Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– О, вы правы, вы правы, – завздыхал мужчина, поправил очки и снова отер лоб тыльной стороной ладони. – Удивительный орган это самое сердце, трудяга, помощник, бьется себе день и ночь, и вдруг говорит: «я устало», и раз – останавливается, когда ты совсем этого не ждешь… И вот ты уже на прозекторском столе, голый и мертвый, а твое сердце стало учебным пособием для студентов-медиков.

У Эрнеста дрожь пробежала по спине от тона, каким его подопечный произнес неожиданную философскую сентенцию – так мог бы сказать могильщик или коронер, или «доктор мёртвых» – и он снова только кивнул в ответ, подумав о смерти Шаффхаузена… Мужчина же добавил тихо и кротко:

– Благодарю вас, месье. Вы не говорите пошлостей, но проявляете деятельное сочувствие – это редкий дар в наше бездушное время. Пойдемте, пойдемте, мне неловко вас задерживать и злоупотреблять вашей добротой, но я постараюсь двигаться как можно быстрее.

– Нет уж, месье, – возразил Эрнест. – Мы потратим на спуск столько времени, сколько нужно вашему сердцу. Я… никуда не спешу.

Они ковыляли вниз не меньше четверти часа, может быть, и дольше – в полутьме, где не было ничего, кроме тусклых ламп, серых камней, выбитых ступеней, шарканья ног и хриплого дыхания старика, Эрнест потерял счет времени. Кто-то шел впереди и кто-то шел сзади, и художнику невольно представилась длинная монашеская процессия – фигуры в черных рясах и клобуках, надвинутых на глаза, тянутся и тянутся вниз, на площадь, чтобы выстроиться в крестный ход для великого аутодафе… или церемонии казни тамплиеров…

Наконец, ступени закончилась, снаружи повеяло свежестью, и они вышли на улицу (где все еще дождило, но по сравнению с винтовой лестницей было совсем светло) пересекли нулевой километр и остановились на углу рю д’Арколь.

Эрнест взглянул на своего спутника, пытаясь понять, стало ли ему лучше настолько, чтобы его можно было оставить без угрызений совести – или все еще настолько плохо, что следует вызвать скорую помощь. Мужчина, как будто прочитав мысли художника, усмехнулся уголками губ и подмигнул:

– Ступайте и не тревожьтесь. Со мной все хорошо, окей, как говорят наши друзья-янки. Ступайте, ступайте, я еще постою здесь немножко, подышу воздухом и пойду себе потихоньку домой.

Это прозвучало как «exeat»(2), но что-то мешало Эрнесту уйти, и он предложил:

– Давайте я хотя бы посажу вас в такси. Так будет и вам удобнее, и мне спокойнее.

Подопечный снова улыбнулся, снял очки, потер переносицу – это вышло у него невероятно трогательно, может, потому, что без очков он был похож на лысоватого добродушного каноника из водевиля, благочестивого чудака, которого вечно водят за нос и вовлекают в нелепые ситуации.

– Спасибо за помощь, месье… месье… простите, могу ли я узнать ваше имя?

– Эрнест… Эрнест Верней.

– Верней? – удивленно воскликнул «каноник». – Тот самый Эрнест Верней? Художник?

Эрнест слегка поклонился, не в силах преодолеть тщеславное удовольствие творца от подтверждения своей известности:

– Мне приятно, что вы знаете мои работы.

– Я был на вашей выставке прошлой осенью! В галерее «Модус»(3). Хотел купить одну вашу работу, но, к сожалению, ее у меня увели… – щеки «каноника» раскраснелись, ему определенно стало лучше от разговора об искусстве, и Эрнест, немного расслабившись, позволил себе поинтересоваться:

– Какую именно?

– «Сублимацию нежности».

«Хм… У месье Мнимого больного есть вкус… это единственная приличная моя работа среди всего того барахла, что Ирма пожелала показывать в «Модусе».

– В таком случае, сожалею, что она вам не досталась, месье…?

