Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

«Теряя силы, бредил мальчик в венке из инея и крови… Ключи, колодцы и фонтаны клинки скрестили в изголовье…»

Страшное стихотворение Лорки, пугавшее Соломона в отрочестве, очень «вовремя» всплыло в памяти, и он с трудом подавил стон, потер заболевшие от напряжения виски и полез за аспирином, очень жалея, что магии не существует, и он не может перенестись в Париж одной силой мысли или на спине у джинна. По крайней мере, ему повезло в том, что вылет состоялся точно по расписанию, в шесть двадцать.

Полтора часа спустя самолет приземлился в Орли.

…Выйдя из зала прилета, Соломон хотел было еще раз позвонить Эрнесту, но устало отбросил эту мысль – если художник дома и в порядке, то он увидит его через двадцать минут, и все так или иначе разъяснится; если же нет, звонок тем более не имел смысла.

Тревога не улеглась, наоборот, разрасталась, как нефтяное пятно, стучала в артериях индейскими барабанами, нашептывала кошмары на невнятном языке висельников, и всему темному ужасу, объявшему сознание, Кадош мог противопоставить только простые действия: умыться холодной водой над раковиной в туалете, купить в автомате сигареты и банку кока-колы, быстро дойти до стоянки такси и сесть в первую же подъехавшую машину.

Погода была прохладной и ясной, свежей после вчерашнего дождя, дорога – почти свободной в столь ранний час, до центра города таксист не доехал, а долетел, за что получил щедрые чаевые.

– Удачи, месье, хорошего дня! – обрадованно сказал он в спину вышедшему пассажиру, но Кадош, вопреки своей обычной вежливости, проигнорировал пожелание и побежал к подъезду дома на рю Эколь. Он бежал так, как будто за ним гнались черти или химеры, слетевшие с колоннады Нотр-Дам, сам не зная, что за сила настойчиво тянет его вперед, и почему кажется, что счет идет на минуты…

Консьерж что-то прокричал ему, похоже, назвал по имени, но все звуки мира сливались сейчас только в один настойчивый зов:

«Быстрее, быстрее!».

Оказавшись перед дверью в квартиру Эрнеста, Соломон не стал звонить, глубоко внутри себя зная, что это бесполезно, вытащил ключи, которые любимый торжественно вручил ему после первой проведенной здесь ночи, быстро открыл оба замка…

Дверь подалась, но не до конца: изнутри она была закрыта на цепочку. Кадош ударил плечом, чтобы сорвать ее, и это удалось бы ему максимум с третьей попытки, но вдруг раздался щелчок, цепочка упала, дверь распахнулась – и Соломон, влетев в прихожую, едва не сбил с ног рыжеволосую женщину в шелковом халате на голое тело. Он узнал Ирму, бывшую любовницу Эрнесту, но прежде чем успел что-нибудь сказать, она с рыданиями повисла у него на плечах и сама заговорила с ним:

– Кадош, вы здесь!.. Боже, какое счастье! Доктор, умоляю, помогите, я не знаю, что делать… Эрнест, он… Я не могу его разбудить!

Оттолкнув ее, Соломон ринулся в спальню и наконец-то увидел своего любимого…

Эрнест лежал на кровати в застывшей позе, с закрытыми глазами, изжелта-бледный, и на несколько чудовищных секунд Соломону показалось, что художник мертв. Но склонившись над ним, почти припав к его лицу, он уловил еле ощутимое, но при этом учащенное дыхание, и нащупал под челюстью пульс – слабый и медленный, но все-таки пульс.

– Родной мой, единственный… – губы Соломона свело черствой судорогой, горло сжалось, не пропуская ни слов, ни слез; Ирма по-своему истолковала искаженное лицо и хриплый, страшный голос Кадоша – она истерически завопила и мешком осела на пол, вцепившись в изножье кровати, крича:

– Он умер!.. Мой мальчик!.. Он умер!.. Я… это я убила его!

Соломон выпустил Эрнеста из объятий, развернулся и отвесил женщине увесистую оплеуху:

– Молчать! – это подействовало, крик прекратился, Ирма, ловя губами воздух, уставилась на Кадоша, как на гневного ангела. – Вызывайте «скорую», срочно. Ему нужно в больницу.

