Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

«Значит, они все-таки решили встретиться в Париже… Что ж, умно, и глупо одновременно…»

Словно по какому-то наитию, он спросил, кто из специалистов клиники поедет на парижскую конференцию, и в числе других имен врач назвал ему Сесиль Пети, ассистентку и ординатора доктора фон Витца, и Соломона Кадоша, лучшего молодого специалиста по неврологии и нейрохирургии…

Обед было решено подать не в столовой – там было маловато места и света – а в гостиной, чьи окна и стеклянная раздвижная дверь выходили на огромный балкон-террасу, сплошь увитый зеленью и заставленный жардиньерками с цветами. Само собой, блюда не готовились на домашней кухне, а были заказаны в ресторане, вместе с услугами по сервировке и подаче. Список гостей, приглашенных к обеду, обязывал: ожидались мэр с супругой, мэтр Дюрок – лучший на Ривьере адвокат по семейным и наследственным делам, мадемуазель Бокаж – женский доктор и самая респектабельная из подруг Сесиль, отец Жан Бушар – кюре из прихода Богоматери Пинед, исповедник и добрый друг семейства Дювалей, а также нотариус Бертье со своей собачкой. Все эти почтенные имена, однако, были только гарниром, виньеткой из зелени для основного блюда в лице Эрнеста Вернея, бывшего пациента клиники «Сан-Вивиан», и Соломона Кадоша, называвшего себя коллегой Шаффхаузена, но неизвестного никому из доверенных лиц доктора.

Гостей ожидали к полудню, но Жан и Сесиль были на ногах с шести утра, чтобы закончить последние приготовления. Ровно в девять, после кофе и легкого завтрака, в последний раз проинструктировав горничную и поденщицу, помогавшую с уборкой и на кухне, созвонившись с ресторанной службой доставки и убедившись, что Жан, причесанный и побритый, на всякий случай одетый уже «для парада» (только без галстука и пиджака) засел в кабинете со своими бумагами, мадам Дюваль отправилась в парикмахерскую. Сегодня, как никогда, ей важно было быть во всеоружии, и полагаться не только на силу своего ума, но и на власть женских чар.

После ухода супруги Жан вздохнул с облегчением – Сесиль с ее характером и в обычные дни было не просто выдерживать, а с тех пор, как ей стало известно о приезде Эрнеста, она сделалась невыносимой… В редкие минуты, когда жена не изводила его ревнивыми подозрениями и оскорбительными намеками, всплывала другая тема: завещание Шаффхаузена.

Содержание этого документа было известно Дювалям вдоль и поперек, ведь они были свидетелями его составления и нотариального заверения, и Сесиль не могла понять – зачем Бертье пригласил в Антиб Сен-Бриза, которому доктор отказал всего-навсего викторианское траурное кольцо, несколько старинных книг по искусству Ренессанса и три французские гравюры? Разобраться с этой мелочью можно было бы и потом, когда завещание вступит в законную силу, и за дело возьмется душеприказчик… И, конечно, душеприказчику не обязательно было встречаться с виконтом лично, он мог действовать через посредника, того же Бертье. Соломон же Кадош в завещании не упоминался вовсе, однако нотариус пригласил и его, ссылаясь на какие-то «изустные» распоряжения покойного!

Сесиль готова была обсуждать это часами, придумывая самые фантастические версии, Жан отвечал только невнятным «ммммммм…» и односложными «да», «нет», «неужели», желая только одного: чтобы супруга заткнулась и оставила его в покое и в одиночестве, хотя бы на час!.. Всего только час без ее надзора и навязчивой заботы, шестьдесят минут, каждую из которых он посвятил бы мыслям об Эрнесте – своим воспоминаниям и тайной сладкой боли, и мучительному, острому предвкушению встречи…

Трех мойр, отмеривших Дювалю желанный промежуток времени, звали не Клото, Лахезис и Атропос, а Прическа, Укладка и Маникюр.

«Боже, благослови женские причуды, благослови парикмахерские салоны, и каждый из десяти пальцев, который требуется накрасить…» – думал Жан, надежно заперев дверь кабинета и поудобнее устраиваясь в кресле, прежде чем достать из тайника в письменном столе черно-белую фотографию Эрнеста, единственный сувенир из прошлого, который он сохранил.