– Райх. Густав Райх, – «каноник» широко улыбнулся. – Преподаю в колледже Станисласа (4) философию и литературу. Простите, мне давно нужно было представиться, но проклятая тахикардия… Впрочем, сейчас я благодарен ей за такое знакомство.

Эрнест, памятуя заветы Лафонтена (5), настороженно относился к льстецам, но бедный месье Райх, который дышал ровнее, но все еще довольно тяжело, выглядел таким искренним и радостным, что только бесчувственное полено не ответило бы улыбкой на его улыбку. Беседовать, стоя посреди улицы, становилось все неудобнее, и не только из-за множества людей, снующих мимо: дождь усиливался, ощутимо холодало.

– Давайте я все-таки провожу вас до дома, месье Райх. Поговорить о современном искусстве мы сможем и по дороге…

– А знаете что, месье Верней? Я приму ваше предложение, благо живу совсем недалеко, но только при одном непременном условии.

– Каком? – Эрнест догадывался – каком, и не ошибся:

– Вы заглянете ко мне на бокал глинтвейна. Превосходное вино с пряностями, по традиционному австрийскому рецепту – это самое лучшее, что я могу предложить в такой холодный и сырой вечер, в благодарность за вашу заботу… и в честь знакомства.

– Хорошо, месье Райх, – дипломатично ответил художник, не уточняя, когда именно готов заглянуть – сегодня или в неопределенном будущем, чтобы оставить себе свободу для маневра.

Но почему бы в самом деле и не выпить в компании месье Райха? Эрнест вовсе не был надменным снобом, чуравшимся случайных знакомств, и добродушный «каноник», преподаватель литературы и любитель современного искусства, казался интересным и симпатичным собеседником, способным скрасить томительное ожидание часа вечернего свидания по телефону…

«Соломону это не понравится… – мелькнула тревожная мысль на краю сознания, но вслед за ней сейчас же вспыхнула другая, шальная:

«А вот нечего было срываться и улетать на Ривьеру без меня, из-за дурацкой работы…»

Убить мальчишку Райх решил сразу, еще до того, как закончил читать досье, оперативно собранное помощниками после известия о появлении у Шаффхаузена неожиданного наследника в лице бывшего пациента. Пациента – и любовника, поскольку Райх не верил в бескорыстную щедрость и давным-давно подозревал владельца клиники «Сан-Вивиан» в порочных склонностях, с тех самых пор, как тот публично выразил резкое неприятие репаративной терапии и посмел заикнуться о гомосексуальности как о «возможном осознанном выборе индивида».

Донна Исаис (6) одобрила его намерение, коснулась души холодными лунными щупальцами, и как всегда после контакта с ней Райх почувствовал благословение – когда твердость намерения, продиктованного долгом, пропитывалась пьянящим нектаром духовного стремления, глубоким и пылким сознанием праведности. Он ли не был избранным? Он ли не следовал узким путем и тесными вратами? И тот, кто более всех проявлял святую непреклонность, оказывался и более всех достойным применять святое принуждение.

Лелея первые ростки замысла, Райх подробно изучил биографию виконта Луи -Эрнеста де Сен-Бриза, безумного, порочного и своенравного малого, отринувшего гордое имя отца, чтобы носить фамилию матери, столь же безумной и порочной особы, блудницы и наркоманки; он просмотрел десятки фотографий с выставок и фестивалей, сделанных в разные годы, проштудировал газетные статьи, где упоминался художник, будь то рецензия или светская хроника, прочел записи психоаналитика, с которым, по личной рекомендации Райха, работал Жан Дюваль, а в качестве вишенки на торте, познакомился с содержанием подробной исповеди Жана, любезно переданной ему отцом Бушаром в виде портативной аудиокассеты… Материала хватило для вынесения окончательного приговора: Эрнесту Вернею предстояло умереть, заплатив и за собственные грехи, и за проступки тех, кто грешил вместе с ним.

Райх с гордостью – и острым, болезненным удовольствием – думал о своей высокой миссии, о тройственной роли: судьи, палача и проводника божественной воли. У него была и сила, и храбрость, и готовность сойтись в противоборстве с духом тьмы, демоном, принявшим ангельски-прекрасный облик, чтобы вернее улавливать в свои сети… Этого никогда не поняли бы профаны, простые смертные, но Густав Райх не был простым смертным – он был избранным.