Паника влюбленного отступала перед собранностью врача, готового применить на практике свои навыки борьбы со смертью. Пока Ирма металась, ища телефон, набирала номер экстренной помощи, сбивчиво объясняла, что произошло – оператор наверняка понял лишь то, что кто-то не просыпается – и называла адрес, Соломон внимательно осмотрел Эрнеста, сосчитал пульс, проверил зрачковый рефлекс и рефлекс сухожилий, разжал челюсти и осмотрел рот, понюхал дыхание и проверил глотательную функцию. Хорошего было мало, все признаки указывали на отравление снотворным, скорее всего, из группы барбитуратов, но до проведения анализа крови ни в чем нельзя было быть уверенным.

«Он без сознания, промывать без зонда нельзя… Значит, ждем бригаду… Нужен внутривенный диуретик и укол гликозида… Нет, нет, родной мой, держись, не отключайся, не уходи во тьму колодца, я все равно тебе не позволю!»

Ему почудилось, что Эрнест пошевелился, и пальцы слабо-слабо ответили на пожатие, но веки любимого оставались сомкнутыми, а зрачок под ними – опасно суженным…

– «Скорая» едет, доктор… Они будут через пять-семь минут. Скажите, что с ним?.. Он будет жить?

Соломон скрипнул зубами, очень жалея, что не может прикончить эту стерву, удавить ее собственными руками – но сейчас его заботила только жизнь Эрнеста, которая наверняка оборвалась бы сегодня, не подоспей он вовремя, и все еще была в серьезной опасности.

Оттолкнув Ирму подальше от кровати, охраняя любимого, как лев -добычу, Кадош кивком указал на кресло:

– Сядьте туда. Отвечайте на мои вопросы, коротко и внятно.

– Хорошо, доктор… – куда только девался ее гонор, сейчас она вела себя как перепуганная овца, и выглядела так же.

– Что он принял, когда и в какой дозировке?

– Н-не знаю. Вчера вечером я дала ему только одну таблетку, обычное снотворное, я сама его принимаю…

– От одной таблетки он бы не впал в сопор (7). Вы лжете или не договариваете. Он пил перед этим алкоголь или принимал наркотики?

– Мы пили глинтвейн в гостях, немного… Но он выглядел странно, когда мы встретились, и по дороге домой ему стало плохо, как… да, как после наркотиков.

– Его рвало?

– Нет, но мутило… Он ждал звонка, но я хотела, чтобы он нормально поспал ночью, и дала таблетку, растворила в минералке. Он думал, что это аспирин.

«Идиотка!.. Снотворное поверх алкоголя и того, что он, вероятно, принял раньше!»

Какая-то смутная, неприятная догадка мелькнула в сознании…

– А у кого в гостях вы пили этот чудесный глинтвейн, мадам?

Она открыла рот, собираясь ответить, но тут Эрнест, не открывая глаз, издал глухой стон, пошевелился, повернул голову набок, и его начало тошнить. В дверь настойчиво позвонили: «скорая» доехала быстро.

Комментарий к Глава 15. На дне глубокого колодца 1.”Хастлер” – мужской порнографический журнал.

2. “Каде”, “Малабар” – реальные гей-клубы в Ницце.

3. Va bene– очень хорошо (итал.)

4. – Что говоришь? Что это за хуй?

– У тебя хуй обрезанный? (итал)

5. Витц намекает на известный факт французской истории: Наполеон бросил армию в Египте и помчался в Париж, узнав об измене Жозефины. Имя Жозефины также тесно связано со знаменитой гадалкой, мадам Ленорман.

6. Колода, которую использует Исаак для расклада, называется “Большая Астро-мифологическая колода Ленорман”, очень популярна во Франции. Для толкования и предсказаний используются популярные мифологические сюжеты. Колода также применяется и психологами, как проективная методика.

7. Сопор – предкоматозное состояние, с частичным или полным угнетением сознания, но с сохранением основных рефлексов. Если не оказать помощь, может перейти в кому.

Ну и немного визуализаций:

1. Большая колода Ленорман:

https://a.radikal.ru/a05/1807/b2/2a9b9dd68ccc.jpg

2.Подъезд в доме Эрнеста:

https://a.radikal.ru/a29/1807/09/54bf0fe11e75.jpg

3. Скептически настроенный Соломон:

https://d.radikal.ru/d28/1807/f7/3b2c7755a754.jpg

4. Расстроенный Исаак:

https://c.radikal.ru/c33/1807/93/3e6af4f716d5.jpg

5. Соломон по пути в Париж:

https://a.radikal.ru/a23/1807/25/2972adad2c50.jpg

====== Глава 16. Пока смерть не разлучит нас ======

Положи меня, как печать, на сердце твое,

как перстень, на руку твою:

ибо крепка, как смерть, любовь.

Песнь Песней

Лес был густым и темным, стволы корабельных сосен доставали почти до неба, и Эрнесту казалось, что он находится под сводами готического собора, среди стрельчатых башен и огромных каменных арок. Вот только под ногами были не мраморные плиты пола, а узкая тропа, занесенная снегом, и он беспомощно увязал в холодной цепкой массе, каждый следующий шаг давался труднее, чем предыдущий.

Мама шла где-то впереди, Эрнест слышал ее голос, напевающий веселую песенку, а порою видел ее изящный силуэт, мелькающий среди деревьев – малиновая шубка с большим капюшоном, отороченным белым мехом, длинная зимняя юбка из шотландки, шоколадного цвета удобные теплые сапожки, которые оставляли узкие следы на тропе…

По этим следам он и двигался, как по своему единственному компасу, но сердце сжималось от страха, что скоро наступит полная темнота, мрак затянет тропинку, так что ничего будет не разобрать, он не сможет догнать маму, и она уйдет без него.

– Мама! Мамочка! – кричал Эрнест ей вслед, и старался идти быстрее, но колени становились ватными, и он только сильнее увязал в снегу.

Мама смеялась и все пела, пела его любимую колыбельную, про серую курочку (1):

– У серой курочки яйцо, под алтарем лежит оно.

Но мальчик мой нашел яйцо – и сразу съел его.

У черной курочки гнездо, в шкафу, на полочке оно —

Но мальчик мой нашел гнездо – и сразу съел яйцо.

Поднимался ветер, начиналась метель, холод пронизывал до костей, и сердце леденело от страха, потому что мама уходила все дальше, а где-то близко, среди черных стволов и уродливых кустов с длинными колючками, бродила Ведьма в грязном сером плаще и высокой остроконечной шляпе, присматривалась, прислушивалась и принюхивалась… Злая голодная Ведьма, которая может поймать его, перерезать горло и выпить кровь с такой же легкостью, как мальчик из колыбельной съедал неположенное ему яйцо.

– Мама, мама, мамочка… – шептал Эрнест, чувствуя жжение в глазах от подступающих слез, и готов был сдаться, упасть в снег, закрыть голову руками и ждать, когда снежные хлопья завернут его в белый саван, или когда Ведьма все-таки отыщет его.

Неожиданно яркий-яркий свет ослепил его. Больше не было ни леса, ни снега, ни маминого голоса, ни тихого шипения Ведьмы, но остался холод, он поднимался от ступней к груди и медленно превращал кровь в ледяное месиво.

…Эрнест почувствовал, что стоит на чем-то скользком, а руками цепляется за острый край, опустил глаза – и увидел каменную мостовую далеко внизу. Он держался за распахнутую оконную раму и, словно воздушный гимнаст, балансировал на узком карнизе, который был единственной преградой между ним и пятью этажами пустоты.

– Нет, нет, не нааадо, не нааадо… Эрни, не прыгаай… не прыгай… – скулил женский голос позади него.

Молоденькая проститутка, с острыми грудками, торчащими наружу из расстегнутой блузки, с лимонно-желтыми волосами, крепко обняла его под коленями и пыталась втянуть назад в комнату. Он поддался, уступил, осторожно отпустил руки и почти свалился в душное тепло.

