Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Я не ем такие находки, – отвечал Смирнов, брезгуя. – Да и вообще с полу не ем.

Несколько подземных существ, застигнутых врасплох матросской лопатой, поспешили спрятать свои хвосты в норах.

– Авось не пропадем, – бормотал матрос. – Звери и птицы небесные не выращивают пищу себе, а паразитируют на всем готовом. На подножном корму, на иждивении природы. Вы что-то сказали?

– По-моему это у вас желудок урчит, – сказал доктор. – Не ешьте немытых мышей. Болезни грязных рук бывают чрезвычайно опасны. Можете испортить себе желудок и, в конце концов, жизнь.

– Был у нас кок на 'Грядущем', тоже руки не мыл. Так всю команду однажды заставил плясать танец живота, когда этими руками тунца подал. А еще уверял нас, что это телятина. Да и сам так чистосердечно считал. Так что дело, может быть, совершенно в другом. Желудок ожидал телятину, а получил тунца. Вот и изумился на свой лад. Поднял революцию.

– Ах, если бы все революции ограничивались изумлением в животах, – сказала Изольда. – Оправился – и всё. А то ведь иные вожди искренне считают, что идеи их – народное благо, то есть телятина, а оказывается – протухший тунец, поданный немытыми руками. А от изумления в головах не всегда возможно оправиться.

– Повар должен знать зоологию, чтобы впросак не попасть, – продолжал моряк. – Может, дичи нам настрелять, вожатый?

– Нельзя нам открывать пальбу, – сказал Антон. – Не исключено, что рядом бродят еще соискатели. У нас патронов не хватит на всех.

– Давай тогда лягушку твою съедим, Павлыченко. Многие ведь не брезгуют. А некоторые принимают это земноводное за деликатес.

– Так то ж буржуи, Васёк, – сказала Изольда. – Это у них классовая борьба принимает извращенный характер. Ополчились на класс земноводных, вместо того чтоб земноводных матросов душить. Сублимировали эту страсть в гастрономическую область.

– Классовая борьба в природе узаконена. Буржуи – с пролетариями и земноводными, земноводные – с насекомыми, – сказал матрос, яростно отмахиваясь от мух, которые вдруг появились во множестве. – Слышь, акушер, мы не через прямую кишку движемся? Как бы ты опять мимо очка не сходил.

– Утихни ты, – сказал Антон. – Твой труп на правильном пути.

Матрос внезапно нагнулся, обнаружив на тропе следы, которые по мере удаления от просеки становились все более отчетливы, и теперь стали явны для всех.

– Следы странные. Одно копыто что-то не то. Может, лось или кабан. Надо догнать этот неопознанный питательный объект.

– Ах, я опять вспомнила, – тихо сказала Изольда Антону. – У него правое копыто было коровье. То есть значительно больше, чем прочие три. Это же ослик ваш.

– Ослы бывают упитанные, – заволновался матрос. – Надо его выследить. Чей бы он ни был этот осел.

– Осел – это ты, Васек, – сказала Изольда. – А это – ослик. И он выведет нас туда, где кисельные берега, материк мармеладу, а вместо солнца – сала кусок. Я теперь понимаю, – догадалась Изольда. – Это он нашу кассу унес. Это дедушка отослал осла с кассой.

Каждый счел должным нагнуться, вглядеться, или даже потрогать след, оставленный этим странным животным, и каждый ощутил, принюхавшись, как от земли, словно туман, поднимались мерзкие запахи. То ли псиной, то ли болотом отдавал этот запах, источаемый почвой.

– Что-то птиц не слышно совсем, – забеспокоился матрос, чуткий к проявлениям жизни, которые лес вдруг перестал подавать. – И запахи... Это не вы смредите, Смирнов?

Всякое щебетание смолкло. Ни свиста в кустах, ни шелеста. Только шептались змеи, да мухи множились. Мрачнело. Солнце, прикрытое облаком, только сошло с зенита, вечер еще не предвиделся, но как-то пасмурно стало вокруг, словно вступили в полосу сумерек, и делалось все темнее, по мере того, как путники продвигались далее по тропе. Однако до полной мглы не доходило, словно специально оставлено было немного свету – для видимости.

