Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

«О, Жан… неужели все еще так любишь меня, или это просто твои гормоны сошли с ума от моего одеколона?»

Они упустили время. К ним уже спешила со всех ног, едва не спотыкаясь на высоченных бархатных каблуках, гладко причесанная надменная дамочка -не иначе, супруга Дюваля, почуявшая опасность.

Эрнест понимающе усмехнулся:

«Ну конечно, погранохрана тут как тут. Ах, Жан, Жан, ты стал большим ученым и очень приличным с виду буржуазным дяденькой, но по сути все тот же застенчивый и зависимый мальчик, за которым должен кто-то присматривать… Но не тревожься, дружок, я не собираюсь подводить тебя под монастырь и компрометировать на глазах у жены. Может быть, потом….»

Едва эта дерзкая мысль, очень мало подходящая к похоронам, промелькнула в голове художника, пространство не преминуло напомнить ему, где он находится и зачем приехал. Как будто сам Шаффхаузен из-за плотной завесы посмертия строго погрозил пальцем…

Образ мелькнул, удивив своей реальностью, и… растаял, как туман.

Тут до слуха Эрнеста донесся странный писклявый голос, похожий на голос ребенка, в игре подражающего взрослому:

– Месье Верней? Наконец-то! Я уж решил было, что вы вовсе не приедете, и вас придется разыскивать по моим лондонским связям…

– Вы плохо меня знаете, месье Бертье, если хоть одну секунду думали, что я могу пропустить похороны доктора Шаффхаузена, – сказал Эрнест наугад, но по довольному всхрюку слышимого, но пока еще невидимого собеседника понял, что не ошибся в своем предположении.

Нотариус подошел к нему сзади справа и затаился где-то сбоку, как большая осторожная собака. Промычал приветствие и, требуя направленного внимания, подергал за рукав. Эрнест не сразу сообразил, что нужно посмотреть вниз, а посмотрев, едва не ахнул: из-под его руки выглядывало крохотное, фантастически уродливое существо, с длинным носом, кривой спиной и черными всклокоченным волосами, напоминающее горбатого эльфа.

Художнику сразу же вспомнились химеры и прочие обитатели нижнего астрала, посещавшие его после хорошей дозы морфия или под ЛСД, но сейчас он был трезв и чист от наркотиков, так что существование месье Бертье во плоти не вызывало сомнений.

Эрнеста мало что могло смутить, но встреча с карликом-горбуном на похоронах оказалась тем самым редким случаем:

– О, простите, я не сразу вас разглядел…

Нотариус осклабился, обнажив в чудовищной усмешке желтые и кривые зубы:

– Пустое, месье Верней, обычная история. Меня часто не замечают… поначалу, но документы на гербовой бумаге, которые я достаю из папки, сразу прибавляют мне росту. Вы это тотчас поймете, когда мы обсудим наше дельце, но пока – тсссссс! Молчание, молчание!

«Дорогой Шаффхаузен, я, конечно, знал, что вы оригинал, но чтобы настолько… Доверить исполнение посмертной воли настоящему цвергу (1) – это соригинальничали, так соригинальничали! А может, это один из ребусов, которые вы так любили при жизни, мой дорогой доктор, и коими нещадно истязали мой бедный творческий ум?»

У Эрнеста вдруг защипало в носу, как у мальчишки, впервые оставшегося без родителей в дортуаре (2) интерната. Он огромным усилием подавил поднявшееся к горлу рыдание -это было не проще, чем проглотить придорожный булыжник – и поспешил укрыться за ширмой ритуальной беседы:

– Месье и мадам Дюваль… примите мои соболезнования. И большую благодарность за возможность присутствовать здесь сегодня. Месье Бертье, само собой, я благодарен и вам тоже.

Взгляд Сесиль загнанной белкой метался между мужем, обратившимся в соляной столб, уродцем-нотариусом, ухмылявшимся с коварством Ричарда Третьего, и сногсшибательно красивым «цыганом». Который не мог быть никем иным, кроме как бывшим любовником Жана… и свалился ей на голову внезапно, как божья кара. Она не успела сгруппироваться и впервые в жизни чувствовала себя настолько растерянной, что не могла произнести ни слова.

