Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Исаак даже разозлился на себя, что сходу не смог решить такую простую загадку: ну конечно, кто еще мог таскаться за ним по пятам, как не странноватый психиатр, пытающийся лечить гомосексуальность у других, но не способный помочь с этим самому себе, поскольку одержим мужскими половыми членами? Вторая волна гнева касалась брата, развлекавшегося в Париже, как ни в чем не бывало, пока он здесь в одиночку должен разыгрывать целый маскарад перед сбрендившим Дювалем…

Жан едва не подпрыгнул на месте, когда твердая рука коснулась его плеча, и голос Соломона Кадоша, полный нескрываемого сарказма, прозвучал громом среди ясного неба. Он предполагал, что его рано или поздно разоблачат, но не ожидал, что так скоро.

– Д-добрый вечер, месье Кадош… Я т-тут…

– Вижу, что вы тут. Но зачем вы идете за мной? У вас опять срочное дело?

– Н-нет… то есть… да.

Дюваль сам не знал, с какой целью увязался за Кадошем, увидев из окна в бинокль, как тот выходит из ворот виллы, и плелся за ним, как бездомный пес за мясником – ведь ясно же, что вместо лакомой подачки получишь пинок или камень… Но Жан не мог больше терпеть чудовищную неопределённость своего положения. Он вообще больше не мог терпеть – серой заурядности прежней «благополучной и нормальной жизни», несчастного брака, притворства на каждом шагу, постоянной неудовлетворённости, физической и душевной, беспокойства о деньгах и статусе, и… цеплялся за Соломона Кадоша как за последний шанс на перемены. Неважно, какими они будут, счастливыми или ужасными, спасут ли его или похоронят, главное, чтобы эти перемены произошли. Клетку, в которую он оказался пойман много лет назад, нужно было или открыть изнутри, или взломать снаружи, или расплющить под прессом вместе с узником.

…Кадош задал ему прямой вопрос, он смотрел на Жана своими насмешливыми глазами цвета темного мёда, ждал ответа, а у Дюваля, как всегда в его присутствии, язык прилип к нёбу, и горло пересохло, как земля в сильную жару…

Да и что он мог ответить? Не выкладывать же все, как есть, начиная с похода в гей-клуб после полученной от Соломона отповеди и краха надежды на взаимность, до тяжкого похмелья наутро, попытки покаяться – и ссоры с отцом Бушаром прямо в исповедальне… Не рассказывать же о безумной идее устроить слежку за Витцем, который в конце концов и привел его в Валлорис, к вилле «Ангельский виноградник», где женевские «заговорщики и узурпаторы» организовали свой штаб и укрепленный форт на Ривьере. Не мог же он, в самом деле, признаться, что после этого открытия снова поехал в Ниццу, в тот же гей-клуб, и снова встретился с Карло, с которым они напились, как свиньи, а после трахались, как обезьяны – и, кончая с членом во рту, он никак не мог решить, разводиться ли ему после этого с женой, попробовать на себе репаративную терапию – или утопиться в море?

Жан не мог задать эти вопросы ни Шаффхаузену, потому что прежнего патрона не было в живых, ни Кадошу, потому что новому патрону была совершенно безразлична его судьба, ни жене, потому что Сесиль, как ни крути, не заслужила подобного… но он все-таки нашел себе исповедника, точнее, исповедницу, в лице прекрасной Мирей Бокаж.

Сперва они встретились в том же самом ресторанчике, рядом с «Галереей Лафайет», где она впервые обедала с Кадошем, выпили, разговорились, еще выпили, начали открывать друг другу душу, и в конце концов поехали вместе в ближайший отель.

В номере они снова разговаривали, пили шампанское, тянулись друг к другу руками и губами, утешая, зажимались и тискались сперва на диване, как подростки, а после – почти голыми на кровати, но в самый ответственный момент у Дюваля упал член… и он попросту сбежал от такого позора.

На следующий день Мирей сама пришла с бутылкой шампанского «навестить Сесиль», прекрасно зная, что Сесиль уехала в Лозанну, удачно застала Жана одного и – так уж получилось – прямо в гостиной сделала мужа лучшей подруги своим любовником.

