Текст книги "Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса"
Автор книги: Jamique
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 57 страниц)
– Анакин, – Пад была ощутимо напряжена. Фигура на фоне окна. В тёмном платье с высоким воротником. Лихорадочный жар в тёмных глазах.
– Да? – отозвался он, стягивая перчатку с живой руки. Наклонился, поцеловал. – Что-то важное?
– Политика, – усмехнулась она, отстраняясь.
– Вечная политика, равная жизни, – сказал он нарочито лёгким тоном. Пад знала этот тон.
– Ты тоже устал.
– Мне нравится словечко «тоже».
– Нет, – она рассмеялась, – я только и делаю, что развлекаюсь на балах.
– В какой-то мере.
– А-на-кин, – теперь в её смехе не было напряжения. – Прекрати. Я устаю от фуршетов гораздо больше, чем…
– Знаю.
– Прекрати улыбаться.
– Трагическое выражение на моём юном лице смотрится гораздо лучше?
– Твоё юное лицо периодически просит кирпича, и ты это знаешь!
– Я каждый день не устаю удивляться глубине твоей любви.
– Глубина – это у теб… тьфу! – она расхохоталась.
– Ты была готова сказать некую интимную подробность? – он приподнял брови. – Ангел, я тебя просто не узнаю.
– Крылья отрезали, – съехидничала она.
– Ба-аттюшки, а я-то думал…
– Что?
– Ничего, – ответил он невозмутимо. Улыбнулся.
– Ну тебя…
– Так в чём дело?
Он подняла голову и посмотрела ему в глаза. Долго.
Потом сказала, тщательно подбирая слова:
– Я попала в центр гигантской интриги, которая делает ставку на тебя, мой дорогой.
– Какая честь, – ответил он. – И что это за интрига?
– Мон и Бейл…
– Хм.
– Мон, по крайней мере, точно знает, что мы женаты.
Он смотрел на неё ничего не выражающим взглядом. На данной стадии им только не хватало какой-нибудь неожиданной помехи – пусть и не затрагивающей их центр. Пад не знала, что её муж смотрит на неё – и хладнокровно обдумывает варианты наиболее эффективного устранения Мотмы. Под «устранением» ученик ситха понимал, естественно, смерть.
– А Бейл? – спросил он.
– Как мне кажется, пока нет.
– Я выясню, – сказал он.
– Как?
– При личной встрече.
Пад опустила взгляд. Такой Анакин её слегка пугал. Человек с холодными расчётливыми глазами.
– Как именно?
– Ты сама поняла, что Мотма знает о нас, или та дала это понять? – спросил он, не слушая её.
– Она практически прямо это сказала.
– Смысл?
– Смысл в том, что ей нужен ты, – ответила Пад, вновь подняв взгляд. – Мы оба, как союзники, но ты – сильнее.
– С этого места подробней.
Она не ответила. Смотрела и молчала.
– Я не знаю, как сказать, – наконец, выдохнула она.
– Всё как есть.
– Я не знаю, как ты отреагируешь на это.
– Адекватно.
– Ты уверен?
– Вполне.
– А я – нет.
– Почему?
– Потому что я уже давно не знаю, какие у тебя дела с канцлером, что у вас за игры, что за интригу ты ведёшь с Орденом против Палпатинаи с Палпатином – против Ордена…
– Стооой… Что-то странное я от тебя слышу. Кажется, мы ведём одну и ту же игру и делаем одну и ту же политику. Пусть – каждый свою часть. Вместе с Палпатином.
– Да?..
– Нет?
Она вдохнула, набрала воздуха в лёгкие, прямо посмотрела ему в глаза и сказала:
– Анакин. Ты уверен, что канцлер тебя… нет, не предаст, не то слово… Но что он не использует тебя в своих целях? И не собирается использовать дальше?
– Он меня – в своих, я его – в своих, – ответил он. – Взаимовыгодный союз. Ты не знала?
– Нет. Я хочу сказать, что, когда он окончательно придёт к власти – а он ведь придёт, если всё пойдёт, как задумано – то, с новой степенью власти – не прижмёт ли тебя к ногтю? Не заставит ли… стать лишь инструментом его политики? Ведь закон об одарённых… будущий закон… вообще, то, что он готовит…
– На меня это не распространяется.
– Ты так самоуверен.