К счастью, Бертье не впал в ступор и болтал за троих, посвящал запоздавшего гостя в программу траурных мероприятий и подкидывал нужные вопросы. Вымученно улыбаясь и внимательно слушая, Сесиль уяснила, что Эрнест Верней не планирует задерживаться ни в клинике (еще бы не хватало), ни в Жуан-ле-Пен (и на том спасибо), но остановится в Ницце, поскольку хочет провести несколько дней на Ривьере. Это было уже значительно хуже – теперь мадам Дюваль предстояло поломать голову, как удержать Жана на безопасном расстоянии от источника гнуснейшей заразы… несмотря на дьявольскую привлекательность этого источника.

Сесиль никогда прежде не видела Эрнеста, все его визиты в клинику словно бы нарочно приходились на период их с мужем отпуска или командировки. Бороться с ним за душу и тело Жана ей пришлось заочно, и она победила в той борьбе, не гнушаясь никакими средствами. Но теперь, когда художник стоял перед ней во плоти, мадам Дюваль стало понятно, почему Жан так долго и упорно сопротивлялся возвращению на путь добродетели, к нормальной и одобряемой обществом сексуальной жизни.

«Он невероятно красив… этот шарм… эта манера держаться, одновременно учтивая и дерзкая… Да, было от чего сойти с ума моему бедному, впечатлительному Жану, он всегда тянулся к таким сильным натурам!.. Но меня верно учили в католической школе тому, что дух тьмы может принимать облик ангела света или облик прекрасного юноши»

Впрочем, прямо сейчас соблазнительная внешность Эрнеста не была главной проблемой; куда сильнее Сесиль тревожил вопрос – зачем нотариус пригласил его в Сан-Вивиан, втайне от всех, и на какое-такое «дельце» он намекает? Неужели художник упомянут не только в завещании Шаффхаузена? Или старый интриган напоследок подложил им какую-то свинью, поменяв первоначальные распоряжения? Такой непредвиденный поворот мог сильно спутать все их планы.

Эрнесту захотелось немного передохнуть, никого не тревожа, постоять в уголке террасы с бокалом холодного розового вина. А потом спуститься в сад, побродить по зеленому лабиринту, побыть наедине со своими воспоминаниями и болью утраты, которая с каждой минутой ощущалась все острее и непоправимее.

К смерти нельзя быть готовым, это Верней усвоил еще в юности, она всегда приходит незваным гостем, вором, что подкапывает и крадет. Но Шаффхаузен покинул мир живых так внезапно, не оставив им шанса на личное прощание, попросту выпрыгнул из тела в самый обыкновенный день, точно сбежал в холостяцкий отпуск. И случилось это ровно в тот момент, когда Эрнест в глубине души стал почитать его бессмертным, как единственного бога, которого художник знал и смог принять своим мятущимся сердцем. Увы, трагическая кончина названного отца опровергла миф о его божественности и бессмертии…

Но отделаться от четы Дювалей и нотариуса оказалось не проще, чем от москитов в жаркий летний день. Все трое ходили за художником по пятам, как няньки за ребенком, и не желали избавить «дорогого друга» от назойливого внимания.

Говоря по чести, Верней не стал бы уклоняться от Дюваля и разыгрывать недотрогу, давным-давно позабывшего «юношеские шалости». Поплакать о Шаффхаузене как раз было бы лучше им вдвоем, спрятавшись в самом сердце садового лабиринта или в памятной беседке… Нотариуса они сумели бы спровадить, да он и сам ушел бы – этот хитрый горбун наверняка был проницателен и многое знал о прошлом и настоящем своих доверителей.

Но непреодолимым препятствием стала именно Сесиль; она каждую секунду всем своим видом, жестами и словами давала понять, что поставляется с Жаном в комплекте, и разделить их невозможно, как сиамских близнецов. Эрнест же чувствовал себя слишком измотанным, чтобы сходу включаться в турнир за не слишком-то нужный ему приз. Да и создавать Жану семейные проблемы, находясь в вотчине Шаффхаузена, в день, когда доктора едва предали земле, было подобием богохульства. Благоговением и раскаянием блудного сына, а не похотью Иродиады следовало наполнить свою жизнь хотя бы на время траура.

