Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Выяснилось по дороге назад, что эта труба не была магистральной, одиночной, прямой, а имела многочисленный ответвления и оттоки, которые он, обманутый блеском, маячившим впереди и принятым им за конечную цель, не замечал. Он куда-то свернул и попал в нечистоты. Сливают, наверное, сюда сливки общества, иронически подумал поручик. Он повернул обратно и снова попал. Он метался по этой разветвленной системе, пока фонарь не иссяк, а сам он совсем не лишился рассудка и сил. Он всхлипнул, сел и затих в тупике и отчаянии.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Несмотря на то, что ночи в конце мая у нас бывают прохладны – на лоне природы, на ложе из хвой – спал я довольно крепко, а проснулся, едва начало светать, оттого, что кто-то впился мне зубами в предплечье. Я решил, что это, конечно, пес, и отбросил его движеньем плеча, но откатилась Маринка, а откатившись, оскалилась и даже попыталась на меня зарычать. Неудовлетворенная потребность просматривалась в ее глазах. И истерическое желание еще кого-нибудь укусить. Но, несмотря на собачьи ухватки, она была хороша. Всех прелестей этой женщины было семь: рыжая грива; голубые глаза; рот, будто малины наелась; гибкость, словно язык пламени; яркость, что тоже огню присуще; упругость, блеск. Словом, имела внешний вид, способный не только пожарным нравиться. И отличалась от обыкновенной женщины, как рисованная от резиновой, а резиновая от живой. Не Маринка, а картинка. Пес – по контрасту с этой красой – выглядел довольно облезло.

Видимо, шесть часов минуло. Нечто вроде природного ритма было присуще ей. Я вздохнул. Жизнь в этом режиме мне давалась пока что с натугой. Это боги меня испытывают, еще раз вздохнул я, и покуда испытатель и испытуемая в акте стыда-вины – в кустах, в кустарных условиях – избывали епитимью богов, Полкан все время тыкался носом и докучал, а однажды так тоскливо завыл, что я на мгновенье замер в состояньи стыда.

– Когда будете меня в будущем, то имейте, товарищ подполковник, в виду: подкладывайте под меня что-нибудь, – сказала мне эта женщина, выковыривая из себя иголки.

Природа у нас, что и говорить, довольно груба. Но и ей не следовало бы привередничать. Словно ее до этого времени на бархате трахали. Я помню, что, удаляясь с майором, одеяльце с собой не прихватывала. Конечно, в кустах – дело вкуса. В естественных условиях есть свои неудобства. Но с милым рай и в камышах. Тем более, что не я ее на эти действия подвигал.

– Неудобства искупаются наслаждением, – сказал я, отходя от чувства вины.

– Это необходимость, – возразила она. – Наслаждение, товарищ подполковник, здесь ни при чем.

– Ты меня Геной зови, – посоветовал я. – Или Женей, коль уж у вас так повелось.

– Геной я не могу. На Женю, гляжу, вы обижаетесь. Романсычем можно?

– Можно, – позволил я.

– Ну? Как дальше мы с вами быть будем?

– В каком смысле?

– Казну надо искать, – сказала сыщица.

Мне пришло в голову, что живя бок о бок с Антоном, который, вне всякого сомнения, тоже сейчас золото ищет, она могла, используя тонкое обоняние, что-либо про казну разнюхать. Не зря же они тогда с майором нагрянули и ударили меня по голове. Сейчас, когда майора поблизости не было, и он не имел над ней больше ни власти, ни прелести, она могла быть и пооткровенней со мной. Я сказал тоном любезного следователя:

– Расскажи мне, пожалуйста, об Антоне. О вашей совместной жизни с ним. Где и как ты подцепила его? Чем запомнилось это замужество? Я готов тебя участливо выслушать. И как деверь рассчитываю на доверие.

Она задумалась. Видимо, прямого ответа на этот вопрос у нее не было, а кривить душой не хотелось.

– Это тебя майор к нему заслал? – помог ей я.

Она подумала еще десяток секунд. Покосилась на пса. Сделала головой кивок – он.