Донна Исаис снисходила к нему, напитывая особой силой, темной, могучей, как подземная река, она превращала его в существо, одноприродное демонам и духам, тогда он легко различал их, видел, понимал их речь – и мог убивать… Так было угодно Богу.

Рациональная часть сознания Райха держала связь с обыденной реальностью и всегда следовала четкому плану убийства, от замысла до исполнения. В случае с Эрнестом Вернеем все было тщательно продумано и разложено по полочкам. Безвременная смерть художника намного упрощала для юристов фонда «дело о наследстве Шаффхаузена», а грязная связь Вернея с Соломоном Кадошем на этом фоне выглядела просто подарком судьбы… или прямым указанием с гневных небес, что и как нужно делать.

На случай чьих-то сомнений, что небеса сказали веское слово и вынесли вердикт «виновен без снисхождения», Райх заручился полной поддержкой отца Альбуса, своего прямого куратора из Рима. Несколько приватных бесед, с разъяснением неоспоримых выгод, которые получит Мать (7), если ревностные братья исполнят долг и отправят нераскаянного грешника, безбожника, соблазняющего малых сил, на преждевременную и нелицеприятную встречу с Высшим Судьей, были тщательно запротоколированы секретарем отца Альбуса и помещены в особый архив одной из конгрегаций Ватикана, с пометками «сверхважное» и «сверхсекретное».

Прощаясь с Райхом, отец Альбус без обиняков пояснил, как должно выглядеть «мероприятие» в глазах всех верных Божьему делу:

– Позаботьтесь об отсутствии излишних мучений и помните о категорическом запрете проливать кровь. Не дайте душе покинуть тело без последнего напутствия. И самое главное – соберите весомые доказательства греха, упорства в грехе и полной нераскаянности.

…За доказательствами дело не стало. Они просто падали в руки, как спелые груши. Свежие фотографии, изобличавшие парочку содомитов, Райх получил сегодня утром, сразу от двух агентов, пущенных по следу Кадоша несколько дней назад, после его спешного отъезда в Париж для встречи с любовником. Третий агент, приставленный к Эрнесту Вернею, оказался самым ловким, он сумел проникнуть в мастерскую художника на Монмартре и установить две микрокамеры, так что теперь в распоряжении Райха было еще и занимательное видео для взрослых… он не успел посмотреть его – не хватило времени, важнее было перехватить Эрнеста во время праздной прогулки, но и гнусные фотографии давали полное представление, чем мерзкие педерасты все время занимались наедине (а порой и прилюдно, если принять во внимание снимок поцелуя, удачно отщелкнутого рядом с «Мулен Руж»).

«Каноник», он же месье Райх, вопреки его утверждениям, жил не так чтобы очень близко от собора, если мерить расстояние шагами пешей прогулки – на углу улиц Сент-Филипп дю Руль и Фобур Сент-Оноре, но такси доставило их по адресу всего за пятнадцать минут, с учетом вечерних пробок.

Когда машина остановилась возле дома, у Эрнеста возникло искушение не выходить из нее, попрощаться с «каноником» и, пообещав ему непременно, непременно заглянуть с визитом в ближайшие дни, сразу же назвать водителю другой адрес.

Но милый пожилой дядечка, должно быть, угадавший его намерение дезертировать, посмотрел так грустно, и так робко проговорил:

– Ну что же, месье Верней?.. Вы подниметесь ненадолго? – что у Эрнеста не нашлось достаточного запаса равнодушного цинизма, чтобы отказать.

К тому же «каноник» все еще был довольно бледен, на лбу его по-прежнему дрожала испарина, и за время поездки он два или три раза заходился особенным хриплым кашлем, которые доктора называют «сердечным».

