Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

С другой стороны, если кто и мог бы однажды вывести Райха на чистую воду, обнаружить его прокол, собрать доказательства и заставить отвечать по закону, то это именно комиссар Юбер Кампана. Тот, кто, будучи еще полицейским инспектором, не верил в виновность Исаака Кадоша, подвергал обоснованному сомнению «неопровержимые» улики, и, будучи отстраненным от следствия за якобы «необъективность», с риском для карьеры выступал на суде как свидетель защиты.

Но Эрнест, не знавший таких подробностей, продолжал нападать на комиссара с прежней горячностью:

– То есть вы, месье Кампана, не собираетесь допрашивать Райха, пока эксперты копаются во внутренностях бедной Ирмы?.. Да при той форе, что вы ему даете, он уничтожит все улики и сочинит себе тридцать три алиби – если, конечно, не полный дурак… но он не дурак, отнюдь.

Комиссар поднял ладони вверх:

– Я в любом случае побеседую с мэтром Райхом. Основания для этого есть; но результата беседы вам заранее не предскажет даже комиссар Мегрэ. Скажу больше, месье Верней, поскольку я человек прямой – этот результат может вам очень не понравиться.

Кампана перевел взгляд на Кадоша и негромко добавил:

– И тебе тоже, Соломон. Но ты сам просил меня вмешаться в это дело, так что не обессудь, если оно опять повернет совсем не туда, куда нам с тобой хотелось бы.

Кадош молча кивнул, давая понять, что в любом случае полностью доверяет профессиональной компетентности друга, лицо его осталось спокойным и непроницаемым, в то время как Эрнест снова вспыхнул: ему в самом деле не понравился оскорбительный намек, содержащийся в словах комиссара. Он не поверил своим ушам и с изумлением взглянул на любовника, когда тот с безупречно светской тональностью предложил:

– Приезжай завтра на ужин, Юбер. Адрес тот же, бульвар Мадлен, 8. Мы будем рады.

Кампана хмыкнул, сполна оценив ловкость Соломона и умение построить мизансцену так, чтобы приглашение на ужин выглядело просто-напросто частным визитом, в свободное от службы время, а не попыткой подкупа госслужащего и способом вытянуть из него информацию о дознании, не подлежащую разглашению. Он не стал строить из себя целку, свято блюдущую этический кодекс, и кивнул:

– Конечно, приеду. Кто же в здравом уме откажется от ужина, приготовленного твоими волшебными руками? Но смотри, чтобы горячее было готово ровно к восьми, лучше всего – баранина, а на десерт я хочу шоколадный фондан.

По губам Соломона скользнула особенная улыбка удовольствия, как у игрока в покер, получившего на руки выигрышную комбинацию, и он проговорил все с той же светской интонацией:

– Я обещаю исполнить твои желания, Юбер, при условии, что и ты придешь не с пустыми руками и выберешь правильное вино для нашей трапезы.

Эрнест стоял, оцепенев, слушал этих двоих, врача и полицейского, состязающихся в профессиональном цинизме, сговаривающихся об ужине, обсуждающих меню и выпивку в десяти шагах от здания морга, где на холодном столе лежит застывшее синее тело несчастной женщины, любовницы и подруги – и чувствовал, что его мучительно тошнит…

Они почти не разговаривали, пока ехали в машине Соломона на рю Эколь, чтобы забрать вещи Эрнеста – между ними как-то само собой решилось, без долгих обсуждений, что художник переезжает в квартиру Кадоша на бульваре Мадлен – но это было еще до посещения морга.

Как врач, Соломон был категорически против участия Эрнеста в опознании, справедливо считая, что он еще недостаточно здоров, однако ничего не мог противопоставить порядку официального дознания. Ирма Шеннон была гражданкой Великобритании, все ее родные находились за Ла-Маншем, их еще требовалось разыскивать, в то время как Эрнест Верней был постоянным арендатором квартиры, где обнаружили тело. Его имя также было указано на первой странице ежедневника Ирмы, в графе «В случае аварии сообщить…». Ergo(2), именно он был удостоен сомнительной чести первым увидеть миссис Шеннон на прозекторском столе и выдавить сквозь горловой спазм: «Это она». Ему же предстояло давать подробные объяснения в ходе полицейского опроса, под протокол. Кампана и так пошел навстречу, согласившись отложить это мероприятие на несколько дней, и удовлетворился словесным обещанием месье Вернея не покидать Париж, не поставив его в известность.

