Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

У него над головой снова зазвучал мягкий баритон преподобного:

– Ваше последнее дело… Семейное дело. Оно снова создает братству проблемы, как и предыдущее. Вы понимаете, о чем я, брат Густав?

– Да… Но то была несчастная случайность, преподобный отец. Ошибка секретаря, и…

Мануэль предостерегающе поднял руку:

– Я не хочу знать никаких подробностей ваших семейных дел. Все это дело вашей совести, вашего плана жизни, вашего личного духовника и тех, кому вы подчиняетесь в Риме. В моей компетенции исключительно парижское представительство, наше местное братство, и я не допущу, чтобы семейные дела брата Густава, известного мирянам под именем месье Густава Райха, уважаемого воспитателя молодежи в нашем студенческом духовном центре и преподавателя в Колледже Станисласа, бросали хотя бы малейшую тень на нашу репутацию, на остальных братьев, на Отца и Мать. Во Франции нам всегда приходилось трудно, и те одежды, в которые мы облекаемся, проповедуя и неся служение, должны быть незапятнанной белизны. И если к нам приходит полиция…

– Да, этот комиссар, Кампана. Но, преподобный отец, я уже дал все разъяснения, он остался ими удовлетворен. Я не подозреваемый, меня ни в чем не обвиняют, меж тем как та женщина… погибшая женщина… она была очень опасна.

– Разве я спрашивал вас об этом, брат Густав? И разве не сказал минутой ранее, что все эти подробности мне не нужны и неинтересны, как и ваши жалкие оправдания.

Дирк снова поднял голову. Райх уперся взглядом в черный ковер и затрясся, как приговоренный перед гильотиной. Отец де Лара продолжал:

– Полиция приходила не только к вам. Она приходила и к нам. Комиссар наводил справки. Он очень, очень интересовался вами и вашими делами после приснопамятного семьдесят шестого года, когда нам всем пришлось расхлебывать последствия вашего первого семейного дела, связанного с сыном месье Дельмаса.

– Преподобный, уверяю вас, это случайность, совпадение, и Кампана, он… ничего не сможет доказать. Если только вы… вы сами…

– Замолчите! Какая дерзость! – черные глаза Мануэля гневно сверкнули. Дирк зевнул и поднялся со стула, показывая полную готовность к любым действиям. Райх сжался… но приказа не последовало.

– Я ничего не сказал полиции. Уж кто-кто, а вы, брат Густав, должны знать, как ревностно мы блюдем наши секреты и как защищаем от чужаков наших братьев, даже если они грешат. Но дело не только в полиции! История попала в газеты, опять!

Отец де Лара схватил со стола несколько газет и потряс им в воздухе, потом брезгливо швырнул обратно.

– Объясните мне, как вы допустили утечку в прессу? Да еще в такие отвратительные бульварные листки!

– Преподобный, если позволите… – Райх молитвенно сложил руки и поднял голову. – По поводу этих фельетонов я уже давал объяснения на кафедре. Там нигде не называется мое имя, и тем более не упоминается братство. Скорее всего, у виконта есть знакомые в редакции, вот эти щелкоперы и ухватились за отвратительный анекдот… Но ведь не зря же сказано, что за имя Его нужно претерпеть и поношения, и поругания…

Да Лара отмахнулся от него, как от назойливой мухи, всем своим видом показывая, что считает ссылку на Писание неуместной, и заключил:

– Завтра же убирайтесь из Парижа, вы и так чересчур надолго задержались здесь. Ваш официальный перевод в Ниццу, в школу Станисласа, уже согласован, это будет удобнее всего – вы сможете совмещать свои прямые обязанности педагога и воспитателя с вашим семейным делом. Отец Альбус разделяет мое мнение. Но сперва вы навестите клинику «Розы и Ключи» в Лозанне, посмотрите на всех испытуемых, подготовите и пришлете мне подробный отчет. Вы все поняли?

– Да, преподобный, – обрадованно воскликнул Райх, не веря, что так легко отделался – временный перевод «опытного преподавателя философии и теологии» в Ниццу давным-давно был согласован в Риме, отец Мануэль лишь подтвердил свое согласие с принятым решением, а в Лозанну он так и так собирался заглянуть по пути. Отчаянное письмо Сесиль пришлось как нельзя кстати…

– Ступайте. И не забудьте о дне бдения и жертв. Брат Дирк будет ждать вас в субботу.