Дюваль вспоминал все это, пока, уткнувшись глазами в землю, стоял перед Кадошем дурак дураком и мучительно краснел под его острым и пристальным взглядом… нет, он не мог ни в чем признаться, не мог сказать даже полуправду – что приехал сюда ради встречи с любовницей. На связь с Мирей он пошел не ради секса, чтобы сохранить обрывки репутации «нормального мужчины», а только ради формального повода снять дом в Валлорисе, по соседству с виллой, где, на манер Ахилла, Соломон Кадош скрывался от своих завистников и недоброжелателей, зарящихся на законную добычу…

– Какое же у вас ко мне дело, месье Дюваль? – спросил Исаак после довольно длительной паузы, в точности подражая терпеливому и доброжелательному тону Соломона – так врач мог бы спрашивать робкого пациента, что именно его беспокоит.

– Позвольте заметить, что в данное время я не исполняю своих профессиональных обязанностей, меня замещает доктор фон Витц. Вы могли бы обратиться к нему фактически с любым вопросом.

– Не с любым, – выдохнул Жан и, набравшись храбрости, посмотрел прямо в глаза Кадошу. – Нет, не с любым, и вы прекрасно об этом знаете… месье. И дело мое слишком личное, чтобы обсуждать его с кем-то, помимо вас, и даже в стенах клиники. Я нарочно приехал сюда, за вами, хоть вы и скрываетесь ото всех, чтобы поговорить без лишних свидетелей.

Исаак слегка склонил голову набок и проговорил очень медленно, тщательно подбирая слова:

– Мне казалось, месье Дюваль, что это личное дело между нами уже вполне разъяснено и закрыто. Что вы, месье Дюваль, все поняли и уяснили. В любом случае мне нечего добавить к тому, что я уже сказал по этому поводу. Вы напрасно утруждались…

– Вы меня действительно не поняли, Соломон! – воскликнул Дюваль в отчаянии, судорожно придумывая, что бы такое сказать, чем зацепить ускользающее внимание Кадоша, чем хоть как-то разрешить мучительную неловкость своего положения – и для начала просто схватил этого непостижимого, упрямого еврея за тонкое мускулистое запястье:

– Я… приехал… я хочу поговорить совсем о другом! Не о нас с вами!

– О чем же тогда? – сухо спросил Кадош, без малейшего колебания высвободил руку из захвата, оглянулся по сторонам и добавил:

– Едва ли нам стоит продолжать посреди улицы… если я правильно вас понял.

На секунду у Жана возникла безумная надежда, что Соломон пригласит его на свою виллу, или сам напросится в гости, но мысли Кадоша оказались куда более прагматичны и прозаичны:

– Я собирался ужинать в «Козетту». Вы там бывали? Нет? Ну что ж, сейчас у вас есть возможность исправить эту оплошность. Приглашаю вас составить мне компанию.

– О, разумеется, с радостью…

Раненая душа Дюваля, суетливо хлопая одним крылом, попыталась воспарить в небеса, широкоплечая стройная фигура Соломона, стоявшего в лучах закатного солнца, показалась окружённой золотым сиянием, воплощенным образцом мужской силы и красоты, и он готов был идти с ним и за ним куда угодно – хоть в ресторан, хоть на костер, хоть на плаху…

В сознании, как вспышка молнии над темнеющим заливом, мелькнула идея – что же такое он может рассказать Соломону, чтобы гарантированно заинтересовать патрона, и не выглядеть в его глазах назойливым прилипалой, помешанным на почве невротической влюбленности?

Спокойный холодный голос Кадоша вернул его на землю:

– Пойдемте, месье Дюваль. Они обычно оставляют для меня столик, но место популярное, а сегодня пятница. Не хотелось бы его упустить.

