Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Я тоже вышел наружу, и как был в пиджаке и шляпе, прилег на траву у самой обочины. Что-то похожее на возмущение закипало в душе. Если так и дальше пойдет, то до казны мы не доберемся. В конце концов, как старший по званию, я мог бы тоже претендовать.Угрюмый, как утюг, я принялся рассматривать небо.

– О, мой майор! – возник из кустов первый вопль. Вопли раздавались еще и еще, да настолько пронзительные, словно ее крыл крылатый дракон.

Если долго вглядываться в облака, то чего только не привидится. Химеры сновидений, кошмарных снов, отлетающие души покойников, да и сами покойники, если внимательным быть.

Лиловую, словно бездна, тучу пересекала прямая тропа: след, оставленный самолетом. Некстати припомнилось, что в четырехмерном пространстве планеты движутся по прямой. Тропа казалась подвижной, или скорее, по ней что-то двигалось, и поскольку настроение моё было мрачное, я решил, что это – кавалькада козлов. Один из козлов, последний в шествии, все время рыскал из стороны в сторону, казалось, еще влево-вправо шажок, и туча поглотит его, захватит лиловой бездной, которая тоже не оставалась константой, меняя очертания и порождая химер. Предшествовавший скакуну припадал на заднюю левую ногу. Тот, что был в авангарде, держался уверенно, а следующий за ним выглядел как предводитель, но твердости в его поступи не было. Прочие вели себя еще более нервно, если не сказать испуганно, продираясь сквозь это смятенье из бесовских морд, выныривавших из тучи. Козлов я насчитал семь. Возможно, и козы были средь них, но на таком расстоянии – не до мелких половых признаков.

На оставленный город падали темные нити – словно власы свисали с небес. Вероятно, лил дождь. Я даже, кажется, задремал, пока они друг о друга терлись. Наконец они вылезли из кустов, причем первым явился майор, выглядевший то ли испуганным, то ли изнуренным, а за ним и эта рыжебесстыжая, убирая под шляпу волосы.

– Опять на него пес набросился, – сказала Маринка. – И даже утверждает, что штаны с него пес спустил. Я-то не видела. Под другим впечатленьем была.

Пес в ребро или бес в чресла, но его военные брюки сзади были действительно порваны. Я выразительно постучал по циферблату часов, ибо отсутствовали они минут сорок.

– Плетку искал, – сказал майор тусклым голосом. – Не иначе этот пес уволок. Носом чую.

– Носом и я его чую, – сказала Марина. Они повели носами. – Но объяснить это нападение не могу.

Долгое время майор был скучен, и только километров через тридцать, то есть примерно после часа нашей неспешной езды, стал опять оживать и делиться своей биографией.

Предки из этих мест. Но сам он родом из Рыбинска. Есть знаменитое водохранилище. Воду в коем хранят. А что касается оживления сектантства, то по части испорченности ни штундисты, ни беседники, ни бесстыдники, бессмертники и скопцы так не опасны для нашего общества, как шалопуты, в особенности главный их представитель в городе – к моему великому удивлению – беззлобный Бухтатый. Ибо был он не тепел, а то холоден, то горяч, сказал майор.

– Но ведь и по библии...

– Библия – любимая книга антихриста, – отважно заявил пожарный. – У нас ВПЧ, а не православный притон. А у вас, простите, какая конфессиональная принадлежность?

Эта попытка тактично влезть в душу для меня самого всегда заканчивалась неудачей. Религиозные убеждения? Не убежден. Но за православных обиделся.

– Я может быть и неверующий, но о религии предков при мне так не смей.

– Это правильно. Не уверен – не верь. Значит, совесть ваша пока свободна. Нынче совесть несовместима с жизнью, – сказал он не совсем уместно. А затем добавил неожиданно для меня. – Геннадий, геноссе, вступайте в наши ряды. У нас безмайорщина, майоры очень нужны.

– Ну, если вы меня убедите, то может быть, – сказал я, ибо заинтригован был: что-то за стенами ВПЧ кроется.

– Мир погряз во грехе, во грязи. Претыкаясь на путях погибели, к концу движется. Можно смыть эту грязь водой, а можно огнем выжечь. Мы – Владетели Огня и его гасители. Огонь живет смертью земли, как сказал Гераклит. Из смерти воздуха рождается огонь. Если мы всецело подчиним его своей власти, то и землей и воздухом владеть станем. Не так ли, Марин? Подавляя мерзость огнем, а огонь водой.

– Пес его знает, – отозвалась Маринка.

– Не стоит о псах всуе, – суеверно сказал майор.

– Его постоянно кусают собаки, – сказала Маринка. – Это уже шестое нападение за последние два дня.

Жизнь, коль уж спустила на тебя кобелей – доберется до горла.

– А недавно один кинеколог сошел с ума, – сообщила Марина. – Косил под пуделя, норовил укусить. Собака к нему подошла, так набросился на нее с лаем.

– Я говорю, хватит о псах.

– Так мы же не всуе. Давеча Зуеву руку даю целовать – укусил. Мы к ним гуманно, они к нам кинически. Собака – дурак человека. Животные, сосуществуя с человеком, глупеют, а нет чтоб набраться ума.

– Если я тебя еще раз с Зуевым или Зотовым...

– Вот на Иринку, подругу мою, какой-то ужасный чужой человек напал и укусил в шею.

– Чужаки, они всякие, среди них и маньяки встречаются. Ты с этим Зуевым, хоть и не вполне чужой...

– А в апреле работник милиции, тоже майор, заперся в комнате с голодным псом и застрелился. Так покуда хватились его да дверь ему вскрыли, пес всего почти съел.

После этого мрачного сообщения некоторое время мы тряслись по ухабам и корневищам молча. Пока майор не очнулся от задумчивости, сказав:

– Был тут геолог, Самуил Самохвалов, тоже искал. Я тогда только обосновался в вашем городе. Даже и не обосновался, а так. Искал не напрасно: золотые червонцы нашел. Хотите взглянуть? – Я глянул через плечо на то, что он мне показывал. Действительно, в ладони его что-то блестело. – Нашел, да воспользоваться не успел: с ума сошел по общему мнению. Утверждал, что восстал кто-то мертвый, преследовал его. Мол, с парабеллумом опоясно, с печенью на плече. Муравейник в бровях. Это его заявление косвенно подтверждалось отпечатками в почве, но обнаружить этого якобы покойного преследователя не удалось. Возможно, отправился на тот свет, откуда пришел. Только меня все вопрос мучает: зачем он печень вздел на плечо? Согласно Платону, вожделеющая часть души находится в печени. К кому вожделел? Бессердечные люди долго живут. А вот без печени...

Какая-то мысль мелькнула между извилин – о чем? Я не успел ее ухватить. О взаимной связи того, сошедшего с ума геолога – с этими?

– А давеча и Антон точно такую монету вынул и бросил нам.

Антон? Я был потрясен. Я остановил машину и теперь уже вполне внимательно рассмотрел монету на ладони майора – в руки мне он ее не отдал. О червонцах племянник не заявил ни слова. Более того, слухи о казне отрицал как вымысел. И меня пытался уверить в том. Он тогда уже решил меня в долю не брать.

Однако и майору доверять не следовало. Мог эту монету из музея изъять.

– Ты жила с ним, – сказал я Марине. – Выходит, и от тебя таил?

– Ах, при мне у него ничего не было. Я бы пронюхала.

Думаю, что ее немного курносый нос как инструмент познания ей служил верно. Он находился в непрерывном движении, морщился, кончиком своим вихлял. Майор тоже постоянно шевелил ноздрями. Словно ищет запахи в воздухе, подумал я.

– А потом он очень переменился ко мне. Доверять перестал.

– Говорят: как умрем, так все переменимся, – сказал майор. – Кто был хозяином – собакой станет. И наоборот.

– Хорошо, если собакой. А то писсуаром в общественной уборной, – сказал я. – Так вы за золотом приходили, когда ушибли меня?

Я невольно дотронулся до тульи. Маринка хихикнула.

– Торчит под шляпой, как прости-господи, х...

– Надо бы заранее определиться с долями, – сказал майор. – Чтобы потом недоразумений не было.

Я хоть и полагал, что сражаюсь за мечту, а не за металл, но более тридцати процентов на двоих им отстегивать не собирался. Деньги дают свободу и могущество? Согласен, но лишь тому, кому свое могущество более подпереть нечем. А свободу тому – кто внутренне раб.

Майор тут же внес свои коррективы.