– Я знаю.
– Ты вытащил у него это из головы?
– Конечно, нет. Между нами договор…
– Ты слишком честен, – с досадой бросила она, обхватила себя руками по груди и стала ходить вдоль окна нервическими шагами. – Тебе никогда не приходило в голову, что Палпатин использует тебя – ровно так, как когда-то он использовал меня…
– Постой. Я сейчас вижу перед собой сенатора от Набу, крупную фигуру в политике, к двадцати семи годам суперсостоявшегося человека. Это так он использует тебя?
Она остановилась:
– Да! Потому что все внешние регалии не стоят ничего! Я по-прежнему, как и четырнадцать лет, всего лишь пешка в его игре… пусть превращенная в ферзя. Конечно! Политика. Пока я не рыпаюсь, всё хорошо. А как только начну – извини, девочка, ты слишком молода и неопытна, чтобы думать сама. Надо делать так-то и так-то. Посмотри, так лучше, верно?
– Но ведь его варианты действительно лучше.
– Ты в него… просто влюблён!
– Политикофилия? Я в каждом случае примитивно ставлю рядом несколько предложенных вариантов. И вариант Палпатина неизменно лучший.
– Ты своей головой умеешь думать?
– Умею. Пусть моя голова не способна пока спродуцировать наилучший вариант – но она способна его оценить, – он смотрел на неё. – Пад. Мы работаем в команде необычайно умного человека. И именно работаем, а не играем в игру кто круче. Самолюбие – превосходная вещь. Но если исключительно из-за ущемлённого самолюбия мы будем настаивать на своих ущербных вариантах…
– Анакин, – она смотрела на него сухими глазами, – я не отрицаю, что канцлер умён. Под обаянием этого человека я жила почти десять лет. Но именно поэтому я знаю, как он опасен. Я не спорю: его вариант всегда будет лучшим. Для него. А для нас?
– Поясни.
– А если великий канцлер Кос Палпатин решит не просто подчинить себе джедаев? Если он не сделает исключения и для тебя? Если твой статус будет – главный раб при…
Стол не просто упал – он разлетелся на куски.
– Анакин…
– Всё в порядке, – спокойно ответил он. – У меня аллергия на это слово. Продолжай.
– Аллергия на слово, – горько сказала Пад. – А если это перестанет быть словом и станет реальностью? Ты сам говорил, насколько твоё положение в Храме похоже на жизнь у Уотто. А ты представляешь, что будет, когда ты поможешь своему старшему союзнику добиться власти – для него? И станешь всего лишь подпоркой этой власти? Такие, как Палпатин, не любят делиться.
– Добровольный союзник лучше марионетки. Эффективней, – ответил он. – Добровольный союзник с мозгами. Канцлеру нужны те, кто умеет думать.
– А нужны ли ему форсьюзеры?
– Что тебя на них заклинило?
– А ты подумай. Нужен ли будущему главе галактики помощник, с головой, как ты говоришь, с мозгами, который через какое-то время вырастет и сможет составить конкуренцию – и при этом ещё и форсьюзер, то есть такой человек, который, если его не будут связывать этические нормы джедаев…
– А нужен ли галактике одарённый правитель? – спросил он. – Ты ведь говоришь о конкуренции такого масштаба? Пусть я сто раз переиграю Палпатина, но я именно форсьюзер, и я…
– На определённой стадии это уже не важно, – ответила она. – Если сумеешь сплотить вокруг себя хорошую команду.
– Вокруг форсьюзера?
– Вот прицепился – уже ты! Помощник, который в потенциале сильней правителя – это одно. А сильная личность, которая собирает вокруг себя команду преданных ему людей – другое. Твои способности будут лишь подтверждением твоей компетентности для тех, кто пойдёт за тобой. Это возможно. Через меня. Через обещанный тебе флот…
Он смотрел на неё так, что она испугалась.
– А ведь я не подумал, – медленно произнёс он в конце концов.
– Анакин…
– Действительно, зачем канцлеру отдавать мне флот, – произнёс он с жёсткой издёвкой. – Лучше оставить телохранителем при своей особе…
– Ты не понял меня. Тебе вполне могут дать всё, что угодно. И манипулировать с таким искусством, что ты будешь считать себя свободным… потому что ты уже сейчас ловишь каждое его слово и смотришь ему в рот.
– Дорогая моя, я не дантист. И специализация ухо-горло-нос не входит в число полученных мною образований.
– Анакин, если ты не хочешь слушать правду…
– Твои предположения? Они – правда?
– Я старше тебя. Я это всё проходила. Ну и… со стороны, извини, виднее. В отличие от тебя я не так уж и очарована им. А ты – очарован.
– Ну хорошо, а какой вариант – предлагаешь ты?
– Мон хочет перехватить у канцлера власть.
– Она любит форсьюзеров?
– Она влюблена в тебя. Как кошка, – жёстко сказала Амидала. – А Бейл без ума от меня. Я хотела тебе сразу сказать… именно это – наша гарантия безопасности и успеха. Они собираются создавать не государство с централизованной властью – всего лишь новую республику… – она улыбнулась. – У нас будет время научиться, время собрать вокруг себя преданных людей. Ты будешь её советником. И когда придёт наше время…
– Президент Амидала?
– Да. Анакин. Речь идёт о мире, в котором мы будем в состоянии нормально жить. Не скрывать свой брак. И не думать о том, какое будущее ждёт наших детей. Ведь с вероятностью девяноста процентов – у нас будут одарённые дети. Чтобы выжить, надо быть наверху. Понимаешь? Ты считаешь меня циничной? Нет, не говори. Именно таковой ты меня и считаешь. Но просто очень холодно в этом мире. Он напирает со всех сторон, и давит наш островок тепла. Мы ведь одни, Эни. Мы одни. Никакие союзники нам не помогут. Только мы сами. И чтобы обеспечить нормальную жизнь, надо выбраться наверх.
– Ради… семьи?
– Да. Почему ты так удивлён, Эни? Ради меня, тебя и наших ещё нерождённых детей. Для тебя это глупая причина? Мужчины ищут наоборот, войны?..
– А женщины стабильности?
– Ты разочарован?
– Просто… не могу понять. Ради нас…
– Да. Я буду бороться. Интриговать. Пудрить мозги Бейлу. И даже, – криво усмехнулась она, – закрою глаза, если у вас будет лёгкий роман с Мотмой. Потому что… Анакин… Я хочу мира, который будет принадлежать нам. Для того, чтобы мы могли жить в этом мире… И чтобы я не боялась рожать, – она рассмеялась.
– Ты не…
– Нет. Не беременна. А очень хочу. И не могу, потому что…
– Я понимаю, – ответил Анакин. Нахмурился, сел в кресло, сплёл руки. – Понимаю.
Она взглянула на него с безумной надеждой:
– Так ты поддержишь мой план? Ты поговоришь с Мотмой? Ты… ты примешь мой план относительно того, что будет дальше?
– А что будет дальше?
– У Мон есть идея, – она улыбнулась. – Она не говорила конкретно, но намекнула. Сделать так, чтобы Палпатина убили джедаи, а ты оказался на месте преступления, вступил в бой, доказав свою лояльность… а потом свидетельствовал бы против Храма. Канцлера закопают, – только тут Анакин понял, что его жена на грани истерики, – развеют по ветру, сожгут – словом, совершат все необходимые обряды. Президентом, скорей всего, станет Мотма. Но это сейчас пока не важно, это будет своя, сложная интрига, политика, которую мы будем разрабатывать тщательно и поэтапно. Но нам… мне надо знать. Согласен ли ты на устранение Палпатина?
– Ты думаешь, мы справимся без него с государством?
– Я думаю, что с государством справиться легче, чем с ним.
Анакин долго смотрел на свои руки.
– Ты права, – наконец глухо сказал он. – Легче справиться с государством.
– Значит – да?
– Да.
– Эни.
Он поднял голову.
– Иди сюда, – сказал он ей.
Любовь и силаКанцлер вертел в руках маленькую костяную безделушку. Статуэтку ручной работы. Подарок одной из планет.
– Молодец, – сказал Палпатин. – Замечательно сработано.
– Я слишком много лгу.
– Тебе всё равно не перегнать меня в этом, – Палпатин улыбнулся губами, но жёсткими оставались глаза. – Я лгу всю жизнь. И буду лгать до самой своей смерти. Ты чувствуешь себя виноватым перед женою?
– Да, – ответил он спокойно. – Я уже говорил. Но это не имеет никакого значения.
– Ладно.
Анакин поднял голову и посмотрел на канцлера. Тот уже не улыбался. Только смотрел.
– Что? – спросил Анакин.
– Не имеет значения? – сказал Палпатин. – Почему?
Перед тем, как ответить, он сделал секундную паузу.
– Потому что, что бы я ни чувствовал… – он замолчал.
– Это не повлияет на твои поступки? – хладнокровно продолжил Палпатин.
– Да.
– Ты уверен?
– Да. Почему я должен быть не…
Палпатин встал и прошёлся по комнате.
– Ты намертво прикипаешь. С мясом и кровью.
– Это плохо?
– Не знаю. Скорей всего, да. В этой ситуации точно: да.
– Я же сказал, что это не повлияет…
– Врёшь. Причём сам себе. Взрыв эмоции – голова теряет контроль. А если это произойдёт в один из критических моментов? Скорей всего, так и будет. Люди редко бесятся в спокойной обстановке.
– Да…
– Слышу в голосе твоём большое невеселье.
– Да, – он вздохнул, переплёл пальцы рук. – Что предлагаете? Отрешиться от привязанностей?
– Не язви, мой мальчик. Отрешением здесь и не пахнет. Но ситуация в самом деле сложна. Ты понимаешь, что произошло? Твоя жена переметнулась. Предала. Не рыпайся, сиди, – остановил его канцлер. – Дай договорить. Не то чтобы я клеймил предательство разными нехорошими словами. Я сам использую и предаю. Это жизнь, – он чуть заметно приподнял плечи. – Но сейчас предают – меня. А значит, становятся моим врагом. Да, я знаю, она не обладает всей полнотой информации. Что это меняет? Ничего. Она не доверяет мне как политику, как человеку. Она работала на меня и на мою власть – теперь же она хочет заиметь её для себя. Молчи. Если бы она знала, что я – ситх, всё было гораздо хуже. Она ревновала б – сильней. Только этот мотив – главный.
– Она говорила о семье и детях…
– Да.
– Теперь вы дайте мне договорить, – Анакин тоже хотел подняться, но потом махнул рукой и остался сидеть. – Семья, мы с ней, дети. Власть ради семьи, – он проговорил это медленно, недоумённо повёл плечами. – Она… серьёзно? Как вы думаете?
– Да.
– Значит, это мотив?
– Для неё – сверхважный.
– Семья?
– Да, – Палпатин улыбался. – Я её даже в чём-то понимаю. Я тоже хочу завоевать мир – для своих.
– Но вы не хотите кормить их манной кашей, – Анакин был резок – неожиданно для самого себя. – Вы не слышали это. Не были с ней рядом. Я же чувствовал эмоцию. Цель.
– Покой?
Анакин вскинул голову:
– Покой. Маленькое гнёздышко тепла и света посреди океана враждебной тьмы, – он рассмеялся сквозь зубы. – Поэтически, но верно. Дело же в том – что для меня – там, в океане – свобода. Именно за неё я дерусь. Чтобы перестать ограничивать себя. Кастрировать, смущаться. Чтобы однажды суметь войти в неё – и пить, и напиться. Ведь ей даже не объяснишь, чего лишил меня Орден. Она не в состоянии понять. Потому что не слышит. Это же из раздела мистического идиотизма. Да, Орден меня лишил: возможности полноценной семьи, политических прав, независимости, свободы выбора в этом… в профессиональном и личном плане… Я как-то пытался объяснить, она не воспринимает. Что Орден отсекает меня от того, чему нет описания в материальном мире. От этого океана свободы и тьмы. Совершенно дикая стихия, в которую я хочу войти и которой я хочу стать. Не те куцые экзерсисы смущенного общения с Силой. Самому стать стихией. Властью. Волей. Волной. Накрыть мир, влиться. Не раствориться, не подчинить. Стать… соприродным… – он рассмеялся вновь, глядя на лицо Палпатина. – Ну да, что я вам объясняю. А у неё при моих попытках появляется на лице такое выражение: чем бы дитя… Глупое такое. Наверно, так же снисходительно смотрят на поэтов, художников, бойцов, бродяг. Какого хрена? Это – не дело. Это так. Ребяческая фигня. Вот то, что я собираюсь командовать флотом – это серьёзно, – он всё-таки вскочил. – То, что я смог бы управлять государством – это серьёзно. Отец и семьянин – это серьёзно. А мои уплывы в океан тьмы – да ладно, мальчик, ты излечишься скоро от этого! Слепая дура.
Он сел.
– Конечно, слепая, – спокойно ответил Палпатин. – Сознательно слепая, мой мальчик. Чтобы она там ни говорила – но в эту область ей путь закрыт. Она никогда не сможет разделить её с тобою. И потому никогда не позволит тебе туда идти. Везде, где – не она. Такая ловушка разума, Анакин. Она не хочет тебя отпускать.
– Знаю…
– Знаешь? А что ты тогда знаешь о том, что она может сделать для того, чтобы тебя привязать? По-настоящему, за самые кишки?
Анакин смотрел на канцлера – будто впервые видел.
– Знаешь, – удовлетворённо кивнул Палпатин. – Вижу, что знаешь.
– Она сказала, – блеклый голос, – что хочет, чтобы у неё были дети…
– Да.
– Но…
– Что ты почувствуешь, если она скажет тебе, что беременна?
– Она не может быть беременна!.. – вскочил, отлетело кресло.
– Анакин, ты что?..
– Или может?
Он сжал кулаки.
– В чём дело?
– Не знаю, – ответил Анакин. – Не знаю. Она утверждает, что предохраняется. Причём сама настояла на том, чтобы предохранялась именно она. И в последний месяц… – он стал смеяться. – Я болван.
Резко развернулся, показывая канцлеру напряжённую спину.
– Анакин.
– Да? – он ответил через плечо.
– Хорошо, что ты подумал об этом сейчас. А не тогда, когда она тебе об этом скажет.
Анакин повернул голову. Лицо его было усталым. Злым. Злым и усталым.
– Зачем? – спросил он. – Зачем ей это?
– Это любовь, – развёл руками канцлер. – Та, которая…
…долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…
– Что это? – спросил Анакин.
…не перестанет никогда…
– Не знаю, – ответил канцлер. Теперь его лицо было напряжённым и усталым. – Мы же с тобой одарённые, мой мальчик. Я всю жизнь ощущаю и слышу что-то, чему порой так и не могу найти ни объяснения, ни причины.
…никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем, когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…
Кулаком по ближайшей скульптуре. Прогнулась скульптура – чуть не заискрил правый кулак:
– Никогда!
…А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше…
– Никогда. В жизни. Не поведусь. На эту приманку.
…Великая Сила…
…Любовь…
Повёлся.
Человек в медицинской камере открыл глаза. Сеанс воспоминаний закончен. И, кажется, он знает причину того, что происходит – сейчас.
АмидалаАнакин болван – первая мысль Амидалы. Он мне нужен – вторая. Я его люблю – третья. Мне надо его вытащить – четвёртая. И он ничего не понимает.
Пятая, основная.
Он, его друзья, её друзья. Союзники – сказать точнее. Никто из них не понимает и капли того, что происходит. И не понимали никогда. И в будущем это не лечится тоже.
Амидала Наберрие, стиснув руки, прижала их к животу. Что он вообще в этом смыслит. Все они.
«Все они» было одновременно категорией расплывчатой и очень конкретной. В этом определении этом было больше ясности мысли и хладнокровного расчёта, чем в любой из её парламентских речей.
Что – они – все – понимают. Её муж. Его «друг» канцлер. Её союзнички. Её родственнички на Набу. Её семья. Её бывшие поданные, нынешняя охрана. Её двойники-подружки. Все они. Умные и понимающие. Не её – жизнь. Что они вообще соображают в том, что происходит – с нею.
Её губы холодно усмехнулись. Бедняжка Мон. И её сразил Скайуокер. Джедай Скайуокер, её… муж. Законный супруг, тайно венчанный. Какая романтика, ла-ла. И романтика совместной борьбы – тоже. Два прекрасных юных существа встретились на Набу. Мерзость. Романтическая мерзость.
Она обхватила голову руками и медленно помассировала виски. Та ночь… долгая, набуанская. Они вовсе не кинулись друг другу в объятия, дабы предаться запретной страсти на ложе, судя по размерам, рассчитанном на десятерых. Всё было хуже. Они – говорили.
Она накинула на плечи шаль, тёмную, глухую. В той комнате не было огня. Они не включали свет.
Он говорил, сорванным глухим голосом – о Силе, о власти, о дерьмовой жизни, о рабстве, о том, что у него ощущение: он попал в плен. И живёт в плену – у мира. И на него смотрят глаза. Всю жизнь смотрят глаза. Не пропадает ощущение твёрдого поля со стороны. Миллионы взглядов следят за каждым его движением и ждут. Чего? Согласия на то, что плен – хороший вариант жизни? Или момента, когда он сдохнет?
Говорила и она. О себе самой. Настоящей, которую выдел, быть может – только канцлер Палпатин. И то давно, когда она ещё была девчонкой и не умела сдерживать свои мысли. О себе, о холодной жажде власти, о свободе, которой нужна власть. Ощущение тесной каморки жизни, сдавливающих стен с напылённым на них изображением бескрайних просторов. Возможно, даже в голографическом варианте. На связи-паутину, на клейкие нити вокруг. На то, что желает тёмных небес, чёрного неба. Такая вот детская игра. Ассоциация из детства.
Он говорил скорей о давлении как таковом, будто на планете с сильной гравитацией. Только давит, а не выдержишь – и убивает. Он говорил, как смотрел ночи в глаза. И как там опасно. Что день его слепит. Что он ненавидит медитацию, потому что в ней он не находит покоя, напротив. Выпадает в сумрачную реальность с тенями безмозглых хищных тварей, сущностей без лица. Он не боится их, на них всего лишь надо взглянуть и показать свою силу. Подчинятся. Но как же потом хреново, выйдя из утверждения власти, склизкого ощущения мира, изображать умиротворение и просветлённость лица. Лгать эмоционально, вот в чём сложность. Так и пришлось изображать тупаря, которому скучно медитировать, который отвлекается и не способен на концентрацию.
Твари остаются в тумане, а в реальности его встречает Храм.
Говорил и о том, что хочет иной, не джедайской жизни – на бытовом уровне. Не в Храме, не предопределёнными несколькими путями, которыми только и позволяет идти Храм. Хочет власти – реальной. Ощутимой. Выраженной в фактическом статусе и положении. Хочет осуществиться на ином уровне, пока не знает точно, на каком. Промолчал о главном мотиве. Но она поняла. Построить мир так, чтобы не было стен. Под себя.
Они говорили до самого утра, то спокойно, то хрипло, то нервно смеясь, то искажая гримасой лицо. Они говорили, не касаясь друг друга. Но переплетались их голоса. Но в ней всегда билась та ночь: темнота, слёзы, смех…
Если бы её не было. Если бы только той ночи не было. Может, всё было б по-другому.
Как простить потерю близости? Никак. Как простить то, что от неё отвернулись?
Старый болван канцлер даже не понимал, что она прекрасно видела все его политические шашни. Их заговоры, их разговоры. Работа. Политика. Её муж как-то совершенно забыл, что она знает этот запах и вкус. Отблеск на лице и в глазах. Лицо человека, вынырнувшего из глубины разговора.
Политика. Ни хрена. Он просто нашёл собеседника по себе. Друга. А она… была неудачная попытка.
Они учли её, скрылись. Учли умственные способности, эмоции, ревность. Её желание быть первой. Её… нефорсьюзерство. Она знала. Она ненавидела. Обоих. Она ничего не могла с этим поделать, она ничего с этим делать не хотела. Ночи – одинокие, когда она отнюдь не ощущала вкус одиночества и не желала телесной близости – но, вцепившись ногтями в простыни и одеяло, думала – нет, позволяла своим мыслям течь через себя.
Вся её вина в том, что она не форсьюзер. И никогда им не стать.
Можно не уметь двигать предметы. И не чувствовать Силу. Но можно ощущать мир. Пронзительно, резко, больно. Господа форьюзеры совсем забыли об этом. О том, что у нормальных тоже может быть вполне подходящая для них глубина…
…Всё это были бессмысленные мысли. Что бы она ни думала – форсьюзером ей не стать. Просто: не стать форсьюзером. Одарённой…
Кто это думал? Какая она? Та, которая проводила тогда своего мужа – или та, которая летела сейчас на одноместном корабле, потому что так захотел… кто?
Она не знала.
Эти свободные, которые мнят себя свободными!
Или не мнят?
Запутано, сложно. Как и то, во что ввязалась – она.