В памяти вспыхнули дата и время: «18 марта 1985 года, 20.45» – и эта же строчка возникла на темной стене, как будто ее написали кровью и нарочно подсветили тусклым мертвенным светом уличных фонарей. Ровно четыре месяца спустя после смерти мамы он был в компании друзей, на затянувшейся попойке, где, в стельку пьяный и накачанный по уши амфетаминами, едва не выпрыгнул из окна высокого пятого этажа… Аньес, проститутка, снятая не им, спасла ему жизнь. Под ее присмотром он приходил в себя, отмокал в теплой ванне, а потом трясся в ознобе, закутанный в два одеяла, и отчаянно, в голос, рыдал по матери, в очередной раз бросившей его – теперь уже навсегда.

На следующее утро Эрнест пошел в церковь и заказал заупокойную мессу, а потом позвонил Шаффхаузену. Доктор, как всегда, внимательно выслушал месье Вернея и пригласил приехать. Эрнест наплел Ирме что-то про выгодный заказ на юге Франции и без промедления отправился в клинику «Сан-Вивиан», где прошел полный курс детоксикации и месячную программу лечения от наркозависимости.

Жана Дюваля в то время в клинике не было: он проходил стажировку в США, оплаченную фондом «Возрождение», и представлял свою монографию американскому научному сообществу. Шаффхаузена это очевидно устраивало, Эрнеста, впрочем, тоже, хотя он и был немного расстроен утраченной возможностью увидеться с объектом прошедшей, но незабытой любви…

Тогда Шаффхаузен сказал ему, не в рамках профессиональной консультации, а во время прощальной прогулки на яхте по заливу, которую устроил за несколько дней до отъезда художника обратно в Париж:

«Я верю в твердость вашего намерения изменить образ жизни, особенно в части отношений с алкоголем и веществами, изменяющими сознание. Но вам нужна семья, Эрнест. Ваша собственная семья, пусть и не совсем обычная… Это необходимое условие вашего душевного здоровья. Вам нужен рядом особенный человек, для которого вы будете не только объектом заботы и любви, но и другом; вам подойдет тот, кто сумеет и в вас пробудить потребность любить и заботиться о нем – хотя и не будет в этом нуждаться».

Эрнест, остро ощутивший мудрую справедливость речей Шаффхаузена, смутился, закрылся и полушутя спросил, не себя ли самого подразумевает дорогой доктор. Шаффхаузен спокойно ответил, что преклонный возраст в любом случае не позволил бы ему столь радикальную перемену в жизни, и, хотя он и любит Эрнеста как сына, но нет, он имел в виду не себя. Кого-то помоложе и с несколько более романтичным взглядом на жизнь. Эрнест засмеялся и сказал, что если Шаффхаузен найдет достойного кандидата, отвечающего всем названным критериям, он охотно с ним познакомится – и, как знать, возможно проведет с ним оставшиеся годы, «пока смерть не разлучит нас».

Шаффхаузен загадочно улыбнулся в ответ, на том беседа и завершилась. До смерти доктора и встречи Эрнеста с Соломоном Кадошем на его похоронах оставался ровно один год.

Та встреча изменила все, абсолютно все. Эрнест помнил это, чувствовал, тянулся сердцем к сладким воспоминаниям, словно замерзающее дерево к теплому весеннему ветру – но в сознание снова проникло хихиканье серой Ведьмы.

«Как долго? Как долго вы были счастливы? Может, как в сказке – всего одиннадцать дней?..»

Снова потянуло могильным холодом, запахло снегом и льдом, и еще почему-то желчью, карболкой и спиртом, смесью лекарств… Руку обожгло резкой болью, он застонал и дернулся, и вдруг его обняли теплые сильные руки, прижали к широкой груди, и приятный мужской голос тихо сказал:

– Я здесь, мой милый. Я здесь.

– Соломон… – прошептал Эрнест и открыл глаза.

Он лежал на удобнейшей медицинской кровати, в просторной комнате с большими окнами, занавешенными кремовыми плотными шторами. В эркере под окном помещались деревянный столик и два кресла, на стене висел телевизор. На тумбочке слева от кровати стояли стакан и бутылка с минеральной водой. Неярко горел ночной светильник, вмонтированный в стеновую панель. Если бы не впившаяся в вену игла капельницы, запах лекарств и общее отвратительное состояние слабости и разбитости, Эрнест мог бы принять комнату за номер в хорошем загородном пансионе, однако это была больница.

