Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Мгм… Начинаю понимать. Вы нашли способ потрафить потенциальному спонсору сразу в нескольких важных пунктах. Взяли под крылышко ее непутёвого любовника, приютили у себя, спасли от позора, а заодно получили повод пригласить миссис Шеннон приехать с частным визитом… Покажете себя истинным добрым католиком на деле. Умно, очень умно.

На записи послышался отчетливый тяжелый вздох:

– Вы несколько грубовато излагаете, господин комиссар, я не настолько своекорыстен, но все же суть ухвачена вами верно. Да, я предпочел не оставлять месье Вернея сперва на улице, а потом в перепачканном салоне такси, забрать его к себе домой и позвонить миссис Шеннон.

– Вы сами с ней связались?

– Нет, позвонил мой секретарь, оставил для нее сообщение; потом она сама перезвонила, и по ошибке сперва приехала ко мне на работу. Секретарь ее встретил и привез по нужному адресу.

– Что было потом?

– Она очень расстроилась из-за случившегося. Месье Верней, которому стало немного лучше после душа и глотка безалкогольного глинтвейна, почему-то не обрадовался ее приезду. Между ними случилась неприятная сцена, я стал невольным свидетелем, и только мой опыт катехизатора помог…

– Да-да, я понял… Значит, вы утверждаете, что Ирма Шеннон и Эрнест Верней бурно поссорились в вашем присутствии, потом все-таки уехали вместе, и месье Верней на момент отъезда был вполне здоров?

– Да, за исключением последнего пункта. Я не могу ручаться за его здоровье. Ему стало лучше, это верно, но выглядел он не слишком приятно и вел себя не совсем адекватно. Миссис Шеннон поддерживала его, когда они шли к лифту, и после, когда садились в такси.

– А кто вызывал такси? Вы?

– Нет, миссис Шеннон.

– Хорошо. Ваш секретарь – это тот молодой человек, который меня встретил около подъезда?

– Он самый, господин комиссар.

– Вы не будете возражать, если я переговорю и с ним, после завершения нашей беседы.

– Никоим образом не возражаю, господин комиссар. Но он не скажет вам ничего нового.

– Предоставьте мне об этом судить, месье Райх.

– Простите.

– Последний вопрос, и на сегодня закончим. Вы подтверждаете и настаиваете, что не давали Эрнесту Вернею никаких сильнодействующих препаратов, наркотиков, ядов, алкоголя… чего-либо еще, способного нанести вред здоровью?

– Подтверждаю и настаиваю. Ничего, кроме безалкогольного глинтвейна, этот напиток еще называют глегги, господин комиссар.

– Я запомню. – было слышно, как Кампана захлопывает блокнот для записей. – Благодарю за уделенное время, месье Райх.

– Всегда рад помочь французской полиции, господин комиссар.

Запись, щелкнув, остановилась. Кампана убрал диктофон в карман и высказал собственное резюме:

– Вот так вот, друзья. Густав Райх – стреляный воробей, его не поймаешь запросто в ловушку наводящих вопросов.

Соломон затушил в пепельнице окурок и скрестил руки на груди; он выглядел мрачным и сосредоточенным, но голос звучал спокойно, не выдавая внутреннего напряжения:

– Забавно, что его манера лгать, переворачивая ситуацию с ног на голову, и выдавать белое за черное, а черное – за белое, не изменилась за десять лет.

– Забавно? .– вскинулся Эрнест, еще в середине записи сбежавший из-за стола на диван, чтобы спрятать в тени лицо, пылающее от гнева и стыда. – Что, блядь, в этом забавного?.. Да он чертов гений, месье Райх, актер высшей пробы, мастер перевоплощения, херов Лоуренс Оливье! Он так живо расписывал, как я нажрался какой-то дряни до сердечного приступа, а после обосрал такси, что я, блядь, сам готов в это поверить!

Он схватил диванную подушку и с силой запустил в стену – она попала в книжную полку и обрушила на пол несколько журналов и медицинский справочник. Кадош встал, плеснул в бокал немного коньяка, подошел к Эрнесту и протянул ему терапевтическую дозу:

– Выпей, полегчает.

