Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Ну что, иммортели червивые, семь чудес того света, в путь? – сказал матрос.

Антон сел за руль, а отъезжая услышал за спиной дребезжащий старческий тенорок.

– Смекнули, значит! Смикитили! – кричал его сосед Агромадыч, почему-то грозя вослед кулаком.

Проехали улицу до конца. Пес, проводив их до околицы, повернул обратно. Тень дважды обогнула башню с тех пор, как мимо нее провожали Антона скорбящие, и лежала теперь параллельно дороге, словно указывая путь. Миновали дорожный знак с перечеркнутым названием Съёмска.

– Отныне именую тебя город Съёбск, – сказал матрос. – И никогда в тебя не вернусь.

Доктор заинтересовался аптечкой, вынимая и по очереди рассматривая ее содержимое: валидол, анальгин, йод и пр.

– Презервативы отдайте мне, – потребовал матрос. – Вдруг внезапно возникнут возможности. Имея слабый организм, склонный к венерическим... Или вам тоже, поручик, парочку?

– Какая мерзость, – сказал Смирнов, словно прибыл сюда из золотого века.

– А противогазы есть? Или только противозачаточная защита? – не унимался матрос.

Роща, где поселились грачи. Кладбище, где окопались покойники, стали станом кресты. С асфальтированной – на проселочную, с проселочной – на ухабистую: у погоста колея раздваивалась, и правая, менее накатанная, уводила за мост.

– Мертвые налево, живые направо, – сказал матрос.

– Не кощунствуйте, – строго отнесся доктор. – Здесь люди смертию спят.

Машина замешкалась. Антон вильнул влево, это вышло непроизвольно, и он нахмурился.

– Прах к праху. – Матрос заерзал. Ему не сиделось. Словно бес беспокоил, вселившись в него, словно в нем черт ёрничал, нервничал.

Антон выправил руль. Миновали кладбище. Роща, крича грачами, рванулась вслед. Минуя овраг, все невольно взглянули влево, но с дороги братской могилы не было видно.

Облака, обласканные солнцем, что клонилось низко, закрывали правую часть горизонта. Ближний край гряды еще отливал серебром. Извилистая полоса светлой зелени выдавала русло реки, а далее – более темным, сплошным широким мазком была обозначена кромка бора. Давно заброшенная, поросшая травой колея уводила к речке, и за мостом – терялась в ковылях колея. День уползал на запад, по мере того как солнце клонилось ниже, меняясь в лице. Удлинялись и тени.

Невесомый, несомый ветром, волочился по полю прошлогодний куст. Он уткнулся в невысокий ковыль и замер у самой обочины, уступая дорогу автомобилю. Вслед за ним тем же порывом ветра принесло пряные запахи.

– Вермутом пахнет, – принюхался к ветру Смирнов. – В нас дремлет тяга к пасторали.

– Красивое у нас государство, – сказал матрос. – И страна широка.

– Страна широка, да дорожки узкие, – отозвалась Изольда.

– Чего-чего, а отечества у нас вдоволь, – сказал полковник. – Россия, единственная страна, где не тесно. Но боюсь, господа, что при нынешнем состоянии умов времени России отпущено меньше чем пространства.

– Полно вам, господа, гордиться своей территорией. Я с вами согласен, полковник, – сказал доктор. – Отечество – это качество, а не количество.

Помолчали. Пассивное очарование пейзажа захватило всех.

Речка выше по течению была заперта запрудой, там располагался, невидный отсюда, городской пляж. Здесь же ширина русла не превышала метров семи. Въезд на мост запрещался дорожным знаком и даже некогда был загражден жердями, но ограждение давно разобрали автотуристы, ленившиеся пускаться в объезд. Мост заскрипел под тяжестью автомобиля, дважды недовольно крякнул, но выдержал груз. Антон остановился под засохшей сосной, что стояла, как столп, метрах в десяти от берега.

– Я здесь однажды рыбу глушил.

– Как-то нас в Заполярье затерло, – сказал матрос, – в одном из ледовитых морей...

– С Львом Давыдовичем?