Теперь они шли рядом, как двое друзей, не соприкасаясь плечами, но и не настолько далеко, чтобы нельзя было прикоснуться при желании, и Жан исподтишка смотрел на Соломона, разглядывал целиком, снизу вверх. Вот сандалии, с перекрещенными ремешками, красиво обхватывающими узкую и длинную, сильную стопу с высоким подъемом – как у балетного танцовщика; вот синие джинсы, идеально сидящие на фигуре, подчеркивающие гибкость и стройность, столь редко присущие мужчинам зрелого возраста, и черный кожаный ремень с серебряной пряжкой; вот серо-стальная шелковая рубашка, легкая, как туман, с треугольным распахнутым воротом, выставляющим напоказ красивую длинную шею, с остро выступающим кадыком и выраженной яремной впадиной – эта впадина вызывала совершенно отчетливое, вампирское желание впиться в нее губами и языком… А выше шла безупречная линия скул и сильный подбородок, упрямый чувственный рот, и прямой нос, довольно длинный и крупный, но то же время тонкий, и на удивление изящный для еврея.

– Вы рискуете разбить себе лоб, месье Дюваль, если, шагая, будете смотреть на меня, а не прямо перед собой, – заметил Кадош, но в его тоне больше не звучало раздражение – только странная печаль…

У Жана на кончике языка повисла ожидаемая пошлость, насчет того, что разбитый лоб – ничто в сравнении с разбитым сердцем, после чего следовало бы театрально вздохнуть; но он вспомнил, как теми же приемами пользовалась Сесиль, когда обхаживала его в Швейцарии, и, сделав над собой усилие, отказался от мизансцены. Вместо этого он сказал:

– Я просто готовлюсь к нашему разговору, месье Кадош, он будет непростым…

– Догадываюсь.

–…Но очень важным. Я хочу вам кое-что рассказать про первое завещание патрона… доктора Шаффхаузена. И, возможно, вы поймете, кто и зачем вынудил меня затеять всю эту грязную историю с оспариванием второго.

– Ешьте, Жан, прошу вас. Ваше жаркое остынет, а для такого блюда это непростительно.

– Благодарю, месье Ка…ээээ… Соломон. Но мой рассказ почти лишил меня аппетита. Прямо не верится, что я все это действительно пережил… и еще меньше – что решился вам рассказать.

– Вы правильно сделали, что решились, Жан. И думаю, вы даже отдаленно не представляете, насколько заинтересованного слушателя нашли в моем лице.

Дюваль быстро взглянул на него, пытаясь понять, не издевается ли сотрапезник, когда демонстрирует столь высокий уровень вовлеченности и заинтересованности, но во взгляде Кадоша не было и тени насмешки. Красивое лицо выглядело до странности бледным, на щеках проступили красные пятна, а расширенные зрачки сделали глаза коньячного цвета почти черными. Ритм дыхания, хотя Кадош и старался его контролировать, слышался быстрым и рваным, как будто Соломону катастрофически не хватало воздуха.

Жан был достаточно хорошим врачом, чтобы считать у своего визави (5) очевидные признаки стресса, и достаточно разумным и скромным человеком, чтобы не искать его причину во внезапном сексуальном возбуждении, хотя сам только того и желал…

«Неужели его так взволновал мой рассказ, и он действительно мне сочувствует? Ах, если бы я знал, что он такой эмпат, то живописал бы ему о своем трудном детстве и доминирующем отце, вместо того, чтобы подстерегать в коридоре и вешаться на шею…»

Жан прикусил губу, чтобы скрыть улыбку – первую довольную улыбку за этот вечер – и, следуя совету Кадоша, взял вилку и положил в рот кусочек жаркого. Говяжья вырезка в трюфельном соусе действительно была великолепна.

Они разговаривали уже около двух часов. За соседними столиками успели смениться гости и скатерти, но собеседники не замечали времени и не обращали внимания на происходящее вокруг.

Дюваль чувствовал себя очень странно: в голове намертво засел образ разоблаченного шпиона, агента разведки, соблазнившегося посулами противника и перешедшего на сторону врага в разгар боевых действий. Соломон представлялся ему офицером контрразведки, безукоризненно корректным и очень опасным, вроде бы готовым дать Жану все, что попросит – сигарету, бокал вина, чашку кофе, «что-то еще, месье?» – но на самом деле держащим в руках его жизнь и смерть. Стоит Кадошу сказать одно слово, сделать знак, и Жан умрет. Нет никаких гарантий, что этого не произойдет, но пока Дюваль говорит, он в меньшей опасности, и он говорит, говорит, дает признательные показания… Расписывается в своей лояльности, готовности помогать, служить, зарабатывать награды и милости.

