Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Пользуясь подлым случаем, позвольте узнать, во сколько вы оцениваете мое участие в предприятии? – спросил я.

– Десять тысяч. В твердой валюте или в мягких купюрах – как пожелаешь. А хотите – курами расплачусь, – сказал он, то соскальзывая на вы, то фамильярно тыкая.

– Это трудовые? – спросил я. – А комиссионные?

– А он умный парень, – похвалил мою хватку Жимов.

– Умный, но жадный, – возразил Толчков. – Выучился в школе милиции на подлеца.

– Я вам благодарно признателен, но... как-то все не по-взрослому, – продолжал я. – Необоснованно небольшой гонорар.

– Да, привереды не перевелись, – посетовал Кесарь. – Жадность есть свойство любой натуры. Всем это свойство свойственно. Но не всем сходит с рук. Сколько ж ты хочешь?

– Мне, знаете, больше по душе единица во главе хотя бы пяти ноликов, а никак не четырех. Плюс твердый процент от целого. В долларах.

– Мексиканских?

– Никак нет.

– Гомерический гонорар, – сказал директор, откидываясь на спинку кресла. – Здесь такие суммы не слыханы. Бал больших чисел открывается сотней-другой. И заканчивается примерно семью. За пределами тысячи – обморочные числа. К тому же, как показывает таблица предварительного умножения, там вряд ли больше лимона. Пожаловать вам десять процентов я никак не могу.

– Не очень-то вы щедры.

В ответ на это он щедро ощерился.

– Н-да... Времена меняются и меняют ментов. Но я не сетую. Мент тоже элемент мироздания. А времена нам выпадают такие, каких мы заслуживаем. Нынче все благополучием озабочены. Беззастенчиво любят деньги. Львиные доли им подавай. Медвежьи порции. Норовят всё свести к основным инстинктам, главный из которых – корысть. Налицо одни подлецы. Знаешь что, подполковник, иногда хочется встать и вскричать им: остановитесь же, оглянитесь: жизнь так разнообразна, так хороша, а вы все хотите от нее всего лишь денег. Корысть, словно короста, разъедает общество. Разъела уже. Вот Жимова взять – лицо проверенное. А ты руки проверь – наверняка какие-нибудь перья прилипли. А долларов между тем не хватает на всех. Даже в Штатах не всё зелено. Так чего ты хочешь? Контрольный пакет пряников? За что такое ко мне отношение? Чем милиции не мил? Ты думаешь, у меня от денег лопатник лопается? Карманы полны американской налички? Этот, мол, тип, будучи баснословно богат, баснями нас потчует? Это все грязное народное воображение, склонное к преувеличению в несколько раз. Да пресса нагнетает – четвертая, после президента, парламента и проституции, власть. О себе узнаю из газет. О том, в частности, сколько у меня миллионов. Одни говорят 9, другие – 6. Смотря по тому, кто как газету держал.

– Предположим, я действительно нашел это золото и честно сдал государству, – сказал я. – Сколько, как думаете, государство мне процентов отвалит? Двадцать пять?

– Да он у нас честный! – восхитился Толчков.

– Честный? За счет чего? Да если я стану честным хотя бы на час, – сказал директор, – то земля прекратит вращение и ударится о луну. Я ведь тоже поначалу боялся по-крупному: опасался, совесть заест. Не мог переступить закон, как петух белую линию. Был чем-то вроде идиота. Это потом уже научился разговаривать с этим безумным миром на его языке. А насчет государства не беспокойтесь. Ему не удастся меня оттереть с моей территории. Львиной доли ему не видать. Кто сильней, тот и лев. Я – лев, и я – прав. А лев, он ни с кем не делится, пока не наестся сам. Горькая доля, львиная, но уж такова. Ладно, вопрос о гонораре мы позднее обсудим. Да и в числителе пока чисто. Нечего делить. Впрочем, в случае удачи я согласен увеличить ваши комиссионные. Немного. Иначе вы мне невыгодны. Мы и о дальнейшей вашей судьбе позаботимся. Мне требуется офицер для охраны офиса. Только выше майора я тебе дать пока не могу. Я ведь сам в какой-то степени только майор. А в качестве гарантии я вам слово даю, и даже отчасти честное. Мне даже не истина – искренность ваша пока что важна. Истины, я подозреваю, вы и сами не знаете. До истины мы с вами совместно дойдем. Расскажите, что вам известно. Чистосердечная исповедь – что очистительная клизма. Откройтесь, увидите: озабоченность как рукой снимет. Пользуйтесь случаем, чтобы стать лучше. Я б на вашем месте серьезно подумал, что для вас более ценно: ваша жизнь или нечто ничтожное. А то я ведь могу подойти с иным инструментом искренности. Станешь честным через полчаса.

