Текст книги "Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса"

Автор книги: Jamique

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 57 страниц)

Император

– Поговорил с сыном? – спросил его Палпатин, разогнувшись от деки и стола.

– Угу, – ответил тот, разглядывая императора через линзы. – Это важно, но другое важней. Хочу, чтобы ты увидел, – лорд Вейдер поднял руки и неторопливо стал отстёгивать маску.

– Эй.

– Это безопасно, – сказал главком, продолжая процесс. – Я экспериментировал.

Палпатин долго смотрел на Вейдера.

– Ничего себе.

– Нравится?

– Почти пугает.

– Меня – уже нет. Меня не пугает то, чему я знаю причину. У меня достаточно сил, мастер. Нам надо разорвать нашу тесную связь. Отсоединиться.

Палпатин смотрел на Вейдера ещё минуты две. Потом кивнул.

– Именно отсоединиться. Всё слишком сложно, чтобы рвать.

– Пока есть время, давай проведём. Это важно.

– Верно. Сядь и расслабься.

– И получай удовольствие, – негромко хмыкнул главком. Впрочем, с лёгкостью подчинился дельному совету.

– И как ощущения? – спросил император.

– Гораздо более спокойные, нежели чем двадцать пять лет назад, когда ты навис надо мной хищной птицей и вынудил жить, – ухмыльнулся он. Аккуратно повёл плечами, поднёс руку к глазам. – Теперь осталось освободиться от дыхательного аппарата. Я, кстати, не жалею.

– О чём?

– Что всё-таки их прожил. Эти двадцать пять лет. Это был опыт… бесценный. Император. Я кое-что понял.

– Да? – спросил Палпатин. Спросил очень спокойно. Он тоже был занят. Тем, что просто дышал и прислушивался к себе. И к тому, что творилось вокруг.

– Да. Это знание осенило меня булыжником по голове. Так, что в глазах засверкало.

– Труден путь ослепительного света, – хмыкнул ситх.

– И не говори… Я одну вещь увидел. Странную. На уровне ощущения. Вселенную, полную любви…

– Извращенец.

– А знаешь – да, – спокойно кивнул Вейдер. – Всё заключается здесь – и здесь, – он хлопнул по голове и по груди. – Всё во мне, а не вовне, а я самый сильный…

Палпатин с любопытством посмотрел на него.

– М?

– То, что я тебе скажу – ты над этим посмеёшься.

– Удивительно шутливая атмосфера сложилась у нас за последние несколько лет.

– Ты ведь помнишь меня в девять?

– Конечно.

– Какие-нибудь признаки повышенной возбудимости и истерических всплесков эмоций?

– Нет.

– Какая-нибудь горячечная привязанность?

– Нет. Ты был на удивление уравновешенный и здравомыслящий ребёнок.

– Таким бы и остался. Не ребёнком – человеком. Но ты же знаешь мою способность идти насупротив. Добавь к этому естественное желание организма получить то, в чём он испытывает серьёзный недостаток. Я любил свою мать. Очень спокойно. Хоть крепко. Покровительствовал ей. Я достаточно легко для девяти лет уехал от неё. Потому что было нужно. Мы оба знали об этом. Маленькая влюблённость в маленькую королеву была вообще обычным выбросом детства. Мальчишеская влюблённость. А потом мне запрещали чувствовать в течение десяти лет, – он ухмыльнулся. – И тем сильней вытравляли чувства, чем сильней опасались. И помнили, что я поступил в Храм во вполне сознательном возрасте, с нормальным набором ощущений. Уже не обтешешь просто так, надо действовать всерьёз. Впрочем, особые психологические уловки не потребовались. Хочешь остаться в Храме и стать джедаем – должен быть таким и таким. А я хотел. Научиться. Ты лучше знаешь, сколько в этом бесстрастии было притворства, а сколько – уступки Храму. Но факт остаётся фактом: я был лишён обычных и примитивных чувств. Я вёл себя подобно бесстрастному идиоту. Я старался не ощущать… Ну и реакция была предсказуема. Меня сорвало. Дурацкая мальчишья любовь плеснула лавой. Что касается матери… смерть на Татуине обычное дело. Я бы её защитил. А не получилось – оплакал. Но башку б мне не сорвало. Мы спокойно относились к смерти. Но тут сошлось. То, что я не успел, что десять лет её не видел, что не позволял себе любить, что… А ведь я просто хотел быть старшим в семье, защищать и… – он улыбнулся, – ну да, получать признательность за это. Моё положение всегда – положение сильного. На вершине.