– Он все придумал, а осуществлять назначил меня. У меня и выхода не было. Я ж под ним подчиненная.

– Ну? – поторопил я.

Она начала про свадьбу, про прелести совместной жизни с непьющим племянником, про особенности сожительства с ним же, но пьющим, а далее сбилась на наболевшее: мол, реагировал нерегулярно, вяло себя вел, а я ж все же женщина, а не вещь. Не стоит благодарности такой брак.

– Очень рад вашему счастью, – прервал я. – Брачные игры я как-нибудь сам домыслю. Ты про казну что-нибудь выяснила? Ведь за этим тебя и заслали.

– А он про казну и не помышлял. Словно ее и не было. Не знал он про нее ничего. А этот червонец к нему как-нибудь позже попал. Уже после того, как я от него съехала.

– Почему так решила?

– Потому что неглупая.

– А может, никакой казны действительно нет?

– Вот уж не знаю теперь. Сама в сомненьях. Но если и Семисотов, и вы, и Кесарь, да и весь город – стало быть, есть. Все ее ищут. Нельзя нам отставать от других.

Я, покойный майор, Антон. Их жена. А тут еще пес вертится...

– Ах, как хорошо, – сказала она, прижимаясь ко мне ненадолго. – У нас теперь такие же запутанные отношения, как в мексиканском сериале. Хорошо бы перекусить, как следует, прежде чем отправляться черт-те куда.

– А к майору кто заслал? – спросил я наугад.

– К майору? – Она привычно замерла, выбирая ответ. – Тоже майор. Только милиции.

Майорами земля полнится. Словно с единой майорской матрицы штампуют их. Я-то, слова богу, подполковник уже.

– Рассказывай, не тяни. А то мы тут до вечера просидим.

– Это надо сначала начать.

– Ну так начни.

– В первый раз мы с Антоном тоже недолго пожили.

– Так ты еще раньше была с ним?

– Ах, это мой первенец. Так, кажется, говорят. – Так не говорят, но я терпеливо слушал. – Это первосупружество нам нелегко далось, – продолжала она. – Первый брак всегда комом. В общем, мы сочли, что эти отношенья ошибочные, и как-то после незначительной ссоры он меня... Ну, в общем, послал, – отчего-то застеснялась она. – То есть очень далеко, вы понимаете. Я и ушла. Далеко. С геологом. Геолог-одиночка у нас тут шлялся и промышлял.

– Самохвалов?

– Самуил. Вначале он у Собачьего болота все что-то искал. И я вместе с ним. Потом рыл по ночам за кладбищем. И даже нашел, не знаю что, в ночи рассмотреть не удалось, но очень обрадовался, хоть и воняло очень. Темно было. Он послал меня в город за спичками. Но обратно на кладбище, даже со спичками, я идти побоялась. Только выйду за город и обмираю от ужаса. Ноги не идут. Лишь наутро мне удалось выбраться. Но найти его уже не смогла.

– А раскопки нашла?

– Мы даже зарегистрироваться не успели.

– Раскопки что? – настойчиво подталкивал я.

– Земля вокруг кладбища во многих местах оказалась разбросана. А голого геолога поймали потом в лесу. Он про покойника, да про печень все бормотал. А когда монету у него отняли, то он с ума сошел и дара речи лишился. Только мычал и от мух отмахивался.

– Это тот случай, о котором Семисотов упоминал? Лет десять назад было?

– Восемь. Мне как раз должно было двадцать стукнуть. Мы с ним еще в ресторане посидеть планировали.

– Копал кто-нибудь еще на том месте?

– Ах, он там всю землю расковырял. Так что неизвестно было, где конкретно копать. Кинулись, конечно, люди с лопатами. Но ничего более не нашли.

Эта история меня неожиданно взволновала. Даже стесненье в груди почувствовал. Участилось дыхание, пульс.

– А еще он мне письма писал из психушки. Но письма с его почерком почта отправляла прочь. Но все же дошла от него устная весть: мол, археологи за городом что-то копают, мол, сходи посмотри.

