Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

====== Глава 1. Знакомые незнакомцы ======

«Уклони очи твои от меня, ибо они волнуют меня»

Песнь Песней

Доктора Эмиля Шаффхаузена отпевали в крохотной сельской церкви, в полулье от клиники «Сан-Вивиан», где сразу после заупокойной мессы состоялись поминки, куда более пышные, чем само богослужение.

К моменту перехода в лучший мир, месье Шаффхаузен был богатым бездетным вдовцом, единолично управлявшим и распоряжавшимся не только своим знаменитым лечебным заведением, но и капиталом, истинный размер коего знали только нотариус и поверенный в делах, месье Бертье, и душеприказчик, месье Дюваль.

Оглашение завещания предстояло только через три дня, но содержание этого документа было главной интригой местной светской хроники. Гости, пришедшие отдать последние почести и засвидетельствовать уважение к усопшему, втихомолку гадали, кто же станет основным наследником дела всей жизни доктора Шаффхаузена – а заодно получит и львиную долю состояния. Большинство склонялось к мысли, что этой чести удостоится месье Жан Дюваль, любимый ученик, ассистент и соавтор доктора.

Несколько лет назад Дюваль издал собственную монографию о возможностях репаративной терапии (1) и посвятил ее своему учителю, «с почтением и благодарностью за неоценимый вклад». Книга наделала много шума в ученых кругах Европы и США, консервативные психиатры и психологи превозносили французского доктора, не побоявшегося в своих исследованиях пойти наперекор всесильной Американской психиатрической ассоциации, исключившей гомосексуальность из списка психических расстройств.

Шаффхаузен же хранил загадочное молчание, ожидаемой рецензии на монографию от него не последовало, и, по слухам, он не принял сделанного посвящения.

Но слухи оставались слухами, факты же говорили о том, что Шаффхаузен и Дюваль продолжали совместную научную деятельность и врачебную практику, тесно общались и сотрудничали бок о бок. До того самого печального апрельского дня, когда знаменитый психиатр скончался от острой сердечной недостаточности, прямо в рабочем кабинете. Дюваль в буквальном смысле слова принял его последний вздох.

Теперь, на поминках, Жан привлекал всеобщее внимание: подтянутый, элегантный, в безупречно сшитом черном костюме с идеально подобранным жемчужно-серым галстуком, со строгим и печальным лицом, он чинно принимал соболезнования и был образцом правильной скорби достойного сына о великом отце.

Сесиль, жена доктора Дюваля, стоя рядом с ним рука об руку, держала себя с подчеркнутой скромностью. Выглядела она под стать супругу: гладкая прическа, волосок к волоску, минимум косметики, траурное платье с глухим воротом и неширокой юбкой ниже колен. В этой изящной простоте силуэта даже неискушенный взгляд мог бы распознать стиль Ив Сен-Лорана. Выражение ее лица воспроизводило «трагическую маску» Жана, как будто они были близнецами, а не супругами.

Для людей, близко знавших эту семейную пару, метаморфоза Сесиль казалась тем более удивительной, что обычно все происходило с точностью до наоборот: мадам Дюваль устремлялась на первый план и была в каждой бочке затычкой, в то время как Жан предпочитал оставаться в тени своей половины. Смерть Шаффхаузена определенно внесла коррективы в супружеский уклад, по крайней мере, до момента вскрытия завещания патрона.

– Надо же, никогда не думала, что Шаффхаузен, мир праху его, так популярен в высшем обществе Антибов… – прошептала Сесиль на ухо мужу и взглядом указала на группу импозантных мужчин средних лет, бравших бокалы с общего подноса. – Месье Жильмон, месье де Жермонтаз, месье Леонетти – все трое здесь, с супругами, и явно не для проформы.

– Ничего удивительного, – таким же шепотом ответил Жан. – Шаффхаузен много жертвовал на благотворительность и на муниципальные программы развития Жуан-ле-Пен. Его имя выбито на доске почёта в мэрии. Он много раз получал приглашения войти в городской совет, но не соглашался из-за большой занятости, ты же знаешь.