Было нечто ужасное в лёгкости, с какой он предавал свою жену, ту, с кем жил под одной крышей, ел за одним столом и спал в одной постели почти двадцать лет, но в конце концов, разве он был в этом виноват? Сесиль втянула его в отношения, в интимную близость, в брак, и это еще полбеды – со временем она заставила Жана играть в религиозные игры, исподволь, незаметно превратила в «доброго католика», который ходит не только на воскресную мессу, но и на исповедь. Это она, вместе со своими друзьями из «Дела Божьего», влезла в его работу, побуждая изменить тему научных исследований и вообще, стать ближе к практике, соединить работу врача и ученого с работой Господней.

Много лет назад Шаффхаузен спас его карьеру и репутацию, подтолкнув к всестороннему изучению гомосексуальности – с научной беспристрастностью, без психиатрической или социальной стигматизации этого явления, как врожденного феномена, присущего некоторому проценту человеческой популяции. У него был шанс увидеть и доказать, что гомосексуальное поведение может быть просто результатом осознанного выбора сохранной личности, иными словами – вариантом нормы…

Современные тренды в психиатрической и психотерапевтической теории и практике подтвердили правоту патрона; но Жан давным-давно свернул с указанного пути. Вместо интересного ему исследования, которое позволило бы, помимо прочего, понять и принять самого себя, он ударился в лютый консерватизм, стакнулся с узколобыми религиозными фундаменталистами, дипломированными невеждами, неспособными взглянуть на полшага вперед, путающими научную объективность с мещанской моралью и церковными догмами.

Ох уж эти «добрые католики» из окружения Сесиль, входившие в организованное ею общество; ох уж эти «полезные, респектабельные люди, они помогут тебе издать монографию, Жан»; ох уж этот Густав Райх, со своей елейной улыбкой и щедрыми посулами, способный влезть в каждую дырку, убедивший его в «гуманности и прогрессивности» репаративной терапии.

«Подумайте, Жан, это же настоящий прорыв в психиатрии! Не долгий и, увы, зачастую бесплодный психоанализ, не лечащий, а развращающий еще больше – а точечная, ювелирная работа, воздействующая на сердцевину проблемы гомосексуализма, на самую суть: изначальную поврежденность, искажение природы, то, что в нашей религии именуется грехом».

Да, он тоже виноват, потому что повелся на всю эту ерунду – не столько боясь проницательности Райха или огорчения жены, сколько поддавшись тщеславию, надувшись, как лягушка в басне, от возможности сказать «свое независимое слово в психотерапии»… обойти на научном поле самого Шаффхаузена, обосновав методы лечения, которых тот всегда чурался, и доказать их гуманность и допустимость в отношении верующих гомосексуалистов – ведь для них покаяние и принятие епитимьи является важной частью терапии.

– Вот тогда, Соломон, фонд «Возрождение» и заинтересовался клиникой «Сан-Вивиан» как подходящей базой для работы со специфическим кругом пациентов… А когда Шаффхаузен резко отказал, без обиняков дав понять Райху, приезжавшему с коммерческим предложением от фонда и первичной документацией, что никаких репаративных программ и близко не будет в его клинике, Райх взялся за меня и Сесиль. Мы должны, мы были обязаны помочь. Это подавалось как наш священный долг… и как непременное условие нашего дальнейшего благополучия. Понимаете?

– Понимаю… – одними губами произнес Исаак, сознавая, что выпадает из своей роли, что выдает себя и голосом, и лицом, но не не находил в себе сил что-то исправить. – Скажите мне вот что, Жан…

– Да?

– Вы упоминали чуть ранее, что ваша жена, Сесиль, под девичьей фамилией проходила стажировку в одной из экспериментальных репаративных клиник, ассоциированных с фондом «Возрождение»… в Женеве…

– Да, именно так. Из-за специфики работы, она предпочла записаться под фамилией, которую носила до замужества – Пети.