Пес между тем то и дело отлучался, а, возвращаясь, последовательно сложил у ее ног кролика, суслика и сурка. Кролика я безжалостно выпотрошил, суслика бросил псу, а сурок вдруг ожил и с несвойственным этим соням резвостью юркнул в кусты. Я развел костер, используя спички, которые обронила Танечка.

Она сразу влюбилась в эту группу отечественных ученых, раскапывавших курган не так далеко от города, километрах в двадцати всего. Они тоже ответили ей взаимностью, а один не удержался и женился на ней. Вначале она про них думала, что это то же, что и геологи, только более архиважные. Сейчас-то понятно, что они тоже искали казну. Она рассказала новому мужу ли, жениху ль, про Самуила, про печень. Это мог бы быть эполет, предположил археолог, только эполеты почти уже не носили тогда. И этот непонятный ему эполет оцепеневший разум Самуила принял за печень. Ах, он ее очень любил. Каменьев и камелий ей не дарил, а так – все было. Хотя любил, как выяснилось, из любезности. А когда смена его кончилась, и он уезжал, то, не зная, куда девать, передал ее запиской по вахте приятелю своему, ей предварительно его расхвалив. Так что она заранее была о нем самого лучшего мнения.

Этот новый архигеолог женатый был, но жена считала его растяпой и работала в поле, а он все больше в городском архиве сидел. Высокий такой, в очках. Всегда свежий и вежливый. Этот сразу влюбился, когда она записку ему подала, и словно кобель неотлучно за ней ходил, хоть и жену одновременно боялся очень. Этот слуга супруги был одновременно и ее слуга. Жена его вскорости бросила, ушла к более ушлому. Но в брак ей, Маринке, вступить с ним все равно не удалось, так что любил он ее как чужую женщину, а не как жену. Потом его стало в ней что-то не удовлетворять, и они стали драться. Хотя она ему верная было, как собака, и только раз изменила ему с хорошим человеком.

А однажды он ее зачем-то к ветеринару послал. Она пошла, да так у него и осталась. Кесарь – он тогда ветеринаром работал и только еще начинал свою преступную деятельность – этого археолога после убил. Из револьвера. Из ревности. Ах, мы бы все равно убили друг друга. Но этот археолог меня бы раньше убил. А Кесарю нужны были свои люди в милиции, вот он ее и заслал к менту. А уже мент – к пожарному.

– Они меня все использовали, – сказала она.

– Хорошо, используя, не испортили. Продолжай, – попросил я, ибо мы подошли к интересному. Сучьи мотивы ее биографии меня не так интересовали, как пожарный майор.

Семисотов в нашем отделении милиции давно в подозрении был. Во-первых, его расторопность смущала, так как зачастую на место пожара прибывал за несколько минут до возгораний, что наводило на мысль о том, что поджоги совершал именно он. Дошли так же слухи, что он, пользуясь служебным положением и субординацией, оргии ввел. Танцы и другие тенденции. Занимается едва ли не сатанизмом и распространяет свою веру через пожарных инспекторов. В общем, поручено было Маринке выяснить, что он собой представляет. И нет ли в недрах этой пожарной части, которую многие уже в открытую называли Храмом Огня, преступной деятельности? Не занимаются ли в частности храмовой проституцией, которая в нашей стране запрещена? Будешь действовать под прикрытием, сказал милиционер, майор. А кто прикрывать будет? Я и прикрою, обнадежил он. Я так думаю, предположила Маринка, что надоела ему. Вот этот неясный сокол меня и отослал. Тем более, что скоро с ним всякая связь, даже почтовая, оборвалась. Его в другое место перевели, без адреса.

Кролик к этому времени дошел до готовности. Я вынул его из огня и разделил поровну. Надо было куда-то идти.

Двигаться я решил в сторону Собачьих болот, ибо, по моему глубокому убеждению, искать надо было именно там. В свое время болота пользовались дурной славой, и соваться туда даже в поисках сокровищ казалось немыслимым. Но с возрастом суеверия относительно населявших его духов поутихли, а мысль – возникла и крепла. Откуда эта мысль взялась у меня? Не знаю. Не могу сказать. Кроме всего прочего, это было единственное место в радиусе двух десятков км, которое я в свое время не обследовал.

Я планировал выйти к болоту часа за три, но после двух перестрелок и возни с Маринкой что-то пространственную ориентацию потерял. О, обоняющая. Маринка принюхалась, посоветовалась с псом, который тоже носом водил, и сказала: туда.

Мне показалось, что этот кобель поглядывал как-то ревниво. На Маринку с какой-то докукой смотрел, на меня же приязни не распространял. Она стала звать его Фениксом, да я воспротивился. Нечего распространять намеки всякие. Пусть будет Полкан.

– Давай-ка расставим точки, – сказал я. – Без подробнейших деталей о вашей храмовой деятельности я далее с места не сдвинусь. Что там за оргии устраивал этот сукин сын?

– У нас сукин сын – не оскорбление, – сказала она. – Сукин сын – это сан. Соответствует примерно пресвитеру в более традиционных исповеданиях. Быкатый у нас пресвитером, капитан. Хотя должность – майорская. Нам майоры нужны. Без пресвитеров, как без крыльев. Будете нам майором?

– Не знаю. Возможно, попробую. Уточни-ка штатное расписание.

– Значит так: четыре сукина сына пресвитера, под ними епископы, они же апостолы, потом требоисправители, диаконы (не ниже, чем в чине мичмана), а дальше уже унтер-офицерский и совершенно рядовой состав, простые матросы этого корабля. А надо всем этим стоит хлыстосвят, каковым для их всех мой майор был... Ах, так весело всё начиналось. Сначала мы что-нибудь поджигали, баню там или почтамт. Потом тушили. Мясо жарили на углях пожарища – такое мясо считалось жертвенным и священным. Пока одни занимались пожаром, другие приготавливали радение. Репетировали – персонал песни и пляски у нас для этого был. Расставляли столы. В этот день на столы выставлялось скоромное, то есть мясо с места событий, и даже спиртное в небольших количествах, а в больших я вообще не пью. Ходили разжигатели меж столов и всех подхлестывали. Радение же символизировало очищение через всеобщую гибель посредством огня, а затем – воскрешенье из пепла и последующее бессмертие.

– Зачем же вы хлестали собак, черт вас возьми? – спросил я, испытывавший всегда негодование или, в крайнем случае, неловкость, когда при мне истязали что-нибудь бессловесное.

– Собак поймать трудно, – согласилась Маринка. – Предлагал капитан Быкатый использовать для этой цели козла, которого держали на заднем дворе как символ похоти и печали, но Шурик ему доказал, как дважды два, что копытное не хлыстуется. Так что приходилось собак все-таки, выбирая для этого рыжих или хотя бы с подпалинами. Но их только при малых радениях, специально импровизируя собачий вальс. Женщины кстати тоже рыжие у нас почти все. Если нет – перекрашивали. А по большим праздникам и датам устраивались большие радения. В такие дни поджигали и тушили что-нибудь значительное, публичный дом, например, или районную администрацию. А хлестали – себя и друг друга. Все греховны, виновны, – вздохнула она. – Большие радения с нас снимают вину, малые – стыд.

– Значит, Шурик твой – атаман и казаков, и разбойников? И поджигает и гасит сам?

– Эти пир-акты диктовались необходимостью, так как составляли существенную часть обряда. Все равно, что молебен в православных понятиях. Или крестный ход. Я, как первый раз попала туда, думала, что корпоративная вечеринка. Все как раз только-только с пожара вернулись, и началось костюмированное представление. Персонал песни и пляски изъяснялся только танцем и жестами, Хор, правда, время от времени что-то пел и выкрикивал, но по-гречески. Я бы ничего не поняла, если б Шурик по ходу действия не объяснял. Прометей, объяснял он мне, свой огонь выкрал не у богов, как было до нас считать принято, а прямо из преисподней. Поэтому надо его душить. Показали все это в танце, как крадут, душат. Как наказывают хлыстами Прометея того. Потом – все только ждали момента и бросились в танец – началось гашенье огня. Затряслись – вертуны, трясуны, танцоры. Плясали, молились, воздавали хвалу господу и друг другу, изрыгали огонь. Но все это пластично и выразительно, под оркестр, а не просто тряски. Потом разбивались на пары и в руках эффектно появлялись хлысты. Один хлестал интенсивно, другой экспансивно воспринимал. Потом восприемник и воспитатель менялись ролями, возжигая вожделенье, возгревая веру друг в друге, и когда считали, что вожделение возожглось, начиналось совокупление и солидарность...

– Ради всего святого, – перебил я. – Пары хотя бы разнополые были?

– Как правило, – сказала она. – Для этого и существуют в штате рыжие огнеупорщицы. Так я крещение приняла.

– Умри, Дионис, круче не поблудишь, – восхитился я.

– Но огнеупорщицы всегда выдерживали натиск.

– Нет, в пресвитеры я не гожусь. От свальни с вами увольте меня. Этот Свами-майор только тебя – или?..

– Ах, он считал меня своим долгом, и только меня. И это называется карусель, а не свальня. Там выносливость требуется. Я однажды не вынесла и понесла, потому что во всей этой карусели все забывали о мерах предупреждения и предосторожности. Я поначалу обрадовалась, думала, Альбертик у нас будет. Но он сказал, что не время беременеть. Да и вообще, младенцев называл вонючками. Мол, только вопли от них, и где лестью, где доблестью сумел меня убедить. Так что Альбертиком мы аборт сделали.

– Сочувствую, – сказал я, и кажется, искренне. – Однако, насчет огня. Секты Гасителей, я слыхал, давно где-то есть, но не у нас. Огнепоклонников и пироманов везде и всегда хватало. А вы и гасители и возжигатели в одном лице?

– Огонь – стихия пока что неуправляемая. Но кто-то должен его контролировать. Вот мы и взялись. А когда получим его себе в монопольное пользование, вот тогда и увидите, товарищ майор.

– Подполковник, – поправил я.

– Нам уже, кстати, кое-что удалось. Например – через пожарных инспекторов – запретить продажу спичек в подконтрольных ВПЧ магазинах. Сначала детям и психам, а потом и всем. – Мне пришла на ум Танечка с ее спичками и попытками человека поджечь, и я про себя решил, что мера, пожалуй, правильная. – Наша цель – Всероссийская Оргия, – сказала Маринка. – Очищение и катарсис через нее.

– Почему не мировая? – спросил я, заинтересованный этой затеей майора: оргией, как убийством, всю страну повязать. – Первая Мировая Оргия – каково звучит, а? ПМО.

– Ах, нет, он был реалистом и на мировые оргии не притязал. Насчет ПВО, всероссийской, то есть – да, у него устремления были. А дальше, говорил он, пусть наши преемники мировой пожар раздувают. А раздув – только следи, чтоб не потухло, постоянно подливая масло в огонь.

Я догрыз свою часть кролика, кости же бросил псу. Тот жадно на них накинулся, несмотря на то, что позавтракал сусликом. Видно, этому жертвенное, с огня, тоже больше приходилось по вкусу.

– Какова же роль собак все-таки? – спросил я. – Зачем вы жестоко их?

– Разнообразная у них роль. Ненависти, если они не кусали его, он к ним не испытывал. И наоборот, считал даже землю чем-то вроде собаки. Этакой Жучкой, насекомоносителем. А люди все и животные – словно блохи в собачьей шерсти, жители этой Жучки. И радения, малые, одновременно с изгнаньем стыда чем-то вроде изгнания блох были.

– Собаки, между прочим, первые вышли в космос, – сказал я. – А уж потом обезьяны и человек.

– Он еще говорил: древние люди, изгоняя из себя дьявола, что-то напутали. Дьявол так и остался, а сами люди внедрились в собак. И теперь, чтобы дух человечий из собаки обратно извлечь, хлыстом их приходится потчевать. Потому что одним только хвостом собаке не справиться. Любой, имеющий хлыст или хвост вам скажет, что это далеко не одно и то же. И это неправда, что говорят невежды, будто мы собаке молились. И что, якобы, пожирали их. Пожарная служба и так собачья, а тут еще наветы и клевета.

– Что еще говорил майор про собак?

– Он говорил, что человеку свойственно кого-нибудь ненавидеть. Что сумма симпатий и антипатий в нас постоянна. И чем меньше любви, тем больше злобы. А объект, на кого злобность свою слить, всегда подворачивается из ближайшего окружения. Так лучше, чтоб перенос антипатий на собак осуществлялся, а не на людей.

– А что вы с Кесарем не поделили?

– Да в Кесаре ли дело? Тут и другие секты отбирают электорат. Весь народ между ними распределен. Неохваченных днем с огнем не найдете. Беседники, бесстыдники, беспробудники. Все алчные. Бессребреников не осталось почти. И на все наши воззвания и призывы – глухая нетовщина: мол, нет и всё. Бухтатый и его шалопуты – эта социальная группа самая непримиримая к нам. Кидают тухлыми яйцами, а у нас яйцо – самая нечистая пища. Гильдия парикмахеров – так те горла режут бритвой клиентам от уха до уха. С нашим Пожарным Депо Железнодорожное Депо соперничает. Те используют для своих спекуляций сеть железных дорог. Зам министра страны аж из самой Москвы по путям сообщения к ним прильнул. А железнодорожные акции – скупили скопцы.

– У путей сообщения тоже свои радения?

– Да какие радения. Разве сравнить нашу обрядность и их? Становятся в две стены и сопят друг на друга. Кондуктор возглашает: 'Окропиши мя иссопом' – вот и сопят. У них кондукторы вместо епископов. И в газетном в лозунге – 'Окропиши...'. А у нас – 'Из искры – пламя'.

– Начать искрой и кончить заревом, – сказал я. – А газета 'Искра' – похоть раздуть?

– Что 'Искра'? Если сравнить огонь с громом небесным или ревом господним, то искра – писк. А они от нас отнимают не только потенциальных членов из состава мирян, но и деньги. Если еще год назад один пожарный инспектор – на рясу батюшке – за день тысячи с мирян собирал, то теперь только сотни, да и то не каждый инспектор и не каждый день. Ряды членов добровольных пожарных обществ, принудительных тож, редеют стремительно. Хотя мы открыты для всех и готовы объединиться со штундистами, например, чтоб были штундохлысты. Мы даже радения совместно устраивали, ВПЧ и СВЧ, под лозунгом: 'Да случится чудесным образом единство'. СВЧ – это северо-восточная часть, тоже пожарная. Но единства так и не случилось, и ничего чудесного не произошло. Масонскую ложу пытались к единству привлечь, но эта лоджия вовремя скрылась, ограбив мирян. Если бы бог не смешал языки и понятия о прекрасном, то плерома и единение вокруг нас вполне были б возможны. Все бы непременно объединились, обладая взаимопониманием, а объединившись, стали б на место бога. Место которого, кстати, пусто, потому что он умер давно, задолго до появления первого человека. Свалился с небес, при ударе о землю распавшись на инь и ян. Так появились люди и расползлись по пещерам.

– А как же власти смотрели на ваши карусели? Неужели попыток не делали прекратить? Я б прекратил.

– А они не обо всем догадывались. Вот только милиция взялась преследовать нас за храмовую проституцию. Храмовая, действительно, имеет место. Я так и доложила милиционеру, когда еще под его влияньем была. Но используют для храмовой проституции в основном хромых. Это его немного успокоило. Тем более что денег за это мы не берем, и корыстная подоплека в этом деле отсутствует. Просто считается, что это необходимый ритуал. Ибо сам бог, взяв женщину в левую руку, а мужчину в правую, соединил их. Вот и соединяли население посредством тех храмовниц.

– Огнеупорщиц?

– Нет, это совершено другие. Те рыжие, а эти – какие попало.

– Как же он взял и соединил, если умер задолго?

– А так, – отрезала рыжая, видимо, сама не понимая в этой теософеме ни аза, хотя и продолжала сыпать слова: перевоплощение, возрождение, бессмертие. Готовность к самосожжению. – Я это не все поняла, – наконец призналась она. – Не успела. Это так глубоко, что не под силу.

– При желании можно и в дождевой луже глубину найти. Особенно если вода мутная.

– Да и не обязательно все понимать. Хлещись себе, знай, покуда дух из тебя вон – не воспарит ради свободного созерцания господа. Чтобы душа, выйдя на свободу из тела с чистой совестью, могла без стыда и безвинно в очи ему глядеть.

Вот, опять. Если умер он, то кому глядеть?

– Катастрофа накатывает, – мрачно пророчествовала Маринка, идя впереди и не оглядываясь. – Конец мира уже недалек. Угасание света уже началось, и ныне он не так ярок, как во времена добродетели.

– Будет потоп? – спросил я.

– Потоп уже был и благополучно пережит человечеством. Благодаря тому, что человек очень текуч. Потому что его организм состоит в основном из воды и лишь у архангелов – из огня и гнева на нас. Миру нужно очищение огнем, прежде чем ему совсем пиздец придет. Но это должен быть чистый огонь. Ибо грязным только небо коптим. Греем небеса понапрасну.

– Сперва разжигаете похоть, потом гасите, – сказал я, путаясь в противоречиях. – Поджигаете амбар и сами тушить накидываетесь. Весьма непоследовательное верование.

– Клин клином, – сказала она. – Иначе не перекорить проклятого беса. Похоть есть огнь в человеке, его, так сказать, приятная сущность, наслажденческая ипостась. Только похоть в человеке живет, а огонь – в древесных поленьях. Соитие высвобождает любовь, так же, как горение высвобождает огонь, заключенный в древесине. И разделяет ее на огонь, пепел и дым. Ну что такое половая любовь, не сопровождаемая пыланием страсти, без всякой огневой поддержки? Дым. Или представьте, что перед вами тарелка пельменей. Представили? А теперь съешьте ее. Съели? Сыты? Нет? Вот так и любовь. Никакого удовлетворения, покуда вы эту свою любовь в постель не затащите...

Она продолжала трещать, но я про это не слушал уже, догадавшись, что все эти ее разглагольствования со слов майора, не что иное, как банальность за громкими словесами, шифрование пустоты. Головы он морочил им, добиваясь каких-то своих целей. Я включился только тогда, когда она снова упомянула о Самуиле.

– Что-что?

– Это нам с Самуилом явление – ну то, с печенью на плече – и послужило толчком к его размышлениям. Уж не знаю, как он все это между собой увязал и одно из другого вывел. Вернее, он мне все доходчиво объяснил, да сейчас у меня все опять спуталось.

– Так это явление не только геологу-одиночке, но и тебе было?

– В натуре – геологу. Но я с тех пор столько об этом думала, что стала себе тоже его представлять довольно ясно. Мне кажется, что он походит на вас. Если б не было у меня этого внутреннего чувства, я б еще вчера от вас к кому-нибудь другому ушла. А до этого было у него Красное знаменье. Видение мирового пожара.

– Так ты там тоже была не на последних ролях?

– Считалось, что я Жар-птица, а он – Феникс. Вот и все. Ах, как он меня ревновал, с пожаров заскакивал. Думал, я без него с кем-нибудь путаюсь. А меня и правда – возбуждают пожары. Он даже нервничать стал по ночам. И усердствовать через каждые шесть часов, так что в привычку вошло. Вошло, а теперь не выйдет никак.

– Ревновал, но к Антону тебя заслал?

– Что же делать, – сказала она, – ревновал. А пуще всего боялся, что Антон сделает мне ребенка или какую-нибудь другую гадость.

Мне пришло в голову, что эти двое и споили племянника моего. Чтобы под шумок, пользуясь его пьяной доверчивостью, все из него выведать.

– Ничего подобного не было, – заявила она. – А пьянство свое он объяснял хандрой, то есть причинами метафизическими. Я как поняла, что это у него надолго, а про казну он не знает ничего, так снова ушла.

На этом я прекратил расспросы. Хотя и было мне интересно: ушла, но как? Тайком? Любя? Нагишом? Не оглядываясь? Время для этого, я полагал, будет еще.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Лес расступился. Тропа, подсыпанная щебнем, о которую он в клочья истрепал китайские кроссовки, приостановилась, разделялась натрое, образуя развилку – вилы, трезубец их трех троп. Левая тропинка несколько в гору шла, прямо ровен был путь, правая же под уклон скатывалась. Он машинально ступил вправо, не сообразив, что любой спуск рано или поздно приводит к какой-то воде.

