдышаться, сознавая – холодно, без чувства вины, поскольку был в своем праве – что несколько увлекся. Ксавье в полуобмороке лежал на полу, уткнувшись лицом в ковер и закрыв голову руками; рубашка прилипла к окровавленным плечам, а на заднице, непристойно торчавшей из-под задранного подола, темнели ременные отметины, которые тоже постепенно наливались красным…

– Верю, брат Ксавье, что ты усвоил урок. И что ты, мой названный сын, ни на секунду не усомнился, что рукою моею двигала одна только любовь и ревнование о Господе.

Расхаживая взад и вперед по комнате, как по учебному классу, заложив руки с дисциплиной за спину, Густав менторским тоном принялся за словесное вразумление:

– Так сказано в Писании: кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его… И еще сказано: полезны наказания отца, который не щадит, ибо делает душу сына своего послушной спасительным наставлениям. Он воспитывает с розгой, как написано: посещу жезлом беззаконие их (9). …Сказано так же: дайте же мне того, кто с твердой верой, чистым умом скажет, со всеми силами своей души: жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь пред лице Божье! Такой человек не нуждается ни в земных наказаниях, ни в государственных законах; его не страшит преисподняя, поскольку благо, коего он желает более всего, – это быть в единстве с Богом, а лишение этого высшего счастья и промедление наслаждения им – самые большие муки, которых он боится. Но многих, прежде чем им стать послушным сыном и сказать: имею желание разрешиться и быть со Христом, нужно призывать к их Господу с помощью розог земных наказаний как дурных рабов и беглых невольников (10).

– Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов… – прошептал Ксавье. – Первое послание апостола Петра, стих четыре-восемь…

Он с усилием приподнялся на руках и посмотрел на Райха. Губы его были искусаны до крови, лицо покрыто потом, испачкано пылью и залито слезами, но в глазах – ни раскаяния, ни страха.

– Я не думаю, дядя Густав, что Бог на самом деле хочет, чтобы вы били меня.

Райх, не закончив фразы, замер с открытым ртом – Валаамова ослица не просто заговорила, но осмелилась возразить! С тех пор, как Густав впервые увидел Ксавье Дельмаса, крошечным кудрявым малышом на руках у матери (чудесное живое воплощение «Сикстинской мадонны»…), на протяжении многих лет воспитания и наставничества, и до сего скверного дня, когда сломалась спица в колесе Мироздания, мальчик никогда не осмеливался спорить и возражать. Он был идеальным инструментом для Дела Божия, послушным, тонко настроенным. Райх с наслаждением играл на нем все более сложные мелодии, хотя для достижения результата порой приходилось использовать плеть и ремень, разрисовывать нежную кожу сине-багровыми цветами, и не думал о возможности бунта, что блудливая тварь, неблагодарная, как все твари из плоти и крови, воспротивится своему творцу.

Райха затрясло от ярости, волоски на загривке встали дыбом, кровь бросилась в голову – он побагровел, ему захотелось броситься на Ксавье, накинуть ремень на тонкую шею, душить, бить, кусать, пока нахальный мерзавец не заскулит, прося пощады, пока не захлебнется слезами раскаяния, как шлюха спермой. Но человек разумный, Божье создание, все же сумел обуздать дикого зверя.

Густав медленно выдохнул, улыбнулся и покачал головой:

– Ах, брат Ксавье, как ты еще юн… и глуп…

Наклонившись к юноше, он протянул ему руку, чтобы помочь подняться, тот посмотрел с опаской, но руку принял с явным облегчением: это означало, что наставник готов сменить гнев на милость

Наказание запоздало. Нужно было не избивать ученика, а поговорить с ним, приласкать, утешить. И за чашкой кофе с имбирным печеньем мягко выспросить, разузнать, где же Ксавье набрался такого вздора, кто вложил в его хорошенькую кудрявую головку вредную еретическую мысль, что милосердие и любовь могут быть превыше закона и справедливости.

Они договорились встретиться на площади Сен-Мишель в полдень, после утренней репетиции Исаака и окончания лекций у Ксавье.

Исаак пришел на четверть часа раньше и, ругая себя последними словами, проделал ритуал, который обычно проделывали влюбленные возле фонтана: повернулся спиной, закрыл глаза и, загадав желание, бросил через плечо монетку. Франк весело плюхнулся в каменную чашу, а надменные крылатые грифоны, изрыгавшие из пастей потоки воды, искрящиеся на солнце, скептически взглянули на тридцатидвухлетнего танцовщика из труппы «Лидо», который умудрился втюриться в девятнадцатилетнего студента Католического института – и на глазах у всего Парижа прибегает к наивной любовной магии…

На три предыдущие встречи Ксавье приезжал на велосипеде, они оставляли его на ближайшей велопарковке и шли гулять по набережной, или по узким улочкам Латинского квартала, или по аллеям Люксембургского сада, чтобы в конце концов выйти на бульвары и отправиться в кино, а затем в кафе. В темноте кинозала Ксавье как зачарованный смотрел на экран, словно ему открывалось окно в волшебную страну, а Исаак – не менее зачарованно – на лицо юноши, с неправильными, но удивительно милыми чертами, с огромными выразительными глазами под веерами длинных ресниц… Это лицо казалось знакомым, почти родным, словно они выросли вместе или дружили много лет. Когда же Ксавье ловил взгляд Исаака и смущенно краснел, а на губах его в то же время появлялась нежная улыбка, Лис чувствовал, как его пульс разгоняется до ста ударов в минуту, и сердце плавится, как воск на огне.

В последнюю их встречу, в кафе они ели омлет с овощами, Ксавье пил минеральную воду, Исаак потягивал сухое вино, на десерт же оба, не сговариваясь, заказали ягодный тарт… и съели обе порции вместе – сначала с одной тарелки, потом с другой. Когда вилки сталкивались на гладкой фарфоровой поверхности, Лиса бросало в жар, потому что он представлял, как сталкиваются их губы, и Ксавье краснел и опускал глаза, потому что думал о том же самом… Вслух не было произнесено ни одного слова, но этого и не требовалось: взаимные чувства отражались на лицах, как в зеркале.

Перекусив, они долго гуляли по Люксембургскому саду, Ксавье говорил без умолку, взахлеб рассказывая Исааку о философских взглядах Тейяра де Шардена (11), что «духовное начало имманентно всему сущему, поскольку оно является источником целостности и в скрытом виде присутствует уже в молекуле и атоме», и что, возможно, он будет писать магистерскую диссертацию по трудам этого мыслителя – «если разрешит дядя Густав».

Исаак внимательно слушал и время от времени задавал уточняющие вопросы, на которые Ксавье очень подробно отвечал…

Наконец, в одной из отдаленных каштановых аллей, куда они забрели, не замечая времени и дороги, Лис обнял юношу за плечи и мягко привлек к себе – готовый сейчас же отпустить и больше не предпринимать подобных попыток. Ксавье сначала испуганно замер под сильной рукой, как птенец или котенок; Лис чувствовал смятенное, стремительное биение его сердца… и вдруг юноша прижался к нему в ответ, прижался изо всех сил, отчаянно боясь, что все неправильно понял, что Исаак сейчас оттолкнет его с отвращением и ужасом – и когда этого не случилось, со вздохом облегчения обнял Лиса обеими руками и, чуть не плача от счастья, спрятал лицо у него на груди.

В тот день между ними не случилось ничего большего, даже поцелуя, но, прощаясь у велопарковки, они назначили следующую встречу не у Сорбонны, а у фонтана Сен-Мишель, как многие парижские влюбленные.

…Когда Ксавье появился на площади, с ним не было велосипеда – он шел пешком, медленно и заметно прихрамывал на левую ногу. Исаак устремился к нему навстречу, бессознательно ускоряя шаг, и, как только они поравнялись, вместо дружеского, чуть церемонного приветствия, каким обычно начинались их встречи, Ксавье вдруг порывисто обнял своего Лиса, еще нежнее и крепче, чем в Люксембургском саду… Это чистое признание в самом главном едва не свело Исаака с ума, кровь закипела в жилах, и он стиснул юношу в ответном объятии…

– Ооооо! Тише, тише… – вскрикнул Ксавье, и его лицо, более бледное, чем обычно, исказилось от боли.

Исаак сейчас же разжал руки:

– Прости, я…

– Нет, нет! – Ксавье замотал головой и сам схватился за него, не желая отпустить ни на полшага. – Мне просто немного больно. Я сам виноват…

– Что с тобой случилось? С велосипеда упал?

– Н-нет. – Ксавье опустил глаза и закусил нижнюю губу, чтобы не солгать, но и не сказать случайно всей правды.

Лис всмотрелся внимательнее… теперь он заметил не только бледность юноши, но и огромные синяки на его плечах, едва прикрытые рукавами легкой рубашки, и ссадины на запястьях, словно их стягивали грубой веревкой, и неприятную красную полосу на шее… откуда-то из недр памяти выплыло однажды услышанное от Соломона отвратительное словосочетание «странгуляционная борозда».

Все эти детали сложились в общий рисунок, и дали разгадку:

– Тебя избили!

Ксавье ничего не ответил, только поднял на Исаака печальные глаза, уверенный, что друг прочтет в них правду… а потом по-детски уткнулся лбом в его плечо.

Комментарии и примечания:

1 Конфирмация – первое причастие у католиков, происходит в возрасте 14-15 лет.

2 Абсента (полынная водка) в “Лидо” не подают, но винная карта неплохая. Напитки можно заказывать как до, так и в процессе шоу.

3 Номер с канканом:

https://www.youtube.com/watch?v=77My9qY2P44

Исаак танцует в мужском ряду первым слева, в его роли – Мадс Миккельсен)

4. см. В. Гюго, “Отверженные”

5 Кардинал Бенелли– сподвижник Папы Павла VI, был против предоставления “Опус Деи” статуса прелатуры Ватикана.

6 Розарий -католические четки

7 День, назначаемый для умерщвления плоти, обычно по субботам.

8 Читателям, считающим, что я преувеличиваю, рекомендую эти ссылки:

https://carians.livejournal.com/22975.html

http://allconspirology.org/books/Dzhon-Allen_Opus-Dei/3

9 Св. Амворисий Медиоланский

10 Бл. Августин.

11 Французский богослов, философ-мистик, пытавший примирить теорию творения с теорией эволюции. Его взгляды были осуждены католицизмом, но затем интегрированы. Выпускник Католического института.

Комментарий к Глава 17. Интермедия. Канкан в “Лидо” 1. Исаак в шоу:

https://d.radikal.ru/d34/1807/61/4f244b7304a8.jpg

2. Номер с канканом:

https://www.youtube.com/watch?v=77My9qY2P44

Исаак танцует в мужском ряду первым слева, в его роли – Мадс Миккельсен)

3. Исаак и Ксавье:

https://a.radikal.ru/a42/1807/88/6d4bee1e43d7.jpg

https://d.radikal.ru/d10/1807/25/c393b0ddd1a2.jpg

https://c.radikal.ru/c00/1807/1f/aad7eaa6fda7.jpg

https://c.radikal.ru/c31/1807/bc/49e522476e81.jpg

4. Кукла-паяц:

https://a.radikal.ru/a15/1807/63/84ef42d5df03.jpg

5. Аллея в Люксембургском саду

https://b.radikal.ru/b27/1807/0d/c49cdc1cfea9.jpg

6. Шоу в “Лидо”:

https://www.youtube.com/watch?v=FOPiq46xoHQ

====== Глава 18. Дело о Нотр-Дамской химере ======

…по следу из крови и пепла…

А мой виноградник у меня при себе.

Тысяча пусть тебе, Соломон,

а двести – стерегущим плоды его.

Песнь Песней

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.

Иосиф Бродский

– Хотите сигарету, месье Верней? – участливо спросил комиссар Юбер Кампана, когда художник, изжелта-бледный, с каплями холодного пота на висках, вместе с ним вышел в коридор морга, после процедуры опознания тела Ирмы Шеннон.

Эрнест рассеянно повел рукой, едва ли понимая, о чем его спрашивают, потому что проигнорировал даже Соломона, шагнувшего навстречу, присел на корточки у стены и обхватил голову ладонями, тщетно борясь с рыданиями.

Кадош и Кампана переглянулись – на лице врача отчетливо читалось: «Я же предупреждал!», а полицейский чуть заметно пожал плечами – «Процедура есть процедура», но как бы там ни было, мужчины подошли к Вернею с двух сторон, насильно подняли его и быстро повели к выходу из городского храма Танатоса.

На лестничной площадке у лифта Эрнест уже немного пришел в себя и решительно освободился из рук провожатых:

– Спасибо, я в порядке. Благодарю за участие, месье.

Кампана благодушно кивнул и нажал кнопку вызова:

– Выйдем на воздух. Сегодня чудесная погода.

Слыша холодный бесцветный голос и видя застывшее лицо, Соломон знал, что это вранье ради ложно понятых приличий – Эрнест не был в порядке, по шкале от одного до десяти он держался от силы на троечку, но не хотел становиться объектом навязчивой опеки. Его величественный отец говорил правду: Сен-Бриз всегда остается Сен-Бризом. Сословная гордость, стремление соответствовать высшему образцу поведения, которые Эрнест почти не проявлял в обычной жизни, отчетливо проступали в тени грозной фигуры смерти.

Соломон не мог понять, радует или огорчает его подобная черта в натуре художника, но по-честному отметил в самом себе, как болезненно царапнуло душу эмоциональное отстранение любимого…

«Я определенно становлюсь зависим от него».

Наверное, что-то подобное Исаак испытывал по отношению к Ксавье, и судя по всему, Соломону предстояло пройти тот же путь.

Тут рука Эрнеста нашла и крепко сжала его руку, и на душе сразу же стало заметно легче.

Через три минуты они вышли на улицу. Погода в самом деле была чудесная, даже жаркая, но после стылого наформалиненого воздуха морга воспринималась как настоящая благодать. Запахи земли, газонной травы, деревьев и цветов на клумбах, разогретого песчаника, с легкой примесью бензиновых паров, успокаивали и возвращали в реальность, к живым людям.

Кровь Эрнеста властно потребовала никотина, он не нашел в кармане привычной пачки «Галуаз» и сам попросил сигарету у Соломона. Кадош достал портсигар, где лежали американские сигариллы «Бэквудс»(1) с ромовым ароматом.

Кампана потянул носом и присвистнул:

– О-о, «Бэквудс»! Ты шикуешь, старина! Угощусь-ка я тоже, с твоего позволения…

– Пожалуйста.

Кампана дождался, пока Эрнест возьмет «палочку здоровья» и потянулся к открытому портсигару с простодушной бесцеремонностью ребенка; от него не ускользнул неприязненный взгляд художника, но комиссар только усмехнулся про себя

«Ну-ну, надо же, Соломонова «девка» пытается метить территорию…»

Вслух он, разумеется, ничего не сказал, но ответил Эрнесту не менее выразительным взглядом:

«Не на того напали, молодой человек».

Все трое закурили. Повисло неловкое молчание. Соломон кашлянул и, чтобы разрядить обстановку, спросил у Кампаны:

– Это все на сегодня, или еще нужно будет ехать в полицейское управление?

Юбер засопел и слегка нахмурился: его мысли и переживания по поводу всего произошедшего, включая собственное участие в дознании, были сложными, и кое-что он хотел бы без обиняков высказать старому другу, но обстановка, равно как и присутствие третьего слушателя, не располагала к откровенным речам. Комиссар ограничился кратким ответом по существу:

– На сегодня все. Месье Верней подтвердил личность покойной, предварительный опрос свидетелей проведен и зафиксирован, ну, а дальше будем следовать обычной процедуре дознания сомнительной смерти.

– Надеюсь, эта процедура включает арест Густава Райха? – поинтересовался Эрнест; тон его был спокойным, но голос звенел от внутреннего напряжения.

Кампана бросил на художника цепкий взгляд из-под густых бровей, ноздри его крупного орлиного носа слегка раздулись, как у зверя, почуявшего добычу:

– Не торопитесь, месье. Мэтра Райха покамест не за что арестовывать.

– То есть как – не за что?.. Он убил Ирму и пытался убить меня! – от Эрнеста словно полыхнуло пламенем гнева, и Соломон слегка коснулся его плеча, успокаивая без слов, но Верней и на него посмотрел крайне сердито, как будто подозревал, что он в сговоре с нерадивым полицейским.

– Это вы так утверждаете, месье Верней, – терпеливо пояснил Кампана. – И я не исключаю, что так оно и есть…

– То есть вы думаете, что я лгу и никакого покушения не было?

– Я пока ничего не думаю, я следую фактам. А факты таковы: вы оказались в больнице после того, как, по вашим словам, побывали в гостях у месье Райха.

– Ну, и?..

– «После» не всегда означает «вследствие», месье. Против мэтра Райха нет прямых улик, да, положа руку на сердце, и косвенных тоже нет. Мадам Шеннон не может дать свидетельских показаний, поскольку она мертва, и ее смерть – это второй непреложный факт. Но…

– …Вы думаете, что она сделала это сама. Из-за… меня. – упавшим голосом закончил Эрнест и, закусив губы, отвернулся, чтобы скрыть слезы, снова блеснувшие на глазах.

– Я не утверждаю ничего подобного. Надо дождаться результатов экспертизы.

Кампана, докурив, с удовольствием причмокнул губами и ловко выбросил оставшийся кончик сигариллы в урну:

– К сожалению, нельзя исключать версию самоубийства – как наиболее очевидную и логичную.

Давая любимому необходимое пространство, Соломон не вмешивался в разговор, только слушал и, хотя у него внутри все кипело от бессильной злости, соглашался с комиссаром в каждом слове: против Райха действительно не было улик. Этот человек тем и был опасен, что не только хорошо планировал свои действия, но и тщательно заметал следы.