– Предчувствие, как накануне антиповщины, – сказал матрос. – У него тоже вот так начиналось – с мух либо с запахов. А тут и то, и другое.

– Это всего лишь маленькая аномалия, – попытался успокоить группу Антон. – Разве вас никогда хмарь не застигала в пути?

– Не так внезапно.

– Ах, давайте вернемся, – сказала Изольда.

– В город?

– Нет, совсем...

– В овраг я не хочу.

– Что же вы предлагаете, матрос? – спросил полковник. – Вам с вашим опытом всякой антиповщины и фал в руки. Далее нам идти или вернуться? Или переждать? Может, эти сумерки сами кончатся? Прекратится, прейдет полоса?

– Жизнь, она вообще полосатая, – только и сказал на это матрос.

Чем более углублялись в полосу полумглы, тем более менялся пейзаж. Сутулые тени мелькали промеж стволов, издавая извилистый свист. Местные жители? Партизанские призраки? Созданья кондуктора вышли из прошлого, чтобы настичь нас здесь? Словно прежний мир светопреставился, а земля спустилась во мрак. Иглы свисали с ветвей, тускло-серые, словно гроздья гвоздей, эти гвозди, должно быть, остры на вкус – некстати подумал матрос, хотя голода уже не чувствовал. Хотелось отсюда бежать, а не есть.

Поручик, шедший за доктором, потерял его спину из виду, глаза словно что-то застило. Воображение, петляя вместе с тропой, открывало за каждым поворотом новую невидаль. Летучая мышь с гремучей змеей, псы с примесью волка, огнедышащий мальчик, девочка с двойным лицом. Все, что стояло поодаль или двигалось вдоль, обращалось в химер. И от этого ужас рос, а страх ширился. Над лесом, плотно набитым нечистью, словно гнидами шерсть, нависала луна, но не полумесяцем, который кривой ухмылкой висел вчера, а головой казненного. Ничто не подлинно под такой луной. Сзади, позвякивая позвонками, волочился чей-то скелет, припадая на левую ногу. Однако, подавив воображение, он догадался, что это штабс-капитан тащится – нелепый, словно свалился свыше, например, с луны, которая зияла раззявленным ртом, но была высоко, и ее вопль не достигал слуха.

Ежи обоюдоострые! Единороги с ехиднами! Ёлки с иглами колкими! Всё, что ни есть на е и на ё в природе колючего! Словно вселенная вдруг опрокинулась кверху адом, явив чехарду чертей. Черные тяжелые тени стлались над землей, заступали тропу, так что Антону приходилось их раздвигать, разгонять палками. Однако те, кто тени отбрасывал, предпочли оставаться в своей же тени. Он посмотрел вверх – в небе ничего не было, кроме нездешней луны и черного облака, свирепого, словно свора собак. Да чуть ниже парил двуглавый орел, который тоже был тенью на облаке, а не самостоятельным существом. Антон перебросил автомат за спину, чтобы не поддаться соблазну и не расстрелять рожок по этим фантомам, ибо предполагал, что вызовет этим еще больше смятенья и сумерек. Ободряло и внушало надежду лишь то, что ослик прошел – и мы пройдем, но какими звериными тропами, змеиными стежками? Облако налилось яростью, от него отделился клочок, действительно напоминавший пса, держащего во рту то ли кость, то ли хвост, который он выронил, пролетая над путниками.

Когда Антон взглянул на небо опять, этот клочок снова прибился к стае.

Лес все плотнее касался плеч. Заросли встали сплошной стеной по обе обочины, так что свернуть с тропы, чтобы обойти стороной препятствие, возникни оно на пути, было бы почти невозможно. И едва Антон подумал об этом, как оно и возникло. Хотя вполне возможно, что и тропа тут же кончалась, упершись в порог избушки, которую тесно обступили стволы и высокий густой подлесок. Ветви нависали над крышей, крытой корой. Путники остановились.

– Лубяная избушка. – Посохом, которым попирал тропу, доктор тронул обветшалый порог.