Это был одновременно его запретный плод, святое причастие и чаша цикуты, и Жан касался его крайне редко, может, пару раз в год, и после каждого такого падения горько казнил себя, накладывал епитимью в виде немедленной покупки подарка Сесиль и рьяного исполнения супружеского долга, и еще – в виде очередной статьи, доказывающей, что гомосексуальность, хотя и с трудом поддается коррекции, вполне излечима при искреннем желании пациента и его готовности сотрудничать с врачом.

Но сегодня… сегодня был особый случай. Жан положил перед собой фотографию, бережно разгладил ее кончиками пальцев – так, как если бы по правде касался щек и высоких скул Эрнеста – ослабил душивший его воротник рубашки и едва удержался, чтобы немедленно не засунуть руку в штаны, с подростковым нетерпением обхватывая уже наполовину вставший член…

– Дорогой мой… о, дорогой, драгоценный, мой прекрасный принц! Хочу… хочу… хочу тебя! – страстно шептал он, как безумный, пожирая взглядом пожелтевший снимок, который не променял бы на все полотна Рафаэля и Боттичелли… а потом все-таки расстегнул брюки и принялся яростно мастурбировать.

Дюваль не искал себе оправданий, но гаснущий разум, цепляющийся за последние осколки прагматичной морали, такое оправдание все-таки нашел: если он сейчас, немедленно, не спустит пар, то просто не сможет сидеть напротив Эрнеста за обедом, без риска покрыть себя, а заодно и Сесиль, несмываемым позором.

…Телефон, зазвонивший где-то у локтя в самый неподходящий момент, едва не довел Жана до обморока.

«Черт!!!» – он был уже на таком взводе, что хотел было проигнорировать звонок – пусть ответит горничная, ведь аппарат есть и в коридоре, и на кухне, или сработает автоответчик – но у него мелькнула мысль, что это Сесиль… воспоминание о жене стало каплей ледяной воды, способной осадить целый котел пара, и Дюваль дрожащей рукой снял трубку.

– Слушаю…

– Привет, Жанно. – это был Эрнест – даже двадцать лет спустя Дюваль не спутал бы его голос ни с каким другим… – Если не можешь говорить, просто скажи «нет», и я задержу тебя не дольше, чем на полминуты.

– Боже, Эрнест… Эрнест… – Жан не мог сдержать свое дыхание, не мог сдержать счастливых слез, покатившихся по лицу, как в детстве, от слишком сильного переживания, и почти судорожно сжал телефонную трубку. – Что?.. Что?..

– Я понял… ты один. Мне повезло. Я очень рад тебя слышать, это правда, Жанно, чистая правда.

Голос художника звучал немного странно, но знакомые бархатистые обертона – как мурлыканье леопарда – и мягкие, ласкающие интонации заставили Жана окончательно потерять голову, и он обрушил на Эрнеста поток сбивчивых признаний, извинений, обвинений и просьб.

– Жан… о, черт… подожди… нет… послушай… – Эрнест пару раз пытался что-то сказать, но быстро сдался, поняв, что не может сопротивляться лавине, и просто ждал, пока Дюваль выговорится и хоть немного придет в себя.

– Где ты? – выдохнул Жан. – Когда… когда я тебя увижу? Я больше не могу ждать, это худшая пытка в мире!.. Я не видел тебя семнадцать лет, понимаешь, семнадцать чертовых лет!

Из телефонной трубки донесся прерывистый вздох – не то возбуждения, не то сожаления – и грудь Жана внезапно сдавило дурное предчувствие:

– Эрнест?

– Жанно, поверь, я тоже скучал по тебе… очень скучал, все эти годы. И я ничего не забыл. Но друг мой, прости, я не приеду на сегодняшний обед.

– Не приедешь? Как это – не приедешь?

– Не приеду. Я плохо вписываюсь в атмосферу подобных мероприятий, к тому же я немного нездоров. Мне следовало бы сразу отказаться, просто не брать приглашение у Бертье, но… это было хорошим поводом позвонить тебе.