– С Александром Васильевичем. На 'Вайгаче'... В Арктике – самая холодная из всех смертей. Во льдах, в холодах, полярная мгла да собаки скулят – было их у нас на пару упряжек. Борей, сдувая пену с гребней...

– Так льды или гребни?

– Льды. А чуть подалее – гребни. Но пробиться к ним не могли, поскольку затерло. Этот скверный северный ветер, свистя в снастях, огорчая одних, омрачая прочих, еще больше тоски нагнал.

– Короче...

– Короче взорвали мы эти льды, и такое всплыло... Левиафан! Даже стужу в жар бросило. Мы, матросы, редко бываем робкими – море по колено и лишь при великой волне по пояс – но тут струхнули. Трусость не входит в перечень смертных грехов, но все же досадно.

– Бесстрашие, по словам Шопенгауэра – унтер-офицерская добродетель, – успокоил его доктор. – Не всем же быть унтерами. А в мирной жизни это качество зачастую превращается в глупость.

– Эта тварь разевает пасть...

– Хотите врите, хотите нет, а верить я не обязан, – сказал Смирнов.

– Надо его чем-то убить, а нечем. Снарядом его не возьмешь, не говоря уж о винтовках и маузерах. Тогда старший сапер, как сейчас помню, Шапиро, обвязав себя динамитом, дал себя проглотить...

– Мост необходимо сжечь, – прервал мемуар полковник, все время морщившийся в течение матросской басни. – Так всегда поступают, чтобы сбить с толку преследователей.

– Как я полагаю, – сказал Антон, который ради этого и остановил машину, – возвращаться никто не собирается. А для тех, кто все же собирается – кружной путь есть.

– Да я не против, – сказал матрос, склонный ко всяким разрушительным действиям – Но не лучше ли его гранатой взорвать?

Антон вылез, прихватив канистру с бензином. Матрос вышел за ним.

Через минуту повалил черный дым. Ветер воздушным касанием стлал его вдоль реки.

– Нам, обожженным адом – да бояться огня? Однажды мы на Саратовском направлении... – начал другой мемуар матрос.

– С Александром Васильевичем?

– С Львом Давыдовичем... Вагон взяли. А вагон – с мягкой рухлядью: соболя, песцы... Так эта протухшая пушнина так завоняла, что мы и не рады были, что подожгли. Пришлось передвигать фронт немного восточней.

Огонь отражался в воде, отражение сносило вниз по течению, и по правую сторону моста катилась огненная река, а по левую – водяная. Рваные крики ворон, сорванных с сухого дерева дымом, разнеслись по степи. Одна из птиц была белая.

Матрос вынул из машины маузер.

– Хвала стволу: карает все, вплоть до государственной измены. Хотя и принято считать, что наган – главный револьвер революции, я вам скажу: у револьвера эрекция совершенно не та. – Он направил его в небо, где кружила стая, но выстрелов не последовало. – Пистолет заряженный, но заржавелый. Артиллерия отсырела за столько лет. Возможно, ваш кольт не выдаст. Дайте его мне, док.

– У вас было вдоволь времени, чтобы заняться маузером, – сказал доктор. – Больше, чем у меня. Вас бы хватить кулаком за жестокое обращение с оружием.

– Да у вас просто культ кулака и кольта. А еще медик. Раз уж это ружье, то позвольте выстрелить, – обратился он к Антону, имея в намерениях автомат. – Расскажи мне, Антоха, как им воспользоваться.

Антон показал, как снять с предохранителя и перевести для стрельбы очередью.

– Но в людей нельзя, – предупредил он.

– А в собак? – Несколько псов, увязавшихся за машиной еще в городской черте, успели преодолеть мост.

– Жизнь собачья и так коротка. Целься в небо – не промахнешься.

– Тогда по воронам. Оживим этот праздный пейзаж. А то они, согласно народным поверьям, бывает лет до трехсот живут.

Матрос направил ствол на стаю, кружившую над деревом, и выпустил длинную очередь. Свора ворон, отделавшись парой перьев, взмыла выше. Артиллерист ухватился за сердце.

– Дайте ему валидолу, чтобы дурака не валял, – сказал матрос, выглядевший не менее ошеломленным. – Вот это бой, – похвалил он оружие.

– Патронов почти нет, – сказал Антон, забирая у него автомат. – Побереги для стрельбы по вероятному противнику.

– А я по ком? Копрофаги, – сплюнул матрос, влезая в автомобиль, на сиденье рядом с водительским. – Тоска в птичьем виде.

Антон посмотрел в зеркало. Мост пылал, над ним плыло облако, пепельное. А чуть поодаль – воронье. Антон тронул машину, утопил педаль. Мотор, давясь верстами, заурчал, лес в опушке из кудрявых трав стал приближаться стремительней.

– Испекла бы бабушка бублик, а не колобок, и сказки бы не было, – сказал доктор, но скорее это были мысли вслух. Результат неких его размышлений.

Общество помолчало, оценивая высказывание – те, кто его услышал.

– Это вы к чему, док? – очнулся матрос.

– Так, – сказал доктор, но помолчав, добавил. – Не корысть же нами движет. Если корысть, я лучше бы там остался.

Въехали в лес, хвойный по преимуществу. Но попадались островки осин, берез. Здесь дорога была более извилистая, колею пересекали корни, сучья цеплялись за кузов. Портянку с картой местности свернули и сунули в какой-то рюкзак, Антон дорогу и без нее знал.

Матрос занялся, было, маузером, да наскучив, сунул его в кобуру. Притих, рассеянно выстукивая пальцами по панели яблочко-песню. Сменив подполье на приволье, своей агрессивности он не утратил. Антону показалось, что он на него подозрительно косится. Какая-то нездоровая мысль зрела в его мозгу. Вскипала враждебность.

– А что, симеоны, – сказал, наконец, он, глядя на Антона в упор¸– представляет собой эта темная личность? Что мы знаем о нем? Заведет этот лоцман в топи наш дружный некрокартель. Или в засаду опять угодим. Этот, по матери, зря, что ли, прикатил? Эти дядя и дед не даром у него в родственниках. Поведай нам, что ты за человек? Чем жив?

– Отстань от него, Смольный, – сказала Изольда, но матрос не отставал.

– Какие хоть песни любишь, кроме 'Утра в Финляндии'?

– Люли-люли люблю, – отозвался Антон.

– А то лоцманы бывают всякие. Как-то Александр Васильевич (изгнан из этого мира в 20-м году) доверил мне крейсер 'ББ'. Этот крейсер недолго просуществовал, я даже не помню его полное имя. То ли 'Барон Бражелон', то ли 'Беспощадный Борец', то ли что-то еще. И вот, плывя вдоль Норвегии, пришлось нам одного норвежца нанять. Этот варяг был выдающийся лоцман, знал прибрежные фьорды, но был наподобие этого, – он кивнул на Антона, – наружностью внутрь. Понять было нельзя, что за варяг этот швед, хоть я к нему и присматривался. Подозрительно было мне, что этот викинг выкинет. Нам надо было из Мурманска попасть в Петроград, попутно обстреляв Германию. Навести порядок в морях, а их по пути пятеро.

– Четыре, – возразил поручик. Однако тоном вопроса, при этом взглянув выжидательно на Изольду.

– Я ничего не смыслю в морях, – ответила та.

– Да ну тебя со своими байками, – сказал поручик, отворачиваясь к окну.

– Пускай, – сказала Изольда. – Матросы вносят веселость в наши ряды. Так чем же закончилось похождения за четыре моря?

– Оно еще не началось, – буркнул матрос, однако продолжил. – Ну, идем параллельно берегу. А на мне вся ответственность, я ж вожак.

– Капитан, то есть?