Соломон сидел рядом с кроватью, придвинувшись вплотную, и обнимал его за плечи, одновременно поддерживая, лаская и защищая от любых угроз. Несмотря на растерянность, дурноту и тысячи вопросов, роившихся в голове Вернея, первое движение он сделал навстречу тому, кого любил и справедливо считал своим спасителем; их губы столкнулись на полпути и соединились в кратком и жадном поцелуе.

– Что… что со мной случилось? – пробормотал Эрнест, неохотно отрываясь от губ Соломона, но продолжая крепко держаться за него обеими руками. – Почему я здесь?

– А ты не помнишь? – мягко спросил Кадош. – Прежде всего скажи, как ты себя чувствуешь? Я спрашиваю как врач.

– Чувствую… довольно-таки хреново, если по правде, как если бы две недели пил не просыхая, а после несколько часов катался на чертовой карусели.

– Тебя тошнит и беспокоит головная боль? – Соломон без особого труда перевел метафору пациента на медицинский язык и принялся осматривать Эрнеста, не разрывая, впрочем, телесного контакта, в котором его любимый нуждался больше всего.

– Немного мутит, но ничего, терпимо… – художник через силу улыбнулся и потерся носом о теплую щеку Соломона, покрытую как минимум двухдневной щетиной. – Но, судя по твоему присутствию здесь и по выражению твоего лица, все могло быть еще хуже, да?

– Да.

– Я что, мог умереть?.. – холодная рука серой Ведьмы снова задела сердце, Эрнест вздрогнул, и Соломон, почувствовав эту дрожь, сильнее прижал любимого к себе, не зная, стоит ли говорить правду – что он обнаружил его умирающим на собственной постели, в компании женщины, готовой признаться в убийстве.

– Твоя жизнь была в опасности. Но тебе оказали правильную помощь, и теперь все позади. День-два еще придется побыть в больнице, а потом я заберу тебя домой.

Лицо Соломона, превратившееся на несколько секунд в застывшую маску горя, когда Эрнест сделал предположение о своей смерти, больше сказало художнику и о серьезности положения, и о чувствах Кадоша по этому поводу, чем самая долгая речь и самые красочные подробности. Ему снова стало страшно и тоскливо, как будто он все еще шел по зимнему лесу, зовя ускользающую мать. Эрнест попытался сглотнуть: в горле было сухо, как в пустыне, но прежде чем он успел высказать просьбу, Соломон уже потянулся за минералкой и стаканом:

– Сейчас налью. Капельница еще минут на пять, не больше, потом я сам ее уберу.

– Ты… побудешь со мной?

– Ни на шаг не отойду.

Эрнест с жадностью выпил солоноватую свежую воду, вернул стакан и, благодарно уткнувшись лицом в грудь своего ангела-хранителя, напряг память, пытаясь восстановить картину произошедшего. Перед мысленным взором проносились только отрывочные смутные образы, где почему-то присутствовали химеры с колоннады Нотр-Дам, глиняный кувшин с белым глинтвейном, женские руки с ярким маникюром, жадно тискающие его на заднем сиденье такси… и запах духов с восточным ароматом, терпковатым шлейфом амбры, сандала и пряностей.

«Ирма?»

– Кажется, я поднимался на собор, к химерам, а потом встретился с Ирмой.

Соломон кивнул:

– Определенно встретился. Когда я приехал к тебе на рю Эколь, она была там.

Верней удивленно нахмурился:

– Не помню, чтобы я ее туда приглашал…

– Неудивительно. В твоей крови нашли столько фенобарбитала (2), что ты рисковал уже ничего никогда не вспомнить.

Глаза Эрнеста потемнели, подбородок дрогнул:

– Фенобарбитал? Ты уверен?

– Полностью.

– Мммммм… черт побери… значит, меня накачали…

– Это более чем вероятно.

– Не «более чем вероятно», а именно так и есть! – рассердился художник, хотя его злость сейчас была не опаснее, чем нападение котенка на человеческую руку. – Я больше года не принимал ни снотворного, ни чего-то подобного, с тех пор, как Шаффхаузен снял меня с препаратов после лечения… из-за этого у меня, кстати, были проблемы со сном, ты знаешь – ты же сам выписал мне циркадин.