Каждое слово Вернея падало на сердце обманутого любовника комьями земли на крышку гроба.

«Немного нездоров» – значит, в дымину пьян, или накачан наркотиками по уши, а может, и то, и другое… Вот почему у него такой странный голос!»

– Ах… ах вот как – «хорошим поводом»! Бессердечный мерзавец! Ты всегда был таким – эгоистичным сукиным сыном, думающим только о себе! А на меня тебе наплевать!

Жан сознавал, что кричит высоким, срывающимся, почти девчачьим голосом – именно так кричат и ведут себя манерные гомосексуалисты, которых он не раз видел в кино и у себя на приеме – но ничего не мог с собою поделать. Напряжение, боль и сильнейшее влечение, копившиеся годами подспудно в его израненной душе, взорвались, как пороховой погреб от неосторожно поднесенного запала, и теперь фрустрация вырвалась наружу клубами пламени и черного дыма…

– Да будь же ты справедлив! – взмолился и одновременно возмутился Эрнест. – В чем я виноват – что не хочу ссорить тебя с женой и ставить вас обоих в ложное положение перед вашими же гостями?

– Раньше тебя это не останавливало!

– За столько лет я мог измениться!

– Но не изменился!

– А ты?

– Что – я?..

– Если хочешь, бросай к черту это сборище и приезжай ко мне в Ниццу. Улица Пэрольер, 26. Выпьем, прогуляемся по городу, поедим мороженого на пляже, вспомним старые времена…

– Ты же знаешь, что я не могу… Хочу, но не могу… – горестно прошептал Жан, чувствуя, как слезы обиды обжигают края век – Эрнест поймал его в ловушку легко, как глупого кролика.

Потом они поговорили уже спокойнее – минут пять или семь, и этот диалог куда больше напоминал беседу друзей, давно не видевшихся, но сохранивших взаимное уважение и приязнь. Но освежающая прохлада благопристойности была для Дюваля не лучше, чем мистраль для нежных цветов миндаля, а званый обед, который с таким тщанием готовила Сесиль, утратил и блеск, и смысл…

Мадам Дюваль была превосходной хозяйкой – этого не стал бы отрицать и самый предубежденный человек; приема, устроенного ею почетным гостям в просторных, но довольно скромных апартаментах, не постыдился бы любой аристократический особняк на Ривьере. Меню, сервировка, манера подачи блюд и сами блюда были достойны высших похвал, а мадам Дюваль, сияя очаровательной улыбкой, прямо-таки лучилась гостеприимством и доброжелательностью.

Месье Дюваль, впрочем, являл собою зеркальную противоположность супруге: его мрачность, бледность и полная отрешенность от происходящего заставляли предположить, что этот моложавый и приятный мужчина страдает от какой-то тяжкой болезни, и очередной приступ некстати случился прямо перед обедом. Он едва прикасался к еде, пил только воду, а в беседе участвовал настолько через силу и настолько часто отвечал невпопад, что постепенно его оставил в покое даже нотариус, способный, кажется, разговорить и каменную статую.

Наблюдая за Дювалем не только с медицинским интересом (это было весьма удобно делать, поскольку их места за столом оказались рядом), Кадош легко обнаружил причину рассеянности и грусти хозяина дома: он то и дело посматривал на единственный свободный стул и пустой прибор, десятый по счету, так и не дождавшийся своего гостя.

«Эрнест не счел нужным придти. Не захотел быть в роли ярмарочного гуся. Какая невежливость, виконт, какое неуважение! Какая поразительная беспечность! Да, это повод хозяевам разочароваться, поскольку весь обед затеяли только из-за него, если Бертье говорит правду. На месте Дюваля я бы тоже огорчился, но не настолько явно. Что же из этого следует?»

Напрашивался интересный вывод – настолько интересный, что Соломон решил разобраться в ситуации, не откладывая на завтрашний день. Завтра все будут отвлечены на завещание Шаффхаузена, а последствия оглашения последней воли доктора могут непредсказуемо повлиять на личные обстоятельства и Дювалей, и виконта де Сен-Бриза, и самого Кадоша. Композиция будущей шахматной партии требовала внимания при расстановке фигур.

Соломон благоразумно дождался короткой паузы перед десертом, когда дамы удалились в соседнюю комнату посекретничать, а мужчины вышли на балкон покурить, чтобы подойти к Дювалю, застывшему у перил с незажженной сигаретой в руке, подобно статуе отчаяния, и тихо сказать ему на ухо по-немецки:

– Sie sind zu spät. Er gehört mir. (1)

Комментарий к Глава 4. Неудавшийся обед 1 Вы опоздали. Он мой.

Немного визуализаций:

1. Жан и Сесиль Дювали:

https://c.radikal.ru/c16/1805/c2/9883cf0e0865.jpg

2. Эрнест Верней:

https://c.radikal.ru/c14/1805/b5/a120c70521ac.jpg

(здесь точное попадание в настроение)

3. Соломон Кадош на званом обеде:

https://b.radikal.ru/b17/1805/b2/6ce578f0ad28.jpg

https://b.radikal.ru/b00/1805/af/2ee6581f4c30.jpg

====== Глава 5. Завещание Шаффхаузена ======

Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям,

и буду искать того, которого любит душа моя.

Песнь Песней

– Ты рисуешь уже два часа, можно теперь взглянуть? – хорошенькая девушка лет восемнадцати, черноволосая, с оливково-золотистой кожей и газельими глазами под опахалами длинных пушистых ресниц, нетерпеливо ерзала на стуле, не замечая, что юбка ее воздушного голубого платья смялась и задралась с одного боку, открыв стройную ногу почти до кромки шелковых трусиков.

Эрнест покачал головой, не отрываясь от своего альбома, хотя ни один из маневров натурщицы от него не ускользнул:

– Я рисую всего пятнадцать минут. Закажи себе еще один кампари.

– Ну нееет… тогда я буду совсем пьяная, – Пепа кокетливо надула губы и осторожно взяла с тарелки цветок цуккини. – Или ты ведь этого и хочешь, да? Напоить меня поскорее?

– Ага… напоить, накормить и спать уложить… – усмехнулся художник. – Нет, милая, никаких скрытых замыслов, милая, кроме чистого искусства. Рисунка на память о Ницце. Прости, если разочаровал.

Углем он добавил выразительности глазам, а карминовой пастелью – яркости губам нарисованной модели, сделал еще несколько штрихов и критически осмотрел то, что получилось. Результат ему не особенно понравился.

«Черт, старею, теряю навык…»

Он предпочел бы сделать еще несколько набросков карандашом, чтобы потом написать по ним хороший акварельный портрет, но Пепа, немного обиженная, что новый приятель, красивый и обходительный, сходу отверг ее аванс, больше не пожелала ждать ни секунды:

– Мое, мое! Ты обещал, обещал! Дай! – пухлые пальчики с глянцевыми ноготками – точь-в-точь кошачьи лапки – вцепились в руку Эрнеста, державшую альбом, и потянули ее поближе к телу юной испанки. Даже вздумай он сопротивляться, уступать Пепа не собиралась. Это упорство в желаниях и достижении цели было непременной чертой всех женщин Вернея: натурщиц, любовниц, подруг и случайных знакомых, бабочек-однодневок, беспечно порхающих вблизи открытого огня, в поисках приключений и удовольствий – вот как эта испаночка.

– Ну хорошо, смотри.

Девушка жадно схватила трофей, снова напомнив котенка, ловящего приманку в игре, и с восторженным писком углубилась в созерцание «аперитив-шедевра»: так Эрнест иронически именовал подобные свои экзерсисы – наброски, сделанные в кафе или, как сейчас, на ресторанной террасе, карандашом или пастелью за то время, что стихийная модель успевает выпить бокал кира или мартини.

В Англии он давно уже такими вещами не баловался. В Англии всегда было или слишком торопливо, или слишком чопорно, или совсем прозаично, или до зевоты скучно… что греха таить – для удовольствия, для самого себя он вообще стал рисовать непозволительно редко. Дизайнерский салон «Лампа Аладдина» не оставлял Эрнеста своими заботами, заказы шли один за другим, стиль его работ считался «востребованным», «модным», «экстравагантным», и ему всегда было чем заняться в мастерской на Пикадилли или в маленькой студии в Челси.

Английские заказчики были наредкость невзыскательны и щедры. Готовая мазня стоила хороших денег, не говоря уж о бонусах за оформление интерьеров частных особняков, имя Эрнеста прочно прописалось в профессиональных каталогах по современному изобразительному искусству и дизайну, казалось бы – гордись собой, живи и радуйся.

Вот только его первый учитель рисования, незабвенный Сезар Вальми (1), за этакую мазню обозвал бы ученика последними словами. Маэстро высмеял бы наброски модных жанровых картинок в стиле «милые щеночки резвятся на травке», а дизайнерские «эскизы с правками заказчика» порвал бы в клочки и запихал остатки за шиворот подмастерью… Ничего другого и не заслуживает одаренный художник, если проебывает божественный огонь вдохновения и, ради денег, начинает писать пошлую глянцевую фигню, постепенно превращается из мастера не в ремесленника даже, а в рисовальщика-маляра.

Мудрый Шаффхаузен, если бы Эрнест поделился с ним такими переживаниями, покачал бы головой, и сказал бы что-то о возрастном и творческом кризисах, сросшихся в одной душе сиамскими близнецами – и предложил этих близнецов, для начала, аккуратно разделить… и непременно прибавил бы, что лично ему, консерватору, «глянцевая фигня» вполне по душе, поскольку похожа на академическую живопись старых добрых времен.

«Нельзя ли мне получить на память ту картинку с щеночками? Повешу над столом в кабинете».

Горькая ирония заключалась в том, что в действительности ни Сезар Вальми, ни Эмиль Шаффхаузен ничего не скажут, поскольку оба мертвы: один уже двадцать лет, другой всего несколько дней, но разве время имеет значение в долине смертной тени?..

Не обращая внимания на щебет девушки, Эрнест с отвращением глотнул кампари, поморщился от привкуса горьких трав – как микстура от кашля.

«Хорошо хоть от похмелья помогает…»

В Англии он заказал бы водку с томатным соком, но здесь, в чудесном ресторанчике с домашней провансальской кухней, коктейлей не подавали.

Теплая тяжелая рука с шероховатой ладонью неожиданно опустилась ему на плечо и сжала ключицу:

– Ах вот как. Пьешь без меня. Рисуешь – не меня. Как это нехорошо.

От этого спокойного, глубокого голоса по спине Эрнеста прокатилась горячая волна, разлилась в паху и сладкой тянущей болью растаяла в животе.

«Все-таки приехал!»

– Соломон. Черт тебя побери. Как ты…

– Задашь свой дурацкий вопрос позже. – Кадош сел напротив, на соседний с девушкой стул, и неожиданно улыбнулся ей, как добрый дядюшка, пришедший с рождественским подарком:

– Добрый вечер, мадемуазель. Какой чудесный рисунок… о, это же ваш портрет! Можно мне взглянуть на него поближе?

– О… да. – Пепа слегка опешила, но улыбка Соломона ее обезоружила, как взмах волшебной палочки, и она без колебаний протянула ему альбом. – Конечно, смотрите. Правда, похоже?

– Очень.

Не прошло и минуты, как эти двое увлеченно болтали на смеси двух языков, как старые друзья, смеясь и перебивая друг друга, как школьники. Зрелый мужчина в шелковой черной рубашке, подчеркивающей своеобразную внешность не то средневекового монаха-ученого, не то изысканного отравителя времен Борджиа, и юная красавица в воздушно-голубом платье, чем-то похожая на танцовщицу Камарго, в грубоватом, но стилистически выверенном деревенском интерьере береговой таверны смотрелись, как персонажи романа, ненадолго сбежавшие со страниц книги в иную реальность… и эта живая жанровая сцена давала куда больше простора воображению, чем резвящиеся щеночки.

Эрнест сперва наблюдал за колоритной парочкой со смешанным чувством досады, возбуждения и какого-то идиотского умиления, а потом вдруг схватил коробку с пастелью, и пальцы, вооруженные то одним, то другим цветным мелком, принялись летать вверх и вниз по плотным альбомным листам… он и не помнил, когда ему в последний раз работалось так легко и вдохновенно…

Соломон чувствовал, что ранен. Сладкая, сосущая боль глубоко в груди, временами переходящая в жжение – симптом, напоминающий приступ стенокардии, однако за медицинским пустяком скрывалось нечто худшее. От горячей иглы, длинного и тонкого шипа, было не избавиться усилием воли, и никакие порошки и пилюли помочь уже не могли. Штамм лихорадки Эбола в Западной Африке может выкосить целые селения – об этом с утра сказали и в международных новостях – но Соломон, который как раз брился у зеркала, оценивая внешние последствия чересчур бурной ночи, раздумывал совсем не о несчастных африканцах, а о собственной «везучести».

Это же было надо умудриться настолько поддаться соблазну, чтобы меньше чем за сутки по уши увязнуть в чистом концентрированном безумии по имени Эрнест Верней!

Соломон думал о нем, пока разбирался с деловыми бумагами, и позже, сидя над медицинской картой очередного пациента, делая пометки в истории болезни, и по дороге на встречу с нотариусом Бертье, и во все остальные часы бесконечно долгого, томительного, тоскливого дня – снова, снова и снова.

Ночь оказалась еще хуже. Ночь без него была невыносима. Ночь пахла цветами и можжевельником, крепким табаком, горячей кожей, солью и семенем, горьковатым лимоном, марокканскими апельсинами, сгоревшими спичками и пустой постелью. Хрустящее от свежести белье приятно холодило, но прохлада не давала покоя, а только дразнила чувственный голод, заставляла в полусонном бреду шарить руками по простыне, тереться о нее возбужденным членом, тщетно ища жадно желаемых ответных объятий.

Соломон почти не спал двое суток, но не звонил Эрнесту и не приезжал к нему, нарочно не давал о себе знать, резонно считая, что еще одно неформальное свидание в столь короткий промежуток времени повредит их общему делу, связанному с завещанием Шаффхаузена. Обед у Дювалей казался хорошим компромиссным вариантом встречи на нейтральной территории, однако непредсказуемый художник умудрился и здесь все запутать и поставить с ног на голову… Он мало того, что не приехал, так еще и сумел на расстоянии повторно скомпрометировать беднягу Жана Дюваля – как ребенок, шутки ради бросивший петарду в дровяной сарай.

«Не человек, а сплошной клубок противоречий… Сложный характер: циничные речи, презрение к авторитетам и правилам, выраженный отцовский комплекс. Доброе пылкое сердце и дьявольски притягательная, опасная красота. Вулкан, готовый взорваться в тот момент, когда вы только-только расслабились и мирно задремали на травке. Временами нашего художника хочется убить или как минимум одеть в смирительную рубашку, но надо признать, что с ним никогда не бывает скучно», – говорил об Эрнесте покойный Шаффхаузен и был совершенно прав.

Пожалуй, это нравилось Кадошу больше всего: он, хотя и казался с виду ригористом и пуританином, душой тоже тянулся к романтике и мятежу, не выносил черно-белого восприятия реальности и плоскостных, банальных решений. Они с Эрнестом определенно могли составить хорошую пару, стать союзниками и компаньонами, быть может – друзьями, но чтобы с первой встречи по уши втрескаться друг в друга?.. Такого поворота в жизни не предвидел ни один из них, и ни один из них не оказался к нему готов.

Стоило ли удивляться, что графский сын из старинного рода похож на молодого средневекового короля – не опереточного, сыгранного кинозвездой в костюмном фильме, а возникшего однажды в пылком воображении юноши, при чтении рыцарской саги? Молодой король, сплетенный из игры света и тени, с душою, слепленной равно богом и дьяволом из добра, зла, красоты и страсти, с плотью, замешанной на оливках с жасмином…

И вот он рядом, без короны и мантии, в простой белой футболке и синих джинсах, сидит, откинув назад темные непослушные волосы, улыбается, курит «Галуаз»… После законченных рисунков, его прекрасное лицо расслабилось и кажется совсем юным, глаза блестят ярко и дерзко, и взгляд снова мечтательный и немного хмельной… таким он был и позавчера, после их первого обоюдного оргазма…

Соломон едва дождался момента, когда они наконец-то остались наедине – после того, как закончили чересчур долгий ужин в «Эскалинаде» и выполнили долг галантности перед мадемуазель Пепитой (проводили до отеля на набережной и передали девушку с рук на руки старшей сестре). Вокруг них сияли вечерние огни, кипела толпа, стремившаяся на променад, поближе к развлечениям, кто-то постоянно налетал сзади, обгонял сбоку, касался локтем, извинялся, пытался заговаривать, музыка улицы и шепот моря сливались воедино с песней ветра, но все это было неважно для двоих любовников. Они не обнялись, просто шли рядом, очень близко, почти что бедро в бедро, и дыхание Эрнеста щекотало щеку Соломона, а одеколон Кадоша привычно дразнил чувствительные ноздри художника.

Минут пять длилось напряженное молчание, как будто рты у обоих залило смолой. И Соломон снова начал первым:

– Почему ты не приехал к Дювалям?

Эрнест усмехнулся, достал новую сигарету из пачки, предложил спутнику – и, пока тот закуривал, спросил настолько спокойно, насколько хватило самообладания:

– А ты искал меня у них?

– Да, и удивился, не найдя.

– Я не знал, что ты тоже приглашен и будешь там. Бертье об этом не обмолвился. Ну и другие причины были… – он медленно выпустил струйку дыма и сразу же затянулся снова; от внимательного взгляда Соломона не ускользнул ни этот косвенный признак неуверенности, ни то, как тщательно Верней подбирал слова.

– Какие причины?

Эрнест моментально ощетинился и превратился в злого уличного кота:

– Тебе-то какое дело? Приехал-не приехал… Что за допрос? Позавчера мы с тобой выебали друг друга как бешеные выдры под марихуаной, ты привез меня домой мертвецки пьяного – спасибо – и смотался с концами раньше, чем я глаза продрал! Ни записки, ни телефона, ни намека на продолжение…ни одного звонка… с какого хера ты со мной сейчас играешь в полицейского?

– Можем поиграть в доктора, если этот вариант тебя больше заводит. – лицо Кадоша осталось невозмутимым, голос звучал серьезно, но внутри все дрожало от радости узнавания и смеха, и, конечно, Эрнест это почувствовал:

– Надо же, какие мы остроумные! – в следующую секунду ему самому стало смешно. Он хмыкнул, потом, осознав всю нелепую мелодраматичность сцены, захохотал, Соломон присоединился к нему собственным смехом – искренним, хоть и не столь громким.

Лед треснул, мучительная неловкость от обоюдного скрываемого желания исчезла, как будто ее и не было. Любовники обнялись и сжали друг друга так тесно, что потеряли дыхание, но легко нашли ответ на вопрос:

«К тебе или ко мне?»

Жан лежал в постели с книгой и делал вид, что читает, пока Сесиль, сидя перед трюмо в шифоновом пеньюаре цвета зари, расчесывала волосы и заканчивала приготовления ко сну. Она молчала, но ее поза, напряженная спина, все жесты и движения были так полны враждебностью, что супруг на расстоянии должен был ощутить гневную заряженность, как вибрацию оголенного провода. Он и ощущал – но впервые в супружеской жизни это его не пугало. Сесиль предстояло найти в кровати не нашкодившего мальчишку, смиренно ожидающего наказания, а холодного безразличного мужчину, порядком уставшего от самовластья жены.

Предвкушая сей счастливый момент, Жан испытывал нечто вроде злорадства, и это переживание тоже было совсем новым, дразнящим обоняние и вкус, как незнакомое экзотическое блюдо. Если бы только он мог разделить его с тем, кого по-прежнему хотел сильнее всего на свете – со своим принцем облаков, с Эрнестом…, но Эрнест сейчас был далеко и рядом с другим.

«Богатый еврей», кажется, так Сесиль недавно назвала Кадоша, с нескрываемым презрением буржуазной католички к недоступным ее пониманию «жидам» – и одновременной завистью к чужим деньгам. Нет, конечно, Эрнест не мог польститься на деньги, для него ничего не значили атрибуты роскоши, он не соблазнился бы дорогой машиной и щедрыми посулами, он воспламенялся только от красоты и тайны, от недоступности (пусть и мнимой), побуждавшей к любовному подвигу, от готовности к наслаждению – и свободы предаваться утехам там, где застанет страсть…

Все это было у Соломона Кадоша в достатке, а может, и в избытке. Жан, сам того не желая, припоминал в подробностях то, что ему доводилось слышать и читать о евреях-любовниках, об их ненасытной пылкости и неразборчивости при связях с гоями (2), о способности доводить жертву до многократного оргазма – и не изливаться часами из-за меньшей чувствительности головки обрезанного члена… который всегда с виду кажется крупнее, чем необрезанный.

Жан представил – нет, увидел, услышал, почти физически ощутил – как Эрнест, с пылающим лицом, с растрепанными волосами, абсолютно голый, взмокший, стонущий, извивается на члене Кадоша, сидя верхом на любовнике, и сжимает коленями его бока, как наездник на родео…, а Соломон усмехается своей дьявольской усмешкой пожирателя христианских младенцев и, не теряя времени, умело дрочит Эрнесту, чтобы заставить того выплеснуть гойское семя прямо на грудь и на живот богоизбранного сына Израилева.

«Ооооо, Боже, спаси меня…» – мысленно простонал Дюваль и просунул руку в пижамные штаны, чтобы хоть как-то успокоить собственный пенис, желающий немедленно стать участником воображаемой сексуальной оргии.

– Это позор, Жан, немыслимый позор! Что о нас теперь подумает мэр?.. Ты хоть понимаешь, какие сплетни пойдут по всему городу, если я не заткну рот Бертье?.. В нашем доме, накануне чтения завещания, где будет присутствовать этот жид!.. Не спорю, он ужасен, меня всю трясло в его присутствии, но зачем было так явно обнаруживать неприязнь к тому, кто хочет урвать кусок от наследства Шаффхаузена? Люди завистливы и злы, Жан, они все обратят против нас, и… аххх!

Сесиль все говорила и говорила, расхаживая по спальне взад и вперед – таков был неизменный ритуал супружеской епитимьи, часть «нотация», перед второй «обязательной частью», которую виноватому мужу надлежало исполнить в миссионерской позиции – и не сразу заметила, что Жан не просто не слушает, а целиком и полностью занят собой. Она вскрикнула от ярости и отвращения и, прыгнув на кровать, сорвала с мужа одеяло:

– Что ты там делаешь?! Фуууу, да как ты смеешь, опять… опять!.. Занимаешься этой непристойной гадостью, прямо передо мной, передо мной! Вот так ты и доводишь себя до сексуальных неврозов, ты… ты!.. – не имея слов для выражения возмущения, она размахнулась и со всей силы отвесила Жану болезненную затрещину – сперва по одной щеке, потом по другой.

– Гадина, – проговорил Жан странным, глухим, клокочущим от ненависти голосом, и его блеклые глаза неожиданно зажглись опасным светом, как глаза хищника, жаждущего крови. – Гнусная сука, как же, как же ты меня достала, сдохни, тварь!

Сесиль, испуганная не на шутку – таким она никогда не видела Жана Дюваля – дернулась было в сторону, но поздно: Жан поймал ее, повалил на спину и придавил к кровати. Обеими руками он сжимал ее горло и с наслаждением наблюдал, как она синеет, хрипит, как ее глаза постепенно вылезают из орбит, он чувствовал, как она дергается и бьется под ним в тщетных попытках освободиться – и чем больше она слабела, тем сильнее наливался каменной твердостью его член. Он с наслаждением кончил в тот момент, когда хрустнули позвонки, и Сесиль обмякла, с закатившимися глазами и малиновым языком, высунутым между распухших губ… последние капли спермы Жан пролил прямо на этот язык, жадно дыша и призывая Эрнеста.