Соломон держал руки на руле и казался полностью сосредоточенным на управлении автомобилем, однако боковым зрением постоянно следил за Эрнестом. Художник сидел, низко опустив голову, и вроде бы рисовал в блокноте, но из-под острия карандаша выходили только жутковатые абстрактные узоры и кривые геометрические фигуры, которые очень не нравились дипломированному специалисту по неврологии. Судя по рисункам, уровень психического и физического напряжения был запредельным, энцефалограмма наверняка показала бы спазмированные сосуды и нарушения в ритме биоэлектрической активности, а может, и повышенную судорожную готовность… да еще на фоне общей интоксикации…

Если ничего не предпринять, вся эта красота могла поджарить чувствительный мозг Эрнеста не хуже электрошока или вирусного энцефалита. По-хорошему, его следовало госпитализировать недели на две, с полным запретом телевизора, газет и любых волнений, обеспечить правильным и регулярным питанием, прокапать курс витаминов, поддержать сосуды, а после сразу же увезти на море, к апельсиновым и кипарисовым рощам, соленому воздуху и свежему ветру… и любить, любить, каждый день и каждую ночь, любить так, чтобы парижские призраки и кошмары, убийцы и покойники не могли приблизиться и убрались прочь, в свою преисподнюю.

Но Эрнест не был беспомощным ребенком, он отвергал гиперопеку, от кого бы она не исходила, и бунтовал против любых попыток принимать решения за него, пусть даже из самых благих побуждений. И любовь к Соломону не равнялась безоговорочному подчинению… Так что скорый совместный отъезд на Ривьеру придется тщательно обсудить, просто поставить Эрнеста перед фактом не получится.

В глубине души Кадош мог сожалеть о непокорной мятежности принца с Монмартра, но в той же степени уважал ее и восхищался своеобразной силой странного характера. Да, Шаффхаузен был прав…

«Не человек, а сплошной клубок противоречий».

…На полдороге Эрнест попросил Соломона остановиться, забежал в ближайший туалет, вышел бледный, купил в уличном киоске бутылку воды и выпил всю целиком, практически залпом; потом снова сел в машину и не проронил ни слова до конца маршрута.

Только когда Соломон припарковался на ближайшем свободном месте, выключил зажигание и отстегнул ремень безопасности, художник положил руку на его запястье и глухо спросил:

– Может, подождешь меня в ресторане?

– Нет, – коротко ответил Соломон, сразу дав понять, что дискутировать не намерен, но и Эрнест не стал настаивать на своей просьбе.

Они вошли в подъезд и остановились в ожидании лифта, чтобы подняться в квартиру. Консьерж выглянул было из своей каморки, но, увидев их, нахмурился, покачал головой, погрозил пальцем, что-то пробормотал сквозь зубы и нырнул обратно, как крыса в нору.

По счастью, Эрнест не обратил внимания на выразительную пантомиму стража дверей: в текущем душевном состоянии с него сталось бы полезть в бутылку и отправиться выяснять, какого черта проклятый старикашка грозит ему и на что, собственно намекает. Но это и так было понятно: должно быть, труп Ирмы, вынесенный из апартаментов художника, и последующая беседа с полицией произвели на консьержа неизгладимое впечатление, а виновником несчастья и собственного пережитого потрясения он считал жильца с третьего этажа и его подозрительных гостей…

Соломон вздохнул, невольно думая о быстротечности счастья в неконтролируемом хаосе земного бытия – всего за неделю одна и та же лестница со стенами успели стать молчаливыми свидетелями взаимного страстного безумия беспечных влюбленных, отчаянного бега одного любовника, подстегиваемого страхом не успеть, на помощь другому, и свершившейся смерти, особенно загадочной и трагичной в своей внезапности. От разочарования Кадош ощутил горечь во рту и жжение в груди: они с Эрнестом провели под этой крышей несколько дней и ночей, наполненных невероятным счастьем и всеми возможными чувственными удовольствиями, но сладкие воспоминания о рассвете любви теперь были отравлены, в прямом и переносном смысле…