– Но я знаю не больше вашего, – сказал я. Привычка говорить правду придавала голосу и лицу прямоты. – Я даже думаю, что вам известно больше, чем мне.

– Вы не в милиции. Поэтому не имеете права хранить молчание, – холодно сказал он, глядя мимо меня.

– А на хрена мне его хранить? Я приехал на похороны племянника, который оказался, к счастью, жив.

– Племянник ваш тоже хорош: сам умер и нас насмешил. Только принялись за него всерьез, а он взял да и загнулся. Упорхнул от нас. Ни себе, ни людям. Так вы хотите сказать, что он воскрес? Представился случай для рывка с того света – и он рванул? В работе брак? – сыпал вопросами Кесарь. – Знаете, не всякая ложь хитра. Предлагаете мне, рискнув рассудком, поверить вам? Вам что, нечего сказать искренне? Как он может быть жив, когда я лично был на его могиле? Кладбищенская администрация не выпускает покойников: держит их под контролем. К тому же я не очень на него и рассчитывал, будучи заранее заинтересован в вас. Ну, умер и умер. Есть повод вытащить дядю, а не отправляться за ним самому. И раб, проверенный на верность, по моему требованию, телеграмму тебе отбил.

– Обо мне от племянника узнали?

– Да он про тебя ни слухом, ни духом.

– Тогда откуда?

– Да тебе-то какая разница? Ворона накаркала или дятел настучал? У меня своя разветвленная разведсеть. Не ты один у нас сыщик.

– Я, знаете ли, от ваших дел человек далекий, – сказал я. – Долгое время работал в Ростове и уже прожил без вас большую и интересную жизнь. Но если б я знал, что вы племянника...

– Незнание моих замыслов не освобождает от ответственности. Так что вся прелесть последствий лежит на тебя.

– Вынужден вас разочаровать: я не тот, кого вы ждали.

– Тот вроде тамбовский был, – высказал сомнение Жимов.

– Что ж теперь – отменять мероприятие? Этой темой, кстати сказать, и местные менты интересуются, но я вам повторяю: в отличие от вас, я не сотрудник милиции. Это милиция сотрудник меня. Сами знаете, какими методами они оперируют. Чрезвычайно компетентный есть контингент. И обстоятельства тебе распишут, и мотивчик напоют.

Окажись на моем месте какой-нибудь пытливый следователь, он дубинку бы применил. А мы пряник. А пряником будет твоя жизнь. Ты понял вопрос?

– Вопрос понял, но ответа на него у меня нет. Ни лохом, ни олухом я вас не считаю. Воля ваша, я даже готов понести избиение...

– Не торопит события. Это от тебя не уйдет. Мы не насильники. Но чтобы забить гвоздь, надо ударить его по голове. Чтобы затянуть гайку, надо приложить усилие. Так что, может, и до избиений дело дойдет. Но: всем ли от этого легче будет? Или только нам? Этому вышибателю, – он кивнул на грубого, – это как пить дать или пи-пи сделать. Это его бандитские будни. Ты взгляни на его кулаки: левым выбивает дурь, правым истину выколачивает. Труда ударник. Лишь недавно выпустили под подписку – на газету 'Человек и закон'. Теперь очень хочет совершить насилие над ментом. А то в курятник запру. Там у меня петушки. И кричи – не кричи, вас никто не услышит. Здесь и днем-то народу немного. А людей так вообще нет. Сторож, Сергей Силыч, почивает ночами, за что я его регулярно депремирую. Так что умоляю, умерь корысть. Так ли уж стоит таить эту тайну во рту? Не лучше ль тебе будет включить в перечень побуждений альтернативные мотивы – здоровье, жизнь? Даже баран предпочтет отдать свою шерсть, а не всю шкуру. И принимай скорей решение. Иначе тебя здесь разлюбят. А то и убьют.

– Но я действительно ничего...

У Толчкова лицо скривилось. Его так перекосило, словно в него кислотой плюнули. Но директор жестом руки сдержал порыв.

– Один все заграбастать хочешь? А как же честь? Совесть? Богобоязнь? Человек за свои дела паскудные расплачивается потом воплями. Эта твоя ложь стоимостью в один вопль воплем и выльется. Что с ним делать, ребята? Какие экстренные меры принять?

– Убейте, а то убежит, – дал совет не кто иной, как Толчков.

– Я сказал экстренные, а не экстремальные. Здесь правит закон, а не заёб. Сами мы люди добрые. По мере сил помогаем обществу. И улицы охраняем, и милиции безобразничать, а чиновникам воровать не даем. Вот только недруги постоянно дразнят и злят.

– Не хочет помочь обществу это антиобщественное существо, – сказал вежливый Жимов. – Скрывает от нас свою искренность. Как вам не стыдно только? Начальник уже более получаса печется о вас.

– Если менты с нами так, то кто же нас бояться будет? А еще сваливают всю преступность на нас, – сказал Толчков и, не зная, куда девать праздные руки, вновь ткнул одной из них меня в бок. – Как прикажете бить, шеф? До синя или до смерти? До первых слез или до первой крови?

– До первых петухов. Или, выражаясь диаматом, доколе количество в качество не перейдет.

– Зря только время убьете, избивая меня, – сказал я.

Вечно ко мне убийцы цепляются. Но, попадая в ситуации, я всегда довольно боек бывал. Менее бойкого убили б давно.

– Тогда, может быть, не теряя времени, мы вас сразу убьем. Поймите, я не могу допустить, чтобы вы беспрепятственно разгуливали по городу. Это с совестью моей несовместно. Вами могут заинтересоваться мои потенциальные враги или вероятные противники. А то и сами организуете предприятие. И первый же посмеетесь надо мной. А я очень обижаюсь, когда люди надо мной смеются, и убиваю их.

– Обязательно убивать? Разве как-то иначе расстаться нельзя?

– Поймите, вы можете расколоться в чужих руках. Могут вас очаровать или одурачить. Начнут приставать с пристрастием. Знаете, какие нынче методы? Знаете, осведомлены. Мы свои методы тоже имеем. Константин, покажись!

Некий молодой человек вышел из-за спин рослых гвардейцев. Не помню видел ли я его, когда вошел. Небольшой, щуплый юноша в очках. В простом пролетарском фартуке, из кармана которого паяльник торчал. В руке у него была пилочка для ногтей, которой он и орудовал, используя по назначению. На меня он и не взглянул.

– Рекомендую: Константин. Молодой начинающий специалист. Константин, подойди ближе. Вглядись в это лицо. Только не очень пристально. А то может обидеться и уйти в себя.

Молодой, начинающий нервничать специалист приблизился еще более. Стал в меня всматриваться, пронзая взором, словно солнечный луч кисею. Вначале в его пустых глазах ничего не было. Потом появился ко мне интерес.

– Заладил: не знаю, не ведаю, – сказал Кесарь. – Все эти хиты быстро дряхлеют. Рентген и тот не всякого насквозь видит, но этот пытливый молодой человек, даже если память в пятки ушла, и оттуда ее достанет. По внешнему облику отыскивает слабое место и начинает это место пытать. Ты даже не представляешь, что этот виртуоз может сделать дамской пилочкой для ногтей. Кесарево сечение вашей памяти. Бывает, что человек действительно думает, что пуст, как цыганский бубен. Но вот его берут, бьют. Он звучит. Так что трижды подумай, прежде чем снова нас огорчать.

– Вряд ли я способен что-либо вспомнить до утра, – трижды подумав, сказал я, надеясь оттянуть время.