– Что там? – спросил матрос, которому из-за спин не было видно.

– Любезная тебе лубянка, – сказала Изольда, растрепанная о ветви, словно ведьма за сбором приворотных трав. – Может, это и есть дедушкин тайный кров?

– Эта развалина – кров человеческий? – удивился матрос, протиснувшийся поближе.

– Кто-кто в теремочке живет? – сказал Смирнов.

– Что вы хихикаете, поручик? Может там людоед или баба Яга, или иной хищник в хижине прячется, – сказала Изольда.

– Так давайте войдем и выясним.

– Ни окон, ни дверей не видно. Куда входить? – сказал полковник.

– Двери есть, но, к сожалению, заперты, – сказал Антон.

– Словно дверь в Европу перед славянским носом, – сказал пехотный поручик, успевший побывать лишь в мазурских болотах в 1914-м году.

– Европа-Европа, стань ко мне задом, к океану передом, – сказал полковник.

– Что это вы, господин Одинцов? Матросов наслушались? – изумилась Изольда.

Полковник смутился. Видимо, это непроизвольно у него сорвалось. Матрос же, коль уж его вспомнили, гаркнул так, что избушка вздрогнула и присела. Да и прочие содрогнулись от внезапности его крика.

– Да она сама меня боится, – произнес он не без удовлетворения. – Это дрожащее жилище прямо трепещет передо мной.

– Естественный страх пожилой девственницы-Европы перед матросским насилием, – сказал полковник.

– Какие еще будут предложения? – спросила Изольда. – Еще кто-нибудь помнит фольклор?

– Попробуем наоборот, – сказал доктор. – Избушка-избушка, встань к западу задом, ко мне передом.

– Ах, вы про Европу всё...

– Я вот шел и все думал, господа: а ведь напрасно мы послужили щитом Европе, – сказал полковник. – Европа, подмятая Азией, стала бы только сильней. Такой бы батыр у нее родился. А сейчас... Раздолбают ее шейхи к чертям. Они тоже, наверное, Шпенглера в европейских университетах почитывали.

– Насколько мне известно, господа, у последних пророков никаких предсказаний относительно шейхов не было, – сказал доктор. – Нитче все евреями и русскими Европу пугал, Шпенглер – аналогично, Достоевский – православием, Данилевский – панславизмом, Соловьев – соборностью и чем-то еще. Бердяев...

– Бердяев плохую службу сослужил России своими романтическими произведениями, – сказал полковник. – Запад его прочел и применил его философию для нашего же унижения.

– Вы известный европатолог, – сказал доктор. – Всё хулите ее.

– Но патологоанатомом не хотелось бы стать. Не такая уж честь для меня – делать Европе вскрытие.

– Да не до Европы же, господа, – притопнула в нетерпении Изольда. – Давайте же, наконец, войдем.

– А может, там еда есть, – предположил матрос.

– Не знаю насчет еды, – сказал поручик, – но обязательно нагажено, как водится в заброшенных русских избах.

– Это что за дыра в двери? – спросила Изольда.

– Вероятно, замочная скважина.

– Видно в нее что-нибудь?

– Златое сияние, – сказал Антон. – Нет, я шучу.

– К...к...к... – сказал штабс-капитан.

– Действительно, господа. Включите фонарь и пошарьте. Может и ключ где-нибудь есть, – сказал Смирнов.

Включили фонарь, отчего нечисть и призраки, про которых забыли, отхлынули и взвыли. Полковник держал светило, покуда Антон обшаривал стены и почву под ними. Ключа не нашел, но под порогом в паутине и коросте грязи обнаружил человеческую ключицу.

– Так вставьте ж ключицу в замочицу, – глумился Смирнов.

– Ковырните клавикулой, – вполне серьезно поддержал его доктор.

Кость вошла в отверстье двери, словно ключ в замок. Антон повернул ее по часовой стрелке, ключица хрустнула и сломалась. Но дверь отворилась, да так резко, словно ее наподдали изнутри. Не менее резко захлопнул ее и Смирнов, когда все вошли – чтобы нечисть отсечь – как дверь в Европу перед славянским носом, о чем сам же уныло упоминал.