– Мммм, понятно…

– А кроме того, многие из этих господ, или… их родственники, были в своё время пациентами «Сан-Вивиан». Такое не афишируется, но и не забывается. Лично я не удивлён, что собралось столько народа.

– Ну еще бы. – тень иронии в голосе Сесиль была такой легкой, что Жан предпочёл её не заметить.

Он надеялся, что хотя бы на похоронах патрона жена сыграет до конца принятую на себя роль респектабельной скромницы, покорной подруги… нет, не гения – так далеко тщеславие Дюваля не простиралось – но, во всяком случае, самого талантливого ученика признанного гения психиатрии. Сесиль очень старалась, и Дюваль отдавал ей должное, однако подлинная натура жены, самолюбивая, властная и склонная к тотальному контролю, нет-нет, но прорывалась наружу, как яркие всполохи пожара сквозь закрытые ставни.

Они немного помолчали, думая каждый о своём, и Жан, пользуясь тем, что поток соболезнований и официальных речей иссяк, а время досужих разговоров, подогретых угощением и напитками, еще не наступило, позволил себе немного расслабиться и дать волю настоящей, не показной печали по теперь уже бывшему патрону.

Несмотря на внешнюю холодность, непростой характер и этическую бескомпромиссность, граничившую с твердолобостью, во всем, что касалось профессии, Эмиль Шаффхаузен был хорошим человеком – с чуткой душой и добрым сердцем. В личных отношениях с Жаном он всегда держал дистанцию, с тех самых пор, как семнадцать лет назад, рискуя собственной репутацией, вытащил молодого ординатора из крайне щекотливой и неприятной истории. Её отголоски не помешали Дювалю под руководством и с помощью Шаффхаузена сделать блестящую медицинскую карьеру здесь, на юге Франции. И ему не хватило совсем немного времени, чтобы быть принятым в когорту профессоров Сорбонны.

Вот только Сесиль… все говорили – и сам Дюваль считал – что ему необыкновенно повезло с женитьбой на демуазель Пети, однако ее отношения с патроном как раз не очень-то складывались, словно бы Жан был яблоком раздора. Однажды Сесиль в сердцах назвала Шаффхаузена «старым интриганом», и тогда Дюваль так и не смог добиться от нее признания, о каких «интригах» идет речь. Не то чтобы он совсем не догадывался, однако это был тот самый скелет в шкафу, который не стоило беспокоить ни при каких обстоятельствах. Любопытство могло обойтись слишком дорого.

Шаффхаузен не позволял себе никаких выпадов против супруги ученика и ассистента, был неизменно ровен и дружелюбен, когда судьба сводила его и Сесиль на званом обеде или научной конференции. И все же Дюваль готов был поклясться, что в глубине души патрон не одобряет его женитьбу. А теперь Шаффхаузена не стало, и все его тайны умерли вместе с ним.

Эта простая мысль неожиданно вызвала слезы на глазах у Жана, но они не успели пролиться, поскольку Сесиль снова завладела его вниманием:

– Послушай, а кто этот странный тип… вон там, возле подноса с фруктами? Ты его когда-нибудь видел раньше?

Дюваль взглянул туда, куда она указывала, и покачал головой:

– Его лицо кажется знакомым… но нет, имени не припомню. Возможно, он когда-то лечился или практиковался здесь, но на врачебных мероприятиях мы точно не встречались. Наверняка или благодарный клиент, кого патрон консультировал частным образом, или бывший студент с его швейцарского курса, я там не всех знаю… Ну или какой-то дальний родственник.

– Родственник? – насторожилась мадам Дюваль. – Откуда бы? Мадам Жанна умерла десять лет назад, она в обоих браках была бездетна. У Шаффхаузена нет ни братьев, ни сестер, ни другой родни – ты сам мне говорил, что большая часть семейства погибла в годы войны…

Удивленный ее волнением, Жан пожал плечами:

– Да какая, в сущности, разница, кто это такой? Раз он здесь, то, наверное, не без причины.