– В каком году это было?

– Могу сказать совершенно точно: в семьдесят пятом.

– В каком месяце?

– Февраль–март. Я хорошо помню, это был очень странный год, и ее первая стажировка – прямо скажем, не самая удачная…

– Почему?

– Из-за трагедии, произошедшей в клинике с одним из пациентов. Молодой человек, лет двадцати с небольшим, сын крупного промышленника, кажется, текстильного короля. Сесиль входила в число его кураторов по базовой программе, ничего особенного, никаких процедур, в основном тесты и беседы, но… Боже мой, месье Кадош, что такое? Вам нехорошо?

– Да, мне нехорошо, – глухо проговорил Исаак, не замечая, что почти скрутил в узел, изломал серебряную вилку. – Прошу прощения, Жан, я должен покинуть вас на несколько минут.

Дюваль смотрел на него с возрастающим тревожным удивлением – как будто не узнавал – и, когда Исаак вскочил со стула, тоже поднялся:

– Соломон, позвольте, я…

– Что вам позволить?! Проводить меня в туалет?! Нет, оставайтесь здесь, и не вздумайте тронуться с места!

Со стороны их поведение напоминало бурную ссору, кое-кто из гостей обернулся, а с другого конца зала уже спешил официант, с приклеенной улыбкой, но явно готовый позвать охрану…

…Исаак не помнил, как выбрался из зала, как дошел до туалета и заперся в кабинке; присев на кафельный пол в черно-белую клетку, он обнял руками колени и откинул голову на холодную гладкую стенку. Перед глазами все плыло, из носа потоком хлынула кровь – ощущения были такие, словно он получил удар молотком в лицо.

В сущности, так оно и было…

Доктор Жан Дюваль, по-щенячьи объяснявшийся ему в любви, думая, что говорит с Соломоном, признался, что вместе со своей женой много лет участвовал в грязных играх Райха, интриговал против Шаффхаузена, помогая фанатикам из «Дела Божья» собрать компромат и надавить на владельца клиники, чтобы со временем прибрать ее к рукам. Не такая уж тайна, хотя Соломона могут заинтересовать подробности и детали.

Гораздо хуже оказалось другое. Он только что ужинал с человеком, женатым на той самой гадине, холодной католической суке, которая под видом «терапии» морочила голову Ксавье, убеждая отказаться от побега и поездки в Канаду – а когда не преуспела, выдала его охране. На той мерзкой твари, что «из благих побуждений» позвонила в Париж, вызвала Райха и… подтолкнула мальчишку к последнему краю.

Комментарий к Глава 19. Прерванная серенада 1. Согласно скандинавской легенде, бог Один со своей свитой носится по земле, собирая души людей. Если кто-либо встретится с ними, то попадёт в другую страну, а если заговорит, то погибнет. В Британии бытует версия о том, что охоту возглавляет король или королева эльфов, они могли похищать встретившихся детей и молодых людей, которые становились слугами эльфов. Во Франции предводителем Дикой Охоты считается легендарный рыцарь Роланд.

2 Вилла “Ангельский виноградник” (реальная):

https://b.radikal.ru/b35/1808/52/6ba4644433ac.jpg

https://c.radikal.ru/c10/1808/42/b484fac2c72a.jpg

https://a.radikal.ru/a38/1808/7d/a376e43d1f34.jpg

3 Попугай Исаака:

https://c.radikal.ru/c03/1808/d7/38bcb33e2280.jpg

4 Ресторан “Виноградник Козетты” (реальный):

http://www.lecloscosette.com/

5 Визави – сидящий напротив

Вечерний Валлорис:

https://c.radikal.ru/c21/1808/1a/d9d7250cdc53.jpg

https://b.radikal.ru/b29/1808/ea/39a09bf80731.jpg

https://d.radikal.ru/d23/1808/e6/2deac990fcc1.jpg

“Старый перец” фон Витц в поисках приключений:

https://a.radikal.ru/a22/1808/f8/dea1c2515945.jpg

Исаак в Валлорисе в ожидании брата:

https://b.radikal.ru/b37/1808/cf/98c177cec3fa.jpg

Исаак в последней сцене главы:

https://d.radikal.ru/d02/1808/41/4cfbd9729f50.jpg

====== Глава 20. Сигаретный ожог ======

Я сплю, а сердце мое бодрствует.