Вопли, лай и рычанье за стенами от этого только усилились. Басы бесились, бесы вопили дискантом, ветер, умножая сумятицу, вторил им. Что-то грохотало над крышей, словно вернулся гро-хо-хочущий гром, избушку раскачивало. Тонкий протяжный вопль все это пронзил, словно все прочие звуки на себя нанизывал.

– Света конец, господа, – сказала Изольда в полнейшей тьме. – Флора, фауна и фортуна вконец ополчились на нас.

– Это матрос-вещун, – сказал Смирнов, – то ветер накаркал, то накликал чертей.

– Словно отпевание мертвых...

– Или наоборот. Трупы по трубному гласу восстают из земли.

– Включите же снова фонарь, – сказала Изольда, – давайте осмотримся. А то может в самое лоно попали. В логово всей этой нечисти.

В хижине на первый взгляд оказалось пусто. Ни мебели, ни предметов утвари, ни тем более нечисти внутри нее не было. Был стол, похожий на плаху, лавки вдоль стен, да груда камней в углу, скрепленных между собой желтой глиной – печь. Однако, найдя под лавкой запас свечей и основательно осветив ими хижину, они обнаружили в разных углах рваную телогрейку и несколько сильно истрепанных книг, на которые доктор тут же накинулся.

– Надо найти какие-либо знаки присутствия вашего прадеда, Антуан. От этого весьма воспрянем мы все, – сказала Изольда.

– Трансплантацио, трансмутацио, – бормотал доктор, перелистывая том. – Так это же Парацельс, господа. У меня точно такой же был. Только с экслибрисом в правом верхнем углу титула. Федоров, господа, 1906 год, город Верный. У меня еще, помню, сомнения были, ставить на ней свой оттиск или нет.

– Так может, это ваши и есть?

– Тут оторвано все.

– Вероятно, дедушка Никита почитывал, выкуривая прочитанные листы.

– Где они у вас были, док? – спросил матрос.

– В ящике.

– А золото, в таком случае, было в чем?

– В коробочке, – сказал доктор. – Сколько места, по-вашему, займет 200 фунтов золота, от силы 250? – добавил он в ответ на разочарованный матросов взгляд.

– Вместо того, чтобы кассу спасать, этот Фауст книгами все забил, – возмутился матрос.

– В этом ящике лишь малая их часть...

– От чрезмерного чернокнижия добра не жди. Эти писания сразу следует выпускать под грифом 'Сжечь к чертовой матери'. Извиняюсь у дам.

– Можно закрыть глаза на все достижения и жить в простоте. А можно, науку используя, попытаться изменить этот мир качественно, – возразил доктор.

– Как же этот выносливый ослик всё это унес? – сказала Изольда. – И ящик с книгами, и золота пудов семь?

– Уж не заразился ли этот Никита вашей идеей бессмертия? – сказал полковник, листая потрепанный том.

Доктор вдруг потускнел и встревожился.

– Там у меня с книгами склянка была.

– Не эта ли?

И полковник носком кроссовки отпасовал ему небольшую бутылку в красивой бахроме из пыли и паутин.

– Этикетка похожа, – сказал доктор, подняв пузырек и рассматривая в свете свечи. – Жаль, что чернила выцвели. Не исключено, что моя.

– Так что в этом флаконе было, док?

– Вирус, мон шер. Коллега мой, Ивановский, на мысль навел. Плюс новейшие для того времени вопросы генной наследственности. Знаете, я предположил, что вирус может как-то влиять на эти самые гены – впоследствии это предположение было выдвинуто помимо меня. И попытался с его помощью ген бессмертия получить. Методом проб, а больше ошибок, взяв за основу вирус табачной мозаики, мне удалось его модифицировать, но вели себя эти частицы жизни даже внеклеточно настолько бурно, что пришлось погрузить их в этиловый спирт для их успокоения и сохранности.

– Почему именно в спирт?