Палпатин кивнул.

– А вместо этого я получил труп и ощущение, что я, глупец, поставил не на ту карту. Там был сложный скрут эмоций. Сразу всех. Я позволил их себе. Тоже сразу. И меня прорвало. По всем направлениям, что очень неаппетитно. Я вцепился в Амидалу. У меня просто снесло голову. У меня там взорвалась любовь, – он засмеялся. – Мне нужно было чувствовать, гореть, и чтобы меня тоже омывало какое-то бешенное чувство… Компенсация за эмоциональное воздержание была чудовищной. Ты тоже попал в эту волну… мастер.

– Знаю.

Вейдер взглянул на него.

– А ты был прагматичен и спокоен. Доброжелателен и жёсток. Достаточно неплохо держал нас в рамках сотрудничества и нормальных отношений учителя и ученика. По крайней мере, так казалось. Почему?

– Ты не знаешь ответ или просто хочешь услышать?

– Знаю. Я сейчас вообще всё знаю.

– С абсолютным знанием тебя.

– Но это же просто. Любой серьёзный доверительный контакт впихивал тогда меня в намертво впаянную эмоциональную привязку. Связь. Не любовь, конечно, но… впрочем, кого я обманываю? Всё та же любовь. Нашёл учителя и отца. Вцепился. Знаешь, в чём дело? Я ведь не прощаю никого, кто использовал меня. И я не прощаю никого, от кого я эмоционально зависел. А от тебя я зависел. И отнюдь не только… физически. Что вообще-то тоже не простимо. Но… ты прожженная сволочь, старый ситх. Мне очень просто познакомится с тобой снова. Потому что… как бы тебе объяснить. Есть то, что рождается на свет. Что растёт, умнеет, усваивает знания о мире. Осознаёт свои способности. Что даже вполне неплохо делает профессиональную карьеру. Что обзаводится друзьями и семьёй. Использует форсу. Считает себя сильным. Но что не станет – личностью, пока… большинство так и остаются в ранге вещей. Некой сущностью, что однажды открывает глаза и осознаёт: а это ведь я. Настоящий. Впрочем, я поторопился. Это настоящее выковыривается долго. И исключительно что самим индивидом. Через собственное несовершенство и боль. Проходя последовательно весь спектр обычных чувств, ощущений, привязанностей, эмоций… дел. А я тормоз. Тормознулся на десять лет в Храме. Перестал соображать года на три на накале задушенных страстей. На этом же накале рухнул в лаву. Чуть не умер. И попал в зависимость на двадцать пять лет. Настоящую…

Палпатин вдруг улыбнулся.

– Ах ты сволочь, – сказал Вейдер.

– Да, мальчик мой, – ответил ситх. – Примерно так и выглядит любовь. Когда двое являются частью друг друга, и мысли их и ощущения перетекают один в другого, и даже на расстоянии они не чувствуют себя одинокими…

Главком стал смеяться. Успокоился, вздохнул. Криво улыбнулся.

– Так вот. Только сейчас. Я становлюсь настоящим. Пройдя через всё. Что я прошёл. И настоящий я. Вполне не прочь быть в союзе с тобой.

…Впрочем, это сложно.

– Да нет.

Два ситха молчали.

– Почему-то понимание очевидного приходит в самом конце, – сказал главком. – Или не приходит. Я тебя ненавидел.

– Угу.

– Хорошо, что ты не воспользовался ни моей ненавистью, ни моей привязкой.

– Цель другая была.

– Вот поэтому и…

Молчание.

– Странная история это, – сказал Вейдер. – Но я действительно не жалею. Ни о годах рабства и лжи. Ни о годах бесстрастия. Ни о том сводящем меня с ума накале… ни о зависимости, мой повелитель, – усмешка. – Какой опыт боли и огня. На который просто так не решиться. Паутина привязанности и любви. Зависимости и силы. Сорок пять лет. Холодный мир. Горячий скрут. Единственное существо, с которым я мог говорить о чём угодно. От которого зависел. И то, что тянется с двадцати трёх лет. А ещё. У меня был глюк. Я видел мир. Стену. Экран. Глаза. Я видел то, что за экраном. Или за миром. А потом я переместил взгляд на себя. И всё стало так просто. Мне стало – всё равно.

Палпатин взглянул на него и улыбнулся. Не весело, не печально.

– Мир – вообще странное место, Анакин. А самые странные в нём – мы. Мир опасен. И мы опасны. Для самих себя. Впрочем, это всё философия. А суть в том, что нет врагов для нас врагов хуже, чем мы сами. И того, что мы хотим.

– Я свободен.

– Ты уверен?

Вейдер засмеялся:

– Нет. Не уверен. Не уверен… Свобода – мираж, – задумчиво сказал он. – Пусть другие в него играют. И ублажают себя ложью. Я знаю, как подчиняет мир. Чем. Он подчиняет любовью. Своей. Желанием любви. Он подчиняет… жаждой тепла. Понимания. Дружбы. Он подчиняет воющей боязнью одиночества. Он… он… порабощает обещанием заполнить твою пустоту. Потому что порождает частично неполным. С не встроенным элементом. И кто-то ищет любви. А кто-то – занятия по душе. Дела или человека. Друга или долга. Исследования или похода. Кто-то читает книги, кто-то ждёт хрен знает чего, несамодостаточные – все мы, и если кто-то скажет, что это не так – пусть посмотрит в свои глаза и скажет себе правду. Нам нужно… что-то ещё. Всем. Всё-таки не в пустом мире. И страх одиночества – самый сильный страх. И я не знаю, есть ли из этого выход. Только знаю, что пустота может быть наполнена – из нас. Самих. Не извне. Не из книг. Не из людей. Не из дела. У нас внутри есть то, что заполнит нас всех… у меня, по крайней мере. Мастер. Нам не нужна никакая связь с Великой Силой. Энергию… жизни, – он ухмыльнулся, – я сам способен порождать. Между прочим. Невиданный ещё вид творчества, не правда ли? И не смотри на меня, как будто я сошёл с ума!

Старый ситх расхохотался. Он хохотал и хохотал… и вытирал слёзы. И молодел на глазах.

– Ты не сошёл с ума, – наконец, сказал он. – Ты как раз полностью в рассудке. Сын… великой Силы.

– Я пока ещё сам не понимаю, в чём это будет выражаться, – сказал Вейдер. – Но ощущения… захватывающие. Куда до них любови…

Они посмотрели друг на друга. Долгим взглядом воинов – не людей.

– Любовь – вещь неплохая, – сказал неожиданно Вейдер. – Если умеешь её вызывать, её использовать и её контролировать. Пирамида, наверху которой стоит тот, кому не просто подчиняются – кого любят.

Палпатин улыбнулся.

– Оружие врага, – сказал он.

– Когда я сидел, ошеломлённый видением чего-то огромного, многоголосого, многоглазого, интенсивно меня любящего, чуть ли не за гранью бытия… которое так давило… я понял, что всё это может быть подчинено мне. Что дело во мне. В отношении к этой силе. Она может быть – моей. Зачем отторгать чью-то любовь? Тем более любовь большой массы? Её надо использовать. Ею надо повелевать. Это оружие… наших врагов, – он кивнул и улыбнулся. – Она продавливает лишь тогда, когда хочется подчиниться. Когда откликаешься, испытываешь благодарность… и когда отталкиваешь – тоже. Сказать: я тебя не люблю, вы мне не нужны – ошибка. Любовь или не исчезнет, или превратится в ненависть и всё равно убьёт… интенсивностью, массой. Пусть смотрят эти влюблённые глаза. И делают то, что я хочу.

– Для этого тоже надо желание, умение и искусство.

– Безусловно. А ещё – спокойствие взгляда и трезвость ума. И самое лучшее, что есть на свете – одиночество… Мастер, что делать будем?

– Галактикой править, – сказал Палпатин. – Надеюсь, что на двоих. И надеюсь, по разным углам галактики. И не встречаться лет десять. Только по переписке.

– Ты тоже?!..

– Что ты смеёшься? Двадцать пять лет без своего угла…

Помолчали.

– Прежде чем править Галактикой, – произнёс, будто нехотя, Вейдер, – её сперва надо отвоевать…

– Планета Эльгир, частный сектор, – фыркнул император.