– Конечно не без причины! – Сесиль едва сдержалась, чтобы не добавить «идиот». – Как ты не понимаешь: нам сейчас совсем ни к чему лишние родственники… и неизвестные «студенты» – тоже!

Дюваль, святая простота, по-прежнему не понимал или не хотел понимать, куда клонит его добрая жёнушка, но одну дельную мысль все же высказал:

– Месье Бертье должен его знать, по крайней мере, если это родственник. Наш нотариус – человек дотошный.

– Хорошо, раз ты не в курсе, кто он, я спрошу у Бертье. – Сесиль раздраженно дернула плечом и еще раз бросила пристальный взгляд на высокого худощавого человека лет сорока– сорока пяти, одетого скучновато, но со вкусом, и с длинными – слишком длинными для мужчины в таком возрасте – волосами.

Время приближалось к двум пополудни, наступали самые жаркие часы дня, и гостям оставалось втайне радоваться смекалке организаторов похорон, устроивших поминальный обед – точнее, фуршет – не в городских апартаментах Шаффхаузена, а в клинике, которая представляла собой окруженную тенистым парком комфортабельную виллу.

Большая терраса, где расположились столики с напитками и закусками, утопала в цветах, плюще и густой тени от кипарисов и апельсиновых деревьев. С одной стороны открывался чудесный вид на цветники и парк, уступами спускавшийся к морю, с другой просматривалась широкая подъездная аллея, усыпанная терракотовым гравием и обсаженная по краям кустами можжевельника, жасмина и сирени.

Официанты начали разносить горячие закуски. Гратен из лангуста с креветками и тарталетки с крабовым муссом на время остановили разговоры и отвлекли всеобщее внимание от идиллического пейзажа и всего, что происходило за пределами террасы. Мало кто заметил серебристый автомобиль с опознавательным знаком такси, который завернул в ворота и медленно, точно в скорбном раздумье, пополз по аллее в сторону здания клиники.

«Такси из аэропорта Ниццы… Кто-то сильно запоздал и на похороны, и на поминальный обед… Хм, невежливо, кто бы это мог быть? Уж явно – не родственник…», – подумал Дюваль, с необъяснимым волнением наблюдая, как приближается машина. Казалось, он даже различает особенный шорох шин по гравию, хотя, с учетом расстояния, это было не более чем иллюзией.

Сесиль вдруг снова оказалась рядом, положила руку на локоть мужа и потянула его к себе:

– В чем дело, дорогой? Что ты уставился на клумбы патрона с таким видом, словно там марихуана выросла вместо роз? Пойдем… сейчас самое время составить компанию господину мэру. Как-никак, ты теперь глава клиники, и это тебя начнут приглашать на заседания городского совета.

Жан покосился на жену: разумеется, она была права, как всегда, и очень красива в этом своем платье, купленном в парижском бутике за сумму, равную их месячным расходам на питание… Но Дюваля вдруг обожгло острой неприязнью, давно забытой, спрятанной в глубины подсознания, и ни с того ни с сего вырвавшейся наружу, подобно злобному джинну, разбуженному неосторожной рукой Аладдина. Ему захотелось поспорить с Сесиль, резко одернуть, заметить ей, что не стоит спешить увенчивать себя чужой короной, когда их патрона едва предали земле, и завещание еще не вскрыто…

Тело, однако, выдало привычную реакцию покорности и послушания: Жан ссутулил плечи, опустил глаза и тихо проговорил:

– Да, хорошо… Ступай к ним, я сейчас приду. Дай мне минутку подышать.

– С тобой все в порядке? – забеспокоилась она. – Ты какой-то бледный… Тебе не нужен ингалятор?

– Ничего страшного. Должно быть, отложенная реакция на стресс. Я здесь спокойно подышу и приду в норму. Иди-иди, ты права, нельзя упускать шанс неформально представиться господину мэру.

– Ладно, так и быть, я подготовлю сцену к твоему выходу. – Сесиль снисходительно улыбнулась и слегка потрепала Жана по щеке, точно поощряла ребенка, впервые сумевшего не надуть в штаны. – Но если ты не появишься через пять минут и оставишь меня одну с этими важными господами… пеняй на себя!

Она шутливо погрозила ему пальцем и наконец-то ушла с террасы вглубь дома, а Жан с возрастающим волнением опять устремил взор на подъездную аллею. И сделал это как раз вовремя, чтобы успеть увидеть, как серебристый автомобиль завершает парковочный маневр.

Спустя минуту дверца отворилась, и пассажир вышел. Это был стройный темноволосый мужчина, в черных джинсах, серо-стальной свободной рубахе и черной кожаной куртке, накинутой на одно плечо. Его лицо, с белой кожей безо всякого следа загара, было наполовину скрыто солнечными очками, но Жан Дюваль не спутал бы Эрнеста Вернея ни с кем другим, даже если бы тот носил железную маску.

Семнадцать лет назад, весна 1969 года.

В личном архиве доктора Эмиля Шаффхаузена обнаружились некоторые вещи, не имевшие прямого отношения ни к частной переписке доктора, ни к профессиональной практике, но именно поэтому особенно тайные и ценные.

Одним из таких психических артефактов была тонкая пачка писем – свидетельство самого странного любовного романа, какой только доводилось наблюдать Шаффхаузену и в роли психиатра, и в куда более непривычном амплуа названного отца. Причем приемных сыновей у доктора оказалось сразу двое, и оба творили со своей жизнью Бог знает что.

Письма Дюваля – аккуратные листки, иногда на белой, иногда на голубой бумаге, исписанные аккуратным убористым почерком, в аккуратных конвертах, с аккуратно наклеенными, в точности по одной линии, марками. Но сами конверты надорваны как попало, иные испачканы краской – адресат, стремясь скорее добраться до содержимого, не слишком переживал за обрамление…

Из австрийско-швейцарской ссылки, куда Дюваль был отправлен непререкаемым распоряжением патрона, он посылал своему художнику по два, иногда по три письма в неделю, а как-то пришло сразу пять, по одному в день, с понедельника до пятницы. По старой школьной привычке, они были спрятаны Эрнестом в кровати, между матрасом и основанием, тщательно засунуты за железную скобу…

Но не зря Наполеон говорил, что личные письма – это сожженные письма. Позволившие себе забыть об этом правиле почти всегда раскаиваются.

Избранные места из переписки Эрнеста Вернея и Жана Дюваля.

«Вена, пансион «Домашний уют». (написано по-английски)

Здравствуйте, дорогой друг! Мне было приятно получить Вашу телеграмму. Добрался я благополучно и разместился с комфортом. Здесь есть все условия для отдыха и, самое главное, для работы. Встреча с профессором Г. назначена на завтра. По правде говоря, я очень волнуюсь: если моя стажировка у патрона завершится благополучно и без серьезных потрясений, мне вполне могут предложить должность тьютора на кафедре профессора Г. И практику в одной из лучших австрийских клиник.

Как Ваше самочувствие и настроение? Надеюсь, что все благополучно, и после моего отъезда Вы возобновили лечение, по схеме, разработанной для Вас патроном. Он – мастер своего дела, и никогда не позволит себе серьезной профессиональной ошибки. Я же, на беду, от них не застрахован.

Напишите же мне, дорогой друг, что я могу быть спокоен за Вас.

Искренне Ваш, Жан Дюваль.»

Дата на штемпеле другого письма – пятью днями позже.

«Вена, пансион «Домашний уют». (написано по-английски)

Здравствуйте, дорогой друг!

Менее всего я мог предположить, что мое письмо, полное самое дружеской приязни и искренней симпатии к Вам, настолько огорчит Вас.

Должно быть, я неверно выразил свою главную мысль, или Вы превратно истолковали мои слова. С моей работой в Вене пока еще ничего не решено, более того, эта перспектива довольно туманна. И одна из причин, что мне не хотелось бы надолго покидать Францию. Причины же такого нежелания Вам слишком хорошо известны, мой друг…

Чем больше проходит времени, тем больше я начинаю смотреть на свой отъезд как на тягостную повинность, хотя поначалу посчитал его благом – для себя, но и для Вас, мистер.