– Знаете, Геннадий Романович, единица и девятка могут, объединившись, дать десятку или восьмерку, а могут 19 или даже 91. Мы с Мариной – тот случай, когда 1+1=11. А с вами – 12 всего. То есть восемь с половиной процентов вам полагается, – подсчитал он в уме.

Если принять всерьез эти его пифагорические выкладки, то получалось даже несколько больше, чем мне предлагал куриный фабрикант. Но всерьез я не принял.

– Вы пытаетесь уверить меня в том, что один плюс два будет на самом деле дюжина? Если так, то наш трудовой треугольник тут же рассыплется. И счастливо далее странствовать без меня.

– Я восемь лет это дело возделывал. А вы явились неизвестно из какого Ростова на все готовенькое. Я понимаю, согласно местному мифу это дедушка ваш экспроприацию организовал. Но это вовсе не значит, что вам принадлежат юридические права. К тому ж, я вам жизнь спас.

– Это наглость, – надменно заявил я. Возмущение переполняло. Даже автомобиль выбило из колеи. Он встал. – Дальше наши пути расходятся. Забирайте машину и свое снаряжение, а я как-нибудь один обратно до города доберусь. На ваше место найдутся десятки спонсоров. Только место, где собака зарыта, вам вовек без меня не найти.

Не собираясь блефовать и дожидаться, пока они пойдут на попятный, я вылез из машины и огляделся.

Лес обрывался. Вернее, он продолжался влево и вправо, но прямо передо мной на пространстве в несколько десятков гектаров горбатились груды строений. Я решительно направился к ним.

Планировка удивительным образом напоминала курятник Кесаря, где я провел в плену предыдущую ночь. Слева – избушка караульного со сгнившим верхом, еще левее – амбар или, скорее всего, бывший склад. Прямо – контора начальника. Курятников тоже было четыре, только бревенчатых, а не шлакоблочных, но размеры были приблизительно те же. Ограда отсутствовала, но была еще обозначена столбиками, большей частью сваленных ветром и временем, да остатками ржавой колючей проволоки, выглядывавшей из травы. Пространство зоны заросло травой и молодыми сосенками. Вышки, где когда-то томились вертухаи, кое-где еще уцелели. С риском для жизни я забрался на одну из них. Огляделся.

Насколько хватало глаз, простирался лес. От лагеря начиналась заброшенная железнодорожная колея и скрывалась за соснами. Был у майора бинокль, да остался с хозяином. Собачье болото по моему твердому убеждению было отсюда километрах в двадцати. Отправься мы к нему через деревянный мост, то давно бы уже до него добрались и вступили в переговоры или перестрелку с предыдущей экспедицией. Часа за три-четыре я мог бы это расстояние отмахать. Но смеркалось. И я решил заночевать здесь.

Майоров автомобиль, урча мотором, пытался выбраться из зыбучих песков, куда я его вогнал. Хотелось есть, но с собой ничего у меня не было. Я решил, что потерплю как-нибудь до утра, а там что-нибудь раздобуду. В конце концов, при мне пистолет с полной обоймой. Маринка вылезла и уперлась руками в багажник, а майор продолжал надсаживать двигатель, рычавший так, словно тысяча чертей разом ревели под его капотом.

Лес, ощетинился, словно собачья шерсть дыбом, пугал безлюдьем, волками стращал. Хотя безлюдья полного не было: кое-где над соснами вились дымы – словно петли свисали с облака, на которых пока еще никто не повис. Жгли костры искатели, странники.

Когда я вновь обратил внимание на своих подельников, они как ни в чем не бывало совокуплялись по-первозданному, прикрывшись автомобилем, который зрению моему с высоты 10-12-и метров препятствием не служил. Неприкрытое непотребство совершаемого соитья было зримо невооруженными биноклем глазами, кои пришлось отвести. Я спустился вниз.

Обойдя все четыре барака, я обнаружил лишь мусор и хлам. Нары были разобраны, доски либо сожжены, либо вывезены, в одном из них еще цела была печь.

Закат был кроваво-красен, словно догоравшая головешка. Или головушка с плеч, скатывавшаяся за горизонт.

Майоромобиль, наконец, выбрался из западни и двигался по едва заметной колее к зоне. Прежде чем въехать, пожарный притормозил меж двух покосившихся деревянных столбов, хотя нужды в этом не было: КПП, как таковой, уже лет пятьдесят отсутствовал.