Рациональных объяснений существовало множество, и любое из них устраивало врача, но не мыслителя и мечтателя; эти две части души Соломона Кадоша согласно обвиняли Густава Райха не только в покушении на убийство, но и в попытке ранить сердце до самой глубины, осквернить и украсть самоё счастье… и – как ни горько Соломону было признать подобное – пока что Райх преуспевал в своем замысле.

Объявленная война началась, и пока Кадош с Витцем строили войска и производили смотр вооружений, Райх и его покровители не стали морочиться долгой стратегией, совершили обходной маневр и нанесли удар в спину.

– Я быстро, – тихо сказал Эрнест, когда они оказались в прихожей, и, пряча глаза, попросил еще тише: – Ты не мог бы пока побыть на кухне? Там есть кофе, и осталось вино…

– Не беспокойся, я найду, чем себя занять. – Соломон, не подавая виду, что состояние любимого тревожит его все больше, а поведение, в котором оно проявлялось – задевает за самые чувствительные струны, мягко обнял своего принца и поцеловал в макушку. Эрнест не отстранился, наоборот, подался навстречу, положил голову на плечо, и тогда Кадош обнял его покрепче и прижался щекой к темным спутанным волосам:

– Делай все, что нужно, и не спеши.

– А ты…

– Мои дела закончены, я в твоем полном распоряжении до завтрашнего утра.

Он сдержал слово – пошел на кухню и занялся приготовлением кофе на двоих, не следя, что делает Эрнест, и даже стараясь не особенно прислушиваться к легким стремительным шагам и нервному стуку дверок шкафов.

Пока Верней двигался, открывал и закрывал ящики, что-то ронял, тихо чертыхался, бормотал себе под нос, не то напевая, не то молясь, все шло хорошо, или по крайней мере терпимо. Но едва за спиной повисла тишина, тревога Соломона опять сделала стойку, как охотничья собака, заметившая перепелку. Он быстро отставил с конфорки закипающий кофе и пошел на поиски.

Художник был в спальне, сидел на кровати, рассеянно поглаживая смятую подушку; в свободной руке он сжимал какой-то небольшой предмет. Приглядевшись, Соломон понял, что это женская расческа. Он хотел подойти, но Эрнест жестом остановил его, как будто покойница еще находилась в комнате, и бывший ее приятель считал кощунственным и неуместным любые проявления нежности со стороны другого человека.

Скорбь по усопшим следовало уважать. Кадоша учили этому с детства, но, став взрослым и получив профессию врача, который сталкивался со смертью едва ли не каждый день, Соломон научился отличать благотворную очищающую скорбь от скорби разрушительной, не приносившей ни пользы, ни облегчения, а только затягивающей новую жертву в черную воронку ледяного отчаяния…

– Я сварил тебе кофе, mein Herz.

Это была первая нейтральная фраза, пришедшая в голову, не нарушающая границ, но разметавшая опасную убийственную тишину.

– Danke, meine lieber. (3) – грустно сказал Эрнест, положил расческу рядом с подушкой, но не встал, так и остался сидеть, опустив голову и руки, как будто ему на шею давила каменная плита.

– Ты хочешь… – начал было Соломон, но художник перебил его:

– Как ты думаешь, она сильно мучилась перед смертью?

– Я не знаю, – Кадош не стал лгать. – Но судя по количеству принятого снотворного, она очень быстро потеряла сознание.

– Наверное, ей снились ужасные кошмары.

– Вряд ли.

Эрнест вскинул голову, глаза его заблестели, на щеках проступил румянец:

– Так ты все-таки знаешь, что она чувствовала, но не хочешь мне говорить?