– Не злись, я тебе верю, и сам склоняюсь к твоей версии.

Соломон погладил Эрнеста по плечу, поцеловал в сгиб локтя… и занялся освобождением пациента от капельницы; грудь его тяжело вздымалась, он с трудом справлялся с переполнявшим его счастьем от пробуждения любимого и безумным гневом из-за нового подтверждения, что кто-то сознательно пытался повредить ему, но обязанности медбрата выполнял с безукоризненной точностью.

Наконец, рука Эрнеста обрела полную свободу, и он с болезненной гримасой потянулся к своему доктору, намекая на массаж изрядно затекшей конечности; Кадош принялся осторожно разминать ее, не отвлекаясь от разговора:

– Значит, кроме циркадина ты не мог ничего принять?

– Добровольно – ничего. Намекаешь, что Ирма пыталась меня убить? Но это бессмыслица какая-то. У нее сложный характер, она ревнивая, как сто фурий, и может быть той еще стервой, но подсыпать отраву – чересчур даже для нее.

– Кто знает, мой милый…

– Постой… – художник прижал руки ко лбу и зажмурился; Соломон напряженно следил за ним, понимая, что Эрнест пытается увидеть на внутреннем экране слайд-шоу из вытесненных воспоминаний, поэтому не пытался ни подсказывать, ни направлять ход его мыслей, но готов был в любой момент прийти на помощь.

– Расскажи мне то, чего я не знаю, – наконец, попросил Эрнест. – Какое сегодня число? Почему ты в Париже, а не на Ривьере? Как ты меня нашел и что вообще случилось?

Кадош всмотрелся в любимое лицо, бледное, с сиреневыми кругами под глазами, потемневшим губами, потрескавшимися в уголках – и, вместо того, чтобы с врачебной беспристрастностью оценить готовность своего принца к очень непростому разговору, с холодной яростью зелота (3) дал себе слово непременно добраться до виновника плачевного состояния Эрнеста и пустить ему кровь…

Верней не собирался отступаться, нетерпеливо повторил вопрос, и Соломон рассказал ему все, что знал, коротко и сухо, чтобы сгладить возможный эмоциональный отклик и не провоцировать нервную систему художника. Эрнест слушал, прикрыв глаза, плотно сжав губы, почти не перебивая, и только несколько раз горячо стиснул запястье любовника, шепча:

– Прости, прости… – виниться ему было не за что, но он все равно чувствовал себя виноватым – за пропущенный звонок, за боль, причиненную Соломону, за глупое поведение Ирмы и собственную глупость, и за свою способность вляпываться в сомнительные истории и рискованные ситуации, из которых его приходится спасать…

Но пока Соломон говорил, сознание Эрнеста прояснялось, из тумана выплывали все более четкие контуры недавних событий, и он припоминал все больше графичных деталей, ведущих к разгадке.

Наконец, он собрался с духом и, сгорая от стыда, прошептал:

– Милый мой, послушай… мне тоже есть что тебе рассказать… Я вспомнил. Ирма тут совершенно ни при чем, она ничего мне не подсыпала, как раз наоборот – она, возможно, спасла мне жизнь.

От подобного начала у Соломона засосало под ложечкой, и сердце забилось с такой скоростью, что, должно быть, мгновенно разогнало давление с обычных ста двадцати до ста семидесяти; он наклонился поближе и кивнул, готовый услышать и поверить всему, что скажет Эрнест – даже если бы он сказал, что его похищали инопланетяне.

– Это сделал человек, с которым я познакомился на колоннаде Нотр-Дама. Он преподаватель из колледжа Станисласа, ему, наверное, лет шестьдесят или шестьдесят пять… по крайней мере, он так выглядел… стареньким и безобидным. Ему стало плохо из-за крутого подъема, я немного помог, мы прошлись по улице, познакомились, и он пригласил меня к себе домой на стаканчик глинтвейна, на улицу Фобур Сент-Оноре. Не спрашивай, зачем я согласился, я ведь терпеть не могу глинтвейн, но ты его любишь, и я надеялся… Боже, Соломон! Что с тобой?!

