Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Дюваль со странным волнением вглядывался в очертания кипарисов и апельсиновых деревьев в роще, через которую пролегала дорога, ведущая в клинику… Он десятки, сотни раз ездил этим маршрутом, в разное время суток, и никогда не обращал особенного внимания на пейзаж, поскольку был занят собственными мыслями о текущих делах, рабочих или домашних. Сейчас он тоже не мог бы сходу ответить на вопрос, что изменилось в его восприятии, или подробно описать свои чувства, просто знал, что мир по какой-то неведомой причине сдвинулся с места, из черно-белого стал цветным, из плоского – объемным, из мертвого, ломкого – живым, полным крови и гибкой силы.

Дорога в клинику, освещенная луной, серебристой лентой вьющаяся между исполинских стволов, темных и шероховатых, как ноги великанов, на самом деле вела в Страну Оз, или в Зазеркалье, или к пещере Сезам… в любое из удивительных мест, где работала магия и сбывались заветные желания.

Пока они подруливали к воротам, ждали открытия, въезжали на территорию, шуршали шинами по гравию главной аллеи, Райх обращался к Дювалю с какими-то вопросами, но когда тот в третий или четвертый раз ответил невпопад, сердито замолчал. Должно быть, выставил еще один мысленный «минус» принимающей стороне – но Жану впервые в жизни было все равно, что думает и планирует этот человек, несомненно влиятельный и очень уважаемый, но сухой и бесчувственный, как метроном.

Он глубоко дышал, изо всех сил впивая ртом и легкими аромат левкоев, акации, жасмина и роз, и старался уловить, разобрать в этом букете особенный запах табака… В сторону беседки Жан сознательно не посмотрел, но густая горячая кровь одновременно прилила к щекам и прихлынула к паху, от чего сейчас же дрогнул и начал напрягаться член. О, это внезапное желание, извечный повод бояться и сгорать от стыда! – но старый призрак карающего отца или завистливого бессильного бога больше не имел власти ни над пробудившимся телом, ни над просыпающейся душой.

Густые вечерние сумерки и длинные полы куртки тоже были на стороне Жана, которого манила отнюдь не работа, не бесконечные препирательства с доктором Витцем по административным вопросам, не нудеж доктора Мелмана, не многозначительные намеки Райха на Божий гнев и неизбежные финансовые потери, а приключения в волшебной стране, вроде тех, что выпали Али Бабе или Аладдину.

…Доктор Витц воспринял их довольно позднее вторжение как неизбежное зло – что-то вроде выползания жаб на садовые дорожки перед сильной грозой – рыкнул со своим гортанным тевтонским акцентом, кивнул седой гривой, пригласил пройти «в переговорную», на роль которой назначил просторный смотровой кабинет на первом этаже, по соседству с лабораторией.

– Почему же не в кабинет главного врача? – поинтересовался Райх, делая вид, что в самом деле не понимает мотивов Витца. – Там было бы намного удобнее.

– Не в отсутствие доктора Кадоша.

– Но вы же его замещаете. Доктор Шаффхаузен – мир праху его – всегда принимал меня там.

– Доктор Шаффхаузен – да покоится он с миром – мертв, а доктор Кадош не любит визитов посторонних в свой кабинет, когда он отсутствует. Да и в смотровой очень уютно, если не включать верхний свет.

Они еще некоторое время пикировались, определенно получая удовольствие от процесса, а Жан скромно стоял в стороне, обдумывая, под каким предлогом он может сбежать в свой собственный кабинет, где и в самом деле накопилось немало неразобранных карт и неотвеченной почты. Он собирался заняться всей этой рутиной еще неделю назад, но все как-то руки не доходили…

Неожиданно «дядюшка Густав» сам пришел к нему на выручку, обернулся и спросил елейным голосом:

– Жан, дорогой мой, вы, помнится, говорили о срочных делах? Хотели почитать историю болезни нового пациента? Я охотно отпускаю вас… Нам с доктором Витцем нужно переговорить с глазу на глаз, и я боюсь, что беседа затянется.