Вот, голос возлюбленного моего,

Который стучится.

Песнь Песней

– Твоя идея совершенно идиотская. Рассуждаешь, как дилетант, – заявил Кампана; он сидел на высоком стуле совершенно прямо, точно аршин проглотил, напряженно глядя в одну точку, и прижимал к левому плечу пистолет, как было велено.

Эрнест, сидевший за мольбертом в нескольких шагах от него, кивнул:

– А я и есть дилетант. Но именно поэтому тебе стоит ко мне прислушаться – у меня глаз не замылен.

– Глаз не замылен, но в башке полно мусора, уж простите за откровенность, месье Верней. Ты, наверное, пересмотрел детективчиков про Коломбо и Мегрэ, где все балуются разными шпионскими штучками, но в жизни, сынок, все происходит несколько иначе, чем в кино… В жизни, представь себе, есть уголовно-процессуальный кодекс, процедура дознания, судебные постановления.

– Оххх... Ты такой же невозможный зануда, как Соломон! У него тоже все по правилам. Как вы друг друга выносите, хотел бы я знать?

– Отлично выносим, потому что знаем, чего друг от друга ожидать… Дисциплина и порядок!

– Ага. «Что бы ни случилось, но чай будет в пять». Я же говорю – зануды оба. И оба красавчики. Обожаю!

От неожиданного комплимента комиссар оторопел, потом побагровел, как свекла и прорычал:

– Чего?.. Эй, месье художник, хорош ко мне подкатывать!

Довольный произведенным эффектом, Верней фыркнул, как кот:

– Я – к тебе? Даже не надейтесь, мэтр. Я скорее подкачу к белому африканскому носорогу.

– К какому еще носорогу, что ты плетешь?..

– К белому африканскому. С толстой шкурой и бооооольшим таким рогом.

– Уймись, иначе я Кадошу расскажу, как ты ко мне клеился во время сеанса, – пригрозил Юбер, сам не зная, шутит он или говорит всерьез, но эти мальчишеские поддразнивания со стороны художника скорее доставляли ему удовольствие, чем сердили по-настоящему.

– Расскажи-расскажи. Он тебе сразу же поверит.

Кампана пошевелился и почти жалобно спросил:

– Долго мне еще сидеть в этой идиотской позе? Рука затекла.

– Еще десять минут, – непреклонно сказал Эрнест и взял другую кисть. – Не забывай, ты проспорил, так что никаких поблажек.

– Ладно… – проворчал Юбер и тут же усмехнулся, показав крепкие зубы, удивительно белоснежные для такого заядлого курильщика и кофемана:

– Только пусть на твоем портрете глаза у меня будут на лице, справа и слева от носа, как положено, а не один на лбу, другой на пузе! Иначе я это не смогу на стену повесить, меня подчиненные засмеют…

– Они тебя в любом случае засмеют, если ты притащишь свой портрет на работу. Повесь его лучше дома, на стене рядом со спальней. Дамочки будут млеть и сразу на все соглашаться.

– Это ты серьезно, насчет дамочек?

– Конечно. Для чего мне мужики вроде тебя портреты заказывают, как ты думаешь? Чтобы получить идеализированную копию себя. Женщинам всегда нужен идеал, месье Кампана.

Эрнест положил кисть и встал из-за мольберта:

– Ну вот и все на сегодня.

Юбер тотчас вскочил и ринулся взглянуть на незаконченную картину, но не тут-то было: художник развернул треногу к стене, скрыв набросок от любопытного взгляда натурщика, и сделал запрещающий жест дорожного регулировщика:

– Стоп, комиссар! Пока портрет не готов, ты его не увидишь. Это мое правило, примета, а с некоторых пор я стал особенно суеверным.