…Однако, не прошло и получаса, как Эрнест все же ускользнул в комнату для джентльменов. По счастью, Жан не стал навязывать ему свое сопровождение, и когда он снова вышел в коридор, то обнаружил, что осада снята: нотариус ухромал по своим делам, а супруги Дюваль переключились на мэра и его жену, собравшихся уезжать.

– Аминь, – прошептал художник. – Теперь я наконец-то смогу спокойно подумать о вас, мой дорогой доктор…

– Я уверен, что вы не меня сейчас имели в виду, – проговорил прямо над ухом чей-то мягкий и немного язвительный голос, – но все же наберусь храбрости и представлюсь вам, месье де Сен-Бриз, раз подвернулся такой удобный и редкий случай.

Эрнест очень не любил, когда к нему подкрадывались сзади, особенно так тихо, а за сегодня это был уже второй случай. Вот только нотариус не называл его семейной фамилией, которую почти никто не знал, да и сам Эрнест старался не вспоминать без крайней надобности.

Обернувшись без всякого дружелюбия, он узрел высокого мужчину средних лет, не молодящегося, но моложавого, мускулистого, поджарого, длинноногого, одетого в глухой темный костюм, с единственным украшением – галстучной булавкой в виде головы льва. Незнакомец был тщательно выбрит, но довольно небрежно причесан, и в темно-русой гриве отчетливо проступала седина.

«Как серебряная инкрустация на вороненой стали…» – Эрнест поймал себя на том, что неуместно залюбовался этим персонажем, как будто сошедшим с полотна Рембрандта или Веласкеса, хотя на нем не было ни брыжей, ни пышного камзола, и вдоль бедра не висела длинная шпага.

– По-видимому, вы меня знаете, месье, но я не знаю вас… Кто вы такой?

– Соломон Кадош. – мужчина слегка склонил голову, заменив этим изящным скупым движением архаичное «к вашим услугам». – По национальности еврей, по месту рождения – швейцарец. По профессии, как не трудно догадаться, врач. Коллега и друг – увы, теперь уже бывший – покойного доктора Шаффхаузена. Приехал три дня назад к нему в гости по личному приглашению, а попал на похороны…

– Благодарю, этого пока достаточно, – ответный жест Эрнеста выглядел немного нервным. – Вы блестяще представили себя, месье, а теперь объясните, откуда знаете меня.

Он испытал вдруг нарастающее волнение – не потому, что ситуация была странной и неловкой – винить следовало запах дорогого табака, смолы и кедровой хвои. Парфюмерная композиция известной марки одеколона, которым пользовался Кадош, звучала интригующе, слишком интригующе для похорон.

Соломон улыбнулся и стал похож на охотника, наблюдающего за только что поднятым зверем, вышедшим на тропу под точный выстрел:

– Объясню в свое время. – и, упреждая возражения и новые вопросы Эрнеста, спросил сам:

– Хотите выпить со мной за упокой души мэтра Шаффхаузена, а потом вместе поужинать?

– Вот так прямо?

– Да, прямо. Предпочитаю идти к цели коротким путем.

– Самый короткий путь не всегда прямой, месье Кадош.

– Вижу, что вы не математик, месье Верней. – усмешка Соломона стала еще шире, и Эрнесту оказалось не просто заставить себя не пялиться так явно на губы незнакомца – хищные, крупные, манящие дикой чувственностью, но очерченные столь безупречно, словно резцом природы водила рука Микеланджело.

– Я не математик, вы верно заметили, но надеюсь, этот прискорбный факт не лишит вас аппетита. Мы поужинаем, месье Кадош. Сперва выпьем, а потом поужинаем. Разве не так греки велели провожать мертвых – вином, пиром и… плясками.