Момент был настолько удобным, что упустить его было бы форменной глупостью, и Соломон воспользовался шансом по полной:

– Хорошо, я скажу, а ты встанешь и пойдешь со мной пить кофе. Потом я помою посуду, ты за десять минут соберешь оставшиеся вещи, и мы поедем домой.

Верней криво усмехнулся и приложил ладонь ко лбу, точно отдавал честь по-военному:

– Jawohl, mein Herr(4). Ну, вот, видишь, я встаю… Теперь говори.

– Она глубоко заснула. Ей стало холодно, потом она испытала мгновенную резкую боль в сердце и в глазах. Боль была мучительной и сильной, но короткой. У нее остановилось сердце. Через десять минут мозг отключил свое резервное питание. Она умерла (5). Вот и все.

Эрнест судорожно сглотнул, покачнулся, Соломон поддержал его за локоть, но он упрямо и яростно мотнул головой, разметав длинные темные волосы:

– Я в порядке! Где там твой кофе?

– На кухне. Пойдем. – приложив мягкое усилие, Соломон вывел любимого из спальни, которой больше никогда не придется хранить ни его сон, ни их альковные тайны и сладострастные игры, и направил в нужную сторону, на пьянящий терпковатый запах чистой арабики.

На пороге кухни Эрнест вдруг схватил Кадоша за отворот рубашки и заставил повернуться к нему, так что их лица оказались совсем близко:

– Какого хрена ты пригласил к нам на ужин этого мерзкого типа, Кампану? Зачем, Соломон?! Ты даже не поинтересовался моим мнением!

– Извини, – проговорил Кадош. Он всем телом чувствовал закипающую ярость и ревность любовника, но испытывал безмерное облегчение от того, что Эрнест наконец-то ожил, отступил от края могильной ямы, перестал напряженно вглядываться в серую пустоту чужого посмертия:

– Я не знал, что тебя это так заденет. Я…

– Ах, ты не знал?! Ну, а ты знал, что твой дружок из полиции – тупой шовинист и гомофоб?

– Как и большинство французов мужского пола, того же возраста, из той же социальной группы. Но ты не прав насчет Юбера.

– Ну конечно!

– Да, не прав. Он грубоват, с этим не поспоришь, и либералом я бы его не назвал, но он хороший и честный человек.

Эрнест, тяжело дыша, выпустил ткань Соломоновой рубашки, и руки его непроизвольно сжались в кулаки:

– Вы с ним были любовниками, да? Он твой любовник? Скажи мне!

– Нет. И никогда не был. Я и Кампана, о боже! Я бы скорее закрутил роман с белым африканским носорогом.

– С носорогом? С носорогом?! – Эрнест громко рассмеялся.

– Да, с носорогом. – невозмутимо подтвердил Соломон, внимательно наблюдая за любимым, и придвинулся еще немного ближе к нему. – С белым африканским носорогом.

– Господи, с носорогом… как это на тебя похоже! – Эрнест продолжал смеяться, смех постепенно переходил в судорожные всхлипы; он снова схватился за рубашку Кадоша, на сей раз обеими руками, из глаз потоком хлынули слезы, и когда он, наконец, разрыдался, Соломон успел схватить его в объятия и крепко прижать к груди.

…Следующие полчаса он сидел на полу, прижавшись спиной к стене, и держал на себе Эрнеста, позволяя любимому прожить и выразить боль, держал молча и незыблемо, как скала или вековое дерево, способное выдержать любую бурю и не разрушиться под ее натиском.

На часах было без пяти восемь. Баранина и кус-кус по-мароккански доходили на плите, тесто для шоколадного фондана (6), разлитое по рамекинам (7), ожидало отправки в духовой шкаф.

Соломон заканчивал накрывать на стол: расставлял блюда с закусками, раскладывал приборы на троих, придирчиво изучал винные бокалы и стаканы для воды, прежде чем определить на подобающее место.

