Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– Ну так давай отменим и пересмотрим. Ты знаешь мое мнение: Дюваля нужно убрать подальше от клиники. Будь моя воля, я бы его вообще из медицины турнул, вместе с поганой монографией.

Соломон спокойно выслушал возражение, но мнения своего не изменил ни на йоту:

– Увольнять его не за что, Эмиль бы этого не хотел, а затевать новый конфликт, когда у нас медиация на носу, неумно и недальновидно. Вспомни классика: «Враг повергнутый может еще оправиться, примиренный же вполне побежден». Дюваль, судя по твоим рассказам, почти уже наш, а ты хочешь все испортить?

– Ну да, ну да… Прямо слышу царя Соломона: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напои его водою». И плевать, что он только и думает, как бы тебя сожрать!

– Насколько я догадываюсь, думает он совсем о другом. Это создает определенные неудобства, но… может оказаться на руку при верном подходе.

– Тогда отчего ж ты не зовешь его сюда, прямо к тайной вечере, а заставляешь томиться до утреннего обхода? – ядовито поинтересовался Витц.

Губы Соломона дрогнули в нежной улыбке:

– Оттого, что мои джинны для меня гораздо важнее, чем доктор Дюваль. И пока ты вызываешь первого, воспользуюсь минуткой, чтобы позвонить второму…

Соломон не видел Эрнеста полдня, но между ними было более пятисот километров, и каждая новая минута разлуки как будто сильнее натягивала связующую их нить; влюбленное и тоскующее сердце просто щемило, когда Соломон садился в самолет, а теперь оно уже ощутимо болело, и к тоске примешивалась тень непонятной тревоги…

Витц кивнул и направился к внутреннему телефону, чтобы «вызвать джинна», должно быть, уже потерявшего остатки терпения в своей «лампе», а Кадош снял трубку с аппарата, который стоял на письменном столе, и набрал парижский номер Эрнеста.

Долгие гудки звучали и звучали, уходя в пустоту, как тоскливые корабельные сирены, но ответа все не было. Соломон взглянул на часы: без четверти десять. Скорее всего, художник не стал изменять привычке ужинать в городе, и как раз сейчас доедает профитроли с мороженым где-нибудь на площади Сорбонны…

Кадош отчетливо представил себе эту картину, как наяву увидел тонкое лицо в золотистом полумраке, траурные арки бровей над мечтательными глазами, блестящими ярче изумрудов, чувственно приоткрытые губы и кончик языка, по-кошачьи ловящий тягучие сливки, капающие с закругленного конца длинной ложки… Пульс Соломона ускорился, он захлебнулся собственным дыханием, судорожно сглотнул и ощутил, как внизу живота живота стремительно нарастает эрекция. Желание немедленно услышать голос Эрнеста, впитать, вобрать его хотя бы на расстоянии, через бездушную мембрану, стало непереносимым – должно быть, нечто подобное чувствует героиновый наркоман в начале ломки.

Неожиданная аналогия с ломкой оказалась более чем уместной: анализируя свое состояние, чтобы успокоиться (ведь не станет же он, черт побери, сбегать в туалет, чтобы по-быстрому передернуть, не в силах дождаться свидания!..), Соломон обнаружил, что в самом деле тревожится за своего художника. Для этого не было никаких рациональных причин, ведь он только что правдоподобно объяснил себе отсутствие Эрнеста дома, и все же тревога не успокаивалась. Потакать ей – значит протаптывать прямую и короткую дорожку к неврозу, думал Соломон, нажав на рычаг, и начал набирать второй телефонный номер любовника. Кто знает, может быть, Эрнест вовсе не в Латинском квартале, а на Монмартре, в своей мастерской, продолжает работать, как одержимый, над начатой скульптурой…

Снова долгие гудки, сигналы, уходящие в холодное бездушное пространство, красные маяки тоски и тревоги:

«Где ты, мой дорогой? Ответь… Пожалуйста, ответь…»

Но Эрнест так и не снял трубку.