– Ничего, – глухо ответил Кадош, уже не надеясь, что это простое совпадение, – Как его зовут… каким именем он представился тебе?!

Эрнест отвернулся и с досадой ударил руками по кровати:

– Ооооо, если бы я знал, что ты так отреагируешь, я…

– Посмотри на меня. Как его зовут? – Соломон крепче сжал плечи любовника и не отпускал, пока не добился ответа:

– Некто Райх. Густав Райх.

– Патрон… патрон… мэтр… пожалуйста… пожалуйста, не надо… – хныкал Жюльен, стоя на коленях в углу комнаты, куда его загнал Райх беспощадными ударами дисциплины (4), и попытался закрыться руками, хотя и понимал, что противление вместо безропотного принятия наказания только усилит ярость. Бледное лицо юноши опухло от слез, на плечах и шее вздулись багровые полосы, а тощий живот мелко-мелко дрожал, как у кролика, учуявшего нож мясника.

Раздавленный страхом и стыдом, Жюльен являл собой поистине жалкое зрелище, но Райх смотрел на него с глубоким отвращением, без тени сочувствия, радуясь, что наказание отнюдь не закончено – он просто позволил себе передохнуть перед основной частью.

Несмотря на болезненную эрекцию, Густав медлил, как гурман перед деликатесом. Острым соусом к блюду были рыдания и мольбы глупого юнца, готового обмочиться от боли и страха, и вовсе не подозревающего, что он натворил на самом деле, какую игру разрушил и в какую политику ввязался, когда притащил на улицу Фобур Сент-Оноре нахальную рыжую суку.

Райх подошел вплотную к секретарю, взял его за подбородок и отечески улыбнулся, мягко, словно Пер Ноэль (5), готовый осыпать милого шалуна конфетами и печеньем:

– Повторим урок, Жюльен. Я хочу убедиться, что ты усвоил полученные знания. Итак… что ты должен был прежде всего сделать, когда мадам без приглашения явилась к нам домой?

– Вы… выгнать ее? – прорыдал юноша, икая и задыхаясь от слез, но счастливый тем, что его пока что не бьют. – Вежливо попросить уйти!

– Хороший мальчик, – голос Райха был еще мягче, улыбка – еще слаще. – А если бы она не послушалась, ты должен был?..

– П-позвонить вам, патрон… условными звонками. И вы-выполнить ваши указания.

– Умница. – патрон переложил дисциплину из правой в руки левую, провел, надавливая, большим пальцем по нижней губе Жюльена. – А что вместо этого сделал ты? Расскажи мне. Как ты проявил своеволие?

Жюльен с опаской покосился на плеть, но она покачивалась вдоль райховского бедра, похожая на дохлую змею…

– Я… Я… стал разговаривать с нею, на-налил ей чаю… и она меня по-просила устроить срочную встречу… и я позвонил вам, патрон! Я набирал номер три раза, но никто не ответил! Я растерялся, а она продолжала настаивать, что у нее срочное дело, что вы ей нужны немедленно, и еще сказала, что вы обрадуетесь, когда выслушаете ее!

Райх продолжал водить пальцем по губе секретаря – его забавляло (самую малость, но забавляло!), как Жюльен шепелявит, ну в точности трехлетний малыш, впервые пойманный на воровстве из буфета.

Давление крови в мужском органе стало почти нестерпимым, член судорожно подергивался, выплевывая обильную смазку прямо в белье, но Густав выдерживал епитимью и не спешил давать волю дьявольскому отростку. То, что он собирался сделать, было не похотью, а наказанием и вразумлением.

– Что ты сделал дальше, Жюльен? После того, как присвоил себе право думать и решать?

– П-повез ее к вам… туда… на особую квартиру, хотя и знал, что у вас там важное собрание… И… и… мы помешали вам, потому что мадам сорвала ваши деловые переговоры с тем месье…

Райх вскинул голову и резко выдохнул, снова переживая момент жесточайшего разочарования, когда понял, после звонка секретаря в домофон и сообщения о незваной гостье, стоящей на пороге, что сегодня ему не суждено присутствовать при казни, не суждено увидеть агонию мужчины, до краев полного жизненной силой, и красивого адовой, сатанинской красотой…

Не перестрой он за несколько минут свой первоначальный замысел, всех троих – виконта, его рыжую английскую шлюху и секретаря-идиота – пришлось бы убить прямо там и тогда, но у него не было на то дозволения, не было благословения, да и средства воздействия – ограничены…

Женщина, женщина, вселенская скверна, проклятая евина дочь, они всегда соблазняют, всегда слушают Сатану, всегда все портят!