Эрнест сидел с ногами на большом сером диване, приставленном к дальней стене и зрительно отделявшем обеденную зону от пространства гостиной. Избранный ракурс позволял ему наилучшим образом поймать свет, падающий на лицо Кадоша, сделать плавную растушёвку контуров и придать начатому «портрету в интерьере» особенную выразительность. Соломон делал вид, что полностью поглощен сервировкой и вовсе не интересуется творческими экзерсисами, но стоило художнику на секунду утратить бдительность, натурщик немедленно вытягивал шею и с жадным любопытством старался подсмотреть в альбом, увидеть хоть краешком глаза, что же такое выходит из-под быстрого карандаша…

– Какое вино мы будем пить? – спросил Эрнест, не поднимая головы от рисунка. – Помочь тебе с выбором или ты уже все решил сам?

– Я думаю, что Шато-Латур Мартийяк (8) станет хорошим выбором, но если ты предпочитаешь…

– Нет-нет, просто отлично! Я полностью доверяю тебе как сомелье, хотя не уверен, что месье Кампана оценит твои изыски. Его грубая глотка наверняка не отличит гран крю (9) от ординарного столового винишка… а скорее всего он предпочитает дешевый бренди, чтобы поскорее надраться, листая порножурнал, и пиво, чтобы наливаться им по уши, пока смотрит турнир по боксу. Твоим шато-латуром будет давиться просто из вежливости.

– Именно такие речи и такой образ мыслей по отношению к людям из третьего сословия и привели ваших предков на гильотину, мой дорогой виконт де Сен-Бриз, – сухо проговорил Соломон, не считая нужным скрывать свое неодобрение, и с удовлетворением отметил легкую краску, выступившую на бледных щеках художника.

«Пусть злится вслух, это гораздо полезнее, чем кипеть и пожирать себя изнутри…»

Эрнест захлопнул альбом и встал:

– Я же просил: никогда не называй меня виконтом! И забудь ты уже чертова Сен-Бриза, я двадцать лет ношу фамилию Верней!

Кадош невозмутимо возразил:

– Я буду называть тебя виконтом всякий раз, когда ты будешь вести себя как виконт.

– То есть сейчас я был виконтом?..

– Еще каким. Я бы не удивился, если бы дальше ты обозвал Кампану смердом, а меня – жидом…

Такая откровенность окончательно смутила Эрнеста и сбила его с толку, он подошел к Соломону и, обняв его за плечи, прижался к теплому боку:

– Ну… прости… как бы я мог?.. Ничего подобного у меня и в мыслях не было, клянусь!

Смущенного тона любовника и ласкового прикосновения оказалось достаточно, чтобы Кадош смягчился и в свою очередь ненадолго припал к нему щекой:

– Уверен, что не было. Просто мой Эрнест по какой-то загадочной для меня причине все еще злится на бедного Кампану и продолжает ревновать… даже после сегодняшней ночи…

– Соломон… – дыхание художника сейчас же сбилось, губы нашли губы еврейского царя, и несколько долгих минут двое мужчин самозабвенно и страстно целовались в безопасной уютной тишине их общего дома.

Когда поцелуй все же пришлось прервать – пока они, забыв про гостя и ужин, не начали срывать друг с друга одежду и не повалились на диван, чтобы предаться пылкой любви – Эрнест кое-как справился с сердцебиением (с нарастающей эрекцией уже ничего было не сделать, только перетерпеть) и жалобно сказал:

– Я не ревную, я просто голоден… а твой Кампана наверняка не явится вовремя.

– Ты плохо знаешь Юбера. Он пунктуальный человек, ну, а к моей баранине по-мароккански не опоздает ни за что.

В подтверждение этих слов раздался мелодичный звонок домофона.

Кампана не удивился, когда вместо Соломона дверь ему открыл месье Верней – внутренне он успел подготовиться, что сегодня ему предстоит не просто ужин со старым приятелем, а участие в семейной трапезе «голубков».

Эта часть жизни Кадоша обычно оставалась в тени – доктор не делал особой тайны из своих любовных предпочтений, но и не выставлял напоказ. Поведение его всегда было безукоризненно мужским, без примеси слащавой манерности, вкусы и мировоззрение во многом сходились со вкусами и мировоззрением Кампаны, и Юбер был особенно благодарен Соломону за такт, с которым тот оберегал их общение от щекотливых нюансов.