Кадош не хотел его видеть и совершенно четко дал это понять, с помощью сестры Лу, педантично передавшей послание из форта Байард (1), в чьей роли выступал бывший кабинет Шаффхаузена:

– Патрон просит вас приехать завтра, доктор Дюваль. Он побеседует с вами после утреннего обхода.

Все было ясно как день. Кадош больше не пустит его даже на порог кабинета, после того, как он по глупости и самонадеянности дважды грубо нарушил границы приватности и вежливости… причем во второй раз у него даже не было оправдания в виде алкоголя. А если он не послушается и начнет настаивать – рискует вообще потерять теплое место в клинике, тем более, что медиация не за горами, и после нее мизерные шансы Дюваля на что-то повлиять и чего-то добиться превратятся в пыль.

Здравый смысл нудно нашептывал, что пора ехать домой, ужинать, смотреть телевизор, выслушивать бесконечные монологи Сесиль, поддакивая в нужных местах, и выполнять прочие бессмысленные ритуалы под общим названием «нормальная семейная жизнь». Но Жан боялся, что если он в очередной раз наступит себе на горло и поступит условно-правильно, а не так, как хочет, то кошмар, в котором он душит Сесиль, ломает ей позвонки и дробит подъязычную кость, станет реальностью…

Вот почему, получив неутешительное сообщение сестры Лу, Дюваль коротко поблагодарил и остался дежурить в темном холле второго этажа, рядом с лестничной клеткой, вместо того, чтобы уйти в собственный кабинет, где можно было устроиться гораздо уютнее и провести время куда приятнее. Если бы его спросили, зачем он здесь сидит, чего ждет и на что надеется, Жан бы не смог ответить, поскольку и сам этого не знал…

Шаффхаузен, скорее всего, назвал бы его поведение заторможенной шоковой реакцией или проявлением вторичной ретравматизации, а Эрнест сказал бы, что Жанно следует первобытному инстинкту, только для разнообразия решил побыть не жертвой, а охотником. Сесиль же, вероятно, определила происходящее как этический конфликт, вследствие победы сексуальной распущенности над слабо усвоенными моральными нормами…

– Вас здесь нет, – прошептал Жан в темноту и сердито отмахнулся от знакомых призраков, которые только и знали, что поучать его или насмехаться, годами отравляя жизнь: – Вас здесь нет, никого! Убирайтесь! Я хочу побыть один!

Его голос еще не успел затихнуть, как в вечернюю тишину административного крыла вплелся еще один звук – шаги, легкое постукивание каблуков по каменным ступеням. Кто-то спускался по боковой лестнице с третьего этажа, из мансарды.

В этой мансарде, носившей внутреннее название «башня Железной маски», около десяти лет назад по личному распоряжению Шаффхаузена были оборудованы жилые апартаменты, кабинет, мини-лаборатория и процедурная. Время от времени сюда помещали одиночных пациентов, прибывших лечиться на условиях строжайшего инкогнито. Такими постояльцами Шаффхаузен занимался только лично, помогали ему самые доверенные ассистенты, но им также было запрещено чрезмерно присматриваться, задавать вопросы, не предусмотренные медицинским протоколом, и вести записи. Это создавало немалые трудности в повседневной работе и, по счастью, «башня Железной маски» куда чаще пустовала, чем принимала гостей.

Рядовой персонал, не имевший в нее доступа, строил догадки и болтал, с риском получить взыскание, что на самом деле патрон скрывает там не больных, а своего побочного сына то ли от принцессы Монако, то ли от английской герцогини, который (вот несчастье!) родился больным, и попадает в клинику «Сан-Вивиан» при каждом обострении. Другой популярной версией была сумасшедшая любовница патрона, по ночам бродившая по клинике под видом привидения (просмотр новой версии «Джейн Эйр» по кабельному телеканалу не прошел для медсестер даром).

Жан, чьих ушей достигали отголоски слухов, только посмеивался, зная, что ничего необычного или сверхъестественного в мансарде не скрывается – обычные пациенты, с диагнозом, историей болезни, длинным листом назначений, но чуть более знаменитые и с чуть более влиятельными и щедрыми на гонорары родственниками, чем обитатели палат в основном крыле. Да, он знал это… однако почему-то пришел в ужас, когда, сидя один в пустом и темном холле психиатрической лечебницы, в гулкой вечерней тишине услышал шаги на лестнице, ведущей с секретного этажа. Должно быть, его нервы были на пределе из-за хронической бессонницы и никотина: несмотря на категорические возражения Сесиль и отторжение табака собственным организмом, Жан пытался начать курить.

Он вцепился ногтями в подлокотники кресла и расширенными от страха глазами уставился в ярко освещенный дверной проем лестничной клетки, ожидая увидеть маньяка или монстра из ночного кошмара…

Но в планы Мироздания на сегодняшнюю ночь не входило свести с ума Жана Дюваля, небеса лишь по-доброму усмехнулись, послав к нему навстречу человека, которого он так ждал и хотел увидеть больше всего на свете.

Соломон, одетый по-дорожному – в джинсах и уже знакомом Жану пуловере песочного цвета – спустился на площадку, отворил стеклянную дверь и оказался в холле. В руках он держал бутылку вина (вероятно, за ней и поднимался в мансарду, просто по другой лестнице), а глаза его, поскольку он вошел со света в темноту, не сразу заметили Дюваля, забившегося в кресло, как бродячий кот, украдкой прошмыгнувший с улицы в жилье.

«Ну, вот же он, твой царь Соломон… – прошептал внутри сознания очередной голос, похожий на голос Эрнеста. – Вот он, давай, действуй, используй свой шанс! Иначе ты никогда больше не решишься!»

– Месье Кадош!.. Стойте!

– Черт подери! – мужчина вздрогнул и едва не выронил бутылку, когда темная взлохмаченная фигура прянула из темноты и преградила ему путь. – Это опять вы? Какого… что вы здесь делаете?

– Жду вас. Потому что вы не соизволили меня принять – из-за совещания – вот мне и пришлось торчать здесь, между нашими кабинетами, чтобы случайно вас не пропустить.

– Что-то настолько срочное?

– Да, срочное. Я должен с вами поговорить…

– Подождите.

Он бросил напряженный взгляд за спину Жана, потом по сторонам и, видимо, принял какое-то решение. Взяв Дюваля за плечи, он развернул его и подтолкнул в сторону лестницы:

– Поднимитесь наверх, в мансарду, и ждите меня у процедурной. Я приду через десять минут, и мы поговорим. Стойте там и не двигайтесь с места, вам ясно?

Жан, весь дрожа от нервного перенапряжения и возбуждения, вспыхнувшего от касания Соломоновых рук, кивнул:

– Ясно, но вы…

– Ждите там, где я сказал. Посмеете двинуться с места до моего появления – пожалеете, что на свет родились. Вам понятно?

– Да.

– Ступайте!

Дополнительных стимулов не потребовалось. Дюваль, исполнившийся поистине библейской покорности, на ватных ногах двинулся к лестнице, отворил дверь, вышел на площадку и взбежал по ступеням, ни разу не оглянувшись.

Исаак Кадош дождался, пока шаги безумного доктора затихнут наверху, и быстро двинулся к своей собственной цели – кабинету Шаффхаузена, где его ждали старый друг, доктор фон Витц, и родной брат Соломон.

– Наконец-то! – прорычал Витц, когда в двери ворвался аравийский самум по имени Исаак, но больше ничего не успел сказать: в его сторону полетела принесенная бутылка «Хеннеси», и доктор, ринувшись вперед, принял подачу, как заправский бейсболист:

– Поймал!

Исаак, едва у него освободились руки, принялся сдирать с себя пуловер и одновременно расстегивать джинсы. Зрелище этого стриптиза было настолько же прекрасным, насколько и странным, так что Соломон, возжелавший заключить брата в объятия, едва тот вошел, опустил руки и удивленно спросил:

– Что случилось, Лис? (2)

– Для начала иди-ка сюда. – Исаак сам привлек к себе близнеца, и они, по старой детской привычке, обхватили друг друга за плечи и нежно прижались лбами. – Боже, как хорошо, что ты приехал, Сид, я уже не знаю, куда деваться… Раздевайся, у тебя не больше пяти минут!

Соломон послушно начал расстегивать рубашку, а Исаак, отступив назад, окончательно сбросил одежду и обувь, оставшись в одних черных спортивных трусах, и воззвал:

– Быстрее, ну что ты возишься, Сид!

Доктор Витц откровенно залюбовался неожиданным шоу в исполнении великолепных близнецов: высокие, отменно сложенные, поджарые, с атлетическими торсами и длинными мускулистыми ногами, с густыми волосами и точеными чертами лиц, они могли с равным успехом послужить и натурой для классической скульптуры, и моделями эротической фотосессии. Даже самый предвзятый критик, помешанный на эстетике юности, не смог бы найти изъяна в их зрелой мужественности. Поразительное внешнее сходство добавляло огня – когда эти двое стояли друг напротив друга, то напоминали Нарцисса, любующегося собственным отражением, или Диоскуров, готовых слиться в братском (…а может, и не совсем братском…) объятии. Единственными видимыми различиями близнецов были татуировка в виде саламандры, обвившей левое плечо Исаака, и длинный шрам, тянущийся от середины ребер почти до бедра по его левому боку.

Витц кашлянул, напоминая о своем присутствии, но больше никак не стал вмешиваться в увлекательный перформанс, спокойно открыл коньяк, наполнил приготовленные бокалы, взял свой и уселся на диван в ожидании развития событий.

Соломон тем временем тоже разделся до трусов и потребовал объяснений, хотя смутно догадывался о произошедшем:

– Ты с кем-то столкнулся по пути?

– Не с кем-то, а с этим твоим чудаком Дювалем, вообразившим, что у нас с ним – точнее, у него с тобой – роман… Ему, видишь ли, надо срочно поговорить, Сид! Так срочно, что он готов всю ночь просидеть на пороге твоего кабинета, пока ты его не впустишь.

Соломон присвистнул:

– Н-да, дела… У него и правда с головой не в порядке. Хорошо, я разберусь с этим.

– Пожалуйста, разберись. Отправь его домой в постельку, под бочок к законной супруге, и возвращайся скорее. Я рассчитывал провести спокойный вечер с тобой, старина, а не бегать по клинике от этого… любителя экстремальных удовольствий.

Братья быстро менялись одеждой, и каждый с невольным наслаждением натягивал на себя вещи, пропитанные теплом близнеца. Фридрих, хотя и не мог налюбоваться ими, все же с деланной скромностью отвернулся от этой интимной сцены, просмаковал глоток коньяка, и хрипло пропел строфу из Бернса (3), на мотив популярного шлягера:

– Пускай ты на ветру продрог,

от худших бед помилуй бог

Ту, что тебе через порог

позволит перейти!

В саду раскрывшийся цветок

лежит, растоптан, одинок:

и это девушке урок,

как ей себя вести…

Исаак отмахнулся от фривольного намека, а Соломон, мысленно простраивая предстоящее объяснение с Дювалем, только укоризненно взглянул на коллегу, вдруг заговорившего стихами.

Жану казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как он поднялся на третий этаж и, с трудом отыскав в темноте дверь в процедурную – включить в коридоре свет он так и не решился – замер возле нее, как солдат на часах.

Член его тоже стоял по стойке «смирно», эрекция ощущалась как болезненное напряжение и тяжесть в паху, и поделать с этим ничего было нельзя, по крайней мере до появления Соломона. Дюваль понятия не имел, что скажет ему при встрече, как объяснит свое безрассудное поведение и назойливость, но молчать, терпеть, прятать глаза и делать вид, что между ними не происходит – и никогда не происходило – ничего необычного, он больше не мог.

Минуты текли медленно и вязко, чернильная темнота казалась живой, дышащей, и по спине Жана пробегала липкая ледяная дрожь, когда он против воли всматривался и фантазировал о неведомых страшилищах, которые могут прятаться в углах и стенных нишах, наблюдать за ним, жадно и голодно, и выжидать момент, чтобы схватить его длинными щупальцами или когтистыми лапами.

Наконец, внизу глухо хлопнула одна дверь, потом скрипнула другая, и на лестнице снова послышались шаги. Истерзанная душа Дюваля рванулась к этим спасительным звукам, навстречу Соломону, но тело точно одеревенело, приклеилось к стене…

Психоаналитик нашел бы много богатого материала в подобном переживании, оценил бы его связь и с материнским архетипом, и с метафорой волшебной сказки, однако никогда еще Жан не был сильнее отчужден от своей профессии и какой бы то ни было саморефлексии.

Поднявшись в мансарду и повернув в нужный коридор, Соломон первым делом включил электричество. Оранжевые лампы вспыхнули на потолке и с равнодушием дорожных полицейских осветили темную фигуру потерянного человека, застывшего в дальнем углу, как статуя отчаяния.

– Добрый вечер, месье Дюваль, – поздоровался Кадош, намеренно избегая обращения «доктор», поскольку в данной ситуации оно прозвучало бы издевательством, и за несколько секунд преодолел разделяющие их метры ковровой дорожки.

– Прошу простить мою крайнюю невежливость, но я действительно очень занят, потому и просил вас отложить нашу беседу на завтрашнее утро. Но так как вы настаиваете на срочном разговоре, я…

Жан бросил на него затравленный взгляд и глухо прошептал:

– Замолчи…

– Что? – Соломон, не ожидавший такой детской реакции на свою спокойную речь, на пару секунд растерялся и утратил бдительность. Жану хватило этих мгновений, чтобы податься вперед и оказаться совсем близко к Кадошу, одной рукой поймать и мягко сжать его ладонь, второй уцепиться за предплечье и, глядя снизу вверх, прошептать:

– Зачем ты меня мучаешь?

– Я вас не… – начал было Соломон, изумляясь все больше, но тут Жан сделал попытку закрыть ему рот рукой и прижаться вплотную. Это оказалось уже настолько неприятным, что Кадош вынужден был жестко пресечь дальнейшие покушения на свое тело:

– Прекратите! – он отстранил Дюваля и, удерживая его на безопасном расстоянии, отворил дверь в процедурную, где сразу же включил свет:

– Входите, месье. Давайте объяснимся еще раз – последний – и расставим все точки над «и».

Тяжело дыша, Жан уставился перед собой расфокусированным взглядом, и Соломон засомневался, способен ли Дюваль адекватно воспринимать происходящее; однако доктор все же проявил покорность, опустил голову, как провинившийся слуга, и молча вошел в помещение, не зная, чего ожидать – волшебных чудес или пыток, но в любом случае готовый принять и то и другое.

Соломон указал Жану на удобный складной стул, который придвинул к письменному столу, а сам сел напротив, во врачебное кресло. Так было спокойнее: если Дювалю снова придет фантазия наброситься на него с поцелуями и попытками вовлечения в сексуальный акт, то придется сперва перепрыгивать через метровую столешницу.

Нужно было с чего-то начать разговор, не ошибиться в подборе слов и не слишком затягивать беседу, поскольку Соломон присутствовал в кабинете только физически: мысли и чувства упорно стремились в сторону Парижа. Больше всего на свете он хотел дозвониться Эрнесту, не только за тем, чтобы страстными речами ласкать любовника на расстоянии, но в первую очередь – чтобы удостовериться в его благополучии…

Именно потому, что сам Кадош был влюблен до безумия, до горячки и бессонницы, до животного стона, ему не нравилась идея топтать или осмеивать чужие чувства, как предлагал беспощадный Витц. Исааку она тоже не нравилась, и ему совершенно не требовалось говорить об этом вслух: лицо брата Соломон читал как открытую книгу, с самого раннего детства. Зато Исааку нравился Дюваль, он не забыл их странную первую встречу, и ему были приятны нелепые, неловкие ухаживания, поскольку их рождала не похоть или каприз, а живое трепетное чувство, пробившееся наружу, как нахальный альпийский первоцвет из-под снега и льда…

Когда Исаак просил «отправить Дюваля домой», он в то же время молил не причинять ему боли, оберечь от унижения, и терзался виной за глупую случайность, за оплошность, поставившую всех троих – Соломона, Исаака и Жана – в ложное положение. Раскрыть правду было нельзя, но и оставить все как есть тоже не получится, поскольку Жан не хотел отступать и не принимал отказа. Быть может, его нынешняя настойчивость, рискованная и грозящая потерей репутации, была отголоском юношеской беспомощности, когда он отступил в страхе перед догмами и родительскими запретами, и отказался от любви к Эрнесту ради обретения «нормальности».

Соломон дождался, когда Дюваль немного придет в себя и успокоится настолько, чтобы выдержать его прямой взгляд, и мягко проговорил:

– Месье Дюваль, я вижу, что с вами в последнее время происходит что-то неладное. Вероятно, смерть доктора Шаффхаузена стала для вас тяжелым ударом и перегрузила психику… как и юридические последствия этой смерти. Мы с вами оказались по разные стороны в довольно неприятном споре, но скоро в нем будет поставлена точка и, надеюсь, после этого вы продолжите работу в клинике.

Он коротко вдохнул и сделал паузу, давая Жану время усвоить сказанное. Спокойная работа в обновленной клинике после завершения юридических дрязг – вот и все, что он может обещать доктору Дювалю, но обещать вполне твердо. Эмиль Шаффхаузен наверняка одобрил бы такой подход к своему бывшему заместителю и ассистенту.

…Жан молчал и упорно рассматривал узор на полу, словно в целом мире не нашлось ничего интереснее бордюра из ромбиков и вишневых листьев. Губы его были плотно сжаты, каждый мускул бледного лица выглядел напряженным, и Соломон с трудом сдержался, чтобы не предложить ему валиум или хотя бы лавровишневые капли… но Дювалю совершенно точно не пошло бы на пользу такое сочувствие.

– Месье Дюваль, я предлагаю вам сейчас поехать домой и как следует выспаться. И позвольте высказать свое врачебное мнение: вам не помешают несколько дней полноценного отпуска.

Стрелки часов показывали половину одиннадцатого, а сердце Кадоша по какой-то неведомой причине стучало так сильно, что, наверное, в тишине кабинета было слышно и собеседнику.

«Ну же, Дюваль, отомри, прими решение! Если продолжишь упорствовать, придется и в самом деле сделать тебе укол успокоительного со снотворным, и на руках отнести в машину!» – мысленно внушал он ему, досадуя на заторможенность коллеги.

– Я не понимаю… – невнятно пробормотал Жан, а потом вдруг резко вскинул голову, оперся ладонями на стол и проговорил громче: – Не понимаю! Почему ты себя так ведешь?.. Почему ты все время разный? То притягиваешь, то отталкиваешь… Ты… ты… ты как будто другой человек!

– Я всегда один и тот же. – в груди скрутился тугой и душный комок; только большим усилием воли Соломону удалось сохранить полную внешнюю невозмутимость. Жан не знал и не мог знать правды, но это не мешало ему ее чувствовать.

– Ты со мной не так разговаривал позапрошлой ночью, совсем не так. И я подумал, что…

– Что ты подумал? – сдержанно поинтересовался Соломон, гадая, рассказал ли ему брат всю правду о недавнем «взломе» кабинета Шаффхаузена, или умолчал о неких пикантных деталях – но скорее поставил бы на правдивость Исаака, чем на фантазии Жана, склонного выдавать желаемое за действительное.

– Что… я тебе все-таки немного нравлюсь. И мы сможем встречаться, хотя бы изредка, несмотря на Сесиль и Эрнеста, потому что… знаешь, я давно хотел развестись с ней. А Эрнест… Эрнест…

– Что Эрнест? – Соломон все еще говорил спокойно, однако чувствовал, что запас его самообладания тает, как лед на огне, а чувства вот-вот хлынут через край и облекутся в слова, о которых останется горько пожалеть.

– Эрнест совсем по-другому на это смотрит! Проще, легче… Любовь для него только забава, игра. Я его знаю, он же мой друг. Давний, любимый. Ты знал? Да? Ну вот… он подтвердил, что мы друзья, когда мы говорили по телефону… я думаю, что он не станет возражать, если я… если мы… если ты…

«Черт подери, если ты немедленно не заткнешься, я сломаю тебе шею!»

Карандаш, который Соломон по рассеянности крутил, опасно хрустнул в его пальцах, и он сжал челюсти, едва сдержавшись от того, чтобы не произнести гневное обещание вслух. На поверку «объяснение» с Дювалем вышло намного хуже, чем разговор с Ирмой на кухне парижской квартиры. Но Жан нависшей угрозы не ощущал, наоборот, стал смелее, и не подумал заткнуться, его точно прорвало:

– Он всегда говорил, что любовью нужно делиться, что наслаждение получают щедрые, а не скупые. И я думаю, что… ты можешь получить нас обоих. Если захочешь. Я… я готов.

Жан больше не опускал взгляд, смотрел откровенно и жаждуще, отринув все условности, мораль, стыд, и Соломону стоило подать любой ободряющий знак, хоть двинуть бровью, или коснуться, или сказать короткое «да», чтобы Дюваль, бывший примерный семьянин и верный муж, приличный и скучный до невозможности человек, упал к его ногам или бросился на шею.

Ощущение было такое, словно к виску Кадоша поднесли заряженный револьвер: одна ошибка – и уже ничего не исправишь. Значит, допустить ошибку нельзя. Жан ждал ответа, напряжение росло, как при обратном отсчете на таймере взрывного устройства, и Соломон наугад перерезал один из проводов:

– Я не готов, Жан. Что касается Эрнеста – ты опоздал. Он мой и только мой.

Отповедь удалась на славу. Дюваль принял ее мужественно, насколько хватило сил: не стал умолять или возражать, не высказал ни одного упрека, но побледнел еще больше, голова поникла, руки повисли как плети. Он напоминал надломленное дерево, едва пустившее цвет, а теперь обреченное засохнуть. Соломон смотрел на него с острым сочувствием и виной, понимая, что ничем не может помочь. Жан должен был принять отказ и справиться с ним, согласно непреложному закону жизни. Закону свободного выбора в любви…

Но кто знает, горько подумал Соломон, против воли заражаясь эмоциональным состоянием Жана и вдыхая серую муть необъяснимой тревоги, не окажется ли он скоро сам на месте Дюваля? Не придется ли ему выслушать от охладевшего Эрнеста смущенное признание в неготовности к чему-то большему, чем тайная любовная связь с короткими и редкими встречами?

Он снова посмотрел на часы: без четверти одиннадцать. Здесь, наверху, тоже был городской телефон, и он мог без помех позвонить Эрнесту, устроившись в кресле или на диване в любой из комнат, но сперва следовало завершить разговор с Дювалем и убедиться, что на сей раз впечатлительный доктор отправился домой, а не засел в очередную засаду, в коридоре или в беседке.

– Я надеюсь, месье Дюваль, что мы поняли друг друга. Предлагаю считать инцидент исчерпанным и… до завтра, если вы не примете мой совет отправиться в отпуск.

Жан поднялся с места и спросил голосом приговоренного к казни:

– Я грубо нарушил профессиональную этику. Ты… вы… теперь уволите меня, патрон?

Соломон сделал над собой еще одно усилие.

– Только если вы сами захотите уволиться, месье Дюваль. Профессор Шаффхаузен высоко ценил вас как специалиста и всегда тепло отзывался о ваших человеческих качествах. Я бы хотел оставить все недоразумения и споры в прошлом, и тогда, полагаю, нам будет очень приятно работать вместе.

– Это правда?

– Да.

Ресницы Жана дрогнули, рот стал чуть менее напряженным, он вздохнул свободнее.