Эрнест, не ломаясь, взял бокал и выпил благородный напиток залпом, как простецкую водку.

Кампана выждал немного, давая буре улечься, и негромко, но отчетливо проговорил:

– Да, запись неприятная, как я и предупреждал. Но это еще не все, парни.

Он извлек из внутреннего кармана пачку сложенных листов, развернул их, разгладил и положил на стол.

Присмотревшись, Соломон узнал ксерокопии полицейских материалов, фотографий и газетных вырезок, по виду довольно старых, и побледнел, когда понял, что это такое. Эрнест заметил, как напряглись спина и плечи любовника, сейчас же покинул свое убежище и тоже подошел к столу:

– Что за документы, месье Капана? Зачем вы их принесли? Они как-то связаны с Райхом?

– Связаны, и довольно необычным образом, потому что все эти бумажки – не что иное, как досье на некоего доктора Соломона Кадоша, весьма оперативно и ловко собранное кем-то из моих коллег, подвизающихся на ниве частной детективной деятельности… подозреваю, что месье Лораном.

– Досье на Соломона? Но кто… зачем?.. – Эрнест потер виски, боясь, что у него сейчас взорвется голова.

– А вот это самое интересное, месье Верней. Я нашел это досье в личных вещах миссис Шеннон, когда осматривал их, согласно процедуре. И здесь, кроме старых фотографий и газетных вырезок, касающихся «дела Черного танцора», в котором Соломон принимал участие, как брат основного подозреваемого и как свидетель защиты, немало пометок, сделанных рукой миссис Шеннон. Пометки эти касаются отчасти Соломона, отчасти вас, месье Верней, но больше всего – герра Густава Райха.

– И что это доказывает, комиссар? – уважительно поинтересовался художник; от его недавней бравады не осталось и следа.

– Это доказывает, что Ирма куда больше интересовалась Райхом, чем мной… – задумчиво прошептал Кадош. – Но почему?

Кампана согласно кивнул:

– Да, почему? А потому, что рассчитывала – по причине, которая мне пока непонятна – на содействие Райха в нелегком деле возвращения вас, месье Верней, в лоно католической морали и на супружеское ложе, которое считала своим по праву. А значит, Райх лгал и о мотивах ее визита к нему, и о сопутствующих обстоятельствах. Следовательно, мог лгать и обо всем остальном. Возникает вопрос – зачем, что он скрывает? И если вы, месье Верней, говорите правду, в то время как Густав лжет, «дело о Нотр-Дамской химере» принимает очень, очень интересный оборот. Пожалуй, я его беру.

продолжение следует

Комментарий к Глава 18. Дело о Нотр-Дамской химере 1 Бэквудс” – дорогая марка американских сигарет, завоевавшая популярность в середине 70-х годов 20 века

2 Ergo -следовательно (лат)

3 Мое сердце; Спасибо, мой любимый (нем.)

4 Как прикажете, мой господин

5 Симптомы смерти от острой сердечной недостаточности; но так умереть от снотворного можно, только если очень сильно повезет; Соломон намеренно смягчает реальную картину.

6 Вариант кекса из шоколадного бисквита, с жидкой шоколадной серединой.

7 Рамекин – особая форма для выпечки

8 Красное сухое вино очень высокого класса из региона Бордо

9 Гран крю – виноградник со сложившейся репутацией

10 “Девка”, “дама” – это восприятие Кампаны, находящегося в плену стереотипов о гомосексуальных парах.

11 Французы обязательно целуются при встрече с друзьями – 4-х или даже 5-ти кратно.

12 Консервативная католическая газета

И немного визуализаций:

1. Квартира Соломона:

https://b.radikal.ru/b09/1807/10/e8593e1d8ba7.jpg

2. Комиссар Юбер Кампана:

https://c.radikal.ru/c15/1807/81/ae91cfde543d.jpg

3. Соломон слушает Кампану:

https://d.radikal.ru/d07/1807/e8/ded43fca296a.jpg

====== Глава 19. Прерванная серенада ======

Приди, возлюбленный мой,

выйдем в поле, побудем в селах.