Было душно, под ногами хлюпало, ноги в остатках обуви утопали в грязи. Шашка с левого боку переместилась почти на живот и билась о больное колено. Рюкзак оттягивал плечи. Может, ступил не на ту тропу, и надо бы возвратиться? Или, коль всё же ступил, пройти ее всю?

Долгие колебания не были свойственны полковнику Одинцову. К тому же всякое дело он привык доводить до конца. Да и нужно было непременно взглянуть, чем эта тропа закончится. Казной, а может быть, Китежем? Моя Россия, как и всё моё и её былое, словно Китеж, под воду ушла.

Мечталось выстроить Русь по небесному образу и подобию. Хотелось, чтоб не только царил справедливый кесарь, но чтобы и дух парил. Или выстроить царство кесаря в духе – пустая мечта? И правы те, которые утверждают, что царство духа не от мира сего? Он, кажется, произнес это вслух, но вопрос, адресованный древесам, повис на осине.

Чтобы заслужить признательность наций, надо стать красивыми и талантливыми. Или останемся вещью в себе, бледной тенью на пол-Евразии?

Он остановился. Оглядел заболоченные обочины. Деревья подступали близко, обросшие мхом. Существует разновидность плесени, живущая вечно. Только зачем ей, плесени, вечность?

Комаров стало гуще. Он закрыл лицо накомарником, затянул до подбородка молнию на куртке.

Десять минут спустя деревья расступились. Его охватило предчувствие, что сейчас все кончится. Или начнется? Бездна разверзнется или развернётся простор? Тропа упиралась в болото и пропадала в нем. Не исключено, что он вновь вышел к Собачьему, зайдя к нему с другой стороны. Вязкий кисельный берег не давал подойти ближе.

Болото, дыша метаном, простиралось, насколько хватало глаз. Прохладные хляби были подернуты зеленой тиной. На поверхности набухали и лопались водяные волдыри. Не фланировали фламинго, не сновали стаи пресноводных рыб. Этот гнойник в нежной ауре миазмов в качестве среды обитания был им не пригоден. Лишь лягушки хорохорились, орали хором, наполняя кваком акваторию. Да кулики с выпями хвалили урочище.

Метрах в тридцати от края болота произрастала группа деревьев, значительно превышавших прочую растительность, составлявшую местный ландшафт. Наиболее привлекательно с точки зрения верхолаза выглядела необхватная сосна с толстыми сучьями, сухими и редкими в нижней части ствола, но выше росшими чаще, а ближе к макушке переплетенными столь густо, что можно было бы разместить гнездо снайпера или разместиться самому для незаметного наблюдения за окрестностью. Надо было выяснить, далеко ль простирается это болото, рассадник малярийных плазмодий и нечистых сил, и куда двигаться дальше. Он сложил рюкзак у подножия и полез по этому дереву с южной стороны, где мох не был столь густ, а ствол выглядел не так осклизло. Руки соскальзывали, кобура и сабля цеплялись за ветви, но вверху действительно оказались гнезда: два птичьи, а одно ничье. Он занял ничьё. Сирин и алконост, занимавшие два соседних, не обратили на него никакого внимания.

И открылось ему это болото, словно карта мытарств, очертаниями напоминая Евразию. С европейской частью справа болота, с коллекцией названных именем Калинина городков. С Волгой, пиявкой впившейся в Каспий, с гребнем Уральских гор, разделявшим восток и запад, эти враждебные части света, словно берлино-китайской стеной. Прямо пред ним кверху брюхом лежала Азия: море тайги, монгольские степи, тюменский город Томск. Южнее громоздились бугры, похожие на Тибет, каким он представлялся, наверное, мадам Блаватской. Ему показалось, что справа видна Москва. А еще более право – Питер. Не предполагал, что это места опять заболочены. Более того: этот гнойный процесс далеко зашел.