– Спирт оказался наиболее подходящей средой. В большинстве случаев спирт служит для дезинфекции, но на этих внутриклеточных паразитов действовал почему-то только успокоительно.

– А дедушка наш, – сказала Изольда, – вероятно, этот спирт выпил – за наш упокой. А сам для себя обрел бессмертие.

– Какие-либо последствия могли проявиться только в последующих поколениях этого дедушки. Однако, какие – то мне неведомо. Не испытано ни на ком.

– У вас есть братья-сестры, Антуан? – спросила Изольда.

– Habst Du Geschwister? – рявкнул над его ухом матрос, ибо Антон, о чем-то задумавшись, предыдущий вопрос пропустил мимо ушей.

– Умерли во младенчестве, – очнувшись, ответил он.

– А прочие родственники?

– Знакомый вам дядя по матери. Ее двоюродный брат.

– Дети у дяди есть?

– Нет, по-моему. Дед, кстати, что-то сказал тогда, когда вы меня бубнами обрабатывали, про него. Мол, он и сам не знает, кто он такой – так или что-то вроде этого. Я не понял, да и вообще значения не придал.

– Так может он вам не дядя, а посторонний какой, – усомнилась Изольда. – Вы документы его видели?

– Видел, – успокоил Антон. – Дед не в этом смысле выразился. Он – дядя, но вдобавок – кто-то еще. По крайней мере, именно это, как мне теперь кажется, дед и хотел мне сказать.

– Ах, жалко мы этого дядю отшили, – сказала Изольда. – Надо б его исследовать, понаблюдать. Что-то в нем есть такое... Теперь никогда не узнаем...

– Мы знаем главное: золото где-то здесь. Было, во всяком случае, – сказал Антон.

– Ай да ослик! Ай да Антон! – одновременно воскликнули Смирнов и Изольда.

Избушку продолжало равномерно раскачивать, хотя звуки снаружи стихли. Смирнов попытался открыть дверь, но она не поддавалась.

– Бросьте это, поручик, – сказала Изольда. – Давайте хотя бы ночь спокойно пересидим. А потом уж совместными усилиями вышибем ее вон. Помогите лучше Вовке.

Матрос, взяв в руки топор, в поисках тайника простукивал стены, отчего на головы постояльцев сыпалась древесная гниль. Но бревенчатые стены издавали плотный сухой звук, одинаковый по всем четырем плоскостям, так что предполагать за ними наличие полости даже матрос не стал. Тогда он принялся за взламывание половиц. Отодрал одну, посветил фонарем. И надолго замер над открывшимся перед ним отверстием.

– Г...г..., – сказал матрос, так что все подумали, что он опять артиллериста дразнит. – Господа...– наконец произнес он.

Общество встрепенулось.

– Нашли?

– У нее ноги куриные.

– Это вам от голода куры мерещатся.

– Голодом многие болезни лечат, – сказал доктор.

– Нет уж, увольте, – сказал поручик. – Этот метод лечения, несовместимый с жизнью, применяйте к другому кому-нибудь.

– Как мало надо, чтобы чувствовать себя несчастным, – сказала Изольда. – Немного проголодаться и всё. Вряд ли нам удастся насытить этот желудок, даже если всех бродячих собак в поросят переделать, а певчих и вольных птиц – в кур.

– Человек двадцать первого века не более счастлив, чем человек двенадцатого, – сел на конька доктор. – В этом смысле светлого будущего ждать нечего. Его не будет, а то, что будет, будет все хуже. Мир движется от плюса к минусу, от молодости к старости, от невинности к многознанию, которое умножает скорбь. Единственное, на что можно уповать, что это движение будет неспешным.

– Хватит нам изрекать, док, – сказал матрос, отрывая взгляд от дыры. – Лучше придумайте, как ее остановить. Куда-то несется на курьих ногах эта подвижная хижина.

– Может, она и яйца несет? – потешался поручик.

– Может. А может к золоту нас вынесет. Успокойтесь, мой друг.

– Нет, действительно ощущаются какие-то ритмичные колебания.

– После всей этой нечисти я уже ничему не удивлюсь.