– Заметно… – проворчал Кампана, без труда разгадав детскую уловку Эрнеста, и, заправив пистолет в кобуру, поднял вверх мозолистые ладони:

– Ну, а если я соглашусь помочь тебе с твоим дурацким планом поймать Райха на крючок, точнее, на «жучок», навешенный на твою задницу – хотя сразу понятно, что ничего не выгорит – я смогу посмотреть, хорошо ли у тебя выходит моя рожа?..

Эрнест сделал вид, что раздумывает, потом самым серьезным тоном уточнил:

– Так ты согласен?

– А… черт с тобой, да, согласен! – Кампана рубанул по воздуху, словно уничтожал последнее сомнение. – Но если добрый дядя Густав снова отправит тебя на больничную койку – я за это не ответчик, со своим парнем будешь объясняться сам.

– Отлично, комиссар! По рукам! – усмехнулся Верней и, выполняя свою часть сделки, повернул мольберт в сторону комнаты.

Неоконченная работа была прекрасна. Кампана не мог назвать себя большим ценителем искусства, но ни в одном зеркале и ни на одной, самой удачной, фотографии, он не казался настолько живым и не нравился себе так, как на портрете, который Эрнест Верней по его просьбе писал в академической манере.

Художнику удалось не просто передать сходство с помощью карандаша и красок, он словил в чертах Кампаны нечто особенное, настолько же трудно уловимое, как рассеянный в тучах солнечный свет в разгар ноября… что-то глубоко личное, тайну, делавшую Юбера именно Юбером и никем другим. Да, пожалуй, это и цепляло больше всего: непостижимым образом Эрнест сумел изобразить на холсте не тушу, а душу, того изначального Юбера, каким его задумал и создал Господь.

«А Соломонов-то парень – действительно талантище…» – подумал комиссар, стоя перед своим изображением в странном переживании смеси благодарности и глубокого смущения. – «Вот петрушка бы вышла, отправь его в самом деле Райх на тот свет. Может в Библии и сказано, что мужеложников следует побивать камнями, но сдается мне, Иисус разбирается в искусстве куда как получше своих служителей… может, он только того и хочет от парня, чтоб сидел за мольбертом и писал портреты с пейзажами, тренировался. Должен же у них в Раю кто-то и потолки расписывать?»

На полу в кабинете отца Мануэля де Лары, председателя парижского братства, лежал черный ковер. Густава всегда это удивляло, но ковер в самом деле был абсолютно черным, без единого узора или цветового пятна. Иногда он думал, что причиной выбора такой странной расцветки была обыкновенная практичность отца-председателя. Черный ковер не жалко выбросить на городскую свалку или в отстойник, после того, как в него завернут мертвое тело.

Само собою, отец Мануэль де Лара никого не убивал собственными руками. При взгляде на его спокойное мудрое лицо, исполненное благородной красоты, подобная мысль казалась кощунственной. Верный заповедям и догматам истинного католицизма, он исполнял их строго и буквально, и от всех остальных братьев, служителей и помощников требовал такой же строгости в служении. Ничто не пятнало священнической сутаны, не смущало пастырской души, не тревожило совести. Для неприятной и грязной работы, вроде наказания закоренелых ослушников или ленивцев, недостаточно радеющих о деле Божьем, у него был Дирк.

Густав нисколько не сомневался, что если грязь и кровь совершенных им грехов однажды переполнит чашу терпения отца Мануэля, и гнев прелата польется через край, именно Дирк накинет ему на шею прочную струну или всадит в артерию короткий нож с кривым лезвием. А после аккуратно закатает труп в ковер и вывезет, куда скажут…

Кто-нибудь другой, узнав об этих мыслях брата Густава, мог бы назвать его сумасшедшим с больной фантазией – темно-рыжий и коренастый Дирк Мертенс внешне выглядел полностью безобидным, казался тихим человеком, держащимся в тени отца Мануэля и не способным воды замутить. Он и стакана воды не наливал без особого дозволения, этот персональный «агрегатти», он и глаз не поднимал, и говорил так редко, что новички в братстве считали его немым, но Густав знал, знал совершенно точно, и не нуждался в доказательствах. Дирк Мертенс был распорядителем черного ковра, и каждый раз, когда этот человек оказывался в кабинете (скромно сидел в уголке, вроде как подремывая или читая книгу) одновременно с Райхом, тот на всякий случай читал про себя покаянную молитву и настраивался претерпеть агонию, прежде чем душа его отправится держать ответ уже не перед отцом-председателем, а перед Высшим судией…

Сегодня Дирк тоже был здесь, сидел в углу, еще более сонный, чем обычно – но исходившая от него опасность наэлектризовывала воздух в кабинете, заставляла синеватые искры с треском пробегать по черному ворсу ковра.

– Подойдите, брат Густав, не стойте в дверях.

Отец Мануэль де Лара заговорил первым, в голосе его не было гнева, только усталость и печаль, но Густаву слишком хорошо знакома была эта интонация, заставлявшая колени трястись, а мочевой пузырь – судорожно сжиматься, что было ужас как неудобно и конфузно при его проблемах с простатой. Ему следовало пасть на колени и ползти, ползти по чёрному ковру, извиваясь всем телом, унижаясь и моля о прощении… обещать, что он все исправит, если ему дадут еще один шанс, во имя Господа! – но он не смел и шагу ступить. Точно одеревенел.

– Mea culpa… (1) – еле выговорили распухшие губы.

– Подойдите. – повторил отец де Лара, с отчетливой ноткой нетерпения в низком бархатистом голосе. – Присядьте! Нам нужно многое обсудить. Оставьте латынь для ваших учеников и для мессы.

Дирк словно проснулся, вскинул голову, встал, пододвинул стул, едва ли не силой усадил на него Райха, улыбнулся – с очарованием черепа – и снова забился в угол.

– Я… я весь внимание, преподобный отец… – пробормотал Густав и смиренно склонил голову, как провинившийся пес в ожидании палки.

Отец Мануэль поморщился, красивые, идеально очерченные губы скривились, словно в рот ему попало что-то крайне мерзкое, да сплюнуть было неудобно.

– Брат Густав, я знаю, как высоко вас ценят в Риме. На днях мне звонил архиепископ Альбано, как раз по вашему поводу. Мы довольно долго обсуждали ваш особый статус тайного агента…

– О, преподобный отец, это совершенно не…

– Не перебивайте. Вы несете служение Делу Божьему уже много лет, у вас большой опыт в успешном решении самых щекотливых дел, и ваши полномочия весьма широки. Настолько же широки, насколько сложны и неприятны задачи, которые ставит перед вами церковь. Но, брат Густав… пользуясь этими полномочиями по своему усмотрению, разве не должно вам заботиться о репутации парижского братства? Разве не обязаны вы, по требованию церкви ходя темными путями, ходить неслышно, действовать тихо, работать чисто?..

– Обязан, преподобный отец… конечно, обязан. – Райх прекрасно понимал, куда клонит де Лара, и сознавал, что преподобному совсем не обязательно было делать столь долгий заход к сути – просто отец Мануэль хотел хорошенько его помучить, без дисциплины и вериг, отхлестать словами до кровавых отметин стыда.

Де Лара сделал долгую неприятную паузу, прежде чем заговорить снова, и Дирк в тишине поднял голову, как змея на охоте, как будто только и ждал сигнала напасть на большую черную крысу.

Райха передернуло, он зажал руки между коленями, молясь, чтобы экзекуция поскорее закончилась. В такие моменты, когда он испытывал предельное унижение и физический дискомфорт, в памяти обычно всплывал умирающий Ксавье, окровавленный и белый как мел, с расширенными от предсмертного ужаса глазами, но сегодня бедного мальчика сменил виконт де Сен-Бриз.

Он не умирал и не боялся Густава – должно быть, донна Исаис особенно благоволила к нему, если позволила выскользнуть из крепко сплетенной сети – он смеялся, блестя зубами, запрокинув голову, бесстыдно открывал нагую стройную шею, дразнил дьявольской красотой, разжигал похоть…

«Я должен был, должен был довести дело до конца», – мучился Райх запоздалым сожалением. – «Нужно было убить обоих, дьявола и дьяволицу, прямо там. С благословением я мог разобраться и позже… Все равно братья из гвардии помогли бы все подчистить.»