Текст книги "Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса"
Автор книги: Jamique
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 57 страниц)
Потом Палпатин шутил, что, по независящем от двух властителей галактики причинам, транспространственная связь с Корускантом на какое-то время была прервана серьёзными помехами на межпространственном уровне. Свобода свободой и самостоятельность самостоятельностью. Вейдер и Палпатин были очень заняты. Очень. Передатчику информации с Корусканта пришлось подождать. Тот и подождал, не выказывая никакого нетерпения. Выпускники ситской академии имени его императорского величества Коса Палпатина (бытовала такая шутка, и уже не выяснить, кто первый её выдумал) были очень рассудительными существами. И хорошо чувствовали момент.
Момент прошёл. Теперь можно было выдохнуть, вдохнуть – и переключиться на информацию из этого мира.
Всё равно – о мире Великой Силы.
Палпатин взглянул на Вейдера. Тот сидел в своём любимом кресле и хмурился. Лукавая мысль мелькнула у императора. А угрожай младший Скайуокер одному из учеников Вейдера, эффект был тот же, что и со мной на Звезде. Пять существ в академии, которых Вейдер считал своими учениками. Разного возраста и видовой принадлежности. И за каждого из них чёрный главком мог убить. Никогда не декларируемо, всегда ясно. Для тех, кто знал. Вейдер гордился своими учениками. Был в них уверен. Высоко ставил. Их потенциал и осуществлённость. Их мастерство. Кеноби рисковал нарваться со своими экспериментами прямо на Вейдера. А Вейдер в холодном бешенстве – отнюдь не приятная компания.
Но Кеноби не нарвался. То, как Рина его отшила, принесло главкому Империи глубочайшее чувство удовлетворения. Дело даже не в Кеноби. А в том, что его ученица показала этим выходцами из Силы, что такое – настоящая сила. Не великая. Своя. Вытащенная и разработанная лично им и под его руководством.
Потому лицо хмурилось. А глаза были – как у довольного хищного зверя. Палпатин подозревал, что его ученик не лишён учительского честолюбия. Пусть брался редко. Зато делал качественно. Подбирал существа, которые чем-то его задевали. И как мог, вкладывался в них. Рина была первой из этой когорты. Выпущенной. Взрослой. Самостоятельной. Обученной. И теперь Вейдер смотрел через всё пространство на дело рук своих. И оно ему нравилось.
Что ж, прекрасно. Император не так часто видел своего ученика в столь хорошем расположении духа. Он и сам был доволен. Что ж, теперь послушаем, что передают с Корусканта.
– Обычная мечтательная поза паука перед тем, как лучше растянуть сети, – раздался негромкий голос из кресла. Анакин, оказывается, тоже следил за ним. Иронические смешинки в глазах давали понять, что он великолепно распознал удовлетворённую сосредоточенность своего повелителя. Перед тем, как распрямиться – и нанести удар. Как правило, смертельный.
Палпатин ответил ему доброжелательной улыбкой сволочного дедушки, который наконец-то нашёл старый бластер в ангаре. Он сосредоточился… и тут же отпустил нить. Подожди, – услышал молодой ситх на том конце связи. Просто: подожди. Не опасность. Неотложное дело.
Палпатин смотрел на Вейдера. Он достаточно часто, в отличие от других живых существ, имел возможность созерцать своего приёмного сына без маски. И последние сутки – достаточно интенсивно.
И вот теперь он смотрел на него, будто видел первый раз за долгие годы.
Бред, сказал инстинкт самосохранения. Ты всего лишь не выспался, и у тебя замылился глаз. Перестань обманывать себя миражами. Ты мучился ими на протяжении четверти века. В неравной борьбе со смертью. И каждый раз надежду выдавая за реальность.
Фиг, ответил инстинкту холодный наблюдатель-рассудок. Я точно знаю, что не нахожусь в старческом маразме. Что у меня всё в порядке со зрительным восприятием. А также с восприятием через Силу. Я адекватен и воспринимаю мир адекватно. Потому что если бы я четверть века кормил бы себя миражами и надежду принимал за реальность, я бы свихнулся. И проиграл. Адекватность восприятия – залог успеха. А Анакин всё-таки не умер. И я всё-таки император этой галактики.