Они притормозили у одного из бараков, вылезли. Маринка, как и я за четверть часа до этого, обошла все помещения, поминутно восклицая: ё-моё, ой бля, ступая с изощренным, я бы сказал, изяществом, меж обломков древесины и кирпичей. Приструнить бы эту Жизель железной рукой. Опечатать ей все уста бесстыжие. Будь моя, а не майорова над ней воля, я бы это намерение осуществил.

– Вот тебе на. Раздевайся и радуйся. Тут даже крыши нет.

Крыша над бараком была, но дырявая. Я видел в дверной проем, как она расстелила на останках нар одеяло и принялась выставлять закуски.

– Сколько дефицитного металла пропадает, – тем временем говорил майор, глядя вдоль колеи, словно мысленно следовал по ней на поезде. Судя по его отсутствующему виду, он действительно на какое-то время отбыл. – Как только покончим с этим мероприятием, разберу их и вывезу, – очнулся он. – Мы готовы пересмотреть наши условия, Евгений Романович! – крикнул он мне, устраивавшему себе ночлег в бараке – не в том, где его подруга и подрядчица собирала на стол. – Пока согласны уступить вам треть, а там видно будет. Моё вам, майорово, слово. Нам действительно, без вас не обойтись. К тому же нужен водитель: моя машина отказывается меня понимать. А пока пожалуйте ужинать.

Уступать им две трети я не собирался. Но уж очень хотелось есть. В процессе движения по лесу я как-то совсем забыл о еде. Там, действительно, видно будет.

– Угощайтесь, вот ветчина. Специально для вас приготовлена. Я-то, во имя милосердия, свинину не ем. Если уж выбирать между свининой и псиной, то, пожалуй, предпочту собак. А вы?

К собачатине я отнесся холодно, набросившись на свинину, которая тоже была холодна, ибо эта Жизель не удосужилась развести огонь в печи и хоть чуточку ее подогреть.

– Яйца берите, кушайте, мы их тоже не употребляем, – сказал майор. Он отправил в рот крупную картофелину и закашлялся. Подруга похлопала его по хлопчатобумажной спине. – Надежная женщина, как в бою, так и в быту, – сказал пожарный, когда приступ кашля прошел. – С открытой душой, вся вовне. И если дело дойдет до подвига – не подведет. Вы знаете, как я ее обожаю. Обнажаю, а потом обожаю всю. С ней я действительно моногамен. Но как многогранно. Знаете что, если мы с вами столкуемся на тридцати процентах, то я, пожалуй, согласен кое-когда вам ее уступать.

Маринка зевала, зияя ртом. Не знаю, дошло ль до ее ушей майорово предложение, возможно, что нет. А возможно, такое развитие отношений заранее между ними было условлено. Чтобы был наш неформальный союз – крепче брачного. Лично мне эта попытка наладить взаимоотношения через нее показалась оскорбительной.

– Присовокупляйтесь к нам, Евгений Романович, – продолжал улещивать Семисотов, возлежа возле возлюбленной. – Можете хоть сейчас ее немного подернуть, я отойду.

– Геннадий, – промычал я с набитым ртом.

– Может, есть в глубине вселенной планета, обитатели которой живут вечно, – мечтательно сказала Маринка, откинувшись на спину, глядя в звездное небо в щели. – Вот бы эту планету открыть.

Я поспешно запил свинину спрайтом и вышел вон.

Жаль, не взял у них одеяло. Лежать на голых досках в пыли первое время мне было не очень удобно, но потом я привык. Крыша надо мной была тоже дырявая. Видна была лунная четвертинка в щели. Небо, словно солью, посыпано звездами. Я заметил, что Сириус, собачья звезда, блещет ближе. Говорят, что Сириус виден только зимой – враки. Ночь – не вполне беспросветна, но и не светла. И вероятно, хороша для убийств и зачатий. С мыслью об убийстве я и уснул.

Теснились сны в черном ларчике ночи. Снилось мне, что Дону осталось на донышке, что бреду по нему, как по тропе, а солнце мне плечи палит. Кто-то треплет меня за левое: 'Женька!'. Кто-то за правое теребит: 'Геннадий Романистович! – Табель под нос сует. – Что это у вас с посещаемостью? Бэ, бэ, бэ...Мэ...' Бэ – вероятно, болен. Чепуха какая-то. Не помню, чтоб я когда-либо болен был. А мэ? Мертв? Полоумному в полнолуние такой сон. Аполлоническая фаза сновидения однажды прервана была дионисийской: тишину леса нарушил пронзительный вопль. Вероятно, майор подругу подергивает, не просыпаясь, решил я и провалился в еще более глубокое забытье.

Очнитесь, сонливец. К вам мысль.

От мысли я отмахнулся, для мысли день будет.

Ах, что ты наделал, день.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Горел восток, но не грел покамест. Птицы только рассвистывались. Неспящие в этот час могли воочию наблюдать, как восстает свет, как отступает мразь, как воскресает лес, очнувшийся от нечистых ночных оргий.

Впрочем, единственным, кто уже встал, был полковник, остальные только пробуждались, продирая глаза. Он в одиночестве бродил по поляне, за ним волочилась длинная, сырая еще тень.

– Я здесь впервые при свете утра, – сказал он подошедшему Антону. – Но это лобное место сразу узнал.

Продолжало светать, свистеть, один за другим поднимались путники, оживляя бивак. Местность конечно же изменилась за столько десятилетий: изо всех ориентиров осталась только поляна, на которую наступал лес, а за ним – полоса кустарника и камыши, прикрывавшие, очевидно, болото. Поменялась расстановка стволов, старые сгнили, новые возросли. Место было непопулярное, и даже пользовалось дурной славой, поэтому и следов человечьей деятельности не было видно.

Матрос рыскал вокруг, всматриваясь в приметы. Что-то поднял. Потер об одежду. Внимательно рассмотрел.

– Ну, каковы дальнейшие планы, Орфей? – бодро сказал полковник, умытый росой, главный тут, но вынужденный считаться с мнением проводника. – Время сдвинуто. Пространство замкнуто. Геометры мертвы. Вокруг только дебри. Была б тропа – по тропе бы тронулись. А так – все равно куда идти. Вы уже выбрали направление? Вам как егерю должен быть знаком этот лес.

– Мне здесь не часто приходилось бывать, – сказал Антон. – Не наш участок. Однако машину придется бросить. Некуда нам на ней.

– Карта дальнейшей местности совершенно пуста. – Полковник ткнул в развернутую портянку. – Поляна... Впрочем, почти заросла. Лес. А далее – белые пятна, сшитые белыми нитками. Так есть ли тропа, о которой твердил ваш дед?

– Искать надо. Сама к вам под ноги не кинется, – сказал Антон.

– Так давайте искать.

– Это мы Белым бором ехали. – Антон провел ногтем по портянке длинную прямую линию там, где была отмечена просека. – А этот другой будет.

– Вероятно, для контраста – Черный?

– Не знаю. Не наш участок, – повторил Антон. – Соседнего района.

– А район какой?

– Первомайский. Раньше, правда, Черномазовский уезд был, да князь Черноглазьев здесь охотился. Зайцы мясистые в этом лесу. Штундисты – да, называли это место Шварцвальд – но это когда было? Распорядитесь, чтоб за кусточками поискали. С юго-восточной стороны. Левее, поручик! – крикнул он Смирнову, который бросился через поляну, догадавшись, что распорядятся, скорее всего, им.

– Есть тропа! – крикнул он уже через минуту, не показываясь из камышей. – Только мокро тут.

– Так возвращайтесь, поручик, будем делить кладь.

– И что, к казне выведет?

– Откуда мне знать... – сказал Антон.

Он пересек поляну. Солнце, этот очаг Всевышнего, только начало припекать. Ковер из трав с исподу был еще влажен. Он раздвинул кусты, вошел в камыши. Тропа не тропа, но полоска земли была утоптана – там, где подходили животные на водопой. В углублениях от копыт стояла вода. Тропа терялась меж кочек – бурых, осклизлых, но устойчивых; он тронул ногой: подрагивают, но держат вес. Однако можно ли было, переступая по ним, пересечь болото? Да и на самом ли деле знал прадед Никита через болото путь? Место, глухое, укромное, удобное для засады и грабежа. Подкову, что со двери сорвал, отправляясь из дому, он зачем-то примерил на следы копыт, но ни кабаньим, ни козьим, ни отпечаткам сохатого она не соответствовала.

Машина, за исключением севшего аккумулятора, оставалась в полной исправности, однако двигаться на ней было некуда. Разве что вспять, но и там мост был сожжен. Так что ее с сожалением пришлось оставить. Снаряжение – оружие, лопаты, лодку, запасы продуктов, воды – распределили меж пешими.

– Вы, товарищ матрос, как наиболее сильный и свежий из всех, станете в арьергард, – распорядился полковник, цепляя на пояс шашку. – Ничего, справитесь. Зрение зоркое, слух тонкий. Будете прикрывать тыл и помогать страждущему, морпех.

– Как бы нести его не пришлось, увальня, – сказал матрос. – Последний дух из него вон. Трепещет, словно лист на ветру. Вряд ли он вынесет дальнейшее пешее путешествие по этой тропе. По болоту, по кочкам, с веслами на плече. Будет только под ногами путаться.

– Времени на реанимацию и ремонт у нас нет. Понадобится нести – будем нести. А пока может – пускай сам движется.

– Яс... яс...

– Я с удовольствием, – перевел Смирнов.

– Мы его втянули в эксперимент, мы за него и ответственны.

– Я его никуда не втягивал, – возразил матрос.

– Не забывайте, что Вовка на особой статье среди нас, – сказала Изольда.

– Это ж с твоей помощью он таким стал, – тихо напомнил матросу Антон. – Это же ты гранату рванул возле него. Измену затеял? Растерялся от трусости?

Матрос взглянул на него с изумлением, но на этот раз промолчал.

– Действительно, трудно будет ему через болото, – сказал доктор.

– Через болото мы не пойдем, – сказал Антон. – Назад надо.

– Вы уверены, Антуан?

– Вернемся до просеки. Тут с полверсты всего.

Эта перемена маршрута лишь у матроса возраженья вызвала. Хотя вряд ли и сам он предпочел бы через болото идти. Просто противоречия долгом своим считал.

Ворона, сорвавшись с ветки, каркнула на него.

– Кыш! Кликуша.

– Птица справа – благоприятный знак, – сказал доктор. Путники повернули вспять, и птица действительно оказалась справа.

– Дождешься от вас удачи с этаким ходоком, – ворчал матрос в спину контуженного.

Просека, к которой вышли вскоре, сплошь заросла юной порослью. Видно было, что подчищали ее последний раз лет пять назад. Лесникам, вероятно, не нравилось здесь бывать.

Повернули вправо вслед за Антоном, держась правой же стороны, где лес казался настолько густ, что с рюкзаком меж ветвей и кустов не протиснуться. Однако протиснулись – в том месте, где, словно дверь в эти дебри, открывался узкий проход. Что-то вроде звериной тропы обнаружили под ногами. По ней пошли.

Тропа была прикрыта травой, засыпана листьями, но кое-где просматривались отпечатки копытных. Антон в таких случаях присаживался, как бы сверяя известные ему приметы, а сам втайне от спутников примерял подкову на след. Он и сам не мог бы себе объяснить, зачем это нужно, но ведь должна же эта подкова послужить ориентиром, на что и прадед Никита настоятельно намекал.

За Антоном шел полковник, поначалу часто оглядываясь. За ним – Изольда, доктор, Смирнов. Артиллерист, шествуя шестым, претыкаясь о препоны и предметы препятствия, сильно замедлял продвижение, хотя ничего, кроме пары весел, не нес. Матрос замыкал шествие.

– Самый храбрый впереди, самый умный сзади, – бормотал он.

Антон вновь присел, раздвинув траву, и сразу осенило: оно. Подкова легла на отпечаток копыта, переднего правого, самым естественным образом. То, что след был скорее коровий, чем лошадиный, и уж во всяком случае, ослиному никоим образом не соответствовал, не смутило его.

Павличенко мычал и покряхтывал, так что даже полковник не выдержал.

– Что это там скрипит и похрюкивает при ходьбе? Что там все время ёкает?

– Это Павлыченко дурачится, – сказал матрос. – Настроение нестроевое. Не ходок, а какая-то путаница под ногами. Как хочет, так хаотично и движется. – Хотя успевал, проявляя не свойственную ему заботливость, забегать вперед и смотреть ему под ноги.

Сам он непрестанно отлучался то влево, то вправо, реализуя преимущество длинных ног и стальных сухожилий. Уходя под ветер, возвращался порой с наветренной стороны.

Бросался за птицами, зайцами, несмотря на то, что, по словам бывшего егеря, ловля и травля их в этот период запрещена. И всячески задирал артиллериста.

– Ноги не носят труп. Ну его, этого Павлыченко на произвол судьбы. Пусть на веслах наверстывает. Или возвращается в этот ваш Засрополь, пока дорогу назад не забыл. Смерть осмотрительна, – говорил он. – Убивает только нерасторопных и нерадивых. И тебя убьет, Павлыченко, если будешь дурака валять. – Но артиллерист не отвечал. – Это в нем дурь, а не хворь. Уже бы у финиша были, если б артиллерия не артачилась.

К полудню, однако, и он приуныл и, мешая причитанья с чертыханьями, первый заговорил о том, что пора, мол, дать натруженным ногам заслуженный отдых. Остановиться, силы восстановить. Ни у кого это предложение возражений не вызвало, и едва только нашлось подходящее место, менее дремучее и более годное для того, чтоб расположиться и развести костер, все побросали ноши и упали в траву. Силуэтом, лишенным сил, Павличенко прислонился к сосне.

К удивлению Антона, в этот присест с пищей было покончено, тогда, как он рассчитывал, что припасов хватит, по крайней мере, на три дня. Он еще раз ужаснулся аппетиту воскресших.

– Вкусная была пища, – сказал матрос. – Но сожрана, к сожалению. От трехдневного запаса только запах остался. Съели заплечные ноши, свели к нулю, но зато далее будем налегке двигаться. Но ничего, ужинать можно лесными жителями, – оптимистически продолжал он.– Зверь, пищи ища, сутками рыскает. Чтоб удовлетворить первобытные потребности в еде не обязательно мешок за спиной таскать. Огромный выбор воробьев в этом лесу. Птиц небесных, зверей земных. Ужинать будем в движении.

Тронулись далее.

С шумом и карканьем пронеслась стая ворон – словно ветер веером окатил. Стая взбодрила воздух: ветер стал наседать, гулять поверху, и всё усиливался. Он налетал порывами – с неравными промежутками, в течение которых нервно переводил дыхание, и опять дул. И поначалу не очень страшил, хоть и стращал.

Уже через час путники опять выдохлись и остановились.

– Это Вовка ветер наслал, – сказала Изольда. – Тронул тех ворон у моста, они и разбудили ветер. Пожинаем бурю теперь.

– Заказал нас? – спросил Антон, ибо знал, что на местном жаргоне: ветер наслать – заказать убийство.

– Я попутный заказывал, – сказал матрос.

– Попутный? – возмутился Смирнов. – Нам надо зюйд-ост, а он норд-вест дует.

– Это мы не туда движемся, – возразил матрос.

– Антон лучше знает.

– Узнаете альбиноса носатого? – Изольда указала на белого ворона, пролетевшего низко. – Это они нам за обстрел мстят. Говорил же Антон, нельзя в них стрелять.

– Антон, Антон... Только и слышу: Антон. Прямо антоновщина и тамбовщина, – проворчал матрос.

– Может сам нас поведешь? – сказала Изольда.

– Вот у нас во время службы на Каме антиповщина была. Антипов, кондуктор был. Спокойный, как дохлая рыба. Его еще антипапой звали, п.ч. католиков не любил. Но это к слову, а антиповщина заключалась в том, что как он уснет, так ему кошмары мерещились. И более того: воплощались в жизнь, будь то дьяволы либо львы. И не в виде бестелесной сущности, как то: призраки, эфемеры – нет: все его изображения из глубины души тут же материализовались в натуре. Шторма, бывало, такие закатывал, какие и в Тихом океане неслыханны. При всем при том, что на Каме не бывает штормов. Мог с корабля перенестись на бал или перенести бал откуда-нибудь из Вены прямо на палубу.

Представляете: музыка, лакеи с шампанским носятся, женщины, разогретые Штраусом – наиболее прекрасными некоторые из матросни успевали воспользоваться, прежде чем этот Антипов упадал в другой сон. Однако пуще всего мы химер опасались, которые прятались по темным углам и, бывало, набрасывались: лев с головой Ленина, Троцкий с хвостом, гидра контрреволюции. Троцкий более всех его воображение будоражил: то во главе троицы: Маркс, Энгельс и сам. Тройки какие-то с намеком на русско-расстрельное. А то пустые намеки безо всякой отчетливости: ледокол 'Троцкий', ледоруб... Мы тогда только что к красным переметнулись и побаивались, как бы назначенный к нам комиссар ко всей команде меры не применил – за критику и карикатурное изображение вождей и идеи в целом. В общем, этот мудак доставил хлопот. Пытались мы его укоротить, подавляя воображение: лили воду на голову, катали его по палубе, щекотали пятки. Иногда помогало, но чаще ввергало в еще более мрачный кошмар. Комиссар, конечно, доложил, и этого антипапу от нас забрали. Говорят, что в правительство, чтобы всей стране, а не только нам и только прекрасное снил – светлое будущее и вечный кайф. Кошмары же отсекли научным методом, направляя их в страны капитализма. А то ведь однажды такой левиафан спустился с небес, когда мы перед сном его самогоном опоили, в сравнении с которым аватары товарища Троцкого – сущий пустяк.

– Кто из Шапир на этот раз принес бегемоту гибель? – спросил полковник.

– Все Шапиры к тому времени были уже мертвы. Так что победить это чудо было некому, и...

– Опять накличешь, Волдырь, – сказала Изольда.

– Действительно, пусть он заткнется, – сказал полковник. Но заткнула матроса стихия.

Солнце пятилось, пытаясь скрыться на запад. Тучи сгустились и пустились за ним. Небо задернуло. Сосны раскачивались, словно мехи, нагнетая все больше ветру. Деревья накидывались на путников, притворяясь опасными, потворствуя притворству, ветер выл – как если бы черти вокруг кружились или бесы вились.

Небо прорезали всполохи, словно в нем резвились Горынычи. С грохотом столкнулись тучи, гром со страшной силой ударил по куполу, а секундой позже и секундой севернее – там, откуда пришли, земля вздрогнула, словно на нее свалился осколок неба или сзади обрушились небеса, окончательно отрезав дорогу назад.

Было опасно находиться среди древес. Но не было открытых пространств, куда б из-под них выйти. Ветер дул, гнул их, ломал и кидал на тропу толстые сучья. Могло поразить и молнией, как некогда это дерево, обугленная верхушка которого, словно грифель, чертила небо – но что означали ее письмена? Ни капли дождя не упало с облака, что тоже грозило бедой: сухая гроза чревата пожарами.

Но этот же ветер и ворон прогнал, которые всю эту бучу подняли, а вслед за ними умчался и сам. И тучи развеялись, и солнце выглянуло, и непонятно было, зачем пугал.

Матрос вновь принялся за свои россказни:

– У нас на бронепоезде случай был, когда мы протискивались через голодные губернии. С собой-то запас провизии небольшой брали, рассчитывая на сознательность населения и реквизиции. Однако ни то, ни другое не оправдало себя: сусеки сплошь оказались пусты. Обед из трех бед, ужин из ужасов: голод возник среди нас. Так что командиру бронепоезда товарищу Еблобородову и его комиссару Сыкольскому приходилось прятать глаза, скрывая от нас свою сытость. В то время у нас состоял при пулемете 'Максим' солдат Сухорылов. Был пулеметчиком еще с мировой, человек испытанной храбрости, Гавриловский кавалер. У нас за храбрость вместо Георгия Гаврилу давали. Однако и в Бога верил, и когда голодно стало, все о пище Ему молился, чтоб ниспослал. И вот сидим как-то на пулеметной площадке, в карты дуемся, а этот молится, чтоб хоть какая ни на есть пища на помощь пришла. Да и выпросил на свою голову: с неба упал килограмм сахару и зашиб его до смерти. Это надо же так угадать, чтобы не промахнуться. И скорость ветра учесть, и скорость поезда, и настроение машиниста, и девиацию, и вращенье земли. А эти три фунта сахару комиссару достались. Вот и герой, полный Гаврила. Так что, не уповая на небо, будем искать яств у земли. Перипатическое удовольствие от совместной прогулки с вами не заменит еды. Я тебе хвостик нашел. Хочешь, Смирнов?