При этих словах Дирк снова поднял голову, и его толстые губы медленно растянулись в довольной улыбке дикаря, которому пообещали обед из человечины…

Эрнест лежал в гостиной на сером диване, кое-как застеленном бельем и заваленном подушками, принесенными из спальни, смотрел в серебристый квадрат ночного окна и пытался заснуть. Попытки пока что не имели успеха.

Прошел час с тех пор, как он последовательно выполнил все рекомендации Соломона: выключил телевизор, захлопнул альбом для рисования и отодвинул подальше сборник рассказов Эдгара По (в отличном переводе, но с отвратительными картинками), выпил ромашкового чая и погасил свет – но сна так и не было ни в одном глазу. Он даже ни разу не задремал.

Последним доводом королей оставался безобидный циркадин с эффектом плацебо, но одна мысль о любых таблетках вызывала тошноту и боль в желудке, и нечто весьма похожее на приступ паники. Нет уж, надо как-нибудь заснуть без «колес».

Темнота, тишина, свежее до хруста белье, ощущение прохладной шелковой пижамы Соломона на разгоряченном теле, легкое и теплое одеяло из овечьей шерсти должны были помочь, создать уют и безопасность, но… не помогали.

Может, причина возвращения бессонницы крылась в прошедшем дне, перегруженном событиями и эмоциями, но скорее всего ларчик открывался совсем просто. Эрнест продолжал ждать Соломона, которого призвал врачебный долг и расписание плановых операций в клинике Ротшильда. Уезжая, любимый предупредил, что после сложной операции будет в течение нескольких часов лично следить за динамикой состояния пациента, и вернется с работы очень поздно, скорее всего, под самое утро.

Так и получалось, но художник по-детски не мог расслабиться, пока ключ не повернется в замке, в прихожей не загорится свет и не послышатся знакомые шаги. Он и пижаму надел только потому, что она пахла Соломоном, Эрнест закутывался в аромат прогретой солнцем дубовой рощи, табака и пряных ягод, как в ласковые объятия. Это была его абсолютная защита.

После юношеской связи с красивым и дерзким Сезаром Вальми, учителем рисования в лицее Кондорсе, которая продлилась без малого пять лет и закончилась для Сезара случайной гибелью в кабацкой ножевой драке, а для Эрнеста – тремя попытками самоубийства и долгим лечением в клинике Шаффхаузена, у него не получалось построить длительные отношения с кем бы то ни было. Даже когда он готов был принять на себя ответственность и обязательства, жить под одной крышей, хранить верность и делать все то, что обычно ожидают от спутника жизни, это не срабатывало. Страсть остывала, доверие рушилось, нежность вытеснялась гордостью, а желание – тоской и скукой, и в итоге как минимум одно сердце оказывалось разбитым. Так было с Лидией, так было с Эрин, так было с Жаном Дювалем, и… еще с одним Жаном; так было даже с Ирмой Шеннон. Блестящей, умной, хваткой и очень сексуальной женщиной, точно знавшей, чего хотела, и умевшей это заполучить.

Эрнест никогда не любил ее, но уважал безмерно, и как-то вышло, что она сумела задержаться рядом с ним намного дольше остальных, которыми он увлекался сильнее. Теперь же, когда Ирмы внезапно не стало, он ощущал запоздалую привязанность, и, страдая от потери, обижался на нее, как на умершую мать…

Художник собирался поехать в Англию на похороны, несмотря на резкое нежелание родственников миссис Шеннон видеть его на церемонии прощания, но Соломон не позволил ему сделать это. Они даже поссорились – в первый раз с начала их бурного стремительного романа поссорились всерьез – и Эрнест, не боявшийся скандалов и даже любивший их, как грозу после сильной жары, выдал весь свой репертуар, круто замешанный на глубоком знании бранной лексики, фамильном темпераменте Сен-Бризов и природной эксцентричности мадам Верней.

Он ожидал получить в ответ привычные реакции – гнев, обиду, морализаторство, эмоциональный шантаж, демонстрацию отчуждения, угрозы, даже физическое насилие, все, с чем он так или иначе умел или научился справляться, однако Соломон Кадош не был бы Соломоном Кадошем, если бы действовал как все. Он стоически терпел бурю, бушевавшую рядом с ним, не закрываясь от ее ударов, но и не принимая их с пассивной покорностью жертвы. Спокойные «да» и «нет», короткие ответы по существу, без оценок и лишних эмоций, срабатывали как громоотводы, улавливая молнии гнева Эрнеста и уводя их в землю.

Только когда любовник устал сам от себя и окончательно выдохся, Соломон заговорил. Без всякого металла в голосе, взволнованно и тихо, но с неизменной своей твердостью, он рассказал Эрнесту, что чувствует в связи с его намерением поехать на похороны миссис Шеннон, и почему он против. Кадош не скрыл ничего: ни мотивов ревности, которую он контролировал, но все же испытывал, ни желания пользоваться в любовном союзе законными правами и властью супруга, поскольку он именно так видел их пару, и надеялся, что Эрнест это видение разделяет; наконец, он высказал беспокойство за его здоровье, беспокойство опытнейшего врача, не склонного к панике, но еще менее желающего прятать голову в песок при очевидной опасности.

Основания для тревоги действительно были: Эрнест прочитал правду в глазах Соломона, еще раньше, чем слова сорвались с языка Кадоша. Растроганный и смущенный столь непривычным проявлением любви, убежденный дважды – с помощью аргументов ума и доводов сердца – он почувствовал глубокое раскаяние… но это был не стыд провинившегося ребенка перед строгим отцом, а какое-то новое чувство, ясное и чистое, позволившее ему понять и постичь душу другого человека, открытую перед ним настежь. Он схватил руки Соломона и принялся целовать их, горячо и жадно, шепча:

– Прости… прости!.. Прости, я не знал… я не мог поверить, что ты так сильно меня любишь! – и задрожал от счастья, когда любимый обнял его в ответ, прижал к сердцу и в свою очередь покрыл жадными поцелуями…

Воспоминание об этом моменте полной и беззащитной открытости, когда они слились обнаженными душами, оказалось таким счастливым, что погружение в него было сродни купанию в теплом море, в цветущем тропическом раю… В глухую пору одинокой ночи, какая выдалась сегодня, оно прогоняло кошмары и было сильнее страха темноты и смерти.

…Мягкие увещевания Соломона, что полуночные бдения в компании сигарет и кофейника подрывают физическое и душевное здоровье не меньше, чем алкоголь и наркотики, и что лишение себя непрерывного восьмичасового сна (в темноте и тишине) сродни медленному самоубийству, звучали убедительно и наверняка были справедливы. И Эрнесту хотелось бы сделать приятное своему доктору, соблюдая данные предписания, но, проворочавшись еще полчаса, он сдался и включил свет.

Художник все-таки оставался безнадёжной «совой», не спать в темное время суток ему было гораздо привычнее, чем спать, а необходимость подчиняться режиму нагоняла тоску. Да и после всех сегодняшних приключений мозг продолжал работать, как перегретый мотор, прокручивать в сознании разноцветные слайды воспоминаний, так что валяться на диване и притворяться перед самим собой спящим не имело никакого смысла.

– Я просто немного порисую, подумаю и выпью бокал вина… только один, – сказал он вслух, как будто Соломон смотрел на него или мог услышать, и нервно усмехнулся – таким странным показалось ему звучание собственного голоса в пространстве еще непривычной, пустой квартиры.

Стрелки часов показывали без пятнадцати два – наступили самые глухие часы ночи, и до первых мазков рассвета, раскрашивающих небо в розово-жемчужные пастельные тона, как и до первых проблесков щедрого летнего солнца, было еще далеко.

Эрнест спустил одну ногу с дивана, лениво подумал, что за нужным альбомом и коробкой с сангиной придется идти в темную спальню, и может быть, лучше не рисовать, а посмотреть по кабельному каналу какой-нибудь хороший немецкий фильм для взрослых – обычно это помогало расслабиться и заснуть гораздо лучше ромашкового чая… Но черт возьми, идея дрочить себе в полном одиночестве, пялясь в порнуху, пока Соломон работает, и не просто работает, а в очередной раз спасает чью-то жизнь, не только не возбудила, но показалась отвратительной.

«Оххххх… ну вы попали, месье Верней, поздравляю. Вы даже собственным членом распорядиться не можете так, как вам желается, а все почему?.. Кончится тем, что еврейский царь окончательно превратит вас в своего раба…»

Перед глазами тотчас возникла соответствующая картинка (тушь, акварель, картон): Соломон, одетый как восточный владыка библейских времен, в белой длинной тунике, с витым золоченым поясом, в лазоревом, шитом золотом, плаще, с кожаными браслетами на предплечьях, в строгих греческих сандалиях, чьи ремешки по-змеиному охватывали его совершенные щиколотки, сидит на троне под пышным шелковым балдахином. Справа и слева – фигуры львов, невольники и стражники. Брови Соломона сдвинуты, губы сжаты, лицо напряжено, глаза мечут молнии – он в гневе… а у подножия трона, брошенный к ногам царя, прямо под его стопы, причина гнева: полуголый раб, в одной лишь набедренной повязке, с длинными темными волосами, разметанными по плечам, со связанными, скрученными за спиной руками… Конечно, в фигуре раба художник изобразил бы самого себя, беспощадно и точно, не упустив ни одной неровности, не затушевав ни одной детали, не сгладив ни одной черты.

Раб стоит на коленях, наклонившись вперед, готовый принять удар посоха или тяжелой царственной длани, но голова его не склонена, он смотрит прямо в лицо Соломону, смотрит дерзко и жаждуще, так, что сразу понятно – сила его любви способна выдержать гнев, он не боится гнева царя, он боится лишь безразличия…

Молния может ударить в пол между этими двоими, кровля дворца может треснуть, золотые львы – ожить и зарычать, но ни царь, ни раб этого не заметят, поглощенные друг другом, в странной и пылкой игре на грани…

Эрнест замер, прижав руки к груди и тяжело дыша, любуясь этой странной картиной, еще не созданной, но уже проживаемой им всей душой и каждой клеткой тела. Горячая кровь бросилась в лицо и прилила к члену, и вспышка сильнейшего, отчаянного желания, заставившая Эрнеста запрокинуть голову и глухо застонать, стерла остатки здравого намерения спокойно и скучно выспаться.

Нет, он все-таки будет рисовать… и не одну картинку, нет: получится целый комикс, особенный комикс, без цензуры и тормозов, такого и Бёрдслей (2) бы не постыдился, если бы вместо «Лисистраты» вздумал проиллюстрировать тайную жизнь царя Соломона.

…Он разбирал коробки с акварельными красками и листы картона, когда резкая переливчатая трель телефонного звонка ворвалась в сиреневую предрассветную полутьму. Должно быть, Соломон закончил свои дела и решил потревожить сладкий утренний сон возлюбленного, сообщить, что едет домой… или пригласить выбраться на ранний-ранний завтрак на бульвар… например, в «Ле Гранд кафе Капуцин”(3), куда они в прежние времена ходили с братом…

Но звонок был очень похож на междугородний, и Эрнест с легким разочарованием предположил, что это неугомонный доктор Витц, которому опять что-то понадобилось, ни свет ни заря разыскивает доктора Кадоша. Говорить с Витцем совсем не хотелось, и Верней решил пока что не срываться с места, дождаться включения автоответчика. Если это Соломон, он возьмет трубку, если же нет…

После нескольких безответных призывов, телефонный аппарат послушно выдал другой звуковой сигнал, на панели зажглась лампочка, обозначающая работу записывающего устройства, и заработал динамик.

– Сид… Сид, какого черта ты не отвечаешь? Где тебя носит в два часа ночи? Ты нужен мне, нужен прямо сейчас!

Эрнест застыл на месте, не зная, что и подумать: это был голос Соломона, вне всякого сомнения, но какой-то странный – он звучал глухо, словно Кадош звонил не из Парижа, а откуда-то издалека, и казался совершенно пьяным. И почему, черт возьми, Соломон называет его Сидом? Неужели от усталости, хлебнув лишнего после операции, он перепутал имя нынешнего любовника с… прозвищем бывшего?

В действительности, Эрнест понятия не имел, был ли у Соломона актуальный приятель-американец или австралиец, потому что только янки или уроженца страны кенгуру могли называть настолько по-дурацки… по крайней мере, Кадош ему об этом не рассказывал. Ни словом не упоминал, и вообще все представлял так, словно десять лет до встречи с художником прожил в монастырском целомудрии (уик-энды в квартале Марэ, поездки на Ибицу и прочие психогигиенические процедуры, само собой, не считались).

Захваченный вихрем мыслей, Эрнест промедлил всего несколько секунд, но Соломон позвал снова, в явном нетерпении и настойчивом стремлении добиться ответа:

– Сид… Сид, я точно знаю, что ты не спишь, возьми чертову трубку! Чем бы ты, черт возьми, не занимался!

Художник, точно заколдованный звуками этого странного голоса, хриплого, напряженного, но мелодичного и глубокого (пожалуй, так могла бы звучать виолончель в камерном зале), дотянулся до телефона, попутно разроняв и рассыпав по полу все, что держал в руках, снял трубку и прижал ее к уху:

– Соломон, я здесь… Я спал… Что случилось? Откуда ты звонишь?

На мгновение в пространстве повисла тишина, а затем послышался смех. Никогда прежде Соломон не смеялся так. От этого смеха на лбу Эрнеста выступил холодный пот, зубы застучали, и биение сердца отдалось в висках болезненным пульсом:

– Дорогой мой, где ты, что происходит? С тобой все в порядке? Пожалуйста… не пугай меня, мне и без того жутко…

Взбудораженное воображение художника рисовало макабрические картины, достойные кисти Гойи и Босха, но Соломон не спешил его успокаивать. Он продолжал смеяться.

– Ты что, пьян?

– Немного.

«Ну, хотя бы не стал отрицать… и на том спасибо».

– Надеюсь, ты хорошо провел время. – Эрнест призвал на помощь всю свою волю, чтобы заставить голос не дрожать и хотя бы казаться спокойным. – Где ты сейчас… и с кем? Почему не едешь домой?

– Я бы с радостью поехал домой, но не могу, мой милый мальчик.

– О. Понятно.

Челюсти Эрнеста непроизвольно сжались. Он и мысли не допускал, что странное (неадекватное, как сказал бы Шаффхаузен) поведение любимого, весь этот пьяный бред, объясняется самыми прозаическими и пошлыми причинами, и не хотел верить, что прекрасная фреска их взаимной любви обратится в карикатуру, но в самой глубине души, в самой холодной и темной ее части, боялся такого развития событий.

– Поговори со мной, Эрнест, – сказал вдруг Соломон тихо и ласково, но с непривычной – чужой – интонацией. – Пожалуйста, поговори. Расскажи мне что-нибудь о себе.

Острая боль пронзила виски, и вместе с нею пришло осознание…

– Что ты хочешь узнать? – слабо спросил Эрнест, чтобы проверить свою безумную догадку.

– Все. Хочу узнать о тебе все. Никаких тайн между нами, верно?

– Я… я тоже хочу знать о тебе… все. – каждое слово давалось с таким трудом, словно он не говорил, а шел по канату над пропастью, без страховки и балансира. – У меня очень много вопросов.

Ночной собеседник то ли попался на приманку, то ли, наоборот, получил желаемое, и речь его потекла свободнее, голос стал не таким хриплым:

– Ах вот как. Ты смелый парень. Хочешь полной исповеди, ммммм? Как положено у католиков?

– Плевать на католиков. Так положено между нами.

«Между мной и тобой, и?.. Мертвецы могут звонить по телефону? Это действительно происходит – или я все-таки окончательно сошел с ума, или умер во сне, сам того не заметив?»

Мужчина на другом конце провода снова заговорил. Эрнест жадно слушал.

– Хорошо. Откровенность за откровенность. Но только ты первый. У меня тоже есть к тебе вопросы, Эрнест Верней, похититель сердец, и немало.

Боль накатила снова, черная, удушающая, Эрнест потерял дыхание, затянутый холодной волной, и, с усилием вынырнув, выдернув себя в трехмерную физическую реальность из преддверия чистилища, сказал в телефонную трубку:

– Ты не Соломон.

КОНЕЦ 1 ЧАСТИ