– А знаете, месье Кадош… Я не хотел оспаривать завещание Шаффхаузена. Да, мне было обидно, неприятно, я… я винил вас, что вы как-то повлияли на патрона, но… я не собирался спорить, грозить каким-то судом. Я считал и считаю, что воля патрона священна, и что вы… вы гораздо лучше подходите для управления клиникой, чем я. Но на меня надавили. Сильно надавили люди из фонда «Возрождение», которые планировали открыть здесь отделение репаративной терапии, чтобы лечить… исправлять… ну…

– Грешников.

– Таких, как мы… таких, как вы, Эрнест, таких, как… я! – это вырвалось из груди Жана с такой болью, что Соломон невольно вздрогнул, понимая, что бедняга Дюваль впервые в жизни открыто признал собственную гомосексуальность не как болезнь или порок, а как часть себя, как важную сторону собственного «я».

Он подошел к Жану и положил руку ему на плечо, давая необходимую поддержку, в которой тот остро нуждался:

– И что же вы теперь намерены делать?

– Не знаю… для начала поеду домой и высплюсь. А потом позвоню адвокату Дюроку и попрошу его подготовить мировое соглашение для медиации… такое, чтобы мы все могли решить за одну встречу, как бы между собой. Без месье Райха и подтанцовки из католического клуба, где много лет состоит моя жена и я, отчасти.

Соломон внимательно смотрел на Дюваля, вслушивался в его голос, желая понять, не является ли это неожиданное просветление оппонента частью какой-то игры, сложной интриги, затеянной Райхом, но Жан выглядел и звучал предельно искренним. Похоже, произошел тот самый «случай», известный любому игроку, когда выпавшая карта или фигура, убранная с доски, опрокидывает и путает сложнейшую, идеально рассчитанную схему.

…Было без одной минуты одиннадцать, когда Соломон, глядя из окна, убедился, что Жан Дюваль вышел из дверей клиники и сел в машину, которую сам же и вызвал из гаража клиники, прежде чем покинуть «башню Железной маски».

«Доброго пути, месье Дюваль… от души желаю вам найти не только покой, но и счастье… что ж, одной проблемой вроде бы меньше, по крайней мере, на сегодняшнюю ночь. Теперь– Эрнест. Только Эрнест».

Не будь Соломон нейрохирургом с большим опытом и практикой, ему едва ли удалось бы справиться с дрожью в руках, пока он снова и снова набирал оба парижских номера любовника. Ни один из них не отвечал – ни ровно в одиннадцать, ни через пять минут, ни в четверть двенадцатого.

Соломон сделал паузу, прошелся по этажу, заглянул в подсобное помещение, где нашел еще одну бутылку коньяка из личных запасов Шаффхаузена, вернулся к телефону и возобновил попытки соединиться с Эрнестом. Тщетные усилия…

К половине двенадцатого ситуация не изменилась. Кадош положил трубку, открыл бутылку, глотнул прямо из горлышка и, оперевшись лбом на стиснутые в замок руки, принялся придумывать рациональные причины, объясняющие отсутствие художника дома и его нежелание отвечать на междугородние телефонные звонки.

Причин нашлось много, Соломон навскидку сочинил их не меньше десятка, и самой безобидной из них было – «перебрал за ужином и крепко спит», но она же казалась и самой странной, если учесть, на какой ноте и в каком состоянии любовники расстались вчерашним утром…

Эрнест не поехал в аэропорт провожать Соломона, утверждая, что иначе никто никуда не улетит, или наоборот – они улетят вместе, но только не на Ривьеру, а куда-нибудь на Таити, или в Марокко, или в Аргентину, словом, в любую достаточно далекую или экзотическую страну, где никто их не найдет и не помешает любить друг друга в полное удовольствие, день и ночь… с этим не очень вязалась версия о «напился, заснул и пропустил назначенное свидание».

Помимо воли, в памяти всплывали слова Дюваля – «любовь для Эрнеста только игра, забава», и намеки Ирмы на редкостное непостоянство художника… Мысли о возможной неверности, о легкомысленном «с глаз долой – из сердца вон» неприятно бередили сердце, но казались комариными укусами по сравнению с глубокой, черной, сосущей тревогой, родившейся в солнечном сплетении и медленно расползавшейся по всему телу отравленными шипами.