Они знали друг друга двадцать лет и больше пятнадцати – близко дружили. За это время сознание Кампаны словно раздвоилось: бывший военный, комиссар полиции и «формальный» католик терпеть не мог гомосексуалистов, но был готов разбить морду любому, кто посмел бы в его присутствии неуважительно отозваться о Кадоше, не говоря уж о том, чтобы оскорбить по-настоящему или нанести вред репутации или персоне доктора. Исаака он изначально любил меньше, в том числе из-за несерьезной профессии, но в конце концов научился принимать как брата Соломона, а зауважал – после трагической истории с мальчишкой Дельмасом.

Когда Юберу пришлось заниматься делом «Черного танцора», для него стало настоящим откровением, что между мужчинами возможно любовное чувство такой необычайной силы, чистоты и глубины… Безвременную смерть обоих он втайне считал мученичеством, в самом что ни на есть христианском смысле. Но это переживание так тревожило и уводило мысли в такие дебри, что Кампана запрятал его в самый дальний уголок души и старался лишний раз туда не заглядывать.

Однако же заглянуть пришлось, потому что Соломон, за два года до пятидесятилетнего юбилея, умудрился-таки встретить любовь всей жизни в лице эпатажного художника почти на десять лет моложе, и этот красавчик (а парень в самом деле был чертовски красив, не отнять) тут же со всей дури впутался в липкую, страшную и дурно пахнущую историю, с явно криминальным оттенком… Ну и как тут было обойтись без Кампаны? Ясное дело, никак.

…В ответ на вежливое и даже довольно сердечное приветствие художника, Юбер осклабился– по его понятиям, натянул на лицо самую приятную и галантную улыбку – и, стараясь не слишком сжимать свои корявые пальцы, пожал изящную руку Вернея. В конце концов, перед ним была «дама”(10) Соломона, пусть и немного вздорная, но дьявольски красивая. Если уж комиссар Кампана, человек невпечатлительный и равнодушный к мужским шалостям, дважды отметил особенную внешность месье Вернея, он с легкостью мог представить, как затрясся от вожделения Тартюф из католического колледжа, более известный под именем Густава Райха…

«Тьфу, вот повезло мне с подозреваемым… Я бы лучше согласился месяц работать землекопом на кладбище, чем копаться в гнусных делишках этого пройдохи, неудавшегося попа, с такой благостной физиономией, что только и ждешь какой-нибудь гадости».

Наблюдения и размышления не помешали ему вслед за Эрнестом пройти в гостиную. Здесь он по-свойски расцеловался с Соломоном, как велел обычай – четырехкратно (11), перехватив при этом свирепый взгляд художника, что его весьма позабавило («Ого, а парень-то ревнив, как корсиканец!»), бурно восхитился одуряющими запахами баранины с пряными травами, приготовленной в тажине по всем правилам, и кускуса с овощами, и важно уселся за столом на отведенное ему почетное место.

Ужинали они долго и со вкусом, по-очереди отдавая должное закускам, горячему, сыру и десерту – который Соломон поставил в духовку всего на двадцать минут, но их хватило, чтобы превратить разлитое по формам тесто в настоящий шедевр из тонкого воздушного бисквита снаружи и нежнейшего густого шоколадного крема внутри.

Отменное вино, собравшее в своем букете пряные ароматы цветущего юга, с насыщенным и зрелым вкусом, сопровождало трапезу как музыкальный аккомпанемент, а в завершение Кадош подал кофе по-арабски, из лучшего сорта йеменского мокко, коньяк и кубинские сигариллы.

Кампана с видом ценителя отпил кофе из тонкой чашечки японского фарфора, пригубил коньяк (конечно, это был наиболее предпочитаемый им «Наполеон» Курвуазье), раскурил сигариллу и, полностью удовлетворенный, откинулся на спинку удобного стула, не забыв отдать долг благодарности хозяину дома:

– Забери меня чума, Соломон, но ты – бог гостеприимства и верховный жрец в храме Чревоугодия!