И все-таки Ваше письмо, несмотря на свою резкость, доставило мне большую радость, поскольку вселило уверенность, что Вы меня не забыли тотчас после расставания.

Согласитесь, у меня есть некоторые основания заподозрить Вас в легкомыслии.

Жду Вашего ответа с понятным нетерпением.

Искренне Ваш, Жан Дюваль.

P. S. – я не жалею ни о чем и более того – сделал бы это еще раз.»

Штемпель на следующем письме – 14 дней спустя.

«Цюрих, улица Бельвю, отель «Тонон» (написано по-французски)

Эрнест, зачем ты пишешь мне все эти вещи?.. Как будто ты сам не знаешь, что не выходишь у меня из головы. Думаю о тебе днем и ночью… Особенно ночью. Вчера не мог уснуть, поднимался на Поли-Бан, смотрел на город, весь в огнях, и вспоминал об Антибе… Потом бродил возле озера, но не бросал монет в воду. Вот если бы это было Средиземное море!

Ты все еще в заложниках у патрона? Иногда мне кажется, что он арестовал тебя… Хочешь, я пришлю тебе денег, чтобы ты смог побыстрее выплатить долг и уехать, когда захочешь? Только не приезжай в Цюрих. Иначе я сойду с ума от счастья, и меня окончательно лишат шанса стать светилом психиатрической науки. Но если все-таки соберешься, я покажу тебе место, где подают потрясающее мороженое…

С любовью, Жан».

Новое письмо.

Женева, пансион «Белль Мари». 8 августа. (написано по-французски)

Дорогой Эрнест! Так странно, что ты жалуешься на жару и сушь – здесь уже третий день не прекращается дождь, и ветер холодный, совсем осенний. Начинаю верить, что солнце следует за тобой. А ты, мой друг, ты прекраснее, чем само солнце…и слишком хорошо знаешь об этом.

Конференция продлится еще два дня, после этого я возвращаюсь в Цюрих. Материалов накопилось много, и мне предстоит подготовить полный отчет патрону – и о конференции, и о собранной статистике, и об исследовании моей новой научной темы.

Демуазель Сесиль Пети, моя коллега, с которой я познакомился в Женеве, тоже едет в Цюрих. Она занимается сходной темой и обещала поделиться со мной интересными данными. Это особенно приятно, поскольку демуазель хороша собой и способна беседовать о науке и о новой кинопремьере с одинаковой легкостью… Подозреваю, что Сесиль хочет попросить меня рекомендовать ее патрону, однако пока молчит, и ничто не мешает мне льстить себя надеждой, что я ей просто нравлюсь.

Ты так и не написал, долго ли еще пробудешь в Антибе, и смогу ли я застать тебя, когда вернусь после завершения работы?

С наилучшими пожеланиями,

Жан Дюваль»

Непостижимым образом в архив Шаффхаузена попало и ответное письмо Эрнеста Вернея, точнее, черновик письма, отправленного 9 августа с почты в Жуан-ле-Пен.

«Дорогой Жан, я очень рад, что ты встретил такую прелестную особу, как демуазель Пети. Не сомневаюсь, что она оценит твои высокие достоинства, вы поженитесь и народите много деток. А вместо сказки про Золушку они с малолетства будут читать Юнга и Фрейда.

У нас в самом деле страшная жара и конца этому не предвидится. Но это не мешает мне ездить в город. Несколько часов с планшетом на набережной – и в кармане оказывается весьма недурная сумма. Ради такого можно и зной потерпеть, но, конечно, деньги это не главное. Вот как раз сегодня я рисовал одного марсельского моряка… Ему отчего-то захотелось обзавестись своим изображением, и я замечательно отвел душу. Потом мы вместе выпили и съели палтуса в том милом кабачке, помнишь? Я даже подумывал пригласить его в кино, но едва ли он любит Жана Марэ так же, как мы с тобой. Так что вечер я провел в обществе садовника и двух ебанутых такс, которых уж не знаю зачем купил доктор.

Будь здоров!

Э.В.

PS – пиши чаще. С интересом буду следить за развитием твоего романа с д-ль П.»

Три дня спустя. Ответное письмо Жана Дюваля. (написано по-английски)

«Женева.

Пишу второпях, перед посадкой в поезд. Дорогой друг, мне сдается, что ты как-то превратно понял происходящее между мной и Сесиль. Нас ничто не связывает, кроме профессиональных интересов, и мы просто несколько раз вместе пили кофе… Вот и все. Но только зачем я все это пишу тому, кто так весело проводит время на Антибе, и мимо кого не может пройти ни один марсельский моряк?..

Надеюсь, что он больше был похож на Жана Марэ, чем на Фернанделя.

С наилучшими пожеланиями,

Дюваль

PS – ты идиот!!!

PPS – нет, это я идиот.

PPPS – Мы оба идиоты».

Вечером того же дня, письмо отправлено из Цюриха.

«Цюрих, улица Бельвю, отель «Тонон» (написано по-французски)

Эрнест, неужели ты мог в самом деле решить, что между мной и Сесиль что-то есть? Какая несусветная глупость! После того, что я знаю о себе… и после того что было, могу ли я всерьез ухаживать за приличной девушкой? Прости, кажется, я сморозил глупость. Дело совсем не в этом.

Но Эрнест, так не может продолжаться! Патрон прав, ты просто не задумываешься ни о ком, кроме себя… И не думаешь о будущем. Тебе это позволительно, но я обязан думать обо всех этих скучных вещах, вроде репутации и карьеры. Я ни о чем так не мечтал, как о праве называться врачом, и хорошим врачом. И свою профессию люблю, как любовницу. Она для меня то же, что для тебя живопись. Я мог бы, мог бы, конечно, принести в жертву десять лет труда, пота, крови, наплевать на патрона, забыть чувства признательности и служебный долг, как забыл врачебную этику, но только для чего эта жертва? Кому она нужна? Уж явно не тебе, друг мой. Иначе я едва ли оставался бы здесь один так долго.

Твой – несмотря ни на что – Жан.

PS – пиши мне все-таки».

Два дня спустя черновик ответного письма Эрнеста Вернея снова оказался в архиве Шаффхаузена, среди своих собратьев.

«Я все-таки пишу тебе, Жан. Почти каждый день. И дни мои небогаты событиями, они проходят в ожидании ответных писем…

Недавно начал писать твой портрет. Не волнуйся, не в стиле Пикассо, я знаю, что ты любишь «гладкопись». Но получается недурно. А знаешь, почему? Кистью моей водит чувство, и это чувство идет из сердца. Твой патрон действительно великий врач. Или место такое – мое сердце, разбитое в куски, здесь снова становится целым. Но швы все равно болят. И погода тут ни при чем.

Эрнест.

PS. Я по-прежнему твой Эрнест, но ты с каждым днем – все менее мой Жан. Твои охи и вздохи про репутацию и долг это подтверждают. Боюсь, что рано или поздно ты все-таки женишься на д-ль Пети, или похожей на нее «приличной девушке».

PPS. А теперь я очень последовательно предложу тебе встретиться в Париже. И будь что будет. По крайней мере, лучше сделать и пожалеть, чем жалеть, что не сделал».

Комментарий к Глава 1. Знакомые незнакомцы 1 Репарати́вная терапи́я (англ. reparative therapy, от лат. reparo – «исправлять»), известная также как «конверсионная», «переориентирующая» или «дифференцирующая» – совокупность методик, направленных на изменение сексуальной ориентации человека с гомосексуальной на гетеросексуальную. Подобные методики также применялись и иногда применяются для изменения гендерной идентичности трансгендерных людей и приведения её в соответствие с определенном при рождении полом.

Этичность и эффективность таких процедур вызывает много споров. Большинство медиков-профессионалов предупреждают, что попытки изменить сексуальную ориентацию или гендерную идентичность человека содержат в себе потенциальную опасность для психики. Большинство медицинских и психиатрических организаций, выразивших мнение об этой терапии, осуждают её применение. Тем не менее, некоторые медицинские организации, например, «Католическая медицинская ассоциация» (Catholic Medical Association), настаивают на правомочности её применения.

Сторонники репаративной терапии утверждают, что сексуальная ориентация и гендерная идентичность человека поддаётся изменению, а также считают гомосексуальность психическим расстройством, которое можно и нужно исправить. Большинство сторонников уверены, что романтическое однополое влечение и сексуальное поведение греховны. Своих пациентов они иногда называют «борцами» или «преодолевающими», а тех, кто, как считается, изменил свою ориентацию – «экс-геями».

====== Глава 2. Возвращение блудного сына ======

От благовония мастей твоих имя твое – как разлитое миро;

поэтому девицы любят тебя.

Песнь Песней

Отпустив водителя, Эрнест осмотрелся по сторонам, медленно пересек двор и еще медленнее, как во сне, стал подниматься по ступенькам к террасе.

Горячий воздух, насквозь пропитанный тревожащими ароматами жасмина и роз, апельсиновых деревьев и кипарисовой хвои, подействовал на него как наркотик и погрузил в воспоминания.

Почти двадцать лет назад, в мае 1966 года, он был насильно доставлен сюда отцом и помещен в качестве трудного пациента в одну из палат «Сан-Вивиан». Семнадцать лет назад он приехал сюда же по собственной воле, в результате поистине чудесного стечения обстоятельств и встречи с тем, кого до сих пор почитал, как божество.

Заложник перенесенной в юности утраты излечился, чтобы стать пленником любви, которая дала короткую вспышку счастья, но так и не принесла желанного покоя, респектабельной и скучной «нормальности». Раненое сердце исцелилось, но обрело броню непостоянства и цинизма, и больше не рвалось на части, но и не горело прежним ярким пламенем…

Стоило отдать должное Шаффхаузену, суровому врачу и воплощенной благопристойности, что он в конце концов принял Эрнеста таким, как есть, и прекратил попытки вернуть буйного принца ветров и облаков в оковы земного мещанского порядка. Возможно, именно это и положило начало их дружбе и искренней взаимной приязни. В последние годы, нанося редкие визиты в клинику, художник проявлял поистине сыновнее уважение к Шаффхаузену, как к названому отцу, а доктор не возражал и не отказывал ему в своем покровительстве.

Нахлынувшие воспоминания, яркие картины прошедших событий, фрагменты разговоров и встреч, в сочетании с печальным поводом для визита, вызвали в душе Эрнеста настолько живой отклик, что он не замечал или не хотел замечать стоящего у балюстрады и глядящего на него во все глаза нелепого человека в нелепом темном костюме и душном галстуке.

Скорая встреча и объяснение с коллегами, наследниками и наперсниками Шаффхаузена были неизбежны, как закат. Эрнест это сознавал, поскольку явился на поминки незваным гостем, прочитав короткую телеграмму-извещение от неизвестного ему нотариуса.

Известие о скоропостижной кончине доктора поразило и расстроило Вернея до глубины души, и он даже не подумал разбираться в причинах, по каким его мог разыскивать именно нотариус. Немедленно бросив все дела в Лондоне, с риском потерять выгоднейший заказ, что привело в ужас и безумную ярость его сожительницу Ирму, Эрнест улетел на Ривьеру первым же подходящим рейсом.

Вопреки своей обычной беспечности, он еще в Хитроу заказал такси, которое встретило его в аэропорту Ниццы, однако на мессу и сами похороны безнадежно опоздал. Оставалось только постоять немного у свежей могилы (согласно возмущенному отчету таксиста, «немного» заняло почти два часа) и показаться на поминальном обеде. Он был готов к тому, что те, кого он там встретит, ему не слишком обрадуются. Но в том и прелесть похоронных церемоний, что присоединиться к ним может любой, не утруждаясь объяснениями и оправданиями. Теперь, когда Шаффхаузен покинул мир живых, мнения и пересуды окружения доктора и вовсе утратили какое бы то ни было значение для художника.

И когда Жан Дюваль – нелепый, в нелепом пиджаке и душном галстуке – шагнул ему наперерез и ломким голосом позвал по имени, Эрнест обернулся к нему, снял темные очки и проговорил совершенно спокойно:

– Здравствуйте, месье Дюваль. Простите за вторжение… и за опоздание. Я слишком поздно прочитал телеграмму.

– Телеграмму?.. – пролепетал Жан, обливаясь потом и дрожа, как в лихорадке; он не видел Эрнеста почти семнадцать лет, и надеялся, что все давно прошло, отболело, поросло быльем, превратилось в смутный образ из редких эротических снов и самых-самых запретных мастурбационных фантазий… Но оказалось, что у его глупого сердца и слабого тела на сей счет свое собственное, предательское мнение.

«Черт возьми, это какая-то магия! Как мало он изменился! Прошло столько лет, но он все так же строен и молод, проклятый Дориан Грей! И стал еще красивее!»

Внутреннее зеркало Жана тотчас же с беспощадной отчетливостью отразило его самого – вялого, бледного, с пробивающейся на висках сединой, с дурацкой бородой и еще более дурацкими усами (ах, как же Сесиль настаивала на этих «признаках мужественности»!). Хорошо еще, что он лысеть не начал и не отрастил живота, как многие его коллеги, пересекшие рубеж сорока лет.

– Я… не посылал вам телеграммы, месье Верней… Пожалуй, это моя ошибка, мне следовало как… как исполняющему обязанности распорядителя…

«Что я несу?.. Конечно, я не посылал телеграммы, этим занималась Сесиль по моему списку, и она многих вычеркнула. Неблагонадежных. Но Эрнеста даже не было в том списке, я полностью его вытеснил, потому что хотел забыть даже имя!»

– Не волнуйтесь так, доктор Дюваль, – спокойно и даже сочувственно сказал Эрнест.

Он прекрасно видел, что Жан побледнел, как мертвец, что его колотит с ног до головы, да еще и брюки оттопырились самым неприличным образом (вот уж конфуз так конфуз для непомерно стыдливого доктора, стяжавшего славу борца с гомосексуальным лобби), но сделал вид, что ничего особенного не происходит. Просто-напросто встретились двое людей, шапочно знакомых через третьи руки, и пытаются устранить возникшую неловкость.

– Телеграмма, которую я получил, была не от вас, а от некоего господина Бертрана Бертье. Насколько я понял, он местный нотариус… и, конечно, она у меня с собой.

Жан молчал, кусая губы, и продолжал дрожать, как овечий хвост. Эрнест ощутил вспышку раздражения – как в добрые старые времена, когда Дюваль, вместо того, чтобы с полуслова понять свою роль и включиться в происходящее здесь и сейчас, начинал играть и в игру «притворяюсь мертвым». Ему захотелось взять бывшего любовника и друга за плечи и как следует встряхнуть, но он помнил, чем чреваты такие внезапные прикосновения. И, судя по состоянию Жана, ситуация была не менее взрывоопасна, чем семнадцать лет назад, в кинотеатре на одной из живописных площадей Жуан-ле-Пен.

Раздражение усилилось, и Эрнест, наперекор собственному решению вести себя прилично, никого не провоцировать и не затевать никаких историй, сердито спросил:

– Где здесь туалет? Я хочу умыться, после поездки я покрыт пылью, как трубочист.

Он прекрасно помнил расположение всех комнат и служб на первом этаже клиники, да и все прочие помещения, коридоры, закоулки, включая часовню и оранжерею, помнил не хуже. Но ему хотелось позлить Жана, взбесить его, что угодно сделать, только бы стереть с умного приятного лица Дюваля это неподобающее выражение беспомощности, рабской покорности!

– Проводить вас?..

– Да!

Жан поднял голову и впервые посмотрел прямо в лицо Эрнесту. Глаза у доктора не выцвели, остались такими же яркими, как в юности – зелеными, как дягиль – и сейчас из них, из самой глубины, как будто брызнули солнечные лучи… В этом сигнале сердечного маяка нельзя было ошибиться. Против воли художник был тронут.