– Затянется, непременно затянется, – подтвердил Витц. – Я все вам объясню подробно, герр Райх, отвечу на все вопросы – тщательно и подробно, но беседа и в самом деле займет много времени. Вы, доктор Дюваль, можете и домой уехать, поскольку мы с герром Райхом можем и до утра проболтать. Не так уж часто встречаются старые друзья.

– О, нет, нет, – живо возразил Жан. – Раз уж я здесь, то домой не поеду, Сесиль наверняка легла спать и меня не ждет. Я не хочу ее тревожить после такого трудного дня, займусь лучше своей текучкой. Мне по ночам хорошо работается, все-таки, я в «Сан-Вивиан» больше двадцати лет… а покойный патрон меня никогда не баловал, не давал привилегий, так что со временем я даже полюбил ночные дежурства.

– Мммм… – промычал фон Витц и как-то странно посмотрел на Дюваля, а Райх, отметивший и бойкий тон Жана, и взгляд Витца, ощутил укол подлинного беспокойства. Ему начало казаться, что он в своих предположениях и расчетах пропустил нечто крупное, по-настоящему важное, и те, кого он считал опорой и сторонниками, самым гнусным образом стакнулись с заклятыми противниками.

***

Дюваль понятия не имел, зачем Райх в действительности выдернул его в клинику на ночь глядя, и какова была настоящая цель его приватной беседы с фон Витцем, но, по привычке анализируя свое состояние, он нашел, что ему действительно наплевать. Может быть, «дядюшка Густав» хочет что-то вынюхать на знакомой, но ускользнувшей из-под носа территории, или, пользуясь отсутствием Соломона, предъявить фон Витцу чудовищный компромат, начать его шантажировать, запугивать, перетягивать на свою сторону…

Нож в спину -знакомая тактика преданных «Божьему делу», если не помогают уговоры и посулы. Они с Сесиль могли бы много об этом порассказать, если бы… если бы решились порвать с мракобесной чепухой, отделили свою профессию от католических догм, и если бы жена перестала делать вид, что ей все это нравится, перестала трястись над имиджем «добропорядочной идеальной семьи».

«Идеальная семья… Какая она, к чертовой матери, идеальная?..»

Жан горько усмехнулся, подумав, что единственная их супружеская заслуга – тупое и терпеливое проживание на одной территории в течение многих однообразных лет, и направился к лестнице, чтобы подняться в свой кабинет, расположенный на втором этаже, на разных концах коридора с «королевскими апартаментами» главврача. После трагической смерти Шаффхаузена, они стали для всего персонала клиники подобием комнат с привидением, мимо них проходили торопливо, стараясь не задерживаться без нужды, и только Соломон, кажется, не видел в этом помещении ничего, кроме функционального удобства. Он совершенно спокойно сидел здесь часами, разбирая дела, что-то писал или набирал на новомодном изобретении – персональном компьютере. Как и подобает царю…

Жан не мог не признать, что Кадош своим поведением и каждой чертой облика удивительно гармонировал с атрибутами непререкаемой власти, которыми до него пользовался Шаффхаузен, и с самого первого дня своего появления в клинике воспринимался не как узурпатор, а как законный наследник трона. Наследник, который хочет управлять с помощью разума и обоюдных выгод, наверняка добьется уважения, и, может быть, даже любви…

Дюваль густо покраснел, как будто в голову ему пришло что-то неприличное – Сесиль, скорее всего, так бы и решила. Это же надо, ее муженек, как школьник, трется под дверью директорского кабинета, и размышляет, как готов вылизать задницу нового патрона! Причем вылизать в прямом смысле слова…

«О боже, какое-то безумие… Еще хуже того, что было с Эрнестом – тогда нам обоим, по крайней мере, было чуть больше двадцати, многое списывалось на пылкость и беспечность молодости… и он… он отвечал мне взаимностью… а с Соломоном у меня приключилась только дикая, пьяная выходка, я должен бы от стыда сгорать при одной мысли … я и сгораю, но не от стыда.»

Жан закрыл глаза, прижался щекой к дубовой поверхности двери, гладкой, прохладной и приятно-бархатистой наощупь, прислушался, бессознательно надеясь уловить движение внутри кабинета, хотя знал, что Соломона нет ни в клинике, ни на Ривьере… скорее всего он в Париже с Эрнестом… от этой мысли он испытал детскую обиду, ему захотелось плакать, как исключенному из игры – исключенному не потому, что не подходил для нее, а потому, что запретила мать.

Дюваль засунул руку в карман, нащупал личную связку ключей, один из которых был ключом от кабинета Шаффхаузена. Патрон когда-то снабдил его этим знаком высокого доверия, и Жан очень гордился им, хотя использовал по назначению считанные разы и никому о нем не рассказывал, даже Сесиль. Соломон же, принимая дела клиники, кабинет и ключи от него, не поинтересовался количеством копий… и Жан опять промолчал. Сейчас же, вставляя стальной прямоугольник со сложной резьбой в скважину, и слушая, как мелодично щелкает замок – клик-клак – он одновременно покрывался холодным потом, ужасаясь своего намерения, и торжествовал как удачливый вор, проникший в княжескую сокровищницу… или пещеру Сезам.

Райх не смог туда проникнуть, его схватил за фалды седой дракон-сторож, утащил в смотровой кабинет, а вот Жану все удалось, словно он и в самом деле знал волшебное слово.

«Главное, не забыть его в опасный момент…» – мелькнула мысль на краю сознания, но рациональное начало тут же пристыдило разгулявшуюся фантазию: что опасного может быть в докторском кабинете, где ему известен каждый угол, каждая складка на шторе и самый мелкий узор на ковре, и где он, строго говоря, имеет право находиться по своему служебному статусу, по крайней мере, пока.

Жан вошел, быстро закрыл и запер за собой дверь, включил свет и огляделся. Шторы были плотно задернуты, жалюзи опущены, все вещи находились на своих местах – в основном так, как нравилось Шаффхаузену, хотя рука нового хозяина уж кое-что поменяла. Например, кресло у стола было развернуто не вправо, а влево, и телефонный аппарат стоял не на отдельной подставке, а рядом с компьютером. Ноздри внезапно защекотал запах кофе и табака – того самого табака – и Жан, к своему глубочайшему удивлению, увидел на журнальном столике грязную кофейную чашку (недопустимое нарушение!) и пепельницу с двумя или тремя окурками. Можно было мысленно упрекнуть Соломона за страшную неряшливость и порадоваться, что на солнце обнаружилось-таки сочное кофейно-табачное пятно… но… сохранившийся стойкий запах говорил о том, что хозяин кабинета был здесь, курил и пил кофе совсем недавно, от силы пару часов назад.

– Что же получается… -прошептал Жан. – Он никуда не уезжал -или только что приехал? Но где же он тогда? И почему Витц…

По спине Дюваля побежали мурашки, и сердце замерло, когда он подумал, что Соломон где-то спрятался, представил насмешливые глаза, наблюдающие за ним…откуда? Ну не из книжного же шкафа! Может, из гардеробной?

Жан опасливо оглянулся, на сей раз заметил новые улики, выдающие присутствие Кадоша – в углу дивана лежала черная мотоциклетная куртка, а поверх нее – кожаные краги. Теперь Дювалю казалось, что он улавливает еще и слабый, но вполне различимый запах бензина и машинного масла.

– Доктор… Доктор Кадош, вы здесь? – неуверенно позвал Жан: ему в любом случае было поздно прятаться, лучше сделать вид, что он пришел сюда намеренно, чтобы сообщить о визите Густава Райха… ну, а если Соломон после этого объявит ему выговор и прикажет отдать ключ от кабинета – что ж, он отдаст.

Никто не отозвался, наоборот, стало еще тише… но эта тишина была живой, наполненной, и Жан явственно ощущал присутствие. Скорее всего, у Соломона, если он до сих пор себя не обнаружил, были веские причины прятаться, а раз так, он точно не обрадуется, если Дюваль примется искать его и найдет.

«Уходи, уходи, уходи! – надрывался внутренний голос, этот извечный трус и паникер. – Ты не должен здесь находиться! Чего доброго, он еще решит, что ты его преследуешь. Мало тебе неприятностей, ты хочешь скандала?.. Настоящего скандала?»

Но какой-то другой голос, новый и незнакомый, отвечал трусу со спокойным упрямством:

«Да, хочу. Я хочу всего, хочу чего угодно, только бы снова почувствовать себя живым, только бы избавиться от рабского ошейника, в который сам просунул голову, только бы не ползти снова в свою семейную могилу…»

Неожиданно Дюваля осенило. Он едва не рассмеялся – как все оказалось объяснимо и просто. Соломон наверняка только что приехал (видимо, из аэропорта Ниццы на собственном мотоцикле, судя по куртке и крагам). Понятно, что до завтрашнего утра он не хочет ни с кем встречаться, вот и укрылся в кабинете, попросив фон Витца встретить незваных гостей. И когда он, Дюваль, так бессовестно вломился в святая святых, Соломон просто-напросто видит десятый сон, лежа на софе в комнате отдыха, примыкавшей с другой стороны к маленькой гардеробной – эти два помещения соединялись узкой арочной дверью, которую с полным основанием можно назвать потайной…

Вот теперь ему точно следовало уйти. Повернуться, выйти за порог, тихо запереть замок и проваливать восвояси, радуясь, что все обошлось тихо и мирно, и Соломон не поймал его с поличным, как нашкодившего щенка.

Но мысль об усталом и расслабленном Соломоне, спящем в нескольких шагах от него, в секретном покое, подобно заколдованному принцу, была так… трогательна… и соблазнительна, что месье Дюваль решил пойти до конца и выполнить-таки важную миссию посредника. Кто знает, может, Кадош передумает и захочет прямо сейчас побеседовать с Райхом, или, наоборот, попросит сохранить его инкогнито? В любом случае Жан окажется полезен, станет ему союзником, двойным агентом.

«Если только он захочет…»

О, чего только не сделал бы Жан Дюваль для Соломона Кадоша, если бы тот пожелал… Сердцем Жан по-прежнему был верен своей юношеской любви к Эрнесту и нежным романтическим воспоминаниям, но с некоторых пор одно имя Кадоша выбивало его из равновесия, а тело отчаянно бунтовало и требовало если не близости, то хотя бы мимолетного приближения, легкого касания…

Дюваль глубоко вдохнул, как пловец перед прыжком с трамплина, мысленно испросил прощения у Бога, у Сесиль, у Эрнеста и у Шаффхаузена, и, открыв дверь гардеробной, нырнул в темноту, ощупью пробираясь к заветной двери.

Комментарий к Глава 11. Комната Синей Бороды 1. Каннский фестиваль – ежегодный киноконкурс, одно из центральных событий в культурной жизни Европы. В 1986 году проходил с 9 по 21 мая.

2. Речь идет об Андрее Тарковском и его фильме “Жертвоприношение”.

3. Кинолента “Вечернее платье” 1986 года, с участием Жерара Депардье, Мишеля Блана и Миу-Миу, взяла приз за лучшую мужскую роль, несмотря на весьма скандальное содержание

4. “Нис Матэн” – “Утренняя Ницца”, популярная газета

5. “Женская еда” – все, что способствует выработке эстрогена, обычно это сладкие и жирные блюда, например, пирожные с кремом. Мирей намекает на возможную беременность.

И немного визуализаций:

1. Мотоциклетная куртка))

https://b.radikal.ru/b03/1806/fc/975f0e2d154e.jpg

2. Недовольный Райх)

https://a.radikal.ru/a30/1806/26/dd9c9dacd962.jpg

3. Оборзевший Жан Дюваль))

https://b.radikal.ru/b05/1806/be/7d7605ab45e8.jpg

====== Глава 12. Гроза на Монмартре ======

О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен!

и ложе у нас – зелень;

кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы.

Песнь Песней

Эрнест позвонил отцу рано утром, чтобы договориться о встрече ближе к полудню – он знал, что в это время граф де Сен-Бриз покидает квартиру на рю де Турнон, чтобы отправиться на длинную прогулку, с заходом в винные бутики, магазины антиквариата и художественные салоны, с последующим обязательным легким перекусом где-нибудь в городе.

Услышав в трубке голос сына, который, вроде бы, должен был находиться в Лондоне, граф обрадовался, но не так уж сильно удивился, и предложил Эрнесту заехать к нему:

– Выпьем по рюмочке шерри, а потом пойдем размять ноги…

Сен-Бризу-младшему по многим причинам не хотелось подниматься в семейные апартаменты, и он постарался отговорить отца от этой идеи:

– Давай лучше встретимся сразу у Сен-Сюльпис, прогуляемся, и посидим вместе в «Ле Бон Сен Пюрсен»… (1)

– Нет-нет. Ты почти у меня не бываешь. Я хочу, чтобы ты зашел. К тому же, раз ты сподобился позвонить своему старому папаше, у тебя наверняка стряслось что-то серьезное. О таком не стоит беседовать на ходу.

– Ясновидящий, – проворчал Эрнест, но мгновенно сдался, поскольку знал: если его прекрасно выглядящий и моложавый отец начинает разыгрывать мелодраму, говорить о себе «старый папаша» и пенять сыну за невнимание, значит, в самом деле соскучился. Хорошо, я зайду…

По дороге он купил белую спаржу, камамбер, груши, коробку пирожных – суфле и профитроли, и бутылку сотерна. (2) Отец, весьма неравнодушный к гастрономическим изыскам, в то же время был довольно постоянен в кулинарных пристрастиях, и, при каждой встрече получая из рук Эрнеста пакет или корзину с любимыми лакомствами, таял от удовольствия, после чего сразу принимался что-нибудь готовить.

Этот раз не стал исключением: граф сам открыл дверь, порывисто обнял сына, принял ответное крепкое объятие, пропустил Эрнеста в квартиру, получил соломенную корзинку, развел руками – мол, стоило ли? – и с простодушным любопытством начал изучать принесенное…

– О! О-ля-ля! Какая спаржа! Ты заходил к Пьеру? Нет? А где же купил? Спасибо, ты очень внимателен… Давай, снимай свои доспехи, – Сен-Бриз постучал пальцами по плечу кожаной «рокерской» куртки Эрнеста, и кивнул в сторону кухни:

– Проходи туда. Я отослал Шарлотту, горничная придет только после обеда, а Симон отсыпается после вчерашнего театра, бездельник, так что нам никто не помешает. Я сам приготовлю тебе омлет со спаржей и камамбер, запеченный с изюмом и грушами!

– Папа… – беспомощно проговорил Эрнест, но граф покачал головой и заявил в фамильной безапелляционной манере:

– Никаких возражений! Я буду готовить, ты – рассказывать, и даю тебе слово Сен-Бриза, что не выпущу тебя из-за стола, пока ты не съешь все до последней крошки. Посмотри на себя: бледный, лицо осунулось, круги под глазами… Ты когда нормально завтракал в последний раз?

– Вообще-то сегодня… – омлет, приготовленный Соломоном, был не со спаржей, а с лесными грибами, но отец спрашивал вовсе не за тем, чтобы узнать какие-то подробности, а чтобы получить повод для возражений:

– Да уж, могу себе представить! С тех пор, как ты решил стать англичанином, я не перестаю удивляться, как ты выживаешь на мерзкой дряни, которая там считается едой.

– Йоркширский пудинг не так уж плох… (3)– покорно следуя туда, куда велели, и с удовольствием поддерживая игру «заботливый отец», улыбнулся Эрнест.

– Пфффф… скажи еще пирог с почками! – Сен-Бриз презрительно выпятил нижнюю губу, такую же властную и чувственную, как у сына, но слегка скрытую густой седеющей бородой. – Ну-ка, садись!

Он подтолкнул гостя к ближайшему стулу, поставил на стол бутылку вина и два бокала, протянул штопор:

– Займись делом, пока я занимаюсь омлетом. А я с нетерпением жду твоих новостей… По правде говоря, мне уже звонила твоя безумная подруга… Ирма… но я не особенно понял, что она лопочет с ее чудовищным акцентом – «пссс, пшшшш, ужжжжжас, кошшшмар» – так хотя бы ты объясни, что стряслось, что ты натворил? Сможем обойтись без полиции и газетчиков?

Эрнест опустил голову, делая вид, что поглощен вытягиванием пробки из бутылочного горлышка, и надеялся, что отец не заметил, какой яростью полыхнул его взгляд при упоминании Ирмы.

– Что она тебе сказала?

– Несла чушь о громадном наследстве какого-то старика, которое тебе на самом деле не принадлежит, и о каком-то еврее, который тебя загипнотизировал – должно быть, с помощью каббалы – а ее пообещал убить.

– Что ты ответил?

– Поинтересовался, каким оружием ей угрожал еврейский гипнотизер, а заодно – не внушил ли он тебе необходимость сделать обрезание, регулярно посещать синагогу и жениться на девственнице, чтобы произвести на свет дюжину детей. И еще сказал, что счастлив быть отцом графа Монте-Кристо.

Ситуация мало располагала к веселью, но художник не сдержался и прыснул, в красках представив себе беседу разозленной Ирмы со скептически настроенным графом:

– Папа! Я тебя обожаю…

– Спасибо. – Сен-Бриз прижал к груди изящную руку с артистически тонкими и длинными пальцами и поклонился на две стороны, как актер у рампы. – Теперь, милый, скажи мне, что из этого правда. Каким образом в твоей бурной жизни совместились два неожиданных понятия – еврей и деньги?

Эрнест налил вино, тщательно следя, чтобы золотисто-медовая жидкость заполнила бокалы ровно на треть; отец одобрительно улыбнулся, видя, что сын помнит и соблюдает винный этикет, и жизнь в Англии, стране бифштексов и пивных пабов, не испортила ни его манер, ни аристократической привычки к хорошим напиткам.

– С чего мне начать, папа?

Граф улыбнулся:

– Давай начнем с выпивки, ручаюсь, она развяжет тебе язык.

Хрусталь запел, когда бокалы встретились в кратком салюте, отец и сын одновременно сделали по глотку, и Эрнест, исподтишка наблюдавший за Сен-Бризом, в который раз изумился, до чего они с отцом похожи – от черт лица и текстуры волос до мимики, от формы пальцев до манеры держать бокал… Такие моменты пробуждали в душе художника подавленное религиозное чувство, он начинал ощущать себя творением, сыном Божьим, и трепетное смущение перед своим создателем вынуждало его опускать глаза.

Сен-Бриз повернулся к столешнице и принялся нарезать спаржу с ловкостью заправского шеф-повара; увлечение кулинарией было его многолетним хобби, наряду с живописью, кошками абиссинской породы и женщинами со сложным характером, но только кулинарии оказалось под силу перебороть его депрессию и вернуть к жизни после трагической гибели второй жены и обеих младших дочерей в дорожной аварии. С тех пор минуло уже четырнадцать лет, однако семейное горе все еще фонило в этих стенах, Эрнест ощущал его флюиды при каждом визите, и он снова и снова вспоминал мучительный ужас, пережитый в те мертвые зимние месяцы, от перспективы потерять отца – которого тогда так ненавидел и с которым отказывался общаться так долго из-за глупого проступка, незначащей любовной интрижки с легкомысленной Лидией Фотиади… (4)

Как только волна нахлынула снова, Эрнест встал, подошел к графу, обнял его за спину, прижался щекой к плечу, обтянутому мягкой тканью домашней рубашки, с детским упоением вдохнул неяркий запах лимонной мяты, какао и табака – такой родной и знакомый, любимый до слез.

– Ну… ну… что такое? – растерянно забормотал Сен-Бриз, застигнутый врасплох всплеском сыновнего чувства и от того еще больше растроганный; он опустил руку с ножом, свободной рукой поймал ладонь Эрнеста, слегка пожал, давая привычный сигнал – «эй, парень, что бы ты ни натворил, ты все равно остаешься моим родным, единственным мальчиком». – Смотри, пора класть спаржу, пока масло не почернело.

– Доктор Шаффхаузен умер.

– Да как же так! Неужели?! – граф был очевидно потрясен этим известием. – Я не знал… Кажется, я слышал что-то от Блумбергов пару недель назад, но не придал значения, подумал, они его перепутали с доктором Верхувеном – вот тот в самом деле умер, об этом писали во «Франс Суар»…

– К сожалению, Шаффхаузен тоже умер на самом деле, папа, – вздохнул Эрнест и вернулся на свое место, подлил в бокалы еще вина.

– Что с ним случилось?

– Острый инфаркт. Или что-то в этом роде… – художник предпочел не сообщать отцу о своих подозрениях насчет насильственной смерти доктора.

– Да покоится он с миром. – Сен-Бриз, как подобает добропорядочному католику, услышавшему о смерти ближнего, осенил себя крестом и высыпал на сковородку нарезанную спаржу. – Насколько я понял, это была плохая новость, очень плохая и печальная… но значит, есть и хорошая. Я прав?

– Ты прав, папа. Я отчаянно, безумно влюбился…

– О, сынок… – улыбка Сен-Бриза, вручную взбивающего свежайшие яйца вперемешку с жирными сливками, стала почти лукавой. – С этим я всегда готов тебя поздравить, влюбчивость – наша фамильная черта, ты унаследовал ее в полной мере. Правда, ты так часто радовал меня подобным известием, что боюсь, я сбился со счета.

– Нет, папа. На сей раз все иначе. Все намного проще… и одновременно сложнее.

Новая, незнакомая интонация в мягком голосе сына заставила графа насторожиться и снова отвлечься от приготовления трапезы. Он обернулся и внимательно посмотрел на Эрнеста. Бледность и темные круги под глазами – знаки бессонницы – предстали в ином свете, когда Сен-Бриз соотнес их с сияющим взглядом и мечтательной, счастливой улыбкой.

– Так, продолжай.

На сей раз Эрнест не стал прятаться за винным бокалом и сказал спокойно и прямо:

– Я встретил человека, с которым хочу прожить до конца моих – или его – чертовых дней, но все же надеюсь, что мои дни закончатся раньше. Мы решили быть вместе и… мы уже вместе и останемся вместе, кто бы что об этом ни думал и как бы ни относился к нашему решению.

Сен-Бриз кивнул и медленно проговорил:

–…И насколько я понял, раз это «человек» – то не женщина.

– Это мужчина.

– Кто же он такой? Надеюсь, ты простишь мне любопытство к имени и роду занятий твоего… ммммм… скажу так – моего зятя.

Эрнест вспыхнул до корней волос и хотел по привычке ощетиниться, защищая самое важное в своей жизни, но вдруг с удивлением понял, что слово «зять» в устах отца ни в малейшей степени не окрашено насмешкой или упреком. Эжену де Сен-Бризу действительно было интересно, кто же завладел сердцем сына до такой степени, что дошло до официального объявления намерений.

– Его зовут Соломон Кадош. Он доктор, и …

– О, не продолжай, я знаю, кто он! Доктор Кадош! Небеса! Эрнест, позволь сказать, что я горжусь тобою. Ты каким-то непостижимым образом умудрился закадрить одного из лучших нейрохирургов клиники Ротшильда (5), а значит, одного из лучших врачей Франции. Жажду узнать подробности вашего знакомства – ну, разумеется, те, что ты посчитаешь нужным мне сообщить. Омлет почти готов, но если бы я знал заранее, то открыл бы шампанское и заказал белужью икру. Впрочем, и сейчас еще не поздно…

Сен-Бриз подошел к двери в коридор и принялся звать слугу:

– Симон! Эй, Симон! А ну-ка, проснись, ты мне нужен!

– Папа, папа, подожди, остановись… Не надо никого будить! – Эрнест, не зная, плакать ему или смеяться от весьма неожиданной реакции отца на главную новость, удержал его за плечо:

– Я еще далеко не все рассказал тебе. И мне нужно… я хочу кое о чем попросить тебя.

– Попроси, мой мальчик, сделай милость. Наконец тебе хоть что-то понадобилось от твоего старого папаши, впервые за пятнадцать лет! Скажи, что тебе нужно, и считай, что ты это уже получил.

Граф вернулся к плите и ловко поддел лопаточкой омлет, который угрожающе шкворчал, сообщая, что готов подгореть:

– Так что же тебе нужно, сынок? Я жду…

Эрнест дождался, пока золотистая окружность из яиц и спаржи благополучно перевернется и сложится пополам, и ответил:

– Мне нужно взаймы примерно семьсот тысяч франков, чтобы заплатить налог в казну и вступить в права наследства. (6) Половина этой суммы у меня уже есть, вторую я могу получить, если продам своего Моне, но это займет время… а с решением вопроса лучше не затягивать, с учетом обстоятельств. Да, папа, Ирма тебе не солгала и ничего не придумала. Еврейский доктор меня загипнотизировал, а французский доктор, умерший месяц назад, оставил мне по завещанию несколько миллионов франков.

После того, как Эрнест отправился на встречу с отцом, честно предупредив, что не знает, когда освободится – семейные визиты для него всегда были непредсказуемы, «но в любом случае вечером на Монмартре!» – Соломон занялся структурированием собственного времени. Его ждали важные дела на Ривьере, из-за личных обстоятельств поставленные на недельную паузу, но и в Париже хватало мест, где ему не помешало бы появиться, и событий, в которых следовало поучаствовать.

Он сидел за письменным столом в гостиной и методично делал пометки в еженедельнике:

«12.00 – банк Ротшильда, встреча с М., представителем фонда; 13.30 – Парижская нотариальная палата – консультация, 14.30 – адвокатское бюро Дессекса – консультация и обед с Б.Д., 17.00 – госпиталь, предэкзаменационная встреча с интернами».

Рука привычно выводила буквы и цифры, но мысли, как бурный весенний ручей, не желающий подчиняться установленному порядку, все время перетекали в иное русло, к предметам, весьма далеким от денежных расчетов и юридических схем.

Напротив стола, в другом конце комнаты, помещался диван,тот самый диван, бесстыдного винного цвета, из неприлично мягкого велюра, так приятно ласкающего кожу… Воображение Соломона услужливо рисовало Эрнеста – растрепанного, полуодетого, со сбитым дыханием, напряженного и пылающего, каким он упал в его жадные объятия три дня назад – рисовало снова и снова, не скупясь на подробности и красочные детали, так что сконцентрироваться на работе Кадошу не удавалось, несмотря на искреннее старание.

Художника не было рядом лишь пару часов, и ушел он недалеко, всего несколько кварталов в сторону от рю Эколь, но Соломон чувствовал себя до странности одиноким. Даже не одиноким – разделенным, словно ему отняли руку и ногу, и он страдал от фантомной боли. Никогда прежде с ним подобного не случалось, если не брать в расчет макабрический ужас, который он ощутил каждой клеткой тела при оглашении смертного приговора, вынесенного Исааку… Да, любовь и смерть действительно похожи на кровных братьев, всегда идущих рядом.

В конце концов Соломон сдался перед наплывом эмоций, захлопнул ежедневник, взял вместо него «Письма к незнакомке», (7) лежавшие на книжной полке, на кипе журналов и альбомов по искусству, принес с кухни вазочку с кешью, бокал и початую бутылку вина, разместил добычу на журнальном столике и с комфортом расположился на диване. Под головой оказалась гобеленовая подушка, пахнущая Эрнестом, ноги и бедра приятно согревал рыжий плед из верблюжьей шерсти (по словам любимого, подаренный ему бедуинами в Сахаре, но скорее всего, купленный на живописной толкучке в Фесе или Марракеше), под локтем свернулась трогательная плюшевая змея («последний подарок мамы», как смущенно пояснил художник, когда Соломон впервые обнаружил этого странного соседа). На сердце стало легко и спокойно, а веки, наоборот, сладко отяжелели…

Для приличия Соломон немного поборолся с дремотой, но минут через десять заснул тем особенным безмятежным сном, каким спят дети, паломники и влюбленные.

Ему снился загородный дом в Монтрё (8), с коричневой крышей, кремовыми стенами и белоснежными окнами, на берегу синевато-золотого озера Леман, где прошла большая часть его детства и отрочества, поскольку семья Кадошей жила в нем с мая по сентябрь.