– Не буду спорить, – не моргнув глазом, ответил Кадош. – И поскольку мне в очередной раз удалось усладить твой прожорливый рот и доверху наполнить требовательный живот изысканными яствами, настал момент потребовать приношений на мой гастрономический алтарь…

Эрнест, понимая правила игры, благоразумно молчал, но ждал ответа комиссара с напряженным вниманием. Если Кампана сумел встретиться с Райхом, то наверняка раздобыл какие-то ценные сведения, способные пролить свет на происшествие, едва не стоившее ему жизни – и убившее несчастную Ирму…

На всем протяжении ужина не было сказано ни одного слова относительно причины, собравшей за одним столом художника, врача и полицейского; зато Верней получил возможность убедиться в справедливости суждений Соломона насчет Кампаны. Комиссар, несмотря на грубоватые манеры, проявил себя интересным и умным человеком, эрудитом, много поездившим и повидавшим, способным и метко шутить, и понимать чужие шутки, и заразительно смеяться… Да и дело, которым занимался, он любил и превосходно знал, в уголовном праве и процедурах следствия разбирался не хуже, чем Соломон в медицине, а Эрнест – в искусстве. Сев на хвост подозреваемому, Кампана шел по следу, как охотничий пес, раскапывал улики, находил доказательства вины или, наоборот, полной невиновности, и главной наградой после раскрытого дела было само раскрытое дело – как очередной трофей для охотника.

Теперь Эрнест намного лучше понимал, на чем зиждется дружба Кадоша и Кампаны, завязавшаяся много лет назад в Северной Африке, где Соломон некоторое время работал в миссии «Врачей без границ», а Кампана служил во Французском легионе. С виду они были очень разными, но их объединяло презрение к смерти, жадный интерес к жизни во всех ее проявлениях, и любовь к тайнам и приключениям…

Юбер еще немного поломался, потянул время, как ведущий на Каннском фестивале, уже вскрывший конверт с именем лауреата, но продолжающий дразнить зал, откладывая и откладывая оглашение, но наконец, с притворно-недовольным видом, как будто его принудили, достал из кармана пиджака диктофон. Поставил на стол, между кофейной чашкой и тарелкой с десертом, и постучал по крышке устройства:

– Вы ведь понимаете, месье Кадош, что должны мне за это?

– Зависит от содержания записи.

Кампана перевел взгляд на художника и слегка склонил голову к плечу, что сделало его похожим на ученого ворона:

– А вы понимаете, месье Верней?

– Боюсь, что нет, месье Кампана, но, пожалуйста, включайте скорее! – Эрнест нервно глотнул воздух, как утопающий, боясь, что снова ощутит дурноту после отравы. – Он что-то сказал… признался?..

– Черта с два он признался. Все отрицает, и, должен признать, его версия событий логична и убедительна.

– Как и в прошлый раз, когда ты с ним встречался… – тихо заметил Соломон. – Когда он пытался отправить на гильотину моего брата, его версия тоже была убедительна, и убедила всех, кроме тебя.

Комиссар хмыкнул:

– Ты, друг мой, не забывай, что в суде мы потерпели поражение. Приговор Исааку никто не отменял, его просто смягчили после врачебного ходатайства.

При этом напоминании лицо Кадоша слегка побледнело, губы сжались в тонкую линию, но за пару секунд он овладел собой, успокаивающе улыбнулся Эрнесту, с тревогой смотрящему на него, и очень мягко попросил:

– Включай запись, Юбер.

Диктофонная запись беседы комиссара Национальной полиции Юбера Кампана, и преподавателя кафедры теологии Католического института Густава Райха.

22 мая 1986 года.

– Добрый день, месье Райх. Спасибо, что уделили мне время для беседы.

– Добрый день, месье Кампана. Я законопослушный человек и знаю, каковы полномочия полицейского комиссара. Спрашивайте, охотно дам вам любые пояснения. Всегда рад помочь тем, кто охраняет закон и порядок.

– Вам совершенно не обязательно распинаться в приверженности Фемиде. Я здесь неофициально – по крайней мере пока – просто навожу справки.

– Мгм, мгм. Да, я понимаю, господин комиссар. Спрашивайте же.

– Вы знаете человека по имени Эрнест Верней?

– Мы встречались.

– Как часто?

– Я имел удовольствие видеть месье Вернея всего один раз.

– Когда и где?

– Это было несколько дней назад… кажется, во вторник. В соборе Нотр-Дам.

– Вы познакомились на мессе?

– Нет, наверху, знаете, где сидят каменные чудовища, символизирующие грехи. Он неважно себя почувствовал, и я помог ему спуститься по лестнице.

– Что значит – неважно почувствовал? Его тошнило, он был пьян?

– Нет, он жаловался на сердце и был бледен. Спиртным от него не пахло, но знаете… мне показалось, что он немного одурманен, да. Возможно, наркотики.

– Так с какого же ляда вы взялись лично помогать наркоману, месье Райх? Достаточно было звонка в скорую помощь.

– Мое мировоззрение не позволяет оставить без помощи того, кто просит о ней, господин комиссар, будь он хоть трижды наркоман. Господь хочет не смерти грешника, но лишь его обращения.

– Мгм… Похвально. Вы поэтому так настойчиво приглашали его к себе домой, выпить глинтвейна – из христианского милосердия?

– Вы напрасно иронизируете, господин комиссар. Но именно так и было. Я не мог поступить иначе, поскольку месье Верней оказался… ммм… в крайне неловкой ситуации, и отчасти по моей вине.

– Поясните?

– Он не хотел ехать в больницу, собирался отправиться к своей подруге, в Латинский квартал, и пытался поймать такси, но никто не брал его.

– Вы и тут вызвались помочь?

– Конечно. Я не мог ни бросить его на улице, ни позволить ехать на метро – он запросто мог бы свалиться с платформы. Я поймал для него такси и сам поехал с ним, намереваясь проводить до дома.

– Чудесная история, как раз для рождественского выпуска «Круа»(12). Каким же образом он все-таки оказался у вас дома – вы ведь этого не отрицаете?

– Нет, господин комиссар, не отрицаю. В такси моему подопечному – позвольте так его называть – внезапно стало совсем плохо, и стало понятно, что до рю Эколь мы просто не доедем. Я живу гораздо ближе и принял решение отвезти месье Вернея к себе домой, дать ему возможность привести себя в порядок и позвонить подруге. Как я уже говорил, ситуация была крайне, крайне неловкой. Мне еще пришлось улаживать проблемы с таксистом, он требовал оплатить чистку салона.

– Номера такси вы, конечно, не запомнили?

– Что вы, даже внимания не обратил… До того ли мне было, с больным на руках.

– Не с больным, а с мертвецки пьяным или накачанным, судя по вашему описанию, месье Райх. Это снова заставляет меня поинтересоваться, почему же вы не прибегли к помощи врачей и лично возились с человеком, которого, по вашим словам, видели впервые в жизни.

– Господин комиссар, моя вера, мой образ жизни и мое мировоззрение, а также правила Ордена, обязывают…

– Да-да, я все понимаю про христианскую этику, ваше мировоззрение и дух истинного католицизма, я глубоко уважаю отца Хосемарию Эскрива, но это не делает ваш поступок мотивированным, логичным и оправданным в моих глазах.

– Хорошо, месье Кампана, я вам признаюсь кое в чем.

– Превосходно. Я весь внимание.

– У меня был один небескорыстный мотив.

– А именно?

– Миссис Шеннон.

– Вы подразумеваете миссис Ирму Шеннон, гражданку Великобритании, 1934 года рождения, сожительницу месье Эрнеста Вернея?

– Какое отвратительное слово «сожительница», месье Кампана. Да, я говорю о ней. Об Ирме Шеннон. Месье Верней назвал мне ее имя и дал визитную карточку, так что ошибки не было. Я знал, что он собирается ехать к ней.

– И что же?

– Несмотря на свой образ жизни, она была верующей католичкой и собиралась сделать крупное пожертвование колледжу и нашему фонду укрепления семьи, морали и здоровья нации. Я решил, что моя встреча с месье Вернеем и помощь, которую я взялся ему оказывать, ни что иное как знак свыше.