Комментарий к Глава 2. Возвращение блудного сына 1 цверги – мифические существа из скандинавской мифологии, родственные троллям, живущие согласно легендам, в глубоких горных пещерах, и служащие богам. Считались искусными мастерами -ювелирами и кузнецами, обладавшими магическими знаниями и волшебством

2 Дортуар (фр) – спальное помещение

1.Соломон Кадош:

https://a.radikal.ru/a28/1805/74/412df71a89db.jpg

https://b.radikal.ru/b35/1805/ad/40318f8ba4db.jpg

2. Эрнест Верней:

https://b.radikal.ru/b03/1805/7d/8c625dd124fc.jpg

====== Глава 3. Ночной кутеж в Ницце ======

Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки его лучше вина.

Песнь Песней

Они начали прямо в клинике, но не на террасе, а в маленьком, всего на пять столиков, кафетерии, расположенном в жилом крыле, по соседству с кухней и хозяйственными службами. Кадош воспринял предложение Эрнеста пойти туда, как должное, хотя со стороны обычных гостей поминального обеда подобное самоуправство на территории чужой частной собственности было вопиющим нарушением этикета.

Верней, однако, не считал себя обычным гостем – клиника «Сан-Вивиан» была частью его личной истории. Здесь до сих хранились фрагменты прошлой жизни художника, в виде росписи на стенах часовни, а где-то в саду, под розами, были похоронены осколки волшебного зеркала, едва не превратившие его сердце в кусок льда. Шаффхаузен сумел извлечь эти осколки, спас не только разум Эрнеста, но и его душу, помог ей вырасти и заново научиться любить. И теперь Эрнесту столь же мучительно, как в юности, когда он переживал свою первую утрату, хотелось знать – где же душа самого доктора? Куда отлетела, где бродит, видит ли хоть что-нибудь, слышит ли?.. Проявит ли себя, даст ли знак, видя, что непутевый приемный сын взялся за старое и готов впутаться в очередную авантюру, далекую от благопристойности, полную вакхического безумия?

Sic, как писал доктор на полях своих писем, когда хотел подчеркнуть важность сообщения. Виконту де Сен-Бриз следовало в самом деле спросить себя, во что он ввязывается, после того, как полтора года был чист от любых наркотиков, кроме кофе, и практически не пил. И уж точно не напивался в компании незнакомца, больше походившего на графа Дракулу, чем на еврейского доктора из мирной Швейцарии.

Эрнест честно размышлял об этом, пока они со спутником шли по длинной затененной галерее, снаружи густо увитой плющом, внутри же заставленной кадками с фикусами и олеандрами, вперемежку с небольшими мраморными копиями известных скульптур – как и двадцать лет назад, в полутьме их можно было принять за призраков.

Эти знакомые привидения сейчас не пугали и не тревожили. Тревожил Соломон, живой человек из плоти и крови; он молча следовал по пятам за художником, и порой подходил так близко, что Эрнест чувствовал на шее его дыхание… И, сам того не желая, инстинктивно и жадно втягивал запах – смесь табака, смолы, чистой рубашки и горячей кожи.

Соломон не мог знать наверняка, о чем думает живописно одетый, острый на язык и фантастически красивый парень, которому на вид нельзя было дать и тридцати, хотя в действительности он уже перешагнул за сорок. Это было не так уж важно, поскольку они договорились о главном: провести остаток дня вместе. Долгого и жаркого апрельского дня, полного горечи и яростной жажды, за которым придет колдующая ночь.

«Ночи, колдующей ночи синие сумерки пали…

В маленьких кузнях цыгане солнца и стрелы ковали…»

– Что? – резко остановившись, спросил Эрнест.

– Ничего, – Соломон выставил перед собой ладони, чтобы избежать столкновения, но жест немного запоздал. Эрнест проворно отпрянул, словно руки Соломона обожгли ему спину, обернулся, и взгляды мужчин скрестились, как два клинка – странно, что не зазвенели:

– Что вы сейчас сказали?

– Я молчал. – прозвучало почти кротко, но напряжения не разрядило, только усилило, того и гляди, полетят искры.

– Значит, подумали. О чем?

– Песню вспомнил.

– Для похорон или свадьбы?