– Да, – буркнул главком, – те же и Кеноби.

– А ты?

– А я иду вытаскивать из себя дыхательный аппарат.

– Э!..

– Вот именно, – он поднялся и подмигнул, – мастер.

КАРТИНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ[3]3
  Одна из главок следующей картины (Падме) написана совместно с Танакой. (Прим. автора)


[Закрыть]
Родные лица

Люк

Голова болела. Болела голова. Слишком много и всего. И – зачем?

Люк смотрел на свет сквозь пальцы – сидел, растопыренными ладонями обхватив голову. Облапил лицо. Здесь. В комфортабельной каюте. Которую ему отвели.

Мир какой-то другой. Жестокий, холодный. Нет, не холодный, но… наверно, на определённом скруте эмоций накал ощущается как лёд. Жёсткий. Жестокий. Все они, ситхи – слишком… холодны. Или, наоборот, не по-человечески интенсивны. И всё же – холодны. Он искал отца. Человека. Что-то тёплое за блестящей чёрной оболочкой. А нашёл то, что было достойно своего скафандра. Человек внутри оказался столь же чёрен и жесток. Не в том идиотском смысле, в котором он по наивности предполагал. Потому и растерялся. Не в каком-то мистическом. Надо признать факт: существо, которое дало ему жизнь, было именно таким, какими осталось. Сказки про светлого джедая Скайуокера… кто его хотел этим обмануть? Бен? Мотма? Он сам…

Признать факты и посмотреть им в глаза: его отец, его настоящий отец – и есть имперский главком, ситх и тёмный форсьюзер. Нет никакого Анакина Скайуокера, который прячется в глубине измученной души. И никогда не было. Этот человек не был добр, и от него не исходило тепла. Скорей всего, никогда. А уж после Мустафара он полностью застыл и ожесточился.

И не надо завидовать и ревновать. Такое существо гораздо ближе к своим ученикам. Зачем добиваться любви от того, кто не способен на это чувство?

Вообще, зачем желать каких-то отношений от того, кто тебе чужд?

Человеческих отношений – от нечеловека…

А теперь он по глупости своей – в плену. По глупости и по доверию к призраку джедая. Впрочем… он хмуро отнял руки от лица. Оби-Ван как раз говорил: убить. А отнюдь не спасти. Так что перекладывать – нечего. И не на кого.

Но Кеноби тоже хорош. Не сказать, что Вейдер – его отец… а если взглянуть на последующие события: а зачем? Что хорошего вышло из того, что он узнал об этом?

Как всё сложно. Какая идиотская жизнь. Пришёл к отцу. Нашёл незнакомого человека. Человека опасного… который точно с ним что-то делает. Как-то воздействует на ум. Но изыски Кеноби… убить Вейдера… Как? Чем? Давайте я собью тай-файтер камнем. Или заманю второго ситха на ограду реактора и поставлю подножку?

И вообще. То, что этот человек чужд ему, совсем не значит, что он не имеет право на жизнь. Кажется, это принцип джедаев? Уважение к жизни?

Но если вспомнить Альдераан и бесчинства Империи в целом… они никак не перекроют того, что творила Республика за тысячу своих лет, смягчая это разговорами о мире и не допуская столь показательных чудовищных актов, как взрыв целой планеты. Политика – всегда политика, а власть – всегда власть. И в круговерти государств, джедаев и ситхов отнюдь нет кого-то белей или чернее. Каждый борется за своё. С большим или меньшим количеством правды.

Врут ситхи. Врут джедаи. Врут ребеля. Врут имперцы. И вообще все вокруг врут, и это нормально. Ненормально, когда кто-то называет враньё истиной.

Кто-то считает, что знает оптимальный вариант, приемлемый для всего мира. Кто-то спокойно гребёт под себя. Но и тот последний не может не учитывать мир вокруг, потому что ему всё-таки жить, управлять и питаться от этого мира.

Конечно, отец пытается перетащить его на свою сторону. Но не всё ли равно? Все так или иначе пытались это сделать…

Если он только не хочет использовать тебя и убить.

Здравствуйте. А это что за дядя?

– Оби-Ван использовал тоже, – машинально ответил Люк. – И наверно, знал, что я могу умереть. Как ни верти…

Как ни верти, от сильного всем что-то нужно. Потому что в отличие от этих всех он способен – сделать.

У него аллергия на привязанность. Паранойя. Как только он начнёт вновь привязываться к тебе, он тебя убьёт. И тебя, и твою сестру, и мать…

– Вряд ли, – пробормотал Люк. – Мы слишком разные, чтобы он ко мне привязался.

У него аллергия на любовь.

– У меня, похоже, тоже, – буркнул Люк. – И вообще на все красивые слова. Сила, джедаи, свобода, равенство, братство, свет и прочие умные вещи. Если бы можно было всегда думать не словами, а просто видеть существа и предметы. А то наговорят: да ради твоего блага, да ради блага галактики, да Тьма, да ещё что-то… А посмотришь: просто группа побеждённых жаждет взять реванш. Всё, что вы делали – вы делали ради своего блага. Ситхи – тоже лицемеры и лжецы, и уж конечно не добрые и почти не люди. Но зато о них я уже знаю, что они – лицемеры и лжецы. Мне с ними проще. А с вами… а!

Ты знаешь, кто я?

– Конечно, знаю. Ты – джедай. Или мой внутренний голос, за который зацепились б джедаи. Моя… светлая сторона, – добавил он вдруг с цинизмом.

Тебя используют…

– Как это делали вы.

Тебя могут убить.

– И вы могли бы.

Тобой манипулируют.

– Не в первый раз. У меня хорошая школа. Как же вы меня задолбали… меня, одарённого, с неразвитыми способностями, который принимал вас на раз-два-три, и который не умел от вас закрываться. Как же вы про… проели мне мозги. Как – вы – мне – надоели. Как вы мне все надоели. С вашими абсолютными категориями. Знаниями о жизни. О том, как и что надо делать. В какой последовательности. И для чего. Ну, ситхи. Ну двинули меня методом шока. Я ситхом не стану. Я стану собой. Если вы все – мне не будете мешать.

Они будут.

– На пару с вами?

Галактику отрезают от Силы.

– И что?

Она погибнет.

– Как насчёт вселенной?

Ты умрёшь вместе с ней.

– А я не боюсь смерти. Я боюсь жизни… в красивой, облицованной сверкающей плёнкой отделочной упаковке, – голосу не стоило вмешиваться в его внутренний монолог. Ожесточение – прорвалось. – Исчезновение не так страшно, как вечная жизнь идиота. И нехрен наезжать на моего отца. Он всё делает правильно. Обозначает, как выглядит мир с его стороны. После хорошей порции демократии и света мне это необходимо.

Но…

– Да заткнись ты, а? Знаешь, мне начхать на судьбы галактики. Но мне не начхать на себя и на свою свободу. Если она вообще есть.

С кем ты?

– Сам с собой.

А если начнётся драка?

– Уйди от меня.

Этого они от тебя и хотели.

– Здорово. Как мы совпали. Я тоже от себя этого хочу. Уйди, джедай. Ты мне не нужен. Мне вполне хватило Оби-Вана.

Голос пропал. Дыра затянулась. Люк сидел, сжав губы и с трудом удерживая шип. Впрочем… впрочем…

Он почему-то совсем не удивился новому голосу – как не удивился б ещё ста голосам. Он чувствовал, что кипение пространства, вспыхнувшее на второй Звезде смерти, так и не остыло. Ничего не произошло. А должно. Просто не может не произойти: в таком накале не обойтись без взрыва. А у него по-прежнему заплетаются мозги. Отец – чужой, император – тоже. Они с Леей – идиоты, которых хорошо воспитали. Будь они у ситхов, наверно, стали бы точно такими же идиотами, которых хорошо воспитали. А может быть, и нет. Вообще, сейчас не время размышлять об этом. Галактику отрезают от Силы. Какая чушь. Или не чушь. Не всё ли равно. Он всё равно этого не поймёт и не почувствует: вместо того, чтобы развивать способности с младенчества, он был глухим двадцать лет жизни. И как, скажите, теперь это всё наверстать? Нет, приёмник он хороший, бесспорно. Это, кажется, в нём прорубили. И, интересно – когда? Такое впечатление, что с первых дней жизни.

А может быть, и нет. Какая разница сейчас?

Вот так узнаешь о себе… Или думаешь, что узнаёшь.

Мир вдруг оказался гораздо сложней, чем представлялся ему ещё несколько суток назад. Там было чёткое хорошо и чёткое плохо. И это казалось таким понятным…

Когда-нибудь, вдруг подумал он, и мысль пришла буквально из ниоткуда – я смогу посмотреть в глаза каждого джедая и узнать, каков он на самом деле. С привычками, пристрастиями, страхами, вкусами, привязанностями, снами. Увижу людей, а не джедаев. Пока я смог это сделать только у ситхов. И они – надо отдать им должное – не говорят о том, что принесли мир всему миру. И даже о том, что создали рай для всех одарённых. Просто… постарались изменить мир под себя. Ему-то это не нужно, сейчас ему вообще нужно, чтобы все отстали… Он вздохнул.

Он не обижен на судьбу за то, что вырос на Татуине. Что не был богат, что прятался по безлюдным планетам. Но то, что ему лгали и то, что не дали развить талант – вот это обидно. Нет, не так. Это настолько… непрощаемо, что… что вряд ли ему понять какого-нибудь джедая. Впрочем, джедаев и нет. Галактика изменилась. Она стала холодной и недоброй… хочется ли ему, чтобы она такой оставалась?

В космосе холодно всегда. На то он и космос.

У отца аллергия на любовь? Ну что же. Если вспомнить, что она ему дала – не удивляюсь. Похоже, таких, как он, любовь – это не грань между свободой и несвободой. Это и есть несвобода.

Любовь – к кому угодно.

Только мне-то – что делать?

Падме

Наверно, это неестественно и нелепо. Перебирать сгоревшие листки чужой жизни. Или своей. Но столь же чужой. Она инстинктивно ощущала, что время, которое происходит сейчас в галактике, имеет уникальный вкус и рисунок. Что-то произошло. То, что больше никогда не повторится. И это будет происходить недолго. За какой-то прерывистый вздох, на длительность которого галактика сбилась с мерного ритма. А потом всё вернётся снова. На круги. Своя. Им всем отпущено мало времени. И только безумцы… безумцы…

Её муж был безумен. И почему – был. Он сумасшедший и сейчас. По всем канонам и нормам. Но, наверно, только такого она и могла полюбить. Особенного. Необычного. Такого, кто звёзды мог держать в руке. И который так смотрел на неё. На неё. Только.

Она задохнулась от внутренней боли, что-то оборвалось внутри, закричало: опомнись, ты ещё успеешь. Что? Не умереть.

Но я уже умерла. Пожертвовав жизнью ради…

Её глаза сосредоточились на одной точке в корабле. На этот раз это была красная панелька на приборной доске управления. Я жить хочу, жить, жить, жалобно говорил внутри голос. Я не хочу обратно, не хочу туда, а ты ведь вернёшься, если…

Если – что?

То, что она не сошла с ума – это так странно. Вот тело. Ему принадлежит мозг. Мозг – это тоже тело, путаница нервных окончаний, серое и белое вещество и ещё много чего, чего она просто не помнит. Как любое тело он способен, вообще-то говоря, на строго ограниченное число действий. Ну, например, человек не может бежать со скоростью сто двадцать миль в час. Или прыгать вверх на шесть своих ростов. Или – укусить локоть. Есть пределы. Хотя… многие пределы выдуманы. Теми, кто отступился.

И вот – тело. Обычное тело здоровой женщины. Ноб Сати. Которая привыкла быть её двойником. Может, в этом дело? Когда так много думаешь о человеке и привыкаешь примерять его на себя – мозг не отключается – а должен бы – когда в него входит чужое сознание…

О чём я думаю и зачем? О двойниках. И о том, что если кто-то слишком сильно сконцентрирован на другом…

Холодно почему-то. Очень холодно. В космосе всегда холодно. А в смерти – ещё холодней. Где-то там жила девочка, которой хотелось полёта и целого мира в придачу. А получила она любовь со смертью в конце. Несправедливо. Глупо.

Она сосредоточилась на этой мысли. На красной кнопке панели. На точке своей жизни. На…

Где-то там был перелом, отстранённо подумала она. Где-то был перелом моей жизни, и жизнь моя внырнула в иной шлейф от корабля, прорезавшего пространство. Что-то случилось, что нужно найти. В конце концов, не каждый может вернуться из смерти…

Она застыла. Это была даже не мысль – чётко прорисованная конструкция, готовая формула не из мозга. Да. Верно. Отнюдь не каждый возвращается сюда. Прямо скажем, один из… скольких поколений?

Впрочем, джедаи приходят призракам и голосами. Джедаи могут вернуться. По крайней мере, наладить связь.

О-ла-ла, сказал её собственный внутренний голос. Иронический и взрослый. Как бы нам вспомнить, что произошло между двумя кораблями? «Тантивом» и вот этим… личным кораблём Ноб. «Тантивом», на котором она умерла…

Вспышка ярости была такой, что ослепила. Как же. Как безумно героично было умереть, отдав жизнь любимому человеку! А могли бы жить оба. И не мешать друг другу – жить.

Любовь, детка моя, по крайней мере, первый приступ любви, который классически называют этим словом, длится от силы года три…

Её бабка. Та, которая выпихнула её в политику. Приехала погостить к ним в деревню. Оглядела двух девочек. Солу и Пад. Про первую небрежно сказала: будет хорошей хозяйкой. А вторую увезла в Тид. Не слушая никаких возражений.

Таким образом, она вытащила её в большую политику и жизнь. Увезла из неподвижной провинциальной глади. Бросила в водоворот таких интриг и дел… Это было неплохо. Совсем неплохо. Она общалась на равных с такими людьми. Она училась на своих болячках. Она с размаху влетела в войну. Она помогла придти к власти Палпатину. Она… глупо сейчас рассуждать, а что было бы, если. Если бы она осталась там, в своей семье. Жила б до семнадцати лет в тихой заводи жизни… и, возможно, у неё были возможность и время думать, мечтать и формировать себя… самой. Скорей всего, она всё равно бы уехала в большой мир. Характер диктует поступки, поступки складываются в судьбу. То, что увидела в ней бабка, действительно существовало. Сила, самостоятельность, ум и энное количество талантов, которым было тесно в рамках деревни и семьи.

И ведь она невлюбчива. Нет. До двадцати четырёх лет – она, конечно, увлекалась порой кем-то. Но так, слегка. Ей, безусловно, нравилось внимание мужчин. В умеренных дозах. Вниманием можно было управлять. Это отточил у неё Палпатин. Вот в него бы – усмешка – она могла влюбиться. Личность. Но они познакомились, когда она была ребёнком, тем более он умел великолепно переводить отношения в рамки дружеских и деловых.

О, да. Конечно.

А ведь она бы могла стать третьей в их союзе. Если бы её так не повело. Ведь она – внимание – потеряла сразу двух своих мужчин. Которые должны были обращать внимание только на неё.

Выражено резковато. Но верно. Всё-таки у неё были очень доверительные отношения с канцлером. И это было прекрасно видно, что его интерес сместился на другого. Господи ты боже мой, сила ты моя великая. Ревность без примеси секса. Просто – ревность. Зачем?

В ней вдруг зазвучали строчки из читаной ещё в юности книги. Книги о любви. Её написала женщина… она не помнила её имя. Но помнила, как поразила её книга беспощадностью к себе. Беспощадностью бессознательной, это не было целью. Может, потому, что книга была честной? Восемнадцать лет, и комната в общежитии корусканткого университета…

Нет ничего более ужасного, более удушающего, клонящего к земле и вызывающего жуткий морок – чем любовь женщины. Ей мало быть рядом – ей надо стать для мужчины всем, расслабить его, лишить предназначения и дара, повязать по рукам и ногам сладкими узами…

Рядом с ней тепло – но в этом и опасность: узнав ласку тепла – как выйдешь на вечную стужу? Нет ничего ужасней любви женщины… Даже той, что ничего не требует. Ведь что нужно им? – чтобы мужчины вечно оставались их детьми, нуждающимися в помощи и защите…

Но разве мы умеем помочь – не поработив? Ах, это племя! Племя, считающее, что выше любви ничего нет!

… Пламя творчества – жестокое пламя. Жёстче, чем ожог безответной любви. Оно нуждается в ясности ума – и в свободе.

Ото всего.

И ото всех.

Так просто. И так ёмко. Хорошо бы помнить то, что читаем. Помнить не умом и даже не сердцем. Помнить формулой, вырезанной в душе.