Песнь Песней

Два друга, две любви владеют мной.

Вильям Шекспир

– Добро пожаловать в клуб отвергнутых Соломоном Кадошем… – сказала Мирей, потягиваясь, как кошка, на прохладных кипельно-белых простынях. – Но не думаю, дорогой Жан, что ему есть хоть какое-то дело до нашей половой жизни. Зато Сесиль нас с тобой четвертует, или подмешает в кофе бациллы бубонной чумы, если узнает, как мы тут развлекаемся, среди керамики и азалий, пока она, бедняжка, торчит на конгрессе в Лозанне.

– Мирей, хватит. Мы же заранее договаривались – когда мы здесь, не упоминать ни о Сесиль, ни о Соломоне, ни о работе, и вообще делать вид, что мы совсем другие люди.

– Ой, не будь занудой, Жанно. Ты такой смешной, когда пытаешься меня воспитывать. Мы сняли эту виллу, чтобы делать то, что хочется, помнишь?

– Помню.

– Тогда вернись в постель и давай сделаем это еще раз… Ты так сексуально смотришься без всего и в лучах закатного солнца…

Мирей снова потянулась и приглашающе раздвинула ноги, демонстрируя любовнику темную расщелину, прикрытую медно-золотистой растительностью, но Жан не смотрел на нее. Он стоял возле окна, абсолютно голый, и, держа в одной руке бокал с шампанским, а в другой – сигарету, созерцал прекрасный ухоженный сад: розарий и клумбы, сплошь засаженные лилиями, гортензиями и азалиями, рокады и альпийские горки, перголы, увитые клематисами и плетистыми розами, буйно разросшиеся кусты жасмина, ухоженные миртовые и апельсиновые деревья, и еще какие-то неизвестные экзотические растения… Владелец виллы, должно быть, тратил сумасшедшие деньги на поддержание гармонии и порядка в этом дивном уголке, иначе природа очень быстро распорядилась бы по-своему и обратила творение рук человеческих в первозданный хаос…

«Интересно, будет ли Соломон с такой же страстью заботиться о цветниках и аллеях вокруг «Сан-Вивиан», или он чересчур прагматичен, чтобы оставить в бюджете клиники огромную статью расходов, не связанную напрямую с лечением больных и обеспечением должного комфорта? Не думаю, что он относится к цветочкам и деревцам столь же трепетно, как покойный патрон… хотя… ему ведь нравится устраивать себе ночные сеансы фитотерапии в беседке, значит, видит в цветочках какой-то смысл…»

Но стоило образу садовой беседки мелькнуть в сознании, как воспоминания предсказуемо увлекли Дюваля в безумную хмельную ночь, когда он застал Соломона врасплох, и тот не смог уклониться от почестей, возданных его члену губами и языком.

Жан запрокинул голову и глубоко вдохнул… собственный член, вялый и расслабленный после гимнастики с Мирей, дернулся и начал стремительно твердеть. Верно говорят, что воспоминания одновременно и пытка, и единственный рай, откуда тебя никогда не изгонят.

– Жан, ну иди же ко мне! – снова позвала Мирей, с еще большим нетерпением: она по-своему истолковала внезапное возбуждение любовника, и, конечно, самым лестным для себя образом.

– Сейчас. Позволь мне докурить сигарету.

Когда они приезжали сюда, в Валлорис, чтобы тайком предаться плотским удовольствиям, не стоило мысленно укладывать в ту же постель доктора Кадоша или мадам Дюваль; но каждый раз Жан делал это, в точном соответствии с притчей о белой обезьяне. Он подозревал, что и Мирей грешит запретными мыслями, иначе с чего бы ей так стонать под его примитивными и не слишком умелыми ласками, и всем прочим позам предпочитать коленно-локтевую, в которой не видишь лица любовника, не целуешь его губы, зато член чувствуешь хорошо… По сравнению с Соломоновым мужским орудием, длиной по меньшей мере в двадцать сантиметров и очень приличной толщины, Дюваль был оснащен значительно скромнее, но Бокаж не имела возможности сравнить, довольствовалась тем, что есть, и была премного довольна.