– Да, Жюльен, вы помешали, все испортили, и это твоя, только твоя вина! Tus culpa! Maxima culpa!

– Mea culpa, патрон… Confiteor (6) – скулит Жюльен, понимая, что последует дальше, и по его острому личику снова катятся слезы – крупные, как горох. Райх медленно расстегивает пуговицы на брюках, еще медленнее вытаскивает разбухший член, крепко сжимает под головкой и, борясь с импульсами похоти, вкрадчиво спрашивает:

– И как мы это исправим? Как мы накажем твой своенравный рот, твой гнусный, липкий, болтливый язык?

Жюльен краснеет до ушей, мотает головой, морщится и явно пытается подавить рвотные позывы, но не рискует уклоняться, только с пассивной покорностью труса пошире открывает рот… Райх еще секунду медлит, а потом наносит первый удар горячей и красной «дисциплиной»:

– Раз. Гордыня – грех.

Жюльен кашляет, стонет и получает второй удар, а следом и третий:

– Два. Непослушание – грех. Три. Упрямство – грех… Шире, шире рот! Пусть урок и горек, но знание будет сладко во чреве твоем.

…Настает момент, когда он больше не может сдерживаться, все сильнее, резче хлещет юнца членом по губам, по щекам и подбородку, проталкивает головку за тонкую щеку, вынуждая сосать, быстро выходит и снова хлещет, яростно, видя перед собой не страшненькую бледную мордочку, перепачканную слюной, а тонкое, удивительное, гармоничное лицо с чувственными темными губами, с глазами, похожими на звезды, сладостное и греховное лицо ангела Сатаны, посланного ему на погибель – если он не убьет его раньше, если не спасет себя и других от его гибельных чар.

Человек в сером плаще стоял на пороге в полосе света, моргая глазами за толстыми стеклами больших очков; больше всего он напоминал сову, потревоженную в дупле, и выглядел совершенно безобидно. Ирма, еще не до конца пришедшая в себя после укола и глубокого сна на коктейле из успокоительных, силилась вспомнить имя этого месье – ведь не могло же оно полностью стереться из памяти за какие-то сутки! – но, однако, стерлось.

– Добрый вечер, мммм… ? Что… вам угодно? Консьерж меня предупредил, но я так и не поняла цели вашего визита, месье… месье…?

– Простите, что потревожил вас, мадам… – негромко сказал гость и прикоснулся рукой к своей шляпе. – Но я пришел с такими вестями, что нам будет крайне неловко беседовать у дверей. Могу я ненадолго войти?

В другое время, в обычный день Ирма ни за что не приняла бы на своей территории незнакомого или даже полузнакомого человека без приглашения или предварительной четкой договоренности о визите, с понятной целью и ограниченным сроком; но сегодня все шло не так как обычно, время расшаталось, пространство искривилось, и правила крошились и трескались, как отсыревшая штукатурка. Того и гляди, потолок свалится на голову…

– Проходите. – она потуже затянула пояс шелкового кимоно Эрнеста, которое носила как домашнюю одежду, машинально поправила прическу и пропустила в квартиру господина-«сову», чье имя так и не вспомнила, а сам он почему-то не спешил называться.

Должно быть, всему виной было действие лекарств: мозг напоминал расплавленный пудинг.

«Надо было вызвать сиделку или самой поехать в больницу… От меня нет никакой пользы, пока я в таком состоянии…»

В Лондоне ей бы и стены помогали, а Париж определенно старался навредить.

Мужчина зашел вслед за нею в гостиную, но не стал садиться в предложенное кресло, остановился перед диваном, на который опустилась хозяйка, и, сложив руки за спиной, смотрел на нее странным взглядом, с холодным любопытством ученого-энтомолога…