Какой дурак сказал, что любовь возвышает и делает лучше? Сила великая, почему мы не можем любить – отдавая, а не беря? А если отдаём – то всего себя, а когда проходит приступ, требуем взамен такой же отдачи? Почему нам надо непременно завладеть, отдав, и почему наша голова, обычно способная видеть весь мир, фокусирует взгляд на единственном человеке? От которого возникает наркотическая зависимость, а без него – ломка? Любовь. Кому она нужна, эта любовь. Уж по крайней мере, не тем двоим, которым она оставила после себя прекрасные четверть века. И уж по крайней мере, не ей, которая из-за любви же предала, потому что… потому что вся любовь свелась к этому самому, примитивному, идиотскому, недостойному современной женщины и цивилизованного человека: почему ты меня не любииишь???

А за что? И главное – зачем?

Нет, конечно, любовь должна быть другой… Интересно, какой? Назовите примеры. Назовите мне хотя бы один пример того, что зацикленность друг на друге вызывала положительный эффект… Почему бы нет? Если два существа взаимно лишены чего-то, то, наверно, при их соединении получается одно полноценное существо. Но когда два полноценных существа, вместо того, чтобы вытаскивать из себя и строить свою полноценность, начинает заедать друг на друге – это совсем другое дело.

Она холодно оценила факт. Она вообще очень холодно смотрела сейчас, не со стороны, а как будто изнутри себя – на саму же себя. Которую несло и ломало. Которая додумалась до того, чтобы родить детей. Никогда и никакого материнского инстинкта. И вдруг поняла: я хочу, хочу, хочу – от него – именно от него, породить часть его, святая потребность…

Она вдруг села, будто сложившись, будто кости её потеряли жёсткость – нет, будто перестал крепиться скелет.

Мои великие таланты. И моё вечное ожидание, что кто-то придёт… Не ври себе. Это ты. Написала ту книгу. Про любовь. В своей голове.

Хорошо бы её вспомнить. И рассказать. Тем, кто её окружает.

Мы. Незаурядные люди.

Усмешка замёрзла на губах. Раскололось пространство. В её. Отдельно взятой голове. Пахнуло… откуда?

…воскресить. Студентку Пад, не такой уж давности себя. Пять лет назад? Три года? Шесть? Четверть века? Как же путаются времена. Время – бездна, как она умудрилась перейти?..

…давно. Недавно. Не апартаменты королевской величины – комната общежития Корусканского университета. Светлая отделка стен, большое окно. Функциональный комфорт… комната ей по размеру. Стол поставила торцом и впритык к окну и потому, работая, вечера проводила возле него, порой открытого настежь. Разгибаясь от датапада, от бумажек, которые она распечатывала по странной прихоти рук, требовавших плотной текстуры, она смотрела туда. В город, к которому не знала, как относиться, который её пугал, а где-то влюбил с первого взгляда, город, который был плацдармом и мечтой…

…Студентка корускантского университета, бывшая королева, культурологическое отделение исторического факультета. А политику ей преподавал Палпатин – перепиской, советами, практикой в Сенате. Фундаментальное образование не заменит ничто. Да-да. И оно не стоило ей ни кредитки. Хотя оплатить могла без труда: бывшая королева ежегодно получала неплохую сумму. Но она поступила – в числе десятка лучших. Которых освобождали от платы.

Гордилась ли она этим? Наверно. И даже сильно. А ещё она понимала, что ей нужна передышка. Брошенная в политику с одиннадцати лет, отыгравшая войну, приведшая к власти представителя родной планеты, который, в свою очередь, чуть раньше помог ей стать королевой – ей нужно было побыть – самой собой. А для этого понять, кто – она.

Комната на шестом этаже последнего уровня, записки, книги, лекции, книги вновь, нырки в прошлое, тексты и иллюстрации, материальные объекты культур, психология видов, запарка сессий, размышления ни о чём и сразу обо всём, вдох жизни полной грудью на пределе сил… Заметки, записки, наброски – прямо посреди текста лекций, вместо подготовки к экзаменам, во время них. Практика на планетах. Практика в Сенате. Понятное дело, с подачи Палпатина. Деловитус-деловитус, с датападом подмышкой, с браслетом передатчика на руке. Изучение видов, так сказать, в месте их набольшего разнообразия и скопления.