– Отойди, Константин. Как я уже сказал, а вы не поняли, город волнуется. Слухи о белогвардейских сокровищах возмутили весь этот планктон. Один философ прознал и разнес, как Евангелие от Лукавого. Болтун – находка для находчивого. Одиночки и полчища штурмуют леса. То и дело эта темная тема всплывает. Весь этот гул отдается в недрах. Слышали, нас недавно тряхнуло? Я понимаю, народу чудес хочется. Кормушка пуста. От свободы только обида осталась. В вашей власти все это пресечь. А тут еще монеты всплыли не с моим профилем. Такие монеты я уже видел лет восемь назад. У одного геолога. Вот и поперли в леса, состязаясь в быстроте членов. Рабочие коллективы, друзья детства, теряя рассудок в этом лесу. Мои же коллеги по легальному бизнесу (нелегальным-то я ни с кем не делюсь). Вы не представляете – мэрия, и даже милиция снаряжает отряд. Того и гляди, отыщется еще сыщик, который поспеет к казне вперед нас. Знакомый вам Семисотов совался, сняв с дежурства пожарное подразделение и четыре машины. Он, конечно, матерый майор, но и у пожарных дело не выгорело. Но эти-то хоть вернулись. А многие уходят туда на денек-другой и пропадают полностью. Во всем мире растет смертность от сердечно-сосудистых заболеваний, и только в России – от медведей и змей. – Он помолчал, скорбя. – В целом эти бойскауты не очень меня беспокоят. Ни Семисотов, хоть и петух опытный, ни Людка Ханум-Хана, знаете, вероятно. Опасная женщина в каком-то смысле. Нет, тут кто-то еще действует, и таким тайком, что никак не удается выявить. – Неявно, но чувствовалась в его словах озабоченность, и даже, как мне показалось, суеверный, а потому опасный страх. – Я убиваю время, чтобы делать деньги, ты тратишь деньги, чтобы время убить. Ну, зачем тебе деньги, Челкаш? Спустишь их в казино. – Казино? Странно как он узнал про эту мою особенность, я эту страсть даже от самого себя скрывал. – А я начеканю монет с моим профилем. Раздам тем, кто со мной. Курятников комфортабельных понастрою. Чтобы куры были не только вкусны, но и прекрасны. Полезно-прекрасное, прекрасно-промышленное производство провизии для всей страны. Расширю ассортимент галльскими курочками. Спросите у простого народа: нужно ему это? Нужно! Народу – кесарево. Народ надо кормить, они ж без меня – сироты. В городе сыро от сиротских слез. Город без меня, как всадник без головы – несется, не разбирая пути, а вдруг впереди пропасть или стена? Вот вы сетуете: не щедр. Сначала нужно быть очень жадным, чтобы быть очень щедрым впоследствии. Курица – строптивая птица, птичьим болезням подвержена. И только когда о ней заботу проявишь, начинает золотые яйца нести. А на мне ведь еще мусорганы. Чиновничество и санпиднадзор, менты и мытари. ЧМОН – части милиции особого назначения. А я ведь и налогоплательщик еще: содержу державу. А еще конкуренты поднялись на эпидемии птичьего гриппа. Да и эти вот, – он кивнул на собственных сослуживцев, – третий год без отпуска. Рвутся в субтропики. Мало им пальмы в этом углу.

– Вот и обратитесь к народу. Может, вам беднота отвалит от своих щедрот, – сказал я.

– Зря вы со мной так. Человек смертен. Кай – человек. Значит, Кай смертен. Знаком вам такой силлогизм? Могу другой предложить. Вы смертны. И находитесь в наших руках.

Значит, вы мучительно смертны. Не лезь на рожон, майор. Надо умирать с умом. Мне один статский советник такой статский совет дал.

Я соображал, чем все это для меня обернется, пока он слагал свой силлогизм. Ей-богу, я не знал, как поступить, решив, тем не менее, сколько возможно дольше противиться насилию над собой.

– Всякий человек смертен. Но не всякий человек – Кай. – Не знаю, откуда во мне возник такой афоризм.

– Силлогизм остается в силе при любых значениях средней посылки, – сказал Кесарь после недолгого недоумения, вызванного моим сомнением в моей же человечьей участи. – Знаете, метр есть мера многих вещей. Мне ничего не стоит упрятать вас на два метра вглубь. И отдалить вашу судьбу на метр в моей власти. С вашей или Божьей помощью я добуду казну. Но лучше, если все-таки с вашей, лучше – для вас.

– Что это вы о Боге заговорили. Духовность пошла в рост?

Он нахмурился. Сменил выражение лица на враждебное. Место, где быть улыбке, занял оскал. Очевидно, и он от меня не меньше устал. Меня хоть моя неблестящая перспектива взбадривала.

– Дьявол искушает, Бог принуждает, – сказал он. – Я же просто советую подумать здраво. Наши цели целиком совпадают. Всё за то, чтоб вступить нам с вами в производственные отношения. Не буду вас калечить пока. Ибо в здравом теле – здравая мысль. Кстати, встать. – Я встал. – Пока что вы на пятерку не тянете. Не ответили на главный вопрос. Ставлю вам фиг с минусом. Вынес нашему обществу суровый приговор и замкнулся в себе? Замкните его в свою очередь. В келью его, – кивнул он своим подручным. – В камеру. Он хоть еще и не раскололся, но уже треснул повдоль. Заприте по всей строгости. Пусть посидит замкнуто. Ему надо остаться одному и подумать. Послушать, что подскажет совесть-суфлер. Будешь либо моим другом, либо своим трупом к утру. Ну а утречком – в церковь свожу. Такие контракты заключаются на небесах. И не надо меня ненавидеть так. Я ведь могу ответить взаимностью. Детская жажда справедливости жжет? Справедливости нет и не будет, доколе я жив. Справедливость торжествует у меня во рту. Ну-с, не стану вам очень спокойной ночи желать. Пока, рыцарь мечты, близкий печальному образу. Попрощайся с ним, Константин.

Константин молча склонил голову. Взглянул на меня с тоской и печалью, как на лучшего друга, которого только что умертвил.

Меня его вассалы – один молча, другой мыча и тыча под ребра – отвели в конец коридора и заперли в какой-то комнате.

Прямое назначение этого помещения мне было неведомо, но моему положению соответствовало. Темно. Тюремно. Узкое окно под потолком, стальная дверь. Я, пожалуй, мог бы вскрыть ее изнутри с помощью подходящего инструмента, но только где его взять. Голые стены, отсутствие мебели, ни табуретки, чтобы присесть или выбить ею окно, зарешеченное, стальными прутьями.

Небо, разлинованное в клетку. Звезды на нем. Бог, конечно, придумал прекрасный мир, да взял черта подрядчиком. Комар-зануда над самым ухом зудел.

Батарея отопления здесь была и, встав на нее, можно было выглянуть сквозь решетку.

Бесконечный многодощатый забор, зажглись фонари по периметру. Будка вахтера. Амбар, где вероятно, хранили корма. Царство этого Кесаря. Все это я видел при въезде. Людей, с тех пор, как две машины – 'фольксваген' и 'чероки' – выехали из ворот, не было видно. Если охрана и существовала, то предпочитала не попадаться мне на глаза.

Я обратил свои взоры внутрь. Вероятно, здесь складировали что-нибудь не очень габаритное. Свет фонарей почти не проникал внутрь, но, где приглядевшись, где ощупью, я определил, что стены обшарпаны, штукатурка валится, пол деревянный, со множеством щелей. Какая-то сырость в углу. И даже тишины – мне в утешенье – не было. Слышно, как под поломс скребется мышь.

Мышь – существо ночное, нечистое. Я не боюсь мышей, но иными брезгую. Однако надо было как-то примоститься поспать. Других планов у меня не было. В карманах – пусто и чисто. Решетка, дверь. Бежать все равно невозможно.

Комар в своем круженьи твердил однообразный камерный мотив.

Сколько одинаковых предложений за последние сутки. Глаза разбегаются в разных направлениях – какое принять. Кесаря? Излить ему все, что знал, разбавив небывальщиной? Самый легкий и самый подлый вариант. Упасть в собственных глазах я и без его помощи мог. Но я бы собой покончил от сознанья, что я подлец. Тогда я поклялся, что если кто-то меня отсюда вытащит, то своим согласием именно его отблагодарю.

Я полагаю, каждого в этой жизни – и многих неудержимо – по закону тяготения тянет на дно. Иногда я думаю, как сладко было бы кануть, пасть. Отбросить общепринятые устои, условности, собственные иллюзии, мечты, совесть, честь – спиться, украсть, пойти на поводу обстоятельств, стать альфонсом, предателем, клеветником – так вот, я думаю, что состояние бессовестности, падения – одно из наиприятнейших на земле. Состояние легкости, беззаботности, полета. Или нет?

Насколько дешево было время, когда я в засаде сидел, и насколько драгоценны минуты сейчас. Беспокойство мышью трепетало в душе. А еще тоска и надежда, что возникает ниоткуда, как вода во рву или слюна во рту.

Только что кружил комар, и вдруг – затих. Наверное, сел на меня. От этого повсеместного насекомого даже в камере покоя нет.

Я попытался определить, который час. Время ночью иначе течет. От Семисотова я почти засветло вышел. Тут же меня повязали, повезли. Дорога и разговор с главарем... Значит, часов двенадцать? В шестом часу в это время года начинает светать. Но это не значит, что с рассветом мое положение улучшится. Но все ж веселее при свете дня.

Я выбрал на ощупь наименее облезлый угол. Сел, подобрав колени, попытался уснуть.

Возможно, мне это удалось, потому что, когда я открыл глаза, света в камере стало больше. Бодрствуя, я бы гораздо дольше рассвета ждал.

Свет был неровный, рыхлый, колыхался, плясал. Из-за окна доносился шум, приглушенный двойными стеклами. Мне даже показалось, что в камере запахло дымом, проникшем в невесть какую щель. Где-то кричал петух, кукарекал курам.

Пока я разминал затекшие конечности, не рискуя ими, ватными, на батарею лезть, пытался по шуму определить, где горим. Если контора, то дело окончательно плохо. Я даже представил себе свою мучительную кончину. Должен признаться, что чрезвычайно боюсь умереть от неуважительных причин.

Полыхал амбар. Он был не так далеко от конторы, и при подходящем ветре она вполне могла воспламениться от него. И участь моя по-прежнему была под сомнением – до тех пор, пока ворота не распахнулись от удара извне, и в них влетел пожарный автомобиль, а за ним и другой. Третий остался снаружи, дожидаясь, пока какой-нибудь из них иссякнет. Быстро они подскочили. Еще не успел рухнуть амбарная крыша.

Деловито, слаженно работали пожарные. Метались еще несколько местных, их живо приобщили к делу. Так что контора осталась на это время без присмотра.

И тут я услышал за стальными дверьми:

– Евгений Романович! – И стук в дверь. Деликатный впрочем.

Семисотов, догадался я. Опять Семисотов, снова Семисотов, повсеместный, как лопух.

– Семисотов! – заорал я. – Я здесь! – Я обрадовался, я простил бы ему еще один удар по своей макушке. – Вытащи меня отсюда! – У меня мгновенно созрел план. – Зацепите решетку окна стальным тросом и дерните машиной!

– Нельзя, – сказал Семисотов через дверь. Голос его звучал деловито. – Охрана увидит. – Укройтесь чем-нибудь – столом, мебелью. Или падайте на пол подальше от двери. – Я упал. – Готовы?

Рвануло. Беззвучно посыпалась штукатурка. Дверь колыхнулась, но уже под чьей-то рукой.

Я поднялся. Вошел Семисотов. Губы его шевелились, но я не умел читать по губам. Двинулся вслед за ним к выходу. Но вспомнил: документы, пистолет, имущество – куда я без них? К тому же надо ликвидировать следы своего пребывания.

Семисотов обработал и эту дверь. Грамотно. Наверное, сапер. От второго взрыва у меня прорезался слух в правом ухе, хотя в левом еще соблюдали тишину.

Я забрал своё: пиджак, документы, часы. Пистолет, побывавший в стольких руках за последние сутки. Нож.

Пламя продолжало плясать, но не так неистово. Тремя экипажами удалось умерить гнев огня. Забор уже у него отняли. Пожарные тушили последние языки, завершая зрелище. Где пенясь, где пеплясь, опадало пожарище. Семисотов походил, покричал на своих, призывая проявить доблесть или что там у них есть.

Тревожил ноздри запах дыма. Сыпал пепел на плечи и плешь. Дым от сожженного амбара Кесаря не был характерен для обычных пожарищ, имея какой-то свой аромат, словно он в этом амбаре амбру хранил. Крысы роились по соседству с сусеками, дожидаясь, чем дело кончится. Тут же болтался какой-то пес. Мы тоже постояли, полюбовались огнем. Пламя металось, пугаясь ветра.

– Ах, как прекрасен этот огонь! – сказал пожарный. – Страстность, напористость, безудерж. – У него самого в голосе прорывалась страсть. – Алый ад – только поддавай топливо. И горит, и греет душу. Посмотрите, как он не нарадуется. Может быть, он уверен, что творит добро и рад этому. Мол, смотрите, как я красив, как неподдельно от всего сердца щедр: светом, теплом. Прекрасное и полезное противоречат друг другу: если этот огонь заключить в печь – польза будет, но красота умрет. Прекрасное, увы, напрасно.

Нашел шоу. Меня подмывало скорей убраться отсюда.

Угнетенный огонь затихал. Что-то рухнуло. Беглый бенгальский огонь взметнулся верх и опал. Я заметил, что крысы отпрянули, а испускавший крики петух наконец-то замолк.

– Жаль, что не могу в полной мере любоваться огнем, – сказал Семисотов.

– Потому что жалко сожженного? – посочувствовал я.

– Да нет, я дальтоник.

Мы прошли мимо вахтерской будки, что пожалел пожар. У обочины стояли 'Жигули' небесной масти – носом в сторону города, дожидаясь нас Хотя машина была не моя, я машинально сунул руку в карман за ключами, но тут же ее с омерзением выдернул: мне показалось, что крыса, попав каким-то образом мне в карман, впилась мне в пальцы. Но это была всего лишь куриная лапка – шутка, вероятно, Кесаря или кого-то из его людей.

– Это они вас запугать хотят, – сказал майор.

Как ни странно для столь раннего часа утра, на дороге стояло несколько зрителей. Вероятно, из близкорасположенных хат. Невозможно бывает упустить такое мажорное зрелище, как пожар. Немного поодаль стояла старуха, отстранившись от прочей толпы.

– Что там, батюшка, конец света?

– Нет, это я амбар подпалил, – весело сказал Семисотов. – Пустил им красного петуха.

Со стороны города стремился еще народ. Кто-то запоздало крикнул: Пожар! – хотя пожаром было уже все, что можно, пожрано.

– Куда мы едем? – спросил я.

– А куда прикажете?

Порожняя пожарная машина нас обогнала. Шланги ее были небрежно смотаны, сигнал осип.

– Домой, – сказал я. Потом спросил. – Так это правда, что ты амбар подпалил?

Он кивнул:

– Дело привычное, но не прибыльное. Скорее наоборот. Я допускал, что тебя захотят похитить по-тихому. Но и предполагать не мог, что это случится под моими окнами.

– И решил меня вытащить?

– Думаю, – сказал он, – нам пора начать действовать вместе, Евгений Романович.

– Геннадий, – поправил я. На Романистовиче я настаивать не стал.

Закупают на благодарность: я тебя вытащил, теперь мой ты по гроб. Я вспомнил свою клятву, данную в камере. А собственно, почему бы и нет? Нам с племянником вполне может сгодиться этот ушлый сапер.

– Кесаря не боишься? – спросил я.

– Они такие же люди, а значит – такие же трусы, как мы. На умысел надо ответить умыслом. И не откладывая. Поругался с мафией – через час тебя уже будут искать. Так домой, все-таки?

– Вещи возьму, – сказал я. – И Антона.

Так что стали мы заодно. Компания 'Семисотов и Я' – кто бы подумать мог полсуток назад.

А что небеса? Взирают с сарказмом. А Земля? Вертится, по всей вероятности.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Нос 'Мерседеса' был предусмотрительно спрятан в тень, но, несмотря на эту маленькую уловку, сквозь свежий бежевый слой на курносом передке микроавтобуса настойчиво проступала шаблонная пропись: Polizei – напоминание о его предшествующей принадлежности. Водитель ходил около и время от времени касался тряпицей там, где не вполне блестело.

– Небрежно покрашено, – придрался Антон. – Не могли загрунтовать, как следует? Или подобрать цвет потемнее?

– Всяко пробовали, – сказал водитель, он же продавец либо его представитель, мазнув тряпкой по надписи. – Все равно вырисовывается. Но машина смышленая, за такие лавы другой такой не найдешь.

– Да с таким автографом ты ее вообще не продашь, – сказал Антон. – Ментам разве.

– Могу скинуть долларов тридцать. На большее не уполномочен.

– Ладно, – сказал Антон. – Добавишь к 'калашу' пару гранат. А это? – Он кивнул на неизвестной системы орудие, занимавшее половину салона автомобиля.– Устрашающая машина. Похоже на пулемет. Танковый?

– Офисный. Вид внушительный, но убойная сила 70 метров всего. Вряд ли тебе пригодиться. Ко мне в багажник не влез, так я вот подумал, пусть у тебя во дворике перекантуется, а чрез пару дней мы его заберем.

Машина была мало приспособлена для езды по пересеченной местности. Но семеро, включая багаж, вполне могли в нее влезть. На противоположной обочине приткнулся джип, более подходящий для бездорожья, но к сожаленью, чужой.

Антон расплатился с водителем.

– Трансмиссия не подведет? – спросил матрос, трогая ногой шины. Антон предпочел бы, чтобы он не высовывался за ворота, но тот ходил вокруг, приседал около, цокал языком, восхищенный инженерной мыслью.

– Смотря, где кувыркаться будете, – ответил на его вопрос водитель.

– Где слямзил?

– Вам это знать ни к чему. Да и я не знаю. Забыл к чертовой матери напрочь. Но вы не волнуйтесь, микроба угонистая, документы в порядке, номера соответствуют. Бак полный и еще пара канистр.

– Так что, действительно, краденая? – изумился матрос. – Нет, если у буржуев экспроприировали, то претензий нет.

Но шофер, поняв, что сболтнул лишнего, отдал ключи и сел в поджидавший его джип.

– Вы что, не могли на законных основаниях приобрести? – напустился полковник, когда Антон, бряцая ключами, спустился вниз.

– Оформлять будешь неделю, – огрызнулся Антон. – А так тихо и безо всяких хлопот. Не говоря уже о том, что дешевле. Да и нет на рынке подходящей вместительности.

– На краденой далеко не уедешь.

– А нам не далеко, – успокоил Антон. – До места вашей погибели. А дальше все равно глушь непролазная, машину придется бросать.

Погрузка имущества заняла с четверть часа. Салон оказался весьма плотно набит. Значительную его часть заняли балахоны, продолжая вонять. От них решили избавиться по пути.

Соседний дед, ищущий развлечений на безлюдной улице, подошел, сказал:

– Тут участковый вчера пробегал. Спрашивал про тебя участливо. Так что доложить? Вернешься к утру?

– Поживем – увидим, – ответил Антон.

– А может, и не увидим, – загадочно пробормотал дед.

– А может, и не поживем, – сказал матрос.

– Так далеко ль отправляетесь? – спросил тогда дед, избегая околичностей.

– Насколько хватит топлива и трансмиссии, – ответил ему матрос.

– А то если вы мимо Семиверстово, то и я бы с вами.

– Мимо, Агромадыч, мимо. Но тебя мы с собой не возьмем. Привет! – присел перед собакой деда Антон, гладя ее. – Или Прощай?

– Успеешь, дед, в свое Селиверстово, – сказал матрос, не вполне расслышав географическое название, приняв, таким образом, населенный пункт за населенное другими обитателями кладбище. – У человека, дед, всего по два. Две руки, две ноги, два глаза. И две дороги: рай, ад. В раю скучно, в аду страшно. А здесь тебе всего помаленьку. Живи.

– Зайдемте, господа, в дом. Присядемте на дорожку, – сказал доктор. – А лучше приляжем, – добавил он, когда все вошли. – Сделаем по уколу на всякий случай. Вдруг опять кто-нибудь окружит и нападет.

– Буйно не будет? – спросил матрос, но медицинскому вмешательству противиться не стал.

– А где, господа, поручик наш?

– Опорожняется от пирожных. Кюхля!

Антон в последний раз оглядел дом, в котором жил и боролся за существование. Грусти в груди не было. Дядя – где его носит досель? Семеро одного не ждут. Выходя, он сорвал с калитки подкову, бросил ее в салон.