Эрнеста резанула нестерпимая мысль, что, может быть, Шаффхаузен вот так же закашлялся в последние минуты жизни, и никого не оказалось рядом с ним, чтобы помочь… Он не очень понимал, с какой стати обязывает себя отдавать неисполненный сыновний долг «канонику», однако ничего не мог с этим поделать: волю точно парализовало. Нетипичное и не самое приятное ощущение, но Верней списал его на усталость, да вообще он был сам не свой из-за внезапного отъезда Соломона. Кто знает, может, стаканчик горячего глинтвейна и неторопливая беседа о живописи и литературе будет как раз тем, что доктор прописал.

«Твой доктор тебе бы такое точно не прописал…» – снова царапнула тревожная мысль, но в любом случае отступать было поздно: они уже входили в подъезд.

Квартира месье Райха, расположенная на третьем этаже, оказалась большой и роскошной – чересчур большой и чересчур роскошной для простого преподавателя, каким изображал себя «каноник»; Эрнест, благодаря долгому общению с Ирмой, усердно натаскивавшей безалаберного художника в области управления финансами, был хорошо знаком с тонкостями владения недвижимостью в центре Парижа. Он прикинул стоимость коммунальных услуг в этом районе и в доме такого класса, прибавил сумму ежегодного налога и косвенные платежи – цифра выходила более чем солидная, но судя по всему, она не слишком била по карману владельца. Квартира выглядела уютной и ухоженной, она ничем не напоминала апартаменты нуворишей, доверху забитые дорогим барахлом, с «дизайнерской отделкой», похожей на кошмар после приема ЛСД, напротив, здесь каждая деталь интерьера была отмечена печатью изящества и тонкого вкуса.

Стены просторного холла и гостиной с камином украшали картины – в основном качественные копии известных мастеров 15-17 века, итальянцев и фламандцев, но Эрнест наметанным глазом определил несколько подлинников французских художников более позднего периода: пейзаж Сислея, несколько ангелочков Греза, две или три миниатюры Ватто… (8)

На камине стояли майоликовые фигурки в анималистическом жанре. Эрнеста обдало жаром, когда он понял, что одна из них, в форме головы льва, совершенно точно была родом из Валлориса и создана руками Жана Марэ… (9)

«Да, месье Райх не солгал: он разбирается в искусстве и умеет находить и выбирать по-настоящему интересные вещи среди китчевого хлама…»

Мебель сочетала в себе удобство и благородную строгость линий. Ковры, драпировки, шторы на окнах идеально гармонировали по текстуре и цвету. Свет был мягким, ненавязчивым, но достаточно ярким, чтобы не приходилось напрягать глаза при чтении или созерцании картин.

Тем более странным казалось одиночество Райха: этот дом больше подошел бы семье респектабельных интеллектуалов, где все увлечены искусством, или же… паре пожилых коллекционеров– эпикурейцев, ценителей крепкой мужской дружбы. Эрнест невольно улыбнулся, представив, что когда-нибудь они с Соломоном станут такими бодрыми старичкам. Но, должно быть, почтенный «каноник» предпочитал суровую философию стоиков жизнерадостным парадоксам Эпикура.

– Располагайтесь, прошу вас, – гостеприимно предложил Райх, как раз вернувшийся в гостиную с брикетами для растопки камина в обеих руках. – На улице сегодня так сыро и прохладно, мои старые кости ноют… Вы ведь и сами не возражаете погреться у живого огонька, а, Эрнест – если мне позволено будет вас так называть?

Обращение по имени, неформальное, но без панибратства, кольнуло сердце, напомнив спокойную отеческую манеру Шаффхаузена, особенно его фирменное: «Если вы не возражаете, Эрнест», о чем бы ни шла речь: о предложении опробовать новый терапевтический метод, выйти на яхте на ловлю дорады или выпить кофе в неурочный час.

Сообразив, что хозяину будет не очень-то сподручно возиться с растопкой после сердечного приступа, художник предложил свои услуги:

– Позвольте, месье, я сам разожгу огонь… – тот, словно только и ждал шага навстречу, охотно отдал ему брикеты, но при этом бросил такой странный и жадный – жаждущий – взгляд, что Эрнест снова почувствовал неловкость и счел нужным добавить:

– Вы обещали мне глинтвейн и, если хотите, с этим я тоже помогу. Интересно узнать ваш секретный рецепт… Хочу удивить моего друга, он любит красное вино в оригинальных сочетаниях.

Фраза была совершенно невинной и нейтральной, она не могла задеть, если Верней ошибался в своих догадках, и милый пожилой каноник не имел ввиду «ничего такого»; но если Эрнест был прав, и месье Райх был жителем той же голубой планеты, он поймет и тайный шифр, и вежливый отказ от чего-то большего, чем бокал вина и дружеская беседа…

– У вашего друга хороший вкус, – сказал «каноник», маскируя улыбкой долгий разочарованный вздох. – А он… он сейчас в Париже? Нет-нет, не сочтите меня нескромным! – я не хочу выпытывать лишнее… но может, ваш друг захочет присоединиться к нашей небольшой вечеринке? Может, вы ему позвоните?

Эрнест представил возможную реакцию Соломона на подобный звонок и молча покачал головой, потом взглянул на часы, ненавязчиво напоминая, что в любом случае не намерен растягивать свой визит. Тем более, что теперь ему стало вполне очевидно: месье Райх не так уж болен, и с ним все будет в порядке.

– Ну, как хотите, Эрнест… Растапливайте же камин, прошу вас, а я достану из своих запасов бутылочку каберне, из него получается лучший «глювайн», если, конечно, не переборщить со специями. Корица, гвоздика, анис… Вы любите анис? Не представляю, как его можно любить, но вот в «глювайне» ему самое место, как грешнику в аду.

Но этой ночью кровью злой

Мои опять зажгутся щеки,

И кровью брызнут тростники

На плащ широкий вихрей горных.

Федерико Гарсиа Лорка

В полумраке гостиной танцуют длинные тени, черные и лиловые. Лицо Эрнеста, склонившегося над огнем, ярко освещено, и в отблесках каминного пламени гладкая, ровная и теплая кожа выглядит золотой, а губы, изогнутые, как лук Аполлона – темно-вишневыми, как зрелое бордосское вино. Густые волосы, темнее вороньего крыла, длинные, шелковистые, слегка волнистые после дождя, струятся вдоль щек, мягко ниспадают на плечи. Плечи у него широкие, как пловца, но изящные, как у танцовщика, с тонкими ключицами… Ключицы сходятся у родника жизни, яремной впадины, и Густав облизывается, с трудом подавляя желание впиться прямо туда, укусить, прокусить, почувствовать, как раскаленная солоноватая жидкость с привкусом железа толчками заполняет рот, а после вытекает наружу, пачкая все вокруг, оставляя на одежде и на полу рубиновые пятна.

Донна Исаис требует священного питья, свежей и теплой крови, иначе она не даст сил, не поможет довести задуманное до конца. Она все получит, лунная госпожа, получит свою жертву, но позже, немного позже. Донна Исаис не против подождать, у нее много терпения, она любит красивых мужчин, возложенных мертвыми на ее алтарь, но никогда не запрещает играть с ними, еще живыми.

У Густава встает член. Головка болезненно трется о белье, пачкая его обильной смазкой, мошонка набухает и тяжелеет, как будто под кожу вшили свинец, низ живота сводит спазмом, а в груди и горле разливается жжение… это душа, запертая в клетке, мучительно страждет, не в силах противостоять зову околдованной плоти, и требует лекарства, единственного лекарства, способного унять этот гнусный зуд. Да, демон силен, демон опасен, но и его можно усмирить, подчинить, бросить себе под ноги. Заставить молить о пощаде, выть от страха.

Райх выбрасывает вперед руку, сильно и жестко хватает Эрнеста за волосы, другой рукой сдавливает вздрагивающее горло, и душит, душит, не обращая внимания на сопротивление, на хрип и судорожные толчки, он чувствует только пульсацию крови в напряженном члене… Он поет, он молится, неистовствуя в священном гневе, и продолжает сжимать шею демона, избравшего своим временным домом тело виконта де Сен-Бриза. Только когда демон слабеет, и тело обвисает, сломленное в смертельных объятиях, Густав высвобождает член, горячий, мокрый, твердый, как рукоять флоггера, и хлещет Эрнеста по лицу, по дьявольски-соблазнительным губам, хлещет снова и снова, пачкая своими жидкостями, не давая ни пощады в унижении, ни передышки в боли…

… – Я думаю, вот так достаточно, месье Райх. Огонь хорошо разгорелся, но жарко не будет.

Эрнест отряхнул руки, отложил кочергу, которой поправлял растопку, обернулся и удивленно моргнул – на секунду ему почудилось, что в кресле вместо благообразного «каноника» сидит кто-то вроде Папы шутов, горбатый ярмарочный уродец с хищным и жестоким лицом… но нет: то был месье Райх, с приятной милой улыбкой, совсем ненавязчивой, очень довольный тем, как его гость справился с разведением огня.

– Да-да, в самый раз. Вы чудесно договорились с моим камином, а ведь он у меня с характером… не всегда бывает послушен. Должно быть, огонь – это ваша стихия, Эрнест, а? Вам не прислуживают саламандры (10)?

– Саламандры… нет. Хотя, должен признать, что я немного джинн. Создан из чистого бездымного пламени и повинуюсь царю Соломону.

– О-о, как поэтично… Знаю, что вы интересуетесь Ближним Востоком, видел альбом с вашими иллюстрациями к арабским сказкам, и, похоже, это увлечение не прошло для вас бесследно.

– Вы правы. Еще как не прошло.

Райх развел руками и поднялся с кресла:

– Тогда, с вашего позволения, я добавлю к глювайну не обычное печенье, а восточные сладости. Теперь, когда вы потрудились для меня, я потружусь для вас. Сварю такое питье и угощу вас таким щербетом и лукумом, что вы их никогда не забудете, до самой смерти.

Эрнест стал отвечать с обычной любезностью, но Райх только делал вид, что слушает. Ему предстояло принять последнее решение, очень важное, которое определит образ дальнейших действий: использовать ли сразу яд или пойти менее надежным, но более безопасным путем – начать с наркотического снотворного, а после применить инъекцию? Глювайн по-особому рецепту, с щедрой смесью пряностей, в любом случае замаскирует вкус, но вариант со снотворным позволит сделать процесс постепенным, а значит, более управляемым.

Помощники были наготове и ждали сигнала, но большую часть работы Райх собирался проделать собственноручно. Донна Исаис уже проявляла признаки нетерпения.

Настало время приступать...

Комментарий к Глава 13. Когда просыпаются химеры 1. Философ и Бафомет – две наиболее известные химеры Нотр-Дама, считается, что их прообразами были две несохранившиеся средневековые скульптуры, изображавшие демонов и символизировавшие тамплиеров.

2. Разрешение больному выходить (лат)

3. “Модус” – частная картинная галерея, расположенная на пляс де Вож в квартале Марэ. Специализируется на современном искусстве.

4. Колледж Станисласа– одно из самых престижных частных учебных заведений Парижа. Расположен в квартале Монпарнас.

5. Известнейший французский баснописец.

6. Донна Исаис – “невидимая подруга Райха”, темная богиня, одно из жестоких воплощений Исиды, Гекаты и т.п. Подробнее см. Майринк, “Ангел Западного окна”.

7. Мать – внутреннее обозначение “Опус Деи”, используется членами организации между собой. Отец – основатель ордена, Хосе Эскрива.

8. Сислей, Грез, Ватто – французские художники 18-19 века, Сислей импрессионист, Грез и Ватто писали жанровые картины.

9. Майолика – особый вид керамики, Валлорис – город на юге Франции, известный керамическими изделиями, сюда в 70-х годах переселились Пикассо и Жан Марэ.

10. Саламандры в мифологии – существа, способные жить в огне.

И немного визуализаций:

Нотр-Дам:

https://d.radikal.ru/d02/1807/61/c3d1e5ee5327.jpg

“Каноник” Райх:

https://d.radikal.ru/d05/1807/0a/a6ef763b7397.jpg

Химеры:

https://b.radikal.ru/b32/1807/5f/979d02765d13.jpg

Эрнест в арт-стилистике:

https://a.radikal.ru/a12/1807/3b/36a0c242df4d.jpg

====== Глава 14. Неотвеченный звонок ======

О нет, любовь твоя не так сильна,

Чтоб к моему являться изголовью.

Моя, моя любовь не знает сна,

На страже мы стоим с моей любовью

В.Шекспир, сонет 61

Я сплю, а сердце мое бодрствует;

вот, голос моего возлюбленного, который стучится

Песнь Песней

Стрелки часов показывали шесть вечера, когда Соломон Кадош переступил порог клиники «Сан-Вивиан», и добежали почти до половины десятого, когда он наконец-то смог зажечь сигарету, налить себе стакан воды и вынырнуть из-под вороха неотложных дел и документов, накопившихся за четыре дня отсутствия.

В целом все было совсем неплохо, даже лучше ожидаемого. Фон Витц и доктор Мелман на удивление легко нашли общий язык на профессиональном поле и составили замечательную команду. Они разгребли и раскидали всю административную текучку, касавшуюся внутренних задач клиники по лечению и реабилитации пациентов, деятельно пообщались с персоналом, выяснив, кто из специалистов готов к переменам, а кому требуется время, чтобы соотнести свою квалификацию с новыми требованиями, и более плавно включиться в измененную схему работы и оплаты. Необходимые отчеты в разного рода ведомства были составлены, контракты подготовлены для проверки юристами, штатное расписание утверждено – иными словами, тот же механизм, что на протяжении многих лет исправно работал в швейцарской клинике Витца, потихоньку начал приводить в движение шестеренки в клинике Шаффхаузена, которой вскоре предстояло официально стать клиникой Кадоша. И, кроме того, на правах обособленного подразделения влиться в разветвленную структуру госпиталя Ротшильда… но «ротшильдовская» тема хранилась в строгой тайне, поскольку этот джокер планировалось предъявить заинтересованным лицам на расширенной встрече по медиации, и никак не раньше.

Несмотря на сердечные дела, поглотившие львиную долю времени, внимания и душевных сил Соломона, он образцово выполнил свою часть работы, пока находился в Париже: провел нужные встречи, получил консультации, открыл счета, подписал и привез подтверждающие документы. Обмен информацией, сверка достигнутых результатов и построение алгоритма дальнейших действий как раз и стали предметом бурного и довольно изнурительного совещания, которое состоялось в кабинете главного врача сразу после приезда Кадоша. Когда оно все-таки подошло к завершению, доктор Мелман откланялся и, прижав к груди папку с доверенными ему рабочими материалами, отбыл домой, к позднему семейному ужину и заслуженному сну.

Кадош и фон Витц остались одни, с облегчением сняли пиджаки и развязали галстуки, расположились поудобнее: Соломон в кресле за столом, Фридрих – на диване, подсунув под ноющую поясницу жесткую подушку – позвонили на кухню и попросили принести кофе.

– У тебя должен быть коньяк, – сказал Витц тоном, не предполагающим ни сомнения, ни отказа. Соломон, жадно закуривая, молча кивнул, но с места не двинулся.

– Ну и? Ты ждешь, что нам его феи нальют? – хмыкнул собеседник.

– Вроде того. Дождемся кофе и вызовем джинна из пещеры Сезам, пусть захватит бутылку.

– С этими твоими джиннами одни проблемы, причем с обоими, – проворчал Витц и улегся, как настоящий восточный паша. – До сих пор не могу взять в толк, как Эмиль – пусть земля ему будет пухом – сумел уговорить меня ввязаться в «семейное дело»…

– Жалеешь? – Соломон с философским спокойствием выпустил губами синеватую струйку дыма.

– Нет. Но ты хоть в курсе, насколько меня и тебя посадят, если все выплывет наружу в один совсем не прекрасный день? Эмилю-то уже ничего не страшно, а я бы вот не хотел свои последние земные годы провести в тюремной камере, пусть даже очень и очень комфортабельной. Уверен, ты тоже.

– Ты прав. Со дня похорон Эмиля тюрьма окончательно перестала вписываться в мои жизненные планы. Но я по-прежнему не теряю надежды отправить туда Райха вместе с его подручными.

Витц поднял брови и выпятил нижнюю губу, что в длинном ряду его мимических масок выражало крайний скепсис:

– Мальчик мой, мечтать не вредно… Для этого нужно либо поймать на горячем этого долбанного Учителя смерти, либо найти настоящего убийцу той женщины, а свершить такое чудо десять лет спустя не под силу даже комиссару Мегрэ. Организовать джинну перелет через Атлантику и канадский паспорт куда как реальнее.

Соломон слегка нахмурился и отрицательно повел рукой, давая понять, что не готов сейчас обсуждать болезненную тему отъезда в Канаду, и тут раздался деликатный стук в дверь: темнокожая Лу, которую Кадош называл исключительно «мадемуазель Медельчи», а Витц – «сестра Лу», принесла поднос с кофе и легким ужином.

– Добрый вечер, доктор Кадош… добрый вечер, месье Витц… – тихий голос и скромно опущенный взгляд не помешал девушке ослепительно улыбнуться и с необычайной грацией порхнуть к столу, чтобы поскорее постелить салфетки, расставить посуду и позволить двоим голодным мужчинам насладиться вечерней трапезой:

– Кофе, как вы любите, доктор Кадош… Булочки… Салат… И кордон-блю, месье Витц, как вы привыкли… Много сыра, а ветчина совсем постная.

– О! О! Сестра Лу, вы просто волшебница! – промурлыкал Витц, посылая девушке ответную улыбку и жадно потирая руки в предвкушении удовольствия от чудесной готовки донны Джами.

Соломон бросил на него внимательный взгляд, соотнес бравый вид и распущенный павлиний хвост седого дон-жуана с мило покрасневшими щеками и явным кокетством девушки, и… принялся спокойно пить кофе, как будто ничего особенного не происходило. Витц оставался верен себе, любовные победы и служебные романы сопровождали его повсюду, где он появлялся и задерживался более чем на три дня.

«А еще меня поучал, старый ловелас…» – подумал Кадош с беззлобной иронией, и хотел в свою очередь поблагодарить демуазель Медельчи, которая наконец-то собралась уходить, но девушка его опередила:

– Ах, месье, я совсем забыла… Доктор Дюваль…

При упоминании этого имени рука Соломона на секунду замерла в воздухе:

– Что с ним?

– С ним ничего… Он просто приехал… И уже, наверное, час или полтора дожидается, чтобы зайти к вам.

Кадош и Витц переглянулись, потом Соломон уточнил:

– Когда именно он приехал и где дожидается?

Лу пожала плечами:

– Не могу сказать точно, простите, месье. Я его случайно увидела, в холле на втором этаже, он тихо сидел, читал газету. Я спросила, не собирается ли он пойти в свой кабинет и не принести ли ему кофе, а он ответил, что нет, что он ждет вас, месье Кадош, когда вы закончите совещание с месье Витцем, потому что ему очень нужно переговорить с вами с глазу на глаз. И… попросил передать, что он ждет.

– Спасибо, мадемуазель. Но наше совещание еще не закончено, а час довольно поздний. Я буду признателен, если вы скажете об этом доктору Дювалю и попросите его приехать завтра. Мы сможем побеседовать после утреннего обхода.

Витц едва дождался, пока Лу выйдет за дверь, чтобы в досаде хлопнуть ладонью по столу и воскликнуть:

– Вот об этом я и говорил! Ты видишь, что он делает? Да это похоже на преследование, натуральное преследование! Может, нам стоит посоветоваться с Дюроком на его счет?

– И что, интересно, мы скажем Дюроку? Попросим связать Дюваля или посадить под домашний арест, приставив жену в качестве надзирателя? Классная идея. Напомню, что он работает здесь врачом, на совершенно законных основаниях, и хорошо работает. Его контракт пока никто не отменял и не пересматривал.

Витц упрямо мотнул головой: