Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Эрнест положил ладонь на шею Соломона и тут же почувствовал, как его обнимают крепче: точно кольца питона сжимались вокруг жертвы… Выплывшая из бессознательного змеиная ассоциация (вот бы порадовался Шаффхаузен) довершила физическую капитуляцию художника. Полностью вставший член уперся в застежку джинсов, и спасало только то, что с другой стороны баррикады наблюдалась столь же мощная эрекция.

Не сговариваясь, синхронно, как в танго, они начали расстегивать рубашки – каждый свою – но когда дошло до ремней, Эрнест вдруг схватил Соломона за запястье:

– Подожди! Я… так не могу…

– Неужели? – глаза, которые художник поначалу запомнил золотисто-стальными, но неожиданно оказавшиеся цвета благородного коньяка с примесью золота, опасно сузились.

– Только не говори, что мой нюх меня подвел, и ты предпочитаешь девок. Я тебе не поверю.

– Нет… нет… – Эрнест продолжал удерживать сильное запястье, но этот любовный захват нисколько не воспрепятствовал ладони Кадоша скользнуть между его бедер, чтобы уличить во лжи. – Ты не ошибся. Черт подери, ты не ошибся! Но я только что с похорон отца. Давай сперва напьемся!

– Заметь, я предлагал это с самого начала, – ухмылка и шутовской поклон были только маской, призванной скрыть дикое возбуждение Соломона и усилие воли, которое он сделал, чтобы обуздать себя на какое-то время. – Коктейль ждет тебя, мой принц, но не обессудь, если лед растаял. Ты слишком горяч.

«А ведь Шаффхаузен меня предупреждал… с Эрнестом Вернеем шутки плохи. С ним нужно или вообще не начинать, или идти до самого конца».

Холодный огонь со вкусом горьких яблок и пряного апельсина, с ароматом спелого винограда, медовых груш и тропических растений, льется в горло, и хмель забирает Эрнеста в свои тягучие объятия раньше, чем он успевает прикончить первый стакан.

Кадош сразу же наливает второй, следя, чтобы художник не жульничал, но и сам не отстает: они пьют наравне. Сперва в кухне, потом – в гостиной, устроившись на большом белом диване перед низким стеклянным столиком, где заботливые хозяева апартаментов приготовили для гостей «комплимент»: вазу с фруктами, конфеты и бутылку легкого вина.

Соломон и Эрнест допивают коктейль и переходят на чистый кальвадос, потом решают, что это скучно, и Кадош смешивает коктейль по новой. Пока он чистит апельсины, заталкивает яркие дольки в соковыжималку, колет лед, встряхивает шейкер, как заправский бармен, Эрнест развлекает его шоу-программой: голый до пояса, танцует фламенко, аккомпанируя себе на импровизированных кастаньетах, отбивает дроби босыми ногами и поет «канте хондо», как настоящий цыган из Андалузии.

– «Вошел, плясал и угодил Ироду и возлежавшим с ним…» (4) – цитирует по памяти Соломон и хрипло смеется, не отрывая от Эрнеста восхищенных глаз – его руки превосходно справлялись и вслепую.

– Нет-нет-нет! – возмущенно качает головой Верней, и длинные темные волосы разлетаются, следуя его движениям. – Нет, нет, нет, никакой Библии, никаких еврейских царей! Побудем сегодня счастливыми язычниками!

– Пей… – Кадош подносит к его губам новую порцию крепкого и сладкого питья с привкусом солнца, – Если ты язычник, пей и возноси хвалу Дионису…

– Хотел бы я знать, какому богу ты молишься, – Эрнест делает пару больших глотков, перехватывает стакан и заставляет Соломона допить остальное.

Тот послушно выпивает и продолжает, как ни в чем не бывало, словно спиртное совсем на него не действует:

– А если так? «Уста твои – как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает сердца утомленных…» (5)

– Заткнись, заткнись, от библейской поебени меня тянет блевать! – рычит художник, как разозленный, нацеленный на драку кот, или Давид, готовый раскрутить пращу и свалить Голиафа. Он уже совсем пьян, и понемногу его захлестывает экстатический дионисийский восторг:

– Искусство – вот моя единственная религия, свобода – вот моя вера, секс – вот мое причастие, и смерть – единственный бог, каждый день доказывающий свое существование…

– Как насчет любви? – Соломон удерживает его в объятиях, не позволяя спотыкаться и налетать на мебель, пока они медленно, шаг за шагом, как бальные танцоры, перемещаются в сторону дивана.

– О, любовь! Всегда она! Любовь! Сказка для доверчивых деток, опиум для взрослых дураков! Ты что, серьезно, Соломон? Где же твоя хваленая мудрость? – Эрнест смеется и упирается ладонями в широкую грудь «еврейского царя», чтобы хоть немного увеличить расстояние между разгоряченными, жаждущими друг друга телами и не взорваться раньше времени, точно пубертатный подросток. Соломон молча усмехается в ответ на подначку, но его рот наполняется слюной от желания собственными губами и языком испытать смеющийся рот Эрнеста.

Потом они пьют кубинский ром, закусывая фруктами из вазы – гладкокожими персиками, бело-розовыми, истекающими прозрачным соком, пачкающей пальцы бордовой клубникой – и конфетами из круглой нарядной коробки, миндалем в шоколаде и апельсиновыми цукатами, добавляют еще рома, и… контуры реальности окончательно стираются, уплывают в золотистый туман.

…Вспышка: Эрнест обнаруживает себя голым, на коленях перед диваном, между широко раздвинутыми ногами Соломона – в брюках, расстегнутых и спущенных на бедра вместе с бельем, хрипло стонущего, с запрокинутой головой – в то время как он сосет его член. Роскошный обрезанный член, торчащий вперед и вверх на манер атакующей сабли…

…Туман. Привкус морской соли и горького масла на языке. Сильные руки поднимают его, чуть шероховатые теплые ладони оглаживают везде, непривычные упругие губы тесно и сладко обхватывают член, заставляя извиваться и бесстыдно, самозабвенно выть от жгучего удовольствия, пока семя резкими короткими толчками не выбрасывается наружу.

…Вспышка: они, оба голые, расслабленно лежат на диване, среди подушек и разбросанной как попало, смятой одежды. Голова Эрнеста покоится на груди Кадоша, покрытой мягкой волчьей шерстью – по крайней мере, так воспринимаются кожей темные с проседью волоски… как пепельная шкура оборотня. Пальцы Соломона зарылись до корней в длинные волосы любовника, и с явным удовольствием ерошат и путают густую шелковистую гриву цвета печеного каштана, без малейшего намека на седину, и наглаживают по-юношески нежную шею, словно над красотой Эрнеста Вернея время в самом деле не властно, как над Дорианом Греем.

Солнце за окном почти село, последние алые краски тонут в густой синеве, комната погружена в сиреневый сумрак, и двое мужчин на диване растворяются в нем, как призраки зазеркалья.

– Выпьем еще? – предлагает Кадош без тени улыбки. – Нам нужно топливо для долгой ночи.

– Если для долгой ночи – я лучше работаю на эфедрине и кофе, – бормочет Эрнест, кончиками пальцев лаская свод груди Соломона и словно невзначай задевая горошины сосков. – И… еще кое на чем, но это ни в аптеке, ни в бакалейной лавке не купишь.

– Кокаин. – это даже не вопрос, впрочем, художник и не думает отрицать:

– Да. Или травка. Я знаю, где купить, но надо ехать в «Каде»…

– Так поедем. Пьер подгонит машину, пока мы принимаем душ и надеваем фраки.

Эрнест фыркает – ему начинает нравится своеобразный юмор Соломона.

– Этот Пьер твой любовник?

– Нет. Я не сплю с теми, кто на меня работает или от меня зависит.

– Ты говоришь, как наркобарон.

– Может, я и есть наркобарон. Ты же меня совсем не знаешь.

– Хреновый ты наркобарон – у тебя при себе даже нет дозы чистого «снега». (6) И пьешь ты как девчонка.

Теперь фыркает Соломон и, осторожно сняв с себя руки художника, тянется за полупустой бутылкой:

– А ты вопишь как девчонка, когда кончаешь.

…Туман. Огни вечернего города, морской ветер в лицо, запах дорогого табака в салоне автомобиля перемешан с запахом кожи и бензина, вывески и витрины залиты светом, переливаются яркими, сочными цветами, крича о развлечениях и удовольствиях – любых, на любой вкус. Вкус апельсина на губах. Вкус языка Соломона на нёбе. Вкус корицы и кофе (откуда бы?). Грохочущая музыка на танцполе в клубе. Барабаны, бас-гитары, синтезатор и почему-то саксофон. Клубы сигаретного дыма. Привязчивый, маслянистый, травянисто-удушливый, с оттенком чайной заварки, запах марихуаны. Чужие руки, чужие голоса, чужие прикосновения. Собственное грубое, брошенное клубному приставале, охотнику за одноразовым сексом и дармовой травкой:

– Отвали на хуй, пидор!

… и спокойное Соломоново:

– Этот месье со мной.

…Потом он блюет в унитаз нелепого розового цвета, а руки Соломона бережно поддерживают его и отводят назад длинные волосы, чтобы они не запачкались. Кадош нежен и осторожен, не поддразнивает – ну, мол, кто из нас пьет как девчонка? – он просто рядом, все время рядом.

Потом они танцуют танго, или, скорее, медленный фокстрот под музыку танго, прижавшись друг к другу, и голова Эрнеста снова лежит на плече Соломона, а рука Соломона гладит спину любовника…

…Вспышка: тяжелый рок в музыкальных колонках, кабинка для секса в зоне чилл-аута (7), с возбуждающим красно-розовым светом, с кожаным полукруглым диваном, где они наконец-то имеют друг друга по-настоящему, с проникновением, без презервативов, по очереди, в разных позах, как дикари, не умеющие– и не считающие нужным – сдерживать движения, глушить в горле первобытные гортанные крики удовольствия… Соломон на грани оргазма низко рычит, шепчет что-то непонятное, звериное, чарующее, не то на иврите, не то на немецком, и эта странная грубая смесь звуков, в сочетании с резкими глубокими толчками члена, заставляет Эрнеста кончить так ярко, что сознание не выдерживает и уплывает в страну Фата-Морганы, в страну колдовских снов, где нет ни боли, ни смерти – а только гармония и совершенная красота Творца.

Комментарий к Глава 3. Ночной кутеж в Ницце 1 Шприцер – освежающий напиток, состоящий из белого вина и минеральной воды, смешанных в равной пропорции

2 Кальвадос – разновидность яблочного или грушевого бренди, культовый напиток во Франции; граппа – итальянская водка. Кадош предлагает Эрнесту реально существующий коктейль “Дружба народов”: кальвадос, граппа, ром, апельсиновый сок и лед.

3 Туше – фехтовальный термин, означающий, что противник получил укол или сдается

4 Искаженная цитата из Евангелия, Кадош намекает на сцену пляски Иродиады (Саломеи) перед отцом и его гостями.

5 Цитата из “Песни песней”

6 “Снег” – кокаин на сленге

7 чилл-аут – приватная зона в клубе, место для релаксации и (часто) занятий сексом в отдельных кабинках.

Визуализации:

1. Эрнест Верней. Ну, Дориан Грей – так Дориан Грей)) Изменился, конечно, за двадцать лет, но не особенно сильно:

https://c.radikal.ru/c15/1805/43/e445ea7e6d4c.jpg

2. Соломон Кадош. Поистине дьявольское очарование)

https://a.radikal.ru/a24/1805/ce/45ae8596c99a.gif

https://b.radikal.ru/b08/1805/63/1e729f4f309b.jpg

https://b.radikal.ru/b27/1805/12/7808c6daca67.jpg

Ну и музыкальный ряд к сцене ночного кутежа:

https://www.youtube.com/watch?v=JjClTx52SYI

====== Глава 4. Неудавшийся обед ======

Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, – и польются ароматы его! —

Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его.

Песнь Песней

– Месье де Сен-Бриз, вы меня слушаете? – нотариус Бертье постучал по столешнице своей любимой паркеровской ручкой, чтобы привлечь внимание виконта, который с первых минут встречи выглядел рассеянным, а теперь и вовсе отвлекся, уставился в окно на апельсиновое дерево, как будто оно было куда интереснее скучных бумаг.

– Да-да, простите, мэтр. Я слушаю. – Эрнест виновато улыбнулся.

Нотариус досадливо поджал губы: ему казалось странным и в определенной степени оскорбительным безучастие «цыгана» (как в недавней беседе поименовала месье де Сен-Бриза почтенная мадам Дюваль) к посмертным распоряжениям доктора Шаффхаузена. Даже ребенок сообразил бы, что полномочный представитель французского государства неспроста разыскивал за Ла Маншем какого-то художника и приглашал его незамедлительно прибыть в Антибы, где на третий день после погребения доктора будет вскрыто и оглашено завещание.

Самой пикантной и лакомой деталью ситуации было полнейшее юридическое одиночество Шаффхаузена: сей достойный муж к моменту оставления земной юдоли был одновременно сиротой и вдовцом, бездетным вдовцом… У него не было ни братьев, ни сестер, ни дядюшек с тетушками, ни племянников. Внебрачных и приемных детей (по крайней мере известных закону, могущих заявить свои права) у доктора также не имелось. Из всего этого следовало с кристальной ясностью, что Шаффхаузен имел право распорядиться не частью, а всем своим движимым и недвижимым имуществом по своему усмотрению, не отделяя обязательной части никому из членов семьи.

Распорядиться же было чем: помимо клиники «Сан-Вивиан» (которая, с точки зрения гражданского права, являлась не просто виллой, то есть земельным участком с домом такой-то площади и парком в столько-то акров, но целым предприятием), доктор владел еще и солидным личным капиталом, в наличных деньгах и ценных бумагах.

Приблизительная общая стоимость движимого имущества составляла два с половиной миллиона франков, точная же стоимость всего наследства должна быть названа при оглашении завещания, и Бертье заранее предвкушал этот момент, как истинный гурман.

Он обожал огласительные церемонии: долгие сборы, подготовку, раскладывание документов, нервные перешептывания родственников покойного, с трудом скрывающих тревогу или алчность, собственное откашливание перед началом чтения… Ей-богу, и Паваротти с его божественным тенором не всегда внимали с такой жадностью, как маленькому уродливому нотариусу, похожему на горбатого воробья! А после – вытянувшиеся лица и возмущения претендентов на куш, оставшихся с носом, лицемерные слезы облагодетельствованных и одаренных… Он, Бертье, купался в этом, как иные красавчики купаются в женской любви, и наслаждался чужим разочарованием, как телом проститутки.

И вот, понимаете, как раз такой красавчик, дитя богемы, за чей поцелуй некоторые впечатлительные особы готовы голышом среди бела дня пробежать через все Антибы, сидит перед ним истуканом, и смеет делать вид, что ему все равно!..

Между тем дела семейства де Сен-Бриз – Бертье установил совершенно точно – вот уже десять лет как идут далеко не блестяще. Граф Эжен распродал большую часть собственности, в том числе и виллу на Ривьере, оставив семье только дом в парижском предместье и апартаменты в Латинском квартале. А фамильный замок в Бургундии был давным-давно заложен и, с разрешения банка, превращен в пансион для туристов, почти не приносивший дохода, но позволявший хотя бы обслуживать закладную и кое-как поддерживать реноме старинного аристократического рода.

Виконт Эрнест, впрочем, на сей счет не переживал, он много лет жил отдельно, совершенно самостоятельно, никакой помощи от отца не принимал со времен вступления графа во второй брак (недолгий и несчастливый), фамилию носил материнскую, да еще и жил большей частью за пределами Франции, что могло бы изрядно затруднить поиски, не будь у Бертье профессиональных связей по всему континенту. И не только среди коллег-стряпчих, но и среди полицейских, и даже в Интерполе…

«М-да, мальчик, стал бы я за тобой гоняться по всей Европе, если бы не щедрость месье Шаффхаузена, упокой Господь его душу! За такой гонорар я бы тебя нашел даже в заднице у дьявола, хе-хе… а ты, судя по всему, и в ней уже успел побывать – не далее, как позапрошлой ночью в Ницце…»

В красках и с подробностями представив эту картину, Бертье развеселился и, вопреки своим правилам – держать лицо в присутствии клиентов, захихикал настолько мерзко и гадко, что Эрнест наконец-то по-настоящему пробудился от своих мечтаний и посмотрел на «крошку Цахеса» с неподдельным интересом и удивлением:

– Я сказал что-то настолько смешное, мэтр Бертье?

– Простите, – в свою очередь извинился нотариус, вытащил из кармана красный платок, два раза всхрюкнул в него и снова обрел торжественную серьезность:

– Месье де Сен-Бриз, я никогда не ворую время напрасно, поверьте мне. Я не стал бы вас тревожить до оглашения завещания, понимая, в каком горе вы пребываете…

– Но?

– …Но закон есть закон. Я обязан, в качестве уполномоченного посредника, до церемонии задать вам несколько вопросов о ваших отношениях с доктором Шаффхаузеном, поскольку на этом категорически настаивает душеприказчик.

– Хм… А кто этот душеприказчик и какое ему, собственно, дело до моих отношений с… покойным?

– Месье Жан Дюваль. – сказал нотариус так важно, точно объявлял лауреата на Каннском фестивале.

– Жан? Ах вот оно что… – уголок рта художника дрогнул, скрывая не то улыбку, не то гримасу. – Доктор Дюваль мог бы поговорить со мной лично, мы же с ним старые друзья, но раз он вас уполномочил, я готов отвечать.

«Ба, старые друзья! А вы шалун, месье Дюваль, кто бы мог подумать, с виду-то – овца овцой. Выходит, не зря ваша дамочка так психует, дыма без огня не бывает».

Довольный своей наблюдательностью, Бертье снова всхрюкнул, достал из папки несколько прошитых документов, затем сдвоенный лист, оформленный наподобие визовой анкеты, взял поудобнее ручку, потребовал у Эрнеста паспорт и перешел к вопросам:

– Вы подтверждаете, что вас зовут, согласно метрикам, Луи-Эрнест де Сен-Бриз?

– Да.

– Вы родились в Париже, 8 ноября 1946 года?

– Да.

– Ваш отец – граф Эжен -Мари де Сен-Бриз?

– Да.

– Ваша мать – Элен Верней, художница?

– Совершенно верно.

– В настоящее время вы, хотя и продолжаете носить фамилию де Сен-Бриз, используете фамилию матери и только одно из ваших имен, а именно Эрнест?

– Да, это так. Все, кто мною интересуется, знает об этом уже двадцать лет.

Нотариус удовлетворенно кивнул, что-то отметил на своих листках и снова занудил:

– Подтверждаете ли вы, что…

Эта пытка, называемая на корявом языке нотариального права «установление и подтверждение личности», или как-то еще, длилась по крайней мере четверть часа, пока Эрнест не начал понемногу терять терпение:

– Послушайте, месье Бертье, если вам нужна была подробная справка о нашем семействе, вам следовало запросить мэрию восьмого округа в Париже, или муниципалитет, или… что там запрашивают в таких случаях? – какую-то еще бумагомарательную контору! Вы сказали, что Жан просил вас поговорить со мной о чем-то важном, касающемся смерти доктора, а вместо этого затеяли игру в «правда-ложь»! Для чего вся эта чепуха?

– Секунду терпения, месье де Сен-Бриз, ну что вы за человек, право! Прямо порох!

Бертье погрозил собеседнику крючковатым пальцем:

– Сядьте, сядьте, дослушайте… Сейчас вы все поймете. Итак, ответьте на последний вопрос: готовы ли вы поклясться именем Республики, что виконт Луи-Эрнест де Сен-Бриз, сын графа Эжена-Мари де Сен-Бриза и художницы Элен Верней, рожденный от законного брачного союза, и художник Эрнест Верней – одно и то же лицо? Можете ли вы, в случае необходимости, предоставить доказательства, требуемые законом в подобных случаях – когда необходимо установить тождество лица, поименованного в официальной метрике, и лица, на протяжении многих лет называющего себя иначе?

– Я готов поклясться, хотя никак не могу взять в толк, с чего бы мне пришлось доказывать, что я – это я, – поговорил Эрнест, чье удивление все возрастало. – Если вы таким сложносочиненным способом пытаетесь дать мне понять, что я упомянут в завещании доктора Шаффхаузена, а другие наследники, коими, скорее всего, являются Жан и его супруга, не особенно этим довольны, то зря разыграли спектакль. Для меня это отнюдь не секрет.

– Ух ты! – Бертье всплеснул маленькими цепкими ручками. – Откуда же вам это известно? Неужели месье Шаффхаузен сообщил вам о своем намерении включить вас в круг наследников? Удивительно… просто удивительно, учитывая, насколько неохотно доктор обсуждал завещание даже со мной, представителем закона.

Верней поморщился. Ему в силу множества причин не хотелось откровенничать с этим скользким типом, так что он ограничился короткой ремаркой:

– Когда мы встретились на поминальном обеде, вы так рьяно намекали на некое «дельце», которое нужно поскорее обсудить, а месье и мадам Дюваль так менялись в лице при каждом вашем слове, что догадаться не составило никакого труда… особенно после того, как посыльный принес мне официальное извещение из вашей конторы.

– А вы внимательны, месье де Сен-Бриз, очень внимательны, ничего от вас не скроешь! Ну что ж, в таком случае, дела наши на сегодня покончены. Мне остается только уведомить вас, что завещание месье Шаффхаузена будет вскрыто и оглашено завтра, в три часа пополудни, в клинике «Сан-Вивиан», в рабочем кабинете доктора, и пригласить вас явиться точно к этому сроку, ни минутой позже.

– Благодарю вас, непременно явлюсь, – Эрнест поднялся со стула, торопясь покинуть душную контору, но Бертье снова остановил его:

– Погодите, месье! Экий вы быстрый, за вами не угнаться. У меня к вам еще одно дельце… хе-хе. Приватное дельце. Приглашение на обед к Дювалям. Просили передать вам в собственные руки.

«Крошка Цахес» жестом фокусника выудил из кармана узкий голубой конверт, тщательно заклеенный и аккуратно надписанный, и сердце художника невольно дрогнуло: он узнал округлые буквы и ученический почерк Жана.

Идея со званым обедом на второй день после похорон патрона была рискованной и весьма затратной с финансовой точки зрения, однако Сесиль сочла, что в нынешних обстоятельствах бездействие может обойтись ей гораздо дороже трехсот франков, вложенных в подготовку стола. Таков уж был характер этой властной женщины с негромким голосом и нежным лицом: встречая опасность, она не пряталась от нее, не замирала, как заяц в свете фар, а смело бросалась в бой и билась до конца. Но прежде чем открывать боевые действия против Эрнеста Вернея, который нежданно-негаданно перестал быть тенью из прошлого, постыдной тайной супруга, и обратился в реального мужчину из плоти и крови, Сесиль решила провести тщательную разведку.

Она правдами и неправдами, хитростью, посулами и угрозами вытрясла из Бертье все, что нотариус мог сообщить о виконте де Сен-Бриз, не нарушая профессионального кодекса, сама собрала сведения о художнике, которые только можно было добыть за столь короткий срок, и несколько раз подступала к мужу, с намерением вызвать его на откровенность – однако Жан молчал, как партизан на допросе.

Эта неожиданная скрытность и твердость Дюваля, обычно легко доверявшего супруге свои переживания, и овладевшая им странная мечтательность, пугали Сесиль больше всего остального. Сама того не желая, она узнавала в поведении Жана признаки мучительной лихорадки, любовного помешательства, что едва не поставили крест на его жизни и карьере двадцать лет назад. Жан спасся из дьявольской ловушки благодаря Сесиль, исцелился, остыл, нашел счастье в работе и покой в тихой семейной гавани… но стоило в эту гавань ворваться пиратскому кораблю под названием «Эрнест Верней», как загремели пушки, и благополучие Сесиль, с таким трудом построенное и ревностно охраняемое от посягательств, затрещало по швам. Как истинный полководец, она быстро собрала силы обороны, перестроила войска и приготовилась встретиться с противником лицом к лицу.

Семнадцать лет назад ей уже пришлось вести такое сражение с виконтом де Сен-Бриз, правда, заочное, и главным пробивным орудием, обеспечившим победу, стал доктор Шаффхаузен. Теперь она была лишена этой защиты – и оставалось только подивиться черному юмору Провидения, что и нескольких дней не промедлило с наказанием за грехи…

Семнадцатью годами ранее. Клиника «Сан-Вивиан».

Воскресенье прошло спокойно, и понедельник поначалу не сулил Шаффхаузену никаких тревог. Он приехал в клинику как обычно, и, позавтракав кофе и круассанами с вареньем, час времени посвятил работе с бумагами и счетами – рутине, которой обычно так любила заниматься Жанетт. Но она снова уехала то ли в Канны на музыкальный фестиваль, то ли в Монако на скачки. Эмиль давно уже не интересовался ни целью, ни маршрутами ее поездок, и закрывал глаза на все прочие увлечения жены, доставшейся ему вместе с клиникой. Лишь бы она не мешала ему работать и отдыхать так, как он привык.

После традиционного обхода и консультаций с родственниками больных, Шаффхаузен снова поднялся в свой кабинет, и принялся отбирать материалы для поездки на конференцию в Париж. Мысль завести для этой цели секретаря или персонального помощника не раз посещала его, но пока он еще не встретил никого, кто, по его мнению, подходил бы на эту роль на все сто процентов.

Все испортил звонок из Швейцарии. Звонила Сесиль Пети, с которой Шаффхаузен вступал пару раз в переписку относительно доктора Дюваля. Поинтересовавшись, насколько ему интересно быть в курсе происходящего, она выложила ему какую-то историю с поздним телефонным разговором, после которого Жан «проявлял признаки подавленности и эмоциональной нестабильности, и при этом занимался самоудовлетворением в ванной, невзирая на мое присутствие». Сесиль поведала ему о своих опасениях за психическое состояние Дюваля, и сочла необходимым предупредить, что тот человек, с которым он разговаривал, наверняка навязал ему свидание. Слушая взволнованную речь ассистентки доктора фон Витца, Шаффхаузен внезапно сопоставил отлучку Эрнеста с яхты и звонок, о котором рассказывала Сесиль.

«А, так вот с кем он устроил свое спонтанное свидание… Изобретательно, ничего не скажешь. Но вот что об этом теперь уже почти что знает еще один человек из медицинской среды – вот это прескверно!»

Он заговорил с Сесиль, пытаясь понять, что возможно сделать ему самому, какой линии поведения придерживаться, чтобы девушка не кинулась искать поддержку в другом месте. А что она была настроена решительно в своем желании «оградить доктора Дюваля от влияния этого нездорового субъекта», он ни разу не усомнился. Личные мотивы Сесиль тоже были ему понятны, однако, столь деликатная тема требовала к себе более трезвого подхода, нежели истерическое манипулирование объектом страсти и теми, кто по ее мнению был способен на сей объект повлиять нужный ей образом.

Шаффхаузен попытался успокоить и урезонить девушку, обратив внимание на ее собственную навязчивую идею; она не осталась в долгу и едва ли не открыто приписала ему врачебную халатность и попустительство в отношении пациентов, страдающим перверсиями на сексуальной почве. На языке светском это было равносильно тому, что доктора назвали защитником педерастов и их аморального образа жизни, а в устах разгневанной женщины такое обвинение было немногим лучше, чем навешивание ярлыка тайного гомосексуалиста. Поняв, что так он не добьется от нее молчания, и только настроит мадемуазель Пети против себя самого, Эмиль сменил тактику. Он аккуратно спросил, чего же мадемуазель ждет от него, какой поддержки и помощи. Сесиль тут же предложила ему применить свою власть над месье Дювалем и запретить ему покидать пределы клиники в Мариенштадте.

– И как вы себе это представляете, мадемуазель? Я должен отдать ему приказ, как генерал де Голль, а он должен взять под козырек, иначе будет расстрелян по законам военного времени? Это абсурд, я здесь, в Антибе, Дюваль там, у вас, у него есть мое задание, которое он должен выполнить точно в срок, денег у него мало, поехать куда-то далеко он не сможет. А у месье Вернея и подавно одни долги…

Шаффхаузен забылся и назвал фамилию Эрнеста вслух, но поздно прикусил язык – вибрация телефонной мембраны уже донесла до слуха мадемуазель Пети эту ценную и должную оставаться в тайне информацию…

«Проклятье! Теперь она еще и это знает! Отлично, доктор Шаффхаузен, готовьтесь к скандалу, готовьтесь к тому, что теперь вас разорят из-за этих двоих влюбленных дураков и мстительной ревнивой сучки!»

– Кхм… так что я полагаю, ваши опасения напрасны. Месье Дюваль – порядочный молодой человек, он дорожит своей карьерой, он понимает, что такие свидания не в его интересах, и вскоре это все прекратится само собой, поверьте мне. А пока оставайтесь с ним рядом, будьте любезны, отзывчивы, спокойны, не давите на него, и помните, что любой человек будет протестовать, если кто-то без разрешения попытается заглянуть к нему в душу. Вы же врач, мадемуазель Пети, вот и оставайтесь в рамках врачебной этики. Попытки насильственным образом вмешиваться в его личную жизнь не приведут ни к чему хорошему, уверяю вас.

– Не приведут, говорите? Что ж, тогда, может быть, нам стоит открыть ворота клиники Майринштадт и выпустить всех, кто в ней проходит лечение на свободу? Ведь такое лечение – тоже насилие над их природой, не так ли, доктор Шаффхаузен?

– Не так, Сесиль, те, кто проходит лечение в клинике – пациенты, которые согласились с тем, что больны. Или так постановил суд после надлежащей экспертизы. Доктор Дюваль – не пациент, и вы не можете поступать с ним так же, как с теми, кого вы лечите и исследуете. Поверьте моему опыту, то, что сейчас происходит у доктора Дюваля, скоро пройдет, через нечто подобное проходят почти все молодые люди, но 95% из них потом благополучно женятся, заводят детей и ведут добропорядочную жизнь. Оставьте его в покое, и он справится с этим сам.

– Хорошо, доктор Шаффхаузен, я поняла, что вы ничем не сможете помочь мне. Спасибо за разговор, в любом случае, он был для меня весьма полезен. – сказала она и повесила трубку.

Шаффхаузен некоторое время слушал короткие гудки, потом опустил трубку на рычаг и откинулся в кресле. Захотелось курить. Он достал сигару и заодно бутылку Курвуазье. Налив коньяк в бокал и закурив, Эмиль подошел к окну, открытому в умытый недавним дождем сад, и глубоко задумался…

Поразмыслив, он позвонил дежурному и попросил разыскать и привести к нему Эрнеста Вернея. Десять минут спустя в дверь постучались, но вместо Вернея на пороге возник медбрат, который сообщил, что месье художника нет на территории клиники, а на его кровати он обнаружил конверт, адресованный месье Шаффхаузену.

Доктор взял конверт, отослал медбрата прочь и, надорвав бумажный край, вытряхнул содержимое на стол. Из конверта вывалилось несколько бумажек по 100 франков каждая, и плотный лист бумаги, свернутый пополам. Развернув его, Шаффхаузен прочел записку, из которой следовало, что месье Верней благодарит его за гостеприимство и заботу, обязуется довыплатить все свои долги в течение года, просит не разыскивать его, и просит прощения за причиненное беспокойство. Никаких указаний насчет того, куда на сей раз повлекло буйного принца облаков, в записке не содержалось.

Тогда Шаффхаузен быстро нашел записную книжку и набрал длинный номер клиники Майринштадт. Дежурный врач, выслушав его вопрос, сообщил, что месье Дюваль взял отгул за свой счет и собрался срочно в Париж к своему врачу-пульмонологу, на консультацию по поводу бронхиальной астмы…