– Что? – спросил Анакин. Император не так часто впиявливался в него взглядом.
– Ты ничего не чувствуешь? – спросил Палпатин со столь непонятной интонацией, что Вейдер непроизвольно подобрался.
– Что?
– Ну, например, что воздух в каюте стал определённо чище.
– Император…
– Анакин, я не шучу. Ты это ощущаешь?
Главком удивился. Прислушался к себе. Снова удивился. Он, безусловно, чувствовал себя в последний промежуток времени великолепно. Великолепно по сравнению с большим куском предыдущей жизни. Он получил гигантский психологический заряд от того, как Рина приложила Кеноби. Но…
Не только психологический.
Палпатин наблюдал за тем, как меняется выражение его лица.
– Да? – спросил он.
– Да, – ответил Анакин. – Ты включил какой-то новый режим? – кивок на помещение вокруг. – Чтобы было легче работать?
– Да, – ответил Палпатин. – А ещё этот режим очень хорошо влияет на цвет лица.
– Он менее синюшный? – пошутил Вейдер.
– Он вообще не синюшный. У тебя лёгкие болят? – не давая опомниться, спросил Палпатин.
– Болят, но… гораздо меньше.
– Раньше такое бывало?
– Нет, – Анакин встал и подошёл к встроенной панели. Выдвинул и развернул зеркало. Вгляделся.
Затем медленно повернулся и взглянул на императора. Его дорогой учитель сейчас забыл обо всём. О Великой Силе. О Кеноби. Об энфэшниках. О Трауне и, похоже, даже об Империи. Он впился взглядом в ученика с такой силой, как будто хотел вывернуть того наизнанку и немедленно узнать секрет. Для императора сейчас не существовало никого и ничего, кроме Вейдера и того, что с ним происходило.
Голос Палпатина был холоден и сух:
– Так мне не почудилось?
– Похоже, нет, – в тон ответил Вейдер. – Я действительно чувствую себя гораздо лучше. Это настолько явно и так давно не было, что я сначала даже не заметил. А теперь уверен.
– Что-то произошло, – сказал император. – Пока мы работали с пространством и Силой, что-то произошло. Вот только вопрос. Мы ли что-то сделали. Или с нами что-то сделали. То, что с тобой сейчас происходит, раньше не было возможно вообще. Если какая-то сволочь воздействует на тебя в каких-то своих целях…
Вейдер неожиданно засмеялся. Обычным бульканьем через горло. Но в его смехе было больше веселья, чем за все прошедшие годы.
– А ведь ты их убьёшь, если так, – сказал он Палпатину. – Я вижу. В этом случае ты их убьёшь. Но мне кажется, это не воздействие. У меня где-то на подсознании застрял момент, когда мне вдруг стало лучше. Он точно связан с чем-то, что сделали мы. Но я также помню, что в этот момент я был очень занят. И очень напряжён. Там происходило что-то серьёзное. И, естественно, к состоянию моего здоровья отношения не имело. Что-то делалось. Ради другого…
– Анакин, – напряжённым голосом сказал император, – помолчи, пожалуйста. Мне надо подумать.
Вейдер замолчал. Смотрел на Палпатина. Его учитель ловил за кончики ножек какое-то невнятное, но отчётливое ощущение. Глаза закрыл. Вбуравился куда-то в сущность памяти и мира.
А ведь ему это нужней, чем мне. Он четверть века угробил на то, чтобы меня вылечить. Без результата.
Император открыл глаза и глубоко, облегчённо вздохнул.
– Рина, – сказал он.
– Рина?
– Рина. И мир Великой Силы. Случайно. И только от того, что ей было запрещено убивать Кеноби. Твоя ученица – чудо. А я отныне пацифист.
– А чуть яснее? – спросил Вейдер. Он расслабился вместе с Палпатином. Он уже почти понял, но не допускал до себя знание. Пусть он скажет. Так правильней.
– Вспомни ощущения, – сказал император. Теперь он никуда не торопился. – И то, что было. Болван Кеноби выключил ей сознание, и девочка чуть не сорвалась. Её сущность хотела убивать. И, как ты знаешь, при угрозе жизни в состоянии отключения сознательной рефлексии она убивает неизбежно.
– Да, – сказал Вейдер, – я помню эту проблему.
– Проблема в том, что ей всё равно необходимо было себя обезопасить. Уничтожить опасность. Её обычная защита – уничтожение. Кеноби был непосредственной, материальной опасностью. От того, чтобы его убить, она удержалась, за что даю ей высший бал и аттестат зрелости. Но… почувствовал? Мы сами ставили это ей. Перенаправление удара. Если есть возможность. Нельзя уничтожить непосредственный источник опасности, уничтожь то, что делает его опасным. Замени на допустимый вариант. Она это и сделала. Интуитивно. Думаю, она ещё сама не понимает. Возможность такого нами просто не рассматривалось. Что делало Кеноби опасным и сильным?
– Связь с Силой.
– Вот по этой связке она и шарахнула. Перекрыла ему кислород. Но одновременно она перекрыла кислород Силе. Или чему-то, очень похожему на неё. Вроде бы в одном локальном месте, но… то ли мы тогда были плотно подключены к этой связке. То ли разрыв в одном месте на таком уровне может повлиять на состояние связи вообще… Ты понял?
– Некая сила перестала воздействовать на этот мир. И мне сразу стало легче дышать.
– Спорю, что у тебя ещё бешеным темпом пошла регенерация и заживление организма. С моей и твоей подачи. Я воздействую на твой организм всегда. Уже инстинктивно. И сильно, между прочим. Ты сам ровно так же на себя воздействуешь. И то, чего раньше хватало только на то, чтобы поддерживать тебя в стабильном состоянии, теперь дало такой импульс…
Они переглянулись.
– Если это верно, – устало сказал Палпатин, – то это – самая подлая ловушка, в которую заманивало живое существо Сила. Она одновременно даёт способности – и убивает… Но я счастлив. Я чувствую, что прав в своих выводах. Я думаю, ты будешь здоров, – произнёс император тоном, далёким от ласки. – А это необходимо. Не только для моего личного счастья. Нас ждёт война. И она отнимет у нас с тобой все силы. Даже у полноценных. И всё-таки… как глупо… как просто… как подло.
– Учитель…
– Я тоже не дюралюминиевый, – буркнул Палпатин. – И меня слегка шатает.
– Учитель, – настойчиво оборвал его Вейдер, – но если вы продолжаете на меня воздействовать… Да и я могу поддерживать регенерацию… Если Рина реально могла убить Кеноби, хотя, как вы говорите, шарахнула по связке с Силой… Если вообще впервые в жизни попытаться разграничить способности и Силу…
Он замолчал. Император рывком выдернул себя из своего раздёрганного состояния и внимательно посмотрел на Вейдера.
– Анакин, – сказал он, и торжествующая улыбка зазмеилась у него на губах, – а вот об этом я не подумал…
Где-то через десять минут император дал разрешение на передачу информации с Корусканта. Отчёт шёл в протокольном режиме.
Отчёт номер один.
Основные результаты экспедиции гранд-адмирала Трауна.
Отчёт номер два.
Директор Исард о женщине с Набу.
– Адмирал Пиетт, мы выходим из гиперпространства.
Разговор через времяДа, они были предупреждены. Передатчик новостей из Центра Империи был дотошен.
Именно поэтому император немедленно приказал выйти из гипера и обеспечить связь. Только экстраординарные обстоятельства могли толкнуть на это.
Но одно дело получить информацию. Другое – увидеть воочию на экране. Первый момент визуального контакта: Ноб. Второй: уже не знаю.
– Канцлер, – непроизвольно, мгновенно среагировала женщина на экране. Чуть опустила голову.
Не стало никакой Ноб. Канцлер – слово из другого времени. Рефлекс. Рефлекс принадлежал человеку, который так и не успел привыкнуть к новому титулу того, с кем говорил. И кого знал. Пусть постаревшего. Но того же.
Не император. Канцлер. Выброс во времени на четверть века назад. Вейдер за спиной молчал. Но в Силе прошло что-то вроде сдавленного звука. Падение в глубокий колодец времени всегда сопряжено с чувством головокружительной лёгкости.
Неестественно лёгким чувством.
Палпатин тоже испытал его. Сколько раз говорил с этой девочкой по дальней связи. Сколько раз. В какой жизни.
– Я слушаю вас, – услышал он свои слова и ощутил такой же лёгкий наклон головы. Возобновившиеся жесты. Встали на своё место. Колодец времени. Она была там. Далеко.
Женщина на экране со знакомым лаконизмом и привычкой переходить прямо к делу, сказала:
– Я знаю, на какой планете находится Бейл.
Исард сказала ей, что Бейл выжил.
– На какой?
Она сказала название и координаты. Они совпадали с вектором гиперпространственного прыжка корабля Мотмы.
– Эта планета – одна из тех, на которых у Бейла Органы были куплены большие земельные участки. Не на его имя. Он ещё раньше, ещё при Республике, покупал земельные наделы…
Палпатин всматривался в лицо женщины на экране. Всматривался долго. Слушал. Кивал. Машинально подавал реплики. И изучал. Изучал лицо. Выискивал мотив. Определял причину слов и жестов.
– …это была планета, на которую он меня однажды пригласил, как в резиденцию…
Катились бусинами слова. Падали с губ. За спиной напрягся Анакин. Потом расслабился. Кажется, даже усмехнулся. Понял. И одновременно снова подобрался. Только подумаешь, что нашёл объяснение очевидному. Как оно тут же оказывается очередной обманкой. Поэтому можно успокоится на время. Сделать заметку. Зарубку. Принять рабочую версию и слушать дальше.
Палпатин чувствовал, что под маской Анакин улыбается. И внезапно на монолог наложилось:
Вот оно что…
Да? – заинтересовано спросил Палпатин, выслушивая о том, как ранее была организована оборона планеты.
Бейл.
Да-да?
Смех в Силе в ответ:
Не притворяйтесь, повелитель.
Палпатин тихо ухмыльнулся. Тоже больше в Силе. Женщина на экране увидела только суховатую усмешку, которая раздвинула его губы.
– Думаю, – сказал Палпатин, – что вы правы. Ваши данные сходятся с данными нашей разведки. Я благодарю вас за информацию…
Повелитель…
…понимаю.
– …А сейчас с вами поговорит лорд Вейдер. Он заведует фактической организацией операции.
Сказав эту несусветную чушь, император уступил кресло перед экраном главнокомандующему имперских вооружённых сил. Лорд Дарт Вейдер, чёрный, блестящий и в плаще, непринуждённым плавным движением занял его место.
– Падме, – сказал он.
В этот момент как будто стронулся мир. Был дан толчок. Рукой удивительно умелой. И очень сильной. На миг император застыл, залюбовавшись учеником. Сила текла через обоих. На этот раз безличный поток, всего лишь течение, передающее информацию. Он ощущал спокойствие Анакина, его полное знание того, что тот делает. Он знал его мысль, даже не вслушиваясь в неё. Он видел, он ощущал, как этот человек, спокойно и властно, направил движение мира туда, куда ему нужно. Одним словом. Тем, что стояло за ним. Ясное решение. Полная ответственность за то, что совершает.
– Падме, – сказал главнокомандующий имперских вооружённых сил Дарт Вейдер так, будто естественней ничего не было на свете. – Нам нужна твоя помощь. Именно твоя.
Слушай.
…и просто разговор– А теперь разложим всё по полочкам. Что тебя вдруг осенило? – спросил Палпатин Вейдера после закончившегося сеанса связи.
Главком, который вновь снял маску, глубоко задумавшись, сидел перед пустой заставкой машины.
– Не одобряешь? – спросил он.
– Одобряю. И более чем. Комбинация действенна. Бейл сейчас ушёл от своей влюблённости очень далеко. Но шок сыграет своё дело. Пусть не любовь, но память. Он сентиментален, как все слабые люди. А тут женщина, которая по своему наполнению является твоей бывшей женой. Он не поверит, но почувствует – и это ещё больше собьёт его с толка. Надеюсь. Да и она поможет. Она обуреваема виной и любовью. Свести и столкнуть их вместе – мысль неплохая. Их не просто заклинит. Они такую бурю поднимут. Станут фактором дисбаланса. Только…
– Что?
– Ты.
– Что – я?
– На тебя это не похоже. Использовать свою жену, пусть даже фактически…
– Значит, не похоже? – спросил главком. – Вам откуда знать?
– Действительно, откуда.
– Я скажу. Этот выродок Скайуокер, к сожалению, умер не на Мустафаре. Он окончательно сдох только три месяца назад. Когда вы сошли с ума, мой император.
– Я почаще буду сходить с ума, – любезно отозвался Палпатин. – А вообще-то, затянувшийся инфантилизм – это страшно.
– И не говорите, – раздалось из кресла. – Всё же Вейдер – не имя, сущность. Вся эта глупость моего сына относительно спящего во мне другого могла в какой-то момент оказаться реальностью.
– А сейчас?
– Надеюсь, я излечился.
– Честный ответ, – кивнул император. – Принимаю. Тоже надеюсь. Но буду действовать так, как будто в тебе все ещё есть зараза. И тебе рекомендую.
– Я сам рекомендую себе.
Император улыбнулся. Сейчас он видел перед собой человека хладнокровного и жёсткого. Скорей, даже жестокого. Серые ледяные глаза. Голос. Расчётливые рассудочные интонации.
Надеюсь, это продлится достаточно долго.
– Насчёт жены и Бейла, – сказал Вейдер. – Если их замкнёт друг на друге, то это создаст маленькую бурьку в стакане с Силой. Что нам и нужно.
– Нам вообще нужно как можно дольше отвлекать от себя внимание.
– Вот и я о том же, мой повелитель.
Они переглянулись.
– Что же, – сказал Палпатин, – вот и настал момент, когда ученики проверяются на прочность.
– Управление – четвёрке?
– Да. Для этого и готовили. Риск оправдан.
– Никакого риска.
– Ты так уверен?
– А вы можете быть не уверены в своих учениках?
Император поднял руки:
– Сдаюсь, – опустил. Стал серьёзен. – Что ж. Риск, тем не менее, оправдан. Оправдан именно потому, что я в них уверен. Теперь подведём итог. А потом… потом передоверим результаты и цель ученикам. А сами… – он вгляделся в ученика. – Но, Вейдер, я должен быть уверен, что тебя опять не замкнёт…
– Не замкнёт, – рассеяно ответил главнокомандующий. – Я увидел её… и сразу подумал…
– О любви?
– О любви, – усмехнулся главком. – О любви…
Он смотрел на пустой монитор.
О любвиЯ вспоминаю. Я честен перед собой, когда хочу вспомнить. Хотите знать, что произошло на Мустафаре? Почему я убил свою жену. Да, убил. Не надо смягчать выражений. Убил. Именно это сообщил мне мой учитель, когда я очнулся. Не сразу, когда было нужно. Когда я смог воспринять. Когда это помогло мне выжить.
Она мертва, ты убил её. А я прохрипел: нет. Я был ранен, мне было плохо, мне так нужно было тепло. Не поддержка. Минута слабости, долгие месяцы боли. Нет, – сказал я тогда. Нет. А потом хлынула ярость. На его улыбку, на его насмешку в глазах. Эта ярость выдернула меня из смерти. В конечном счёте. Не позволила умереть. Знал ли он, что ненавистью вытаскивая меня из небытия, создаёт очаг напряжения, который сможет разрастись и убить? Конечно, знал. Но знал и то, что это единственный выход. Жалостью к самому себе и желанием тепла я убью себя точно. С тем, что со мной случилось, мне надо было сражаться одному. Иначе б не помог и император. А я чуть было не начал ныть о Падме. На самом деле – о себе. О своей жизни. О потере. Потере всего, с приобретением увечья, которое было неоспоримым фактом существования. От которого с больничной кровати не убежать. И боль, которая стала фоном жизни. Даже во сне. А он бросил мне – правду. И ухмыльнулся. «Ты убил свою жену, мальчик. Сам. Не знаю, насколько рассудочно – но сам. И даже это сознавая. Не скрывайся теперь сам от себя. И от того, что ты сделал».
Это подействовало – тогда. А сейчас (не знаю, как раньше, там бездна, и пока я не собираюсь в неё смотреть) стало столь просто. Столь обыденно. Столь элементарно, что я не могу понять – что же било и болело во мне все эти годы? Глубоко, внутри, но тем не менее неискоренимо? То, что в итоге дало слабину на сыне.
Ведь всё очень просто.
Да, я убил свою жену. Сейчас я вам расскажу об этом.
Представьте любовь. Очень сильную. Влюблённость. Страсть. Именно потому не скажу: наивную. Страсть жестока, эгоистична, сильна. Она требует всего – и ещё немного. Она берёт – и уходит. Так и было, если бы в дело не вмешивалась любовь. Влюблённость. Романтический флёр на глазах. Особенно юных. Ведь вам же рассказывали про любовь до гроба? Правда? Ведь писали же поэты стихи, ведь сочиняли же песни. А фильмы, романы… Не могут же все миллиарды миллиардов когда-либо живших в этой галактике – врать. Она есть, эта великая любовь. Или невеликая – но просто настоящая. Та, сильная, когда мир весь – в лице единственного человека. Любовь до гроба…
Да. Именно так. Гроб своей любви я обеспечил.
Послушайте. Любовь действительно существует. Я вам расскажу о ней.
Всё началось с мальчишеского восхищения на Татуине. Там была сказка, и юная королева стала одним из её элементов. Рыцарь, гонки, помощь… герои давних легенд. Впервые в жизни возникшая возможность вырваться и убежать. И на фоне всего – действительно прекрасное лицо, которое огненными лепестками легло на воображение мальчишки.
Потом – Храм. Строгий контроль чувств. Строгий контроль за мной лично. Тщательно скрываемые, нет, даже обрезаемые личные привязки. Тоска. И вдруг – неожиданная встреча. Я просто не успел взять себя в руки. Подготовиться. А возможно, не хотел. Упал в яму. Увидел – упал. То молчал. То нёс бред. Выглядел идиотом перед ней. Потом замкнулся. Потом сказал всё, что думал. И мне было совершенно безразлично. Меня нёс ток… поток… почти лава. Только в ней не было больно. Или мне была нужна эта боль. Та, которая огонь жизни, вырывающей её из трясины. Из отупения чувств.
Земля будто качнулась под ногами. Лицо из прошлого, связанное с матерью, с моей собственной вольной и героической жизнью. Короткой полнотой бытия между Орденом и рабством. В тот момент я взглянул и понял: она мне нужна. Всё остальное не важно. Она тоже была задета мной, но не так серьёзно. Это потом она загорелась – от меня. Я её зажёг и не пожелал гасить пламя. Я сам. Потому это было – моё. Нужное мне. Очень.
Она не понимала, что такое нужда. Она родилась и выросла в мире, где не накладывался лимит ни на вещи, ни на связи, ни на чувства. И потому повела себя глупо. С моей точки зрения. С точки зрения голодающего, который не понимает, почему этот изысканный придурок, который вроде тоже хочет есть, шевеля губами, долго и вдумчиво изучает это грёбаное меню. Вместо того чтобы заказать всего много и сразу. И есть, есть…
У неё была иллюзия, что время бесконечно. Можно обманывать себя. Флиртовать. Можно делать вид, что есть не хочешь. Продлевать ощущение сосущего чувства под ложечкой, которые ни разу не терпевшие нужду принимают за голод. Чтобы обед показался ещё восхитительней.
Дура. Бедная дура, которая в итоге чуть не испугалась меня. Моего голода. Моей неприкрытой, требовательной страсти. Я знал, что другого шанса не будет. Время утекает, как песок, из рук подконтрольного падавана. Кусок самостоятельной жизни: охрана сенатора с Набу. Кусок самостоятельной жизни, где мальчик, которому вечно указывали, где быть и что делать, стал главным. Потому что больше знал, умел, мог защитить. Рядом с сенатором и её охраной был полноценный воин. Только вот сенатор вела себя очень глупо, решив это не признавать. Перепутала игры влюблённых и работу телохранителя.
А я не играл в игры ни в защите, ни в любви.
Первая зарубка на мою безжалостную память: беспросветная женская глупость. Тогда я вскипел, успокоился – и запомнил. Потому что её лицо слишком туманило мне мозги. Она слишком нужна была мне. Лицо, тело – и душа… да, конечно, душа. Талант, обаяние и красота. Красота. Души. Я сейчас усмехаюсь. Но тогда я верил в это. Почему нет? Ведь в это надо верить. Для самоуважения. Для того чтобы показаться самому себе достойным. Хочешь близости, говори: любовь. Тем более есть и душевная близость…
Я оглядываюсь назад холодным взглядом. Там есть мальчик, который сказками осложнял себе жизнь. (Тогда я считал: облегчил). Мальчик, который крутую смесь из жестокой страсти и падаванского голода назвал любовью. И это была любовь. Стопроцентная, поверьте. Именно та, о которой пишут в поэмах. Всепоглощающая страсть, огонь, захлестнувший обоих. Та самая потребность, которая не оглядывается больше ни на кого.
И я женился, конечно. Потому что хотел владеть. Один. Подтвердить своё обладание.
Но не только. Это всё тот же романтический юношеский флёр. Как же. Рыцарь должен быть благороден. Он должен быть честным с женщинами и освобождать рабов. Да, дело, возможно, было в этом. Я сделал наперекор. Наперекор тому, который был столь благороден на вид. И столь то ли душевно жесток, то ли слаб. Тот верный сын Ордена, в котором ничего не осталось от человека. Наверно, я хотел быть человеком – в пику тому, кто обрёк мою мать даже не на смерть – просто спокойно оставил в рабстве. И, конечно же, у него не болела душа.
Я задумываюсь: а не оказался ли голос этого лживого сучёныша последней каплей в лагере тускенов? Нет, Анакин, нет! Да, мастер, – ответил я этому голосу. – Ты виноват в смерти моей матери – смотри, как я из-за тебя буду убивать.
И я убивал. С радостью, с жаждой. Всех, вплоть до детей. И мне было радостно представлять его лживое благородное лицо, искажённое – впервые – отчаянием. И осознанием чудовищной, неисправляемой ошибки. Тогда же я дал зарок уничтожить Орден… Да, именно тогда.
Но юность непостоянна. А воспитание – страшная вещь. Да и слабость… желание любви и комфорта. Именно что наперекор…
Я вернулся из становища, чтобы уткнуться в мягкое, в тёплое, в женское… Я помню, она ведь вышла меня провожать. И мне – после боя и крови захотелось вернуться – домой. Я и вернулся. Перестал смотреть на труп, что-то нёс про джедаев. И она даже не возражала, говорила мне, что понимает меня. Понимает меня! Почему я так поступил. Почему я убил х. Она сочувствовала мне. Нет. Даже не сочувствовала. В тот момент я тоже зажёг её. Её пробило. Мы были настроены на канал одной боли. И этот миг нас… объединил.
Я не знаю. Возможно, мне надо было сохранить в своей душе смерть. Если бы я мог, смел и знал, если бы я тогда разобрался с дорогой. Но дорога всё ещё была одна – в Храм, а мне нужно было тепло. Тепло перед холодом Света, брызжущего из глаз всех моих учителей. Света, убившего мою мать.
А я хотел жизни. Горячей, как кровь на руках.
И когда прошёл спазм желания убивать – весь Геанозис и какое-то время после него – я женился. Я – решил жить так, как хочу. Ну, и ещё, конечно, то, невытравимое: рыцарь. Я – рыцарь, я дам обёт любимой женщине… это было так просто. На пике-то эмоции. Обёт. На вечность. Я же был уверен в тот короткий промежуток из трёх секунд, когда произносил эти слова, что моя любовь будет пылать ещё сто лет – так же, как в эти три секунды.
Интересно, почему человек никогда не тешит себя такими же глупыми идеями насчёт чувства сытости сразу после еды? Почему он не думает, что обед накормит его навечно?
Всё проходит. Кроме тебя и твоей Силы. И того, что хочешь именно ты.
Месяц на Набу был действительно медовый. Безбашенный. Я погрузился в эту женщину с головой. Мы были счастливы. Не вылезая из постели – и из поездок, из мира, будто затканного золотой парчой. Мы ездили по Набу, разговаривали, смеялись, говорили какие-то безумные глупости, которые казались нам божественным откровением, а в основном – целовались, целовались, любили друг друга – прозанимались любовью всё это время. Это и составило основу нашей жизни, нашего счастья, нашей мудрости на Набу. Я далёк от насмешки. Это была жизнь, мудрость, счастье. На тот короткий месяц для нас, для наших тел – для наших душ. Это правда. Мир стал новым, потому что в нём поселились мы. Не по отдельности, а вдвоём. Эдакое новое цельное существо – и любовь третья меж нами.
Но уже тогда я стал думать и размышлять, например, о том, что у меня нет будущего в Храме. Уже тогда – да ещё до всего – мы с моим учителем, тогдашним канцлером – сошлись на том, что в Ордене мне нет места. Нет перспектив. Нет – жизни. Что мне надо пробивать себе дорогу в государственном делании. Рядом с ним. При помощи и поддержке полноправного правителя Республики.
А это значит, что я ухожу из Храма. А это значит, что план по уничтожению Ордена джедаев был мне известен за три года до приведения его в исполнение. А ещё это значит, что я начинаю новую, взрослую жизнь, полную работы, опасности – и отсутствия свободного времени. И интересов, о которых моей жене нельзя знать.
Это не означало, что я перестал её любить. Просто появился кусок жизни, скрытый от неё – наглухо. Потому что так было нужно. Я не считал, что это нам как-то помешает. Я не считал, что это оскорбление любимой. Я считал лишь, что это моя собственная работа и жизнь. И думал, что она поймёт. Она же знала, что мне трудно. И даже немного знала о том, как мне трудно именно в Храме.
Мы вернулись на Корускант – и началось.
Почему-то, то, что я пропадал в Ордене, переносилось моей женой не так болезненно, как мои долгие посиделки с канцлером. Посещение мною его совещаний, выполнение его поручений. И разговоры – наедине. Особенно последние. При том, что она была его союзницей. Оскорбилась на союзничество – меня? В обход неё? Не знаю.
Начались скандалы. То слабей, то сильнее. Почему ты проводишь с ним… Нет, не так. Сначала: снисходительные советы и вычленение моих политических ошибок, небрежные рассказы о Союзе Верных, о том, как делается политика. Потом: что у вас за дела с канцлером? Потом: почему ты мне ничего не говоришь?
Оказалось, что Орден переносим, потому что я делился с нею про Орден.
Зарубка вторая: моя жена решила подменить собой Храм. Она, как и он, объяснила мне, что глуп ещё падаван. Что он, падаван, много не понимает в реальной жизни. А затем вставала на дыбы из-за того, что падаван осмелился жить своей жизнью. Она желала мне добра! Она меня любила! Она хотела всё знать, направлять, давать советы… Руководить.
И так обижалась, когда её добро и любовь встречало отпор. Яростный и почти бесконтрольный.
Это всё вредное влияние канцлера: то, что я не желаю признавать себя дураком. Дураком перед ней – в том, в чём она почитала себя профессионалом. Это дурное влияние канцлера, её союзника, которому она в своё время смотрела в рот. Теперь в этом стал повинен я. Она это пережила, она решила предупредить. Оторвать тот того, кто посмел посягать на большой кусок моего времени. Души? Сердца?
Да-да, знаю. Палпатину я был нужен, он подыгрывал, он льстил мне. Хорошо льстил. Так хорошо, что, когда я всё-таки стал командовать флотом, у меня это великолепно получалось. И разбираться в политических делах вместе с моим императором – получалось тоже. И вообще я всё схватывал на лету. От политики до Силы. И Палпатин знал, что пока я – его ученик. Но когда-то я стану ему равным.
Дети вырастают.
А мужья?..
Ревность к Ордену, как я решил для себя, была под запретом. Она знала, что мне там плохо. Зачем ревновать? Но в то же время я – Избранный. Пусть не орденский, но рыцарь. Одарённый. Сверхординарный человек, который принадлежит – ей. Это я потом понял. А тогда терялся в догадках. И чуть не подставил нас с канцлером под удар. Да. Я пытался понять. Долго. Слишком…