– Вожак. Вожак – это тот, кто тянет упряжку, а не держит вожжи. А на то, действительно, капитан есть. Но капитана с тонущего корабля спасают последним, а в случае долгого и вынужденного дрейфа к обитаемым берегам – съедают первым. Так что от капитанства – я умолил – и бог меня миловал. Плывем. Небо набухло тучами, нахмурилось как раз с той стороны, куда мы движемся. Течение теплое. Только воняет очень. А следуя вдоль берегов, даже белые скалы видно, но я себе думаю: что-то не то, не туда мы идем, не может Норвегия так вонять. Входим во фьорд. Стало еще жарче и темнее, дело к ночи. Скалы, значит, с обеих сторон, а на них пальмы растут, словно в субтропиках. Не может, думаю, быть в этой Швеции никаких пальм. И – несмотря на жару – мурашки дурачатся. Это от подозрений в адрес этого навигатора, то есть лоцмана, оказавшихся обоснованными вполне. Не мурашки, а дурашки какие-то. А я прежде всех догадался, что не во фьорд, а в левиафаново чрево этот лоцман наш крейсер ввел. Хотя все выглядело довольно правдоподобно: и берег, и скалы, и даже что-то похожее на мирозданье – с небесным сводом и звездами на нем. Только я глядь – а нет на небе Малой Медведицы. И соответственно – Полярной звезды. Я к капитану: как бы, ему говорю, живыми нам выбраться, да при этом Отечество не посрамить. И предлагаю напасть на него изнутри.

– Что-то у тебя левиафаны во всех морях, – сказал полковник. Он делал вид, будто брезгует слушанием, но тут не выдержал. Видимо, тему левиафана близко к сердцу он принимал. – Прямо гигантоманиак.

– А вы полагаете, что их нет? Можно вспомнить Иону, – сказа матрос, – а можно Садко. Жребии их различны, но участи схожи. А так же в Писании где-то еще одно место есть...

– Сюжет, достойный Достоевского. Ах, есть у него смешная новелла, как одного витию крокодил проглотил, – сказала Изольда.

– А еще Нельсон, когда им заменили Наполеона на необитаемом острове, бежал с него в чреве кита. Нельсон – тоже матрос.

– Жизнь матросами полна. Так как же выбрались вы, Вован? – спросила Изольда.

– На шлюпке. Корабль не протиснулся через задний проход.

– А крейсер во чреве бросили?

– Сапер Шапиро-второй на борту остался. Взорвал его к чертовой матери вместе с чудовищем. Скандинавия не пострадала. Ошметки, перелетев через нее, в основном угодили в Балтику.

– А что навигатор ваш?

– Этот варяг оказался пьян, вот и случилось. Судьба его мне неизвестна. Не дожидаясь матроской расправы, бросился от нас вплавь.

– Что-то у вас всё Шапиро левиафанов казнят, – тем же тоном и той же почти фразой отреагировал на финал новеллы полковник.

– Жалко этих Шапир, – сказал поручик Смирнов. – Нет, господа, взорвать себя так, чтоб даже куска от тебя не осталось – как-то не по-православному.

– Для нас, простых и смешных смертных, не все ли равно, кто каким способом упокоился? – сказала Изольда.

– Да, господа, жизнь настолько кратка, что и проживать-то ее не стоит, – сказал Смирнов.

– Вот-вот, – как-то даже обрадовался доктор, словно только случая ждал, чтобы эту тему подняли. – Жизненная сила, заставляющая жить, находится вне меня, вне моего рассудка. Рассудок с легкостью опровергает необходимость жить. Но пытается придать ей хоть какую-то ценность. Но опровержение всегда убедительней. Человек жив вопреки собственной логике. Пока смысл жизни не найден, остается на Бога нам уповать. Смысл человеческой жизни так же необъясним, как и смысл вселенной. Здесь микрокосм и макрокосм сходятся. Считалось, что вселенная создана ради человека. Сейчас многие склонны думать наоборот. Мы – человечество и вселенная – необходимы друг другу. Но для чего? Самое главное: зачем мы – ей? Зачем ей человек, который к тому же бессмысленно смертен.

– Действительно, трудно понять, – сказал матрос. – Тут гениальность нужна. Ведь даже если не все умрем, то изменимся до неузнаваемости. Другой вопрос – в какую сторону? Не хочу я выглядеть посмертным посмешищем наподобие Павлыченко.

– Что собственно не противоречит исходной аксиоме о смертности человека. Ибо, изменившись, это буду уже не я, – сказал Смирнов.

– Пытаться объяснить себе мироустройство – попусту терять время и впадать в пессимизм, – сказал полковник. – При нашей неохоте к самообузданию мы все делаем много: много едим, много пьем, много говорим и много ничего не делаем. Теперь хотим много жить. Есть Писание, согласно ему – во плоти и натуре воскреснем и тысячу лет будем во блаженстве жить, а душа человеческая – так и вообще бессмертна, ни тлению, ни иному разложению не подлежит. Надо на земле прочно устраиваться. Что будет после смерти – не наша забота.

– Ах, полковник, – сказала Изольда. – За что же такие нам привилегии перед мириадами других животных существ? А может, воскреснут только крысы? Воскреснут в телесности, во всей своей крысьей красе? Мы считаем, что животные не знают о смерти и счастливы тем. А может, счастливы и беспечны по другой причине – ибо уверены, но помалкивают. Знают без проповедников и посредников, без пророков и праведников, без представителей и предателей божества, что смерти нет и не будет. И крысы эти воскресают вовсю, только мы, нелюбопытные к ним, этого не замечаем?

– Крысы, бесспорно, достойные существа. Я на них ставил опыты, – сказал доктор. – Обезьяны, вороны, собаки – не хуже прочих. Лягушки. Библейский левиафан. А ослики так вообще чрезвычайно бывают умны. Но только в человеке, господа, дух совокупляется с плотью. Природа, трудясь миллионы лет, создала совершенный живой организм – человека, и его высшую нервную деятельность – разум.

– Невозможно поверить, что это получилось 'само по себе', – сказала Изольда. – Что природа слепа и нелепа. Неразумна, я хотела сказать.

– Сама по себе, действительно, природа глупа, господа. И ни какой целесообразности в ее движении, якобы, к совершенству нет. Во всяком случае, она о ней не помышляет, бездумно даруя нам жизнь, смерть, – сказал полковник.

– Так что же ею движет? Кто-то за этим стоит?

– Если бы не захотел Каспий, Волга бы не потекла, – сказал полковник.

– Волга или другая вода течет по собственной воле, а не по хотенью свыше, – сказал поручик. – Или в крайнем случае – благодаря устройству земной коры.

– Скорее Волга является причиной Каспия, а не наоборот. Как может следствие быть причиной события? – сказала Изольда.

– Предположим, что вы двигаетесь из пункта А в пункт Б. Пункт А является отправной точкой, а не причиной вашего движенья. Причина, что вас влечет, находится в Б.

– Ну, это я, – сказал поручик. – Волга же не отличает причину от следствия. А если ее старый самец Каспий и хочет, то она не знает про то.

– Вот и мы не знаем.

– Но тем не менее предполагаем, что весь процесс осуществляется под руководством некого Разума? Бога всея вселенной?– сказал доктор.

– Вот именно. Природа лишь инструмент в руках кого-то всевышнего. И разум не ее творенье. Так как тварь по определению не может быть совершенней, то есть разумней своего творца, – сказал полковник.

– Ах, ничего этого нет, господа. Человек вышел в звериных шкурах из лона природы, но сначала Бог это лоно оплодотворил. Сделал ее матерью и отвернулся, равнодушный, словно самец, который свое уже получил, – сказала Изольда. – И нечего нам уповать на этого ходока.

– Если разумней этого Разума ничего нет, значит и смерть разумна, – сказал Смирнов. – Вот почему человек в славных делах ищет бессмертия. Алетейи, понимаемой как незабвение, бессмертье в умах.

– Слава не стоит ваших упований, мой друг. Могут так ославить... – сказала Изольда. – К тому же человек, а вернее душа его, будет в плену земли до тех пор, пока память о нем живет в человечестве. Вместо того, чтобы в горние вознестись, будет томиться на ее орбите. Да и не огорчайтесь бесславием и смертью, поручик. Небывшее на этом свете / Возможно сбудется на том... Ваше сочинение?

– Это эволюция, господа, так рационально устроила, что в человеке выживает наиболее разумное. Разумное более приспособляемо к обстоятельствам. Все менее мыслящее генной памятью человечества забвению обречено, – сказал доктор

– Слышишь, матрос? – сказала Изольда. – Твое потомство не имеет шансов. Зло – это глупость разума. А ты зол.

– Это как долголетие, – продолжал доктор. – Долголетие наследуется, а недолголетие нет. Естественный отбор и наследственность.

– Можно и так представить, что эволюция и природа находятся во взаимном соперничестве или даже вражде. Или лучше сказать: эволюция – это способ перехитрить природу. Приспособиться, подольститься к ней. И, в конце концов, обмануть – в рамках ее же законов, – сказал Смирнов.

– Вот почему мужчины – обманщики, – вздохнула Изольда.

– Закон природы...Целесообразность... – одновременно сказали доктор и поручик Смирнов. И умолкли, уступая слово друг другу.

– Законы природы только описывают и предписывают, но ничего не объясняют, – сказал полковник. – Вернее, они объяснимы, но с точки зрения целесообразности, то есть задним числом. А такое объяснение меня не устраивает. Например, говорят, мол, не было закона тяготения, то и вселенной бы не существовало. Вообще, с точки зрения целесообразности можно необходимость чего угодно объяснить: призраков, дураков, левиафанов. Объяснение, исходя из нее, вечных проблем – бог, смерть, смысл – никуда не годится. Толкование эволюции, в том числе.

– Туман ума во тьме забвенья, – поддержал эту мысль матрос.

– Процесс эволюции ничего не отменяет, кроме самого процесса, когда имеет в виду финальную цель, – сказал доктор. – Подойдя к ней, в развитии остановимся. Может, Бог, в коего веруете, и есть финальная цель. А человеческое мышление – частный случай мирового Разума. Или, благодати, если хотите. Могут быть и другие синонимы.

– А может, этот финальный синоним всего сущего и целесообразного руководствует процессом эволюции из будущего? – сказал полковник.

– Эволюция в теле, эманация в духе, – сказал поручик.

– Не совсем так. И я не о том. Я хочу предположить, что природа (или тот, кто за ней стоит) вдохнув в человека разум, передала ему эстафету. И о дальнейшей своей эволюции он должен позаботиться сам. Мы выросли и повзрослели настолько, что можем взять свою судьбу в свои руки. Задача человека – сделать разум бессмертным. Но в этом мешают ему реактивные силы среды. Да время, Хронос, пожирающий своих детей. У человека же в его индивидуальном развитии нет потолка. Есть лень и сроки жизни. Время идет убийственно быстро. Успеть бы меж двух успений человеку надежду дать. Хотя бы самое существенное осуществить. Не хватает времени, чтобы всего достичь, все заграбастать. Человек – это вопль о бессмертии. Ибо жизнь, что отпущена, ему слишком мала. Жмет и трещит по швам. Бог – это несогласие со смертным исходом, а не история одного заблуждения. Вне Бога мы не верим в бесконечное существование, но верим в бесконечное небытие.

– Это не жизнь мала, это велика вселенная, – сказал полковник.

– А что если, – сказала Изольда, – эманация – в теле, эволюция – в духе? Некое вечное тело, эманировав, стало в нас смертным, если не сказать смешным, а души, откуда б они ни взялись, эволюционируют до тех пор, пока не становятся человеческими. Но после этого их земной путь исчерпан. Мир делается тесен нам, хотя и не имеет пределов. Тело становится в тяготясь. Тогда дух отчуждает тело, и душа, прорвав плотину плоти, устремляется дальше, в иные миры, в послетелесное свое бытие, посредством летального исхода из тела канувши в Вечность. Ну, там, разлагаясь на Я и всё прочее. И далее существует независимо от мира сего. Который по отношению к более совершенному миру есть меон, то есть почти что небытие, еще-не-бытие. А настоящее бытие открывается там. Вы ж своим воплем о бессмертии останавливаете эволюцию души.

– Откуда знаете про меон? – едва ль не ревниво спросил поручик.

– Ах, греков мы ставили. Пришлось одолеть и всяческих элеатов.

– Мать-протоплазма и Отец всего сущего! – выругался матрос. – Этот мир со всеми удобствами тесен им стал.

– Смерть это образ жизни, – утверждала свое Изольда. – Это продолжение жизни другим способом. Та же сила, что вталкивает нас сюда в этот мир, выталкивает и в последующий. Как женщина, рожая, извлекает душу из предшествующего небытия, где томится она в ожидании жизни. Только кто там роженица? Акушер, восприемник кто?

– Здесь, понятно, Антоха, – сказал матрос. – Ничего, аккуратный акушер. Спасибо ему, помог вызволиться из-под земли. Сделал ей кесарево сечение.

– Вам бы самой пьесы писать, да ставить самой, да играть в них, – с некоторой досадой, но и не без одобрения заметил доктор. – Только зачем же устроено сложно так?

– В силу небесной необходимости, – сказала Изольда. – Игра Божества, правила которой определены не нами. А вы, доктор, выступаете этаким шпильбрехером, ломающим эту игру. Не надо никаких ваших опытов и потуг. Упраздним время – получим бессмертие. Оставив Хроноса с носом.

– К...к...к...,– сказал Павличенко, который все слышал, но в силу косноязычия принять участья в дискуссии не умел.

– А может смерть – некое место, а не состояние? Где в самом укромном уголке ее лона зарождается жизнь? – продолжала Изольда. – И не будет ли уничтожение смертной жизни – нам бессмертная казнь?

– Науконеведение повсеместное в этом вопросе, – сказал матрос. – Был у нас судовой врач на 'Эротике'. Тоже интересовался продлением. Так этот лечитель включил было в круг своих деяний алхимию. Умер, приняв эликсир бессмертия.

– Смерть, может быть, нужна, но жизнь нужнее, – сказал доктор. – Смерть – это соитие с природой, слепое стремление к единству, слиянию – в небытии, в прахе, в природе, в бескачественности, наконец. Этому единству надо противопоставить другое единство – в жизни, в стремлении, в работе, труде, желании преодолеть смерть. Самое интересное в том, что не все захотят в этом единстве участвовать. Многих придется убеждать не умирать. И может быть, бессмертие как раз и является следующей эволюционной ступенью. Человек уже не приспосабливается к условиям среды. Он приспосабливает среду к условиям собственного существования. В этом плане эволюция его остановилась. Может, природа ждет от нас этого шага. Ибо сама не может его сделать, не предав других своих сыновей.

– Это каких же?

– Левиафанов, я уже говорил. Осликов, крыс, ворон и так далее.

– Вы опять же, об эволюции в 'здесь', а я – в 'там', – возразила Изольда.

– А вдруг 'там' нет ничего?

– А вдруг есть? Воскрешение, видите ли, целесообразно лишь в том случае, если загробного нет. А если есть, то оно бессмысленно, если не преступно. С этической точки зрения воскрешение не сродни ль эвтаназии? Воскрешение в этот мир есть смерть в том?

– Право выбора каждый должен иметь, – сказал поручик.

– Вот сначала отсюда выясним, что там есть, а потом уже выбирать будем. Познание в каждом индивидууме начинается с нуля. Все больше времени уходит на обучение. Странно, что при таком условии наука все-таки движется вперед. Наступит время, когда для того, чтобы идти в ногу со временем, не хватит жизни, чтобы азы постичь. А с продлением жизни человек необходимо выйдет на новые формы мышления, самоидентификации. Раньше евреи знали Бога, а почему? Потому что жили по 900 лет. Впрочем, это метафора. Сейчас человеку просто века его не хватает, чтобы выработать соответствующее зрение, а так же язык и форму общения с Ним. Бессмертие – это бесконечное развитие собственных способностей. Может даже таких, что позволят вступить в связь с Богом, с миром иным? Вот тогда и появится возможность и право выбора.

– Дело мертвого боится, – сказал матрос. – Так смерть нам не светит, док? Значит, и буржуи воскреснут? Эти экскременты природы, испражнения Хроноса, и в светлом будущем предполагают на матросских шеях сидеть? Ты ж за те затеи в ЧК парился.

– Ваша злобность, матрос, помешает вам жить вечно. Никто не возьмется вас воскрешать, если душу не переделаете.

– Вы прямо Мефистофель, док. Я вам – душу, вы мне – вечный кайф.

– Я вот в чем совершенно уверен, – сказал Смирнов. – Более позднее прошлое будет вытеснять раннее. Вы, двухсотлетний, будете совершенно иной человек, чем пятидесяти или двадцати. Мы на протяжении этой краткой жизни меняемся не раз. То есть, в вашем случае, процесс умирания заменяется процессом забвения, что в сущности одно и то же. И еще. Намерения автора относительно своего творения и 'намерения' творения относительно воспринимающего его субъекта почти никогда не совпадают. Зачастую творение имеет другой смысл (и порой более глубокий, а то и губительный), чем хотел того автор. Повод задуматься о Провидении, которое водит рукой автора. И о Провидении Провидения. Я хочу спросить: насколько мы таковы, какими задумал нас Бог? Может, он имел в виду нечто более элементарное? Мы мыслящий планктон в море всего житейского. Ноосфера есть пленка плесени. А замахиваемся на творца.

– Есть род плесени, живущей вечно, – сказал доктор. – Получена экспериментальным путем. Так что бессмертие природе не противоречит.

– А куда, позвольте спросить, деваться будем? Вы ведь еще и о воскресении миллиардов покойных подумываете.

– Воскресение усопших будет вызвано этической необходимостью бессмертноживущих. Покойники и потомки во взаимной друг перед другом вине. Вина детей перед родителями. Вина родителей перед детьми. Вина у нас в венах. Мы повязаны всеобщей виной друг перед другом.

– Вы, док, прямо лазейка для Лазаря, – сказал матрос. – Берегись, смерть, – пугал он. – Я уже близко.

– Ах, зло есть качество невоскресуемое. Успокойтесь с этим, моряк, – сказала Изольда.

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказал поручик. – Ведь если некрополи открыть, мы все этажи мирозданья заполоним. Плесенью располземся по галактикам. Если только зеленые человечки задолго до нас не решили для себя эту проблему, наладив промышленное воскрешение, и теперь нам в качестве существ бессмертных во вселенной места нет.

– Мне было б спокойнее, если б люди были во вселенной одни. Это значило бы, что у нее – Вселенной – вся надежда только на нас, – сказал доктор. – Бессмертие имеет смысл при условии, если вселенная имеет смысл. Бессмертие имеет смысл при условии бессмертия Вселенной как среды обитания, которая, действительно, может быть уже занята. Так что надо и торопиться.

– Жизнь должна иметь запасной выход. С продлением жизни лет до двухсот возрастет и число самоубийств, – сказал Смирнов. – Вот сколько, скажите, себя, постылого, может вытерпеть этот матрос? Если б вы вынудили его жить вечно?

– Я погожу, покуда появится право выбора, – сказал матрос. – А потом уж определюсь, что мне больше подходит: протяженный прожиточный срок, или вечное существование в посмертной праздности, где блаженство по всем статьям: сексуальное, гастрономическое, интеллектуальное, причем все сразу.

– Человек должен умирать только тогда, когда сам захочет, когда сочтет свою земную задачу выполненной, когда дальнейшее существование лишено для него и для жизни всякого смысла, – сказал доктор. – Или когда жить нет больше сил. Мало кто способен вынести бессмертие, но каждый должен иметь на него шанс. Только это дает ему возможность все степени свободы испытать. Природа – царство необходимости. А потом, вы говорили о непрерывном изменении. Это и помешает ему себе опостылеть. Все время меняться, в то же время оставаясь собой.

– А с репродуктивностью как быть? А одна пара может запрудить весь космос, – сказала Изольда. – Можно навоскрешать либо клонировать несколько Я. Одному Богу известно, к чему это может привести.

– Одному известно – другому нет. Та воля к жизни, та борьба за выживание, за существование, за продление рода, что была присуща людям прошлого, нынче угасла. Нынешний человек склонен избегать великих забот. Он потребитель, а не творец – во всех смыслах. Можно предположить, что воля к жизни есть некая постоянная для всего человечества, и чем нас больше, тем меньше этой воли приходится каждому. Дай бог хоть какую-то сохранить. А вы – репродуктивность.