– Для любви и смерти… мальчик. – Соломон придвинулся ближе, поднес руку к лицу Эрнеста, почти коснулся кончиками пальцев вспыхнувшей щеки – как будто хотел обвести контур, нежно, любовно. Так скульптор мог бы касаться только что законченной статуи…

Но Верней оказался не готов пить из чаши искушения такими большими глотками. Он опять отшатнулся, пробормотав что-то невнятное, не то извинение, не то проклятие, и почти побежал дальше по галерее, с горящим лицом, проклиная свою тонкокожесть и впечатлительность, с возрастом не ставшие меньше ни на микрон.

Вслед ему полетело:

– Обоюдная эрекция – не повод для паники, месье Верней. Это благой знак нашей солидарности в желаниях…

– Простите, месье, я не видел, куда направились те двое господ. – молоденький официант, нанятый на один день через агентство, сокрушенно опустил голову.

Учитывая важность церемонии – поминки важной шишки из медицинских кругов – недовольство заказчика нерасторопностью обслуги могло означать нечто худшее, чем потерю чаевых. А месье Дюваль был недоволен, ох, как недоволен, что Анри не знает ответа на его вопрос!

«Божечки, ну чем я виноват? Не охранник же я, просто напитки наливал да подавал… какая мне разница, кто куда пошел, с кем и за какой надобностью? Сами бы и смотрели за своими гостями!» – бурчал про себя официантик, пока пиджачно-галстучный важный доктор, не получив нужного ему ответа, придирчиво перечислял огрехи в его работе. Вслух он, конечно, возражать не смел, но напуганный тем, что вовсе останется без чаевых, попытался исправить свою оплошность:

– Мне… мне только послышалось, когда я подавал им шприцер (1)… они говорили что-то про знаменитые круассаны донны Джами. Один удивился, что она, дескать, еще жива, а второй предложил кофе выпить, ну они и ушли сразу из зала, а куда – я не смотрел.

Рассказ официанта звучал правдоподобно, и в желании Эрнеста нанести визит старой поварихе, чтобы помянуть патрона кофе с глотком виски не было ничего эксцентрического и подозрительного… Если не считать нарушения приличий: что ему стоило хотя бы для виду спросить дозволения у номинальных хозяев приема?

«В конце концов, он мог бы позвать в компанию и меня на правах давнего знакомого! Но нет, его самовлюбленному высочеству, принцу облаков, подобное и в голову не пришло!»  – злился Жан. Но куда больше его задевало то, что Эрнест ушел с террасы не один, а с мужчиной, с другим мужчиной, с этим загадочным Кадошем! Тот называл себя другом и коллегой Шаффхаузена, однако был совершенно неизвестен Дювалю. Как такое возможно? Что они там делают вдали от всех?

«Да уж точно не кофе пьют!», – прозвучал в голове напряженный голос внутреннего параноика, и у Жана тотчас пропало дыхание и мучительно заныл желудок, как будто он со всего размаха получил кулаком в солнечное сплетение…

– Что с вами, месье? – встревожился официант. – Вам плохо?

– Нет, все в порядке. Дайте… воды.

Пока юноша торопливо наливал в бокал чистейшую минералку, Жан присел на ближайший стул и, полузакрыв глаза, стал делать дыхательные упражнения. Ему необходимо было привести себя в норму, пока Сесиль ничего не заметила и не вмешалась, в своей излюбленной бесцеремонной манере, под маской материнской заботы.

Двадцатью годами ранее

Кафетерий в клинике «Сан-Вивиан», расположенный в жилом крыле, предназначенный для медперсонала и нетяжелых либо выздоравливающих пациентов, был совсем маленьким. На пять столиков, с лёгкими плетеными стульями, с узкой стойкой, где помещались только чашки, подносы с выпечкой и добродушно урчащая кофемашина.

Жан отчаянно злился на себя, когда понял, что нарочно переменил время своего завтрака, чтобы оказываться у стойки одновременно с виконтом де Сен-Бризом. Эрнест редко приходил в общую столовую обедать с другими пациентами, ужинал всегда в своей палате в полном одиночестве, но завтраки и легкие вечерние перекусы в кафетерии были священны. Может быть, причиной была феерическая выпечка донны Джами, или настоящий эфиопский кофе, пахнущий на весь этаж… а может быть, все дело было в личном кофейном ритуале Эрнеста.

«Его высочество» пил кофе не только по утрам, но и на ночь, и донна Джами, хотя и ворчала, что ей создают лишние хлопоты, не гнушалась лично готовить для «красивого мальчика» любимые лакомства. Шаффхаузен – что удивительно – тоже смотрел сквозь пальцы на подобные вольности с режимом, хотя, возможно считал их частью реабилитации и признаками возвращения интереса к жизни у суицидника.

Но, так или иначе, Жан и Эрнест регулярно встречались во время кофейных пауз. Виконт, если был в духе, вежливо здоровался, иногда даже улыбался, и тогда Дюваль так же сухо и вежливо кивал в ответ (и потом полчаса боялся пошевелиться за столиком, чтобы случайно не выдать эмоций, совсем не приличествующих врачу). Он исподтишка наблюдал за Эрнестом, возбуждался и злился… Его раздражали все движения и жесты молодого человека, манера быстро отпивать маленький глоток обжигающего кофе и тут же ставить чашку на стол – с резким звуком, и неизбежными брызгами на белой скатерти. Жан бесился, когда тонкие длинные пальцы виконта разламывали хрустящий золотистый круассан, так, что сыпались крошки, и отрывали маленькие кусочки кружевного теста, чтобы отправить в рот… Бесился, но не мог оторвать взгляда от трапезы виконта, как от эротического шоу. Кажется, он уже тогда знал, каково чувствовать на своем теле – о, и внутри него…. – прикосновение этих ласковых пальцев, отдаваться им в полное распоряжение, сдаваться на милость… и умолять – УМОЛЯТЬ! – трогать себя снова и снова.

Но когда Эрнест, приходя пить кофе, был в мрачном настроении, он вообще не замечал доктора Дюваля. Садился на свой любимый стул и безучастно смотрел прямо перед собой. Кофе и круассаны успевали полностью остыть, прежде чем виконт возвращал им свое внимание. И тогда Жан – о, фрейдистские ассоциации, о, проекции бессознательного – чувствовал себя остывшим полумесяцем слоеного теста, несчастным от безразличия и жаждущим только одного: прикосновения, которое вернет чувство тепла… а потом убьет.

Просмотр внутреннего кино, посвященного Эрнесту – принцу облаков, проклятому Дориану Грею и личному наркотику Дюваля – не прошел без последствий.

– Дорогой мой… – забывшись, прошептал Жан, точно в полусне. Провел рукой по шее, ослабил галстук, потом пальцы скользнули ниже по груди, пробрались под пиджак, легли на тонкую ткань рубашки, нащупали сосок и стиснули его ногтями жадно, болезненно – такое легкое самоистязание было единственным средством от тревоги и напряжения нервов.

– Дорогой мой? Жан! Жан, что с тобой, ты в своем уме? У тебя, случайно, не солнечный удар? – шепот Сесиль обжег ухо, как горячий пар, и к горлу подступила тошнота от запаха ее духов. – Очнись, на тебя люди смотрят!

Она нависала над ним, как гора над Танталом, сжимала его предплечье и едва ли не шипела, как разъяренная кошка. А внешняя декорация была безупречной: милая молодая женщина, заботливая супруга, нежно склонилась к утомленному мужу, который, пробыв целый день распорядителем похорон, наконец-то сдался своему горю и присел отдохнуть, подышать успокаивающими ароматами сада и моря…

– Ну и пусть смотрят, – Дюваль с неожиданной твердостью отстранил жену и встал, как ни в чем не бывало. – Где Эрнест, ты его не видела? Я хочу пригласить его на ужин и, может быть, остаться у нас на несколько дней, раз уж он планирует задержаться на Ривьере. Кстати, месье Кадоша тоже следовало бы пригласить на ужин… это стратегически правильно.

Сесиль судорожно сглотнула – нет, сегодня определенно был очень плохой день. Второй раз муж выходил из повиновения, а она, растерянная и выбитая из колеи, ничего не могла с этим поделать.

«Ах вот как заговорил? Ну что ж, я это тебе припомню!»– но здравый смысл возобладал над эмоциями.

Сесиль плотно сжала губы, чтобы не поддаться искушению вступать в супружескую перепалку с Жаном на глазах у изумленной публики. Она лихорадочно соображала, что ей делать теперь, как спасти ситуацию, осматривалась по сторонам с отчаянием и острым вниманием голодной волчицы, не желающей упускать добычу… и вдруг проблема разрешилась сама собой. Тот, кто воплощал собой эту проблему, чудесным образом пришел на помощь мадам Дюваль и поднес ей на блюдечке победу в раунде.

– Хочешь пригласить месье Вернея на ужин? Ну что ж, я не против. Пригласи его, месье Кадоша тоже пригласи, непременно – если сумеешь их догнать.

– О чем ты? – пробормотал Дюваль упавшим голосом, хотя прекрасно понял намек.

Сесиль подвела его поближе к балюстраде и торжествующе указала на двоих мужчин, собиравшихся сесть в только что подрулившую машину: в одном из них нетрудно было узнать Эрнеста Вернея, а в другом – Соломона Кадоша.

– Ну что же ты медлишь? Беги за ним, позорься сам и позорь меня! Только я не думаю, Жан, что его хоть сколько-то заинтересует наш скучный семейный ужин!

Пустив парфянскую стрелу прямо в сердце мужа, Сесиль добила его контрольным выстрелом:

– Видишь ли, дорогой, твой виконт – юноша тщеславный, а ты не такая крупная рыба, как этот богатый еврей на «бентли». Вспомни основы науки, которой занимаешься много лет: психопаты не способны любить.

Кофе по-ирландски, выпитый наспех, почти украдкой, был только для разгона, как и первые фразы, недвусмысленно обозначившие начало флирта. По-настоящему они начали на автозаправке, на полдороге между Жуан-ле-Пен и Ниццей.

Пока молчаливый шофер заливал бак бензином, Соломон пошел в туалет, а Эрнест остановился у табачного прилавка, чтобы первым делом купить французские сигареты. Без них – он точно знал – веселье не состоится. Уехав много лет назад жить и работать в Англию, он бросил курить «Галуаз», когда мисс Эрин Уэлторп, женщина с внешностью эльфийской принцессы и душой вудуистской колдуньи, нашла их запах чересчур «гадким», а потом так и не вернулся к ним, перешел на «Ротманс» и «Мальборо».

Смерть Шаффхаузена и желание справить по нему пышные поминки, настоящие, черт побери, поминки, вместо елейной буржуазной дрочки над бокальчиками сухого розе, как будто переключила в мозгу застрявший тумблер. Эрнест набрал с полтора десятка синих и красных пачек, потом, как сорвавшийся наркоман, купил еще несколько пачек «Житан».

– Вижу, вы даром времени не теряете, дорогой друг, – заметил Соломон, подошедший к соседнему прилавку с тремя бутылками в руках. – Конечно, о вреде табака много толкуют в последнее время, но не думаю, что курение во Франции запретят завтра.

– А я думаю, что сегодня вечером в барах Ниццы не закончится крепкий алкоголь, – не остался в долгу Эрнест. – Везти с собою кальвадос (2) и… что там у вас еще? Граппа?

– Итальянская граппа и кубинский ром.

– Хмм, весьма оригинальное решение и сочетание. Что вы хотите со всем этим делать?

– Хочу смешать для вас коктейль, после которого, надеюсь, мы перейдем «на ты».

– «На ты» мы можем перейти прямо сейчас, если желаешь, без твоего дьявольского зелья. Не уверен, что готов его пробовать.

– Тебе придется.

– Туше! (3) Откровеннее некуда.

Возникла пауза. Пока спутник обстоятельно и неспешно расплачивался за бутылки, Эрнест подошел ближе и облокотился на прилавок, делая вид, что полностью поглощен наблюдением за процессом передачи денег кассиру и отсчитыванием сдачи, а не разглядывает руки Соломона. Настоящие микеланджеловские руки, с широкой тяжелой ладонью, длинными точеными пальцами и тонким мускулистым запястьем. Они с равным успехом могли принадлежать пианисту, скульптору, хирургу и… профессиональному убийце.

Верней вообразил на миг, что Кадош – никакой не коллега и не друг Шаффхаузена, а просто-напросто удачно сбежавший пациент, присвоивший чужую личность, но эта мысль его не испугала, а развеселила. Сухое розе, кофеин с виски и одна-единственная таблетка эфедрина, принятая тайком, чтобы не заснуть, делали свое дело, постепенно взвинчивая нервную систему, и плавно вели к трамплину, с которого Эрнест собирался прыгнуть в сегодняшнюю ночь… под пристальным взглядом и при участии мэтра Кадоша.

…Ему послышалось, что дыхание Соломона на несколько мгновений стало тяжелее и чаще – но когда он обернулся проверить, на невозмутимом лице сына Израилева со швейцарским паспортом не дрогнул ни один мускул.

– Поехали.

– Ты купил все, что хотел?

– Почти. Еще нужен красный марокканский апельсин.

– А желтый кубинский тебе не подойдет?

– Нет. Никаких полумер.

Спутники вышли из машины на углу площади Гарибальди и улицы Бонапарта. В этом странном сочетании названий, как в зеркале, отразился парадокс французского Юга – бунтарский и либертарианский дух, перемешанный с приверженностью монархии, постепенно размытой в тусклые краски католического консерватизма…

Они завернули в ближайший мини-маркет за апельсинами, поскольку Соломон настаивал на своем желании смешать дикий коктейль. Не иначе, после его употребления можно было седлать метлу и отправляться прямиком на шабаш…

Однако, на их пути пока что возник небольшой пансион, хорошо знакомый Эрнесту по прошлым визитам в Ниццу. Здесь он и планировал бросить якорь на ближайшие несколько дней.

Апартаменты с собственной кухней, гостиной и видом на город – чего еще можно желать, когда с тобой в компании три бутылки крепкого алкоголя, корзинка с апельсинами и собутыльник с крепкой головой?

Соломон по-хозяйски расположился на кухне, предоставив художнику заниматься чем заблагорассудится, пока сам чистил тонкокорые исчерна-красные апельсины, сразу же наполнившие пространство возбуждающим горьковатым благоуханием, и колол питьевой лед, чтобы высыпать его в шейкер.

В кухне более чем хватало места для них двоих, но Эрнест, проходя мимо Соломона в сторону окна, слегка задел его бедром – и поймал телом ответный толчок, легкий, едва заметный, но достаточный, чтобы смутное желание приобрело законченность и форму.

– Жарко… – выдохнул Верней, рывком поднял жалюзи, распахнул кипенно-белые, недавно покрашенные рамы и зеленоватые ставни, и высунулся наружу по пояс.

Ницца обрушилась на него потоками теплого вечернего света, мягким говором оживленной пешеходной улицы, солёным дыханием моря и густой сладкой смесью цветочных ароматов – мимозы, гвоздики, померанца, лимонов, жасмина и роз. Глубоко дыша и любуясь праздником жизни, Эрнест не мог до конца поверить и осознать, что в трех десятках километров от этого круглогодичного рая находится кладбище со свежей могилой, где под тяжелой каменной плитой навек упокоился его названный отец.

В последние годы они редко переписывались и еще реже виделись, но ни расстояние, ни время, ни враждебно настроенные люди – а их хватало в окружении обоих – так и не смогли прервать особую духовную связь, возникшую между талантливым врачом и сложным пациентом, которые годы спустя стали настоящими друзьями, и еще чем-то большим… труднообъяснимым… неназываемым.

«Доктор, доктор, дорогой Шаффхаузен, ну как же вы так? Куда, зачем?..» – спазм сдавил горло, Эрнест закрыл глаза и наклонился вперед… но железные руки Соломона схватили его за пояс и втянули обратно в комнату:

– Не упади.

– И не собирался.

– Это была рискованная позиция.

– Можешь считать, что я тебе позировал…

Прошло несколько немыслимо долгих – и упоительно-пугающих – секунд, прежде чем один мужчина развернул другого лицом к себе, и они оказались совсем близко. Грудь касалась груди, бедра -бедер, а взгляды пожирали друг друга в хмельном восторге, хотя коктейль из трех видов водки еще не был даже пригублен.