Жану приходилось куда сложнее. Обладание красивой и язвительной женщиной, подругой его жены и (возможно) будущей заместительницей Кадоша в обновленной клинике, возбуждало, поскольку льстило тщеславию, но, проникая в тесное и влажное лоно, он представлял, как его самого берет сзади мужчина, берет грубо, властно и жадно… только благодаря этой фантазии Дювалю удавалось кончить. Не вяло «капнуть», как бывало при исполнении опостылевшего супружеского долга, а кончить по-настоящему, ярко, мощно и в полное удовольствие.

Ему было стыдно, он не мог утешать себя тем, что Мирей ни о чем не догадывается, потому что она знала, знала наверняка, именно это знание странным образом и толкнуло их в объятия друг друга несколько дней назад. Они были точно наложники в гареме царя Соломона, рабы для утех, не удостоенные внимания властелина, и вынужденные гасить тоску по нему и страстное желание в опасной и тайной связи…

Жан затянулся сигаретой – с каждым разом курение казалось ему все менее противным, а сейчас терпковатый ароматизированный дым с медовым оттенком и вовсе доставил непритворное удовольствие – сделал большой глоток шампанского, отставил бокал, затушил окурок и быстро пошел к кровати.

Одна мысль неотступно преследовала Дюваля, пока он отвечал на влажные поцелуи Мирей и, стоя на коленях, пристраивал член к ее тесному, как у девственницы, входу:

“Если я подам на развод, Сесиль мало того, что не простит мне этого, она оставит меня нищим с помощью своего дружка-адвоката… но если Соломон сохранит за мной должность, и еще я сохраню частную практику, деньги у меня останутся, да и надо мне не так уж много, чтобы спокойно жить одному… Что, если я насовсем перееду в Валлорис?»

Сид позвонил в обычное время, но только затем, чтобы сообщить Лису об очередной задержке. Париж держал его мертвой хваткой, стоило закончить одно дело, как сразу же всплывало другое, не менее срочное, а за ним третье, четвертое… и так до бесконечности.

Если бы брат занимался только своей работой и пациентами, помноженными на бюрократическую волокиту, связанную с наследством Шаффхаузена и новым статусом клиники, Исааку было бы проще с этим смириться.

Он и так уже целую вечность покорно торчал в Валлорисе, несмотря на дьявольскую скуку, царящую в крохотном приморском городишке, совсем не похожем на Ниццу или Канны, а тем более – на Монако. Читал книги, занимался гимнастикой и хореографией (для этих целей на вилле был собственный зал, с балетным станком и прекрасными зеркалами). Помогал фон Витцу с документацией (та еще дрянь), смотрел видео (Соломон собрал коллекцию из фильмов на любой вкус, но Исаак предпочитал записи опер и балетных спектаклей из разряда мировой классики, вестерны и космическую фантастику)… Играл с попугаями, обучая их различным трюкам, завтракал и обедал домашней стряпней Ребекки, а вечерами выходил в город на ужин, в пару проверенных мест, словом, вел себя тише воды, ниже травы. Мотоцикл спокойно стоял в гараже, дожидаясь своего часа; раз в несколько дней кататься по побережью ему было дозволено только на машине Витца и в его непременной компании.

Когда они сговаривались с братом по этому поводу, Лис пошутил, что Сид, как истинный еврей, жмется одалживать ему свой «Бентли», но Сид шутку не поддержал:

– «Бентли» слишком приметный, привлекает ненужное внимание даже здесь, на Ривьере. У любого водителя есть шанс быть задержанным полицией, но такая машина с сорвиголовой за рулём эти шансы повышает на порядок. Полагаю, не нужно объяснять, чем грозит нам обоим твое задержание? Катайся с Витцем или с Полем, на пассажирском сиденье, так намного спокойнее.

Ну и как с ним было не согласиться? В конечном счете «царь Соломон» всегда оказывался прав… или почти прав. Вот только его нынешние решения и поступки плохо вписывались в канву их изначального замысла, и не способствовали ни сохранению тайны, ни планам на будущее.

Исаак понимал, откуда дует ветер, причина была только одна: Эрнест Верней, прекрасный и сумасбродный художник, сошедший с грозовых небес, подобно Роланду – Дикому Охотнику (1), и без усилий, без всякого труда, превративший Соломона – гордого и независимого, неприступного Соломона Кадоша! – в своего покорного раба.

С братом стало невозможно разговаривать: даже во время коротких телефонных сеансов он не особенно внимательно слушал Исаака, как будто разом утратил интерес к его скучной однообразной жизни, зато умудрялся добрый десяток раз упомянуть надменного принца с Монмартра.

Эрнест то, Эрнест сё, с Эрнестом вечно что-то случалось, из-за чего он постоянно нуждался в Соломоне, и никак не мог обойтись без его участия…

– Братец, – ворчал Исаак, выслушивая очередную уважительную причину задержки, очень похожую на отговорку, – А твой принц не может вляпаться в дерьмо где-нибудь поближе к Ривьере – ну, просто для разнообразия?..

– Дерррьмо! Дерррьмо! – топчась на плече у Лиса, со смаком повторил попугай, громадный красно-синий жако (2), за время их общения выучивший немало образчиков театрального жаргона и обсценной лексики.

– Я приеду. Мы скоро приедем, обещаю, – вот и все, что сказал Сид, прежде чем попрощаться и разъединить связь.

– Дерррьмо! – повторил попугай, осуждающе глядя на телефон, и попробовал грызть трубку, все еще прижатую к уху Исаака.

– И не говори… – кладя ее на рычаг, вздохнул Лис. Значит, опять ожидание, долгие пустые дни, вечера с видеофильмами и разговоры с фон Витцем, напоминающие вечер воспоминаний в доме престарелых.

Соломон же, обезумев от любви, полностью потеряв голову, наплевав с высокой колокольни на семейные обязанности, продолжит прыгать через обручи, как дрессированный лев, все выше и выше, служа избранному господину, ластясь и угождая тому единственному, кто мог насытить терзающий его голод…

Представляя все это в самых ярких красках, Исаак бесился и ревновал, хотя и дал себе слово безропотно и с уважением принять выбор брата, как Соломон много лет назад принял Ксавье…

«Но разве Эрнест – это Ксавье?» – шептала ревность и снова кусала за сердце, глубоко впрыскивала горький яд. – «Как их вообще можно сравнивать, моего бедного ангела, чистого, как альпийский ручей, надежного, как хлеб, нежного, как первоцвет, и полубезумного капризного принца, с глазами зелеными, как абсент, равно избалованного мужским и женским вниманием, не имеющего понятия о верности?..»

Конечно, Соломон не описывал своего любовника подобным образом, в стиле стихов Шарля Бодлера; он говорил о нем совсем иное и утверждал, что Лис и принц с Монмартра непременно полюбят друг друга, когда познакомятся поближе, и что они очень похожи – в чем-то важном и главном…

Исаак не желал с этим соглашаться; готовность сделать брату приятное разбивалась о злую и горькую мысль, что Соломон наконец-то предъявил ему счет за все прежние благодеяния, и требует искупительной жертвы, не считаясь с тем, что Лису она не по нраву и не по силам.

Витц не разделял сумрачного настроя близнеца – по крайней мере, не подавал виду, что разделяет – и всякий раз, когда Исаак пытался делиться с ним ревнивыми опасениями или спрашивать совета, ворчливо просил прекратить разыгрывать королеву драмы и выдумывать всякую херню на пустом месте. Самого Витца куда больше волновала необходимость время от времени предъявлять миру двойника доктора Кадоша, и он каждый раз молился неведомым богам, чтобы Исааку не изменило ни терпение, ни самообладание, ни актерский талант…

Пока все шло хорошо, братья были на высоте: Исаак убедительно справлялся со своей ролью, и Соломон ни разу не допустил прокола, показавшись на людях в компании двойника, но риск случайного раскрытия тайны нельзя было сбрасывать со счетов. История с Дювалем, вломившимся туда, где его не ждали, это убедительно доказала, хотя, к счастью, и не причинила вреда.

Нескромное любопытство доктора Жана вроде бы даже пошло на пользу общему делу. Пусть заинтересованные лица считают, что Кадош никуда не уезжал с Ривьеры, просто до поры до времени отсиживается в Валлорисе, избегая ненужных контактов с соседями и досужими сплетниками, и готовит нападение из засады. Пусть адвокат Дюрок вместе с нотариусом наводят тень на плетень, распуская нужные слухи, пусть Райх и мутные личности из фонда «Возрождение», истинные вдохновители имущественной склоки вокруг завещания Шаффхаузена, нервничают, гадая, что за наполеоновские планы по захвату мира строятся за каменными стенами виллы с идиллическим названием «Ангельский виноградник» (Le Clos dez Anges). (3)

До официального возвращения Соломона в кресло управляющего и главного врача, фон Витц оставался единственным распорядителем и уполномоченным посредником в любых делах клиники, и это устраивало всех.

Но существовало два скрытых обстоятельства, изрядно путавших карты и способных привести к непредсказуемым последствиям. Первое касалось Жана Дюваля и его внезапной истерической влюбленности в Исаака (в то время как Дюваль был уверен, что объектом его страсти является Соломон).

Вторым обстоятельством был сам Исаак. Он возжаждал свободы и приключений с тех самых пор, как окончательно вынырнул из тьмы душевного недуга. Желание Лиса перестать жить в тени брата, обрести заново собственный свет, становилось все больше, все непреодолимее, а ревнивая тоска делала его упрямым и непокорным. У Витца же в отсутствие Соломона были связаны руки.

…После очередного звонка в Париж с отчетом о новостях и обсуждения длинного списка насущных вопросов, он особенно остро почувствовал, что ни с чем не справляется в одиночку, и, как следует обругав друга, снова потребовал от него немедленно вернуться на боевой пост:

– Черт тебя побери, Соломон, что ты творишь, хренов Ромео?! Я не планировал становиться твоим наместником в глухой провинции, пока ты прохлаждаешься в столице с новым фаворитом!

– Я не прохлаждаюсь. Мои дни заняты с утра до вечера, так же, как и твои.

– Да? И какими же делами?

– Исключительно важными, в том числе и для нашей клиники. Это не телефонный разговор, но обещаю, что все расскажу тебе при личной встрече. Ты не будешь разочарован.

– Вот поэтому я и хочу знать, когда эта долбанная встреча состоится! – заорал Витц; он понимал, что Соломон говорит правду, чувствовал, что в Париже произошло – и происходит – нечто необычайное, разрывался от любопытства – и от этого еще больше выходил из себя….

Но Кадош так и не сказал ничего определенного, лишь кротко попросил подождать еще несколько дней, может быть – неделю.

Исаак вышел за ворота виллы в восемь вечера, чтобы неспешно прогуляться до «Виноградника Козетты» (4), своего любимого ресторана в Валлорисе, где он традиционно ужинал по вторникам и пятницам, в одиночестве (чаще) или в компании фон Витца (реже).

Сегодня была пятница, день визитов, но есть предстояло в одиночку, поскольку старый пройдоха обломал его с посещением и укатил в Ниццу, под предлогом какой-то важной приватной встречи.

– Приеду к тебе в субботу после обеда, – виновато рыкнул Фриц в телефонную трубку, предвосхищая неизбежное «и ты, Брут» – Сыграем партию в теннис, поплаваем в бассейне и обсудим дела… Я привезу кое-что интересное, насчет твоей поездки в Торонто. Думаю, что тебе понравится.

– Смотри, чтобы твои дела и новости не протухли до субботы, – строго сказал Исаак, изображая Соломона, поскольку разделял паранойю брата насчет прослушки телефонов в клинике, а именно оттуда Витц и звонил. – И не забудь привезти из Ниццы лавандовый мёд.

Фриц по-козлиному хихикнул:

– Могу и еще что-нибудь захватить, если хочешь… Или кого-нибудь.

«Блядь! Да он просто издевается!»

Само собой, он хотел как следует потрахаться, но только Соломон обладал привилегией (и возможностями) устраивать для брата особые вечеринки с одалисками, из числа проверенных и очень не дешёвых девиц.

– Спасибо, но нет. То, что я хочу, ты все равно не отыщешь, а на компромиссы я не согласен. Поищу сам, когда поедем вместе на твоей машине.

Витц хмыкнул, пробормотал на немецком нечто похожее на «зажрались», и попрощался, не забыв прибавить:

– Будь осторожен. Валлорис – городок тихий, но в нынешних обстоятельствах я и ему не особенно доверяю.

– Да, в Париже намного безопаснее, – съязвил Исаак. – Жду-не дождусь, когда снова отправлюсь гулять по Елисейским полям…

– Если будешь баловаться, попадешь на эти самые поля гораздо раньше, чем предполагаешь. Но я верю в примат рационального начала над первозданным хаосом в тебе, мой дорогой Кадош.

Намеки Витца были более чем прозрачными, предостережения – здравыми, однако он-то ехал развлекаться в Ниццу и ничем не рисковал.

Но и сам Исаак не собирался отменять традиционную пятничную прогулку. Вылазки с территории виллы на ближние или дальние дистанции, казались ему не менее волнующими и желанными, чем самоволка для новобранца или свидание на испанский манер для безумно влюбленного. Удобный, просторный дом, окруженный прекрасным ухоженным садом, с площадкой для тенниса и огромным бассейном давно стал для него комфортабельной тюрьмой. Глиняной бутылью, где, под оттиском Соломоновой печати, томится в заключении джинн.

Он терпеливо переносил вынужденное затворничество, понимая его причины, но временами позволял себе малодушно пожалеть, что выжил после смерти Ксавье, и мысленно укорял Шаффхаузена, вернувшего ему рассудок и пробудившего душу от оцепенения, в котором не было ни радости, ни боли, ни жажды бытия…

И все-таки, несмотря на огорчение, вызванное отсутствием брата или хотя бы фон Витца, Исаак чувствовал: сегодняшняя прогулка обещала нечто большее, чем ужин вне опостылевших стен – она обещала приключение.

…Исаак медленно шел по узкой каменной улице, ведущей вверх, к центру города, между шершавых стен цвета сдобного и шоколадного печенья, зеленых и голубых ставен, шпалер, увитых темно-зеленым плющом с глянцевыми листьями и гроздьями цветов– красных, розовых, синих, белоснежных, наполняющих воздух нежным и сладким ароматом.

Валлорис напоминал ему волшебную терракотовую шкатулку, вылепленную и расписанную руками доброго великана и поставленную им между голубой чашей залива и неровной грядою сиреневых гор.

Внутри шкатулки жили игрушечные человечки: ремесленники, гончары, цветоводы, художники и музыканты. Он был танцором, с музыкой, текущей в крови, и живущим в ногах демоном ритма, потому и попал сюда, в этот придуманный мир южной сказки, стал пленником шкатулки, пополнил армию игрушечных человечков, влился в их размеренную, благостную, небогатую событиями жизнь.

Правда, танцевать ему приходилось не так уж часто, и совсем не так, как хотелось… Дома на него смотрели только попугаи да старушка Ребекка, а на людях он был не Исааком, а респектабельным доктором Соломоном Кадошем, и все, на что он мог рассчитывать в этом образе – спокойный и чинный медленный танец, танго или фокстрот с какой-нибудь туристкой бальзаковских лет на веранде ресторана…

По-настоящему оторваться удавалось только в Ницце, в тщательно отобранном и одобренном ночном клубе, куда они с Витцем в глубокой тайне выбирались примерно раз в месяц, а то и реже, на спортивной машине или вдвоем на одном мотоцикле, и старательно изображали безбашенных немецких туристов. Но старина Витц, как ни храбрился, все-таки уставал от подобных эскапад – возраст сказывался, вкупе с «дурным влиянием» благоразумного Соломона – и очередной совместный выезд в Ниццу до последнего откладывался им или переносился, под разными предлогами, вот как сегодня.

Преследователя Исаак заметил не сразу – слишком глубоко ушел в собственные мысли, мечты, бездумное любование волшебными красками ярчайшего заката, и дошагал до полпути, до площади с платанами и красной керамической скульптурой, восседающей на постаменте, подобно гневному божеству, прежде чем обратил внимание на мужчину, тенью следующего за ним.

На нем были джинсы, сандалии, легкая и широкая летняя рубашка в дурацких серебристых цветочках и дорогая шляпа-канотье, изрядно диссонировавшая с остальным нарядом. Огромные темные очки наполовину закрывали лицо.

Он не дышал в затылок, держался на почтительном расстоянии, метрах в пятидесяти позади, и в принципе мог бы сойти за обыкновенного туриста, любителя Пикассо и керамики, бродящего в поисках ресторана или вечерних развлечений. Но нет – тип в канотье совершенно точно шел за Исааком, останавливался, когда тот останавливался, и возобновлял движение вместе с ним, поворачивал на те же улицы.

«Преследование» могло быть игрой воображения, чистой случайностью, совпадением, но паранойя взметнулась мутной волной и ударила в грудь, так что сердце Исаака пропустило удар, а в голове мелькнуло:

«Блядь, вот прицепился… Кто ты такой, твою мать?»

Именно это ему и предстояло выяснить в самое ближайшее время.

Исаак снова остановился, закуривая; он планировал подпустить преследователя поближе и рассмотреть получше, но мужчина как будто угадал его намерение и тоже замер, прячась за стволом платана. Прятался он, впрочем, не настолько тщательно, чтобы полностью укрыться от внимательного и цепкого взгляда.

В молодости, во время расцвета своей карьеры танцовщика труппы «Лидо», Исаак Кадош неоднократно становился объектом навязчивого внимания особенно ретивых поклонников, которые игнорировали понятие «частная жизнь» и не понимали слова «нет». Для этого явления, как авторитетно пояснял ему Сид, существовало специальное название: сталкинг, который, в зависимости от степени проявления и обстоятельств, мог закончиться либо лечением преследователя у психиатра, либо судом, либо тем и другим.

Лиса больше интересовало, как может отразиться нынешний сталкинг на нем самом, и не зря: одна особенно яркая встреча с ценителем его таланта (и обожателем фантастически длинных ног) закончилась ударом ножа в бок, по счастью, не причинившим серьезного вреда, но оставившем на память уродливый шрам – странную метку искаженной любви.

Сид, правда, не оценил поэтической стороны инцидента, и до прибытия полиции на место происшествия так отметелил незадачливого «кабальеро с навахой», что сломал ему руку (ту самую, что посмела коснуться брата острым лезвием), несколько ребер и выбил пару зубов… Инспектору Кампане пришлось изрядно постараться, чтобы подправить полицейский протокол и переговорить с кем надо, чтобы доктора Кадоша не привлекли к ответственности за нанесение телесных повреждений.

История с ранением промелькнула в памяти, пока Исаак неспешно пускал сигаретный дым и, глазея по сторонам, делал вид, что прогуливается туда-сюда по маленькой площади. На самом деле он постепенно сужал траекторию и все ближе подбирался к платану, выбранному нынешним сталкером в качестве укрытия. Это напоминало детскую игру в прятки, когда нельзя показать, что ты обнаружил приятеля в тайнике, чтобы он не сбежал и не «выручился». Глупо и беспечно, с учетом всех обстоятельств, но адреналин закипал в крови, а в виски стучалось:

«Вот оно, твое приключение, протяни руку и возьми…»

Преследователь был полным дилетантом в организации слежки, наверное, редко смотрел детективы, и благополучно прохлопал момент, когда Исаак неожиданно поменял направление, сделал несколько стремительных шагов и оказался у него за спиной… Теперь он мог как следует разглядеть «типа в канотье», вблизи и на свету.

– Добрый вечер, доктор Дюваль. Какими судьбами вы в Валлорисе?

«Как, черт возьми, ты узнал, что я здесь, проклятая липучка?»