– Она ж...живая, – стоял на своем матрос. – Куда-то бежит.

– Хорошо, что курица – не птица. А то бы летели уже.

– А ей яйца бежать не мешают?

– Да вы взгляните, почва под нами движется.

– И то правда. – Люди обступили дыру.

– Ну, осел! Ну, Антон! – сказали с укоризной Смирнов и Изольда.

– Вам не показалось, господа, – сказал поручик, – что куры, коих мы ели, с прибабахом?

– В каком смысле?

– Некая эйфория от них. А если три подряд съешь, то и видения. Давайте опишем, что кому грезится, и если наши видения совпадут, значит, все это – действительность.

– Если б нам разное грезилось, то мы бы давно передрались, – сказал полковник. – Этот мир тем и хорош, что грезится всем одинаково. Ну, или почти всем.

– А что у нас барышне грезится?

– Ах, будь моя воля, я бы не стала вас грезить, матрос. Кстати, давайте разберемся совместно, грезится мне или нет этот мешок сухарей? – Мешок она вынула из свода печи и теперь заглядывала в него и принюхивалась. – Вроде, съедобные.

Матрос в два шага приблизился и первым запустил в мешок руку.

– Кто-то побывал здесь до нас, – сказал Антон. – Насколько я понимаю в сухарях, они довольно еще свежие. А это из книги у вас из выпало. – Он поднял и подал доктору машинописный листок, предварительно в него заглянув.

Это был клочок печатного текста, верхняя часть стандартного машинописного формата, причем, судя по размытости букв – не первая копия. На клочке поместилось две строчки всего.

– 'События происходят не так, как они происходят, а как в человеческом сознании отражены. Кто хочет видеть в вороне орла – увидит орла. Или в курице – птицу', – прочел доктор. – Что за чушь... Отпечатано на машинке. Пропись вполне современная. Без ятей.

Нижняя часть листа было оторвана, а оставшийся клочок послужил, вероятно, закладкой к одной из книг. Из какой именно и в какой момент он выпал, сейчас невозможно было установить. На него, по крайней мере, дважды уже наступали, и Антон обратил на него внимание лишь тогда, когда он отделился от его подошвы.

– Кто-то побывал здесь до нас, – сказал матрос очень упавшим голосом. – Все пропало.

– Из этого текста не явствует, что кто-то что-то нашел, – сказал полковник, рассмотрев в свою очередь бумажный клочок. – С чего вы взяли, что эта запись имеет отношение к кассе?

– Мне кажется, это дядя, по матери, – сказал матрос.

– Мне тоже кажется кое-что, – сказал доктор. – Но ассоциируется с совершенно другой фигурой. Но как бы то ни было, надо искать дальше. Даже если кто-то ее нашел и присвоил, надо найти того, кто нашел.

Колебания хижины к этому времени прекратились. Вернее, сменился их ритм, как будто изба топталась на месте, выбирая, где бы присесть.

– Прибыли, – догадался Смирнов, и едва он это произнес, как дверь самостоятельно распахнулась, в хижину хлынул естественный свет, пахнуло ветром, отчего свечи все разом погасли.

Поручик первый выскочил вон. Было утро.

– Выходи, безбилетники, – подтолкнул теснившихся у двери пассажиров матрос.

Один за другим, они соскочили на почву. Рюкзаки вывалили. Заоглядывались, загляделись – и было на что: гора, словно горб земли, высилась над окрестностью. Или скорее это был продолговатый холм, имевший пологий спуск. Солнце только всходило и полыхало так, что казалось: восток не выстоит, выгорит весь.

– Странно, я не заметил, чтобы избушка в гору шла, – сказал поручик.

– Вряд ли мы провели в хижине более двух часов, – сказала Изольда. – Куда же подевалась предыдущая часть суток? Вечер, ночь?

– В другой часовой пояс занесло, – предположил матрос.

– И куда подевались эти инфернальные сумерки?

– Эта полоса сумерек – словно пояс девственности, за который никто доселе не проникал, – сказала Изольда. – Отделяет тот свет от этого. А тут совершенно иной мир. Вы только взгляните.

Лес лесенкой спускался с холма, и видно было, как пересекает его тропа и разделяется на семь, словно брошенная семихвостая плеть.

Пространство только выстраивалось. Рощица, отличавшаяся от основного лесного массива оттенком зеленого, проявилась немного левее основной тропы прямо на их глазах. Устоявшееся пространство открывалось километра на два, а далее – дрожащее, зыбкое, подверженное аберрации – было окутано маревом, словно дальнейшую перспективу исказил какой-то козел.

– Очевидно, кто-то нам покровительствует, господа, – сказал полковник. – Хижину предоставили, чтобы мы не утруждали себя. Мешок сухарей, от которых все сделались сыты.

– И кто же, по вашему? Дедушка, ослик или силы небесные?

– Или дьявол, – мрачно предположил матрос.

– В дьявола я не верю совсем, – сказал поручик.

– Чертеж этой местности дед мне показывал, – сказал Антон. Но умолчал про облако-пса, выронившего плеть тогда, в сумерках. Он решил еще, помнится, что в пасти у пса – хвост или кость. Однако сходство с плетью и другие подметили.

– Эта плеть о семи хвостах...

– Эти вилы дьявола семизубые...

– Дьявола нет и не может быть, господа.

– Нас семь и троп семь, – сказала Изольда. – И топографических троп, как уверяет Антон, на карте этого дедушки было столько же. А если б нас было двенадцать? Или шесть миллиардов? То и троп столько же было бы подано?

– Итак, господа, – сказал доктор, – мы имеем семь вариантов развития одного события. Пучок вероятностей не так уж очень варьируется. Не такой уж большой разброс. Из возможных, сколько бы ни было там миллиардов – семь версий всего.

– Вероятно, далее каждый пойдет своей?

– Мы тут ничего не отыщем, сидя на вершине холма.

Они еще раз осмотрели хижину, которая, как присела, так и осталась сидеть, и выглядела настолько ветхой, что казалось, вот-вот рассыплется от малейшего ветерка или недоброго взгляда. Было ясно, что золоту негде укрыться в ней. Разве что оно было зарыто неподалеку от ее прежнего места. Но теперь оттуда их далеко унесло. Даже обратного направления не было. Даже куриных следов.

– Может, одна из троп выведет к золоту?

– Похоже, господа, судьба дает нам шанс проявить порядочность, – сказал полковник. – Может быть, вы правы, только одна из троп ведет к сокровищам. А может, в конце каждой тропы только доля зарыта. Давайте условимся, господа, встретиться на этом же месте в конце дня.

– Да будет ли ему конец? – сказал матрос. – Астрономия в этих местах какая-то капризная. А может, конец ему будет через час или два. А может, его вообще не будет. Или тропа не имеет конца.

– Не стоит терять времени, господа, – распорядился полковник. – Берем с собой только самое необходимое. А впрочем, кто как пожелает.

И он первый пустился вниз.

У семихвостой развилки путники остановились, стали прощаться. Плечи у Павличенко вздрагивали.

– Что он там делает, злополучный?

– Плачет навзрыд.

– Минуту назад крепился еще.

– Мудрости вам, – сказала Изольда поручику. – А вам – мужества, – подошла она к штабс-капитану. – За оплеуху прости, – обратилась к матросу.

– От вас я даже польщен. Не сердитесь на меня, господа. Вдруг я вам еще понадоблюсь, а понадобившись – полюблюсь. – Он подошел к артиллеристу. Протянул ему металлический кружок. – Твой? У болота нашел.

Это был самодельный солдатский жетон, на котором было кустарно выбито: '1б. 4арт.бр. Павличенко'.

– С германской хранил?

Павличенко кивнул.

– А это вам. – Матрос протянул Изольде звезду – пятиконечную, красногвардейскую, которую втайне все эти годы хранил. – Вспоминайте, только не лихом. И, – обратился он к пилигримам, – позвольте уж, я свой путь сам себе выберу

Он оглядел развилку. Тронул ногой тропу.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Щебетали щеглы, в правом ухе что-то гудело: муха или мохнатый шмель. Кричал петухом рассвет. Красный гребень его мне напомнил о Кесаре. Я встрепенулся: совсем распустил себя, подосадовал я на собственную беспечность. Не выставил караул, не придумал меры предосторожности. Забыл бояться и быть бдительным.

Солнце, стало быть, встало. Тревожное состояние, вызванное сновидением, отошло, но еще не вполне рассеялось. Я выпутался из одеяла, которым оказался кем-то укутан, даже края его заботливо были подоткнуты под бока, и соскочил с нар. Вчера не доглядел, но сейчас обнаружил, что балка надо мной прогнила и прогнулась, кажется, пробеги по ней мышь – рухнет вниз, потянув за собой перекрытие. Это всю ночь мне грозило бедой, а то и глубокой гибелью. Я поспешно выбрался из-под нее, вышел на плац.

Синь – словно сон без просыпу. Небо, нахлобученное наобум. Враждебный лес, держа стволы на взводе, с надежной вохрой из ворон... Я подрезал лирические крылышки и еще раз взглянул вверх. Небо немного нервное.

Автомобиль Семисотова стоял там же, где был брошен вчера. То есть, возле барака, где эти двое вступали в брак. Интенсивно занимаясь любовью, страстно трахаясь, нарушая мой сон ночной.

Я обошел территорию, у подножия вышки увлажив мхи. Ничего подозрительного мой наметанный ментовский глаз не выявил. Тогда я прислушался. Показалось, что сквозь обычный утренний диксиленд прорывается посторонний звук, нежно-урчащий, рычаще-прерывистый, характерный для автомобиля, движущегося с переменной скоростью по той же корявой, утопающей в песках колее, по которой прибыли мы. Это насторожило меня. Внесло опасения. Звук приближался, мне показалось даже, что меж редких на опушке стволов что-то блестит. Что-то, блестя, движется. Я поспешно прошел в барак, чтобы растолкать майора, но и он отнюдь не дремал, а, склонив загривок над завтраком, глотал какой-то кусок. Маринки не было. Вероятно, тоже увлажняла дерн.

Я выложил ему свои предположения о Кесаре и сказал:

– Объясняться с ними будешь ты.

– Почему я?

– Я так понимаю, что кроме Кесаря нам особо опасаться некого. Кто-то другой не станет нас убивать. Если это он пустился по нашим следам, то машину твою знает, а она на виду. Спрятать ее мы не успеем. В моем же присутствии он никак не уверен, и может только гадать, ты здесь один, или нас пятеро. Так что попытается прояснить обстановку вначале. Переговоры будешь вести отсюда. Мы займем соседний барак. Лучше бы рассредоточиться по одному, но... Одна справишься? – спросил я вошедшую Марину.

Она отрицательно повела головой, заметно труся.

– Тогда держись рядом со мной. Это всего лишь мера предосторожности, майор. Я думаю, все обойдется.

И не дожидаясь его ответа, волоча за собой Маринку, перебрался в соседний барак, попутно вскрыв багажник автомобиля и вынув из него все оружие. Арсенал наш составлял два автомата и мой ПМ. Еще пистолет был у майора. Хватит ему, чтобы отвлечь внимание. Стрелять в основном придется нам.

Машина показалась из лесу минут через пять. Утопая в колее, полускрытая ковылями, так что крыша ее только и была видна, она приближалась. Джип 'чероки'. Тот самый 'чирок', что я уже видел однажды через решетку.

У КПП джип остановился. Затаив дыхание, я ждал, кто же из него вылезет, но приехавшие не торопились. Договаривались о чем-то внутри салона, увидевши майоров автомобиль. Получали инструкции, делились соображениями на наш счет. Наконец, задняя дверца открылась, вышел, разумеется, Жимов и распахнул переднюю дверь, из которой, не спеша, выбралась ожидаемая персона. Кесарь. Сатана сотоварищи, ибо вылез еще один, Толчков. Да в автомобиле оставался шофер – это как минимум.

Я заметил, что бампер слева был сильно смят.

Не очень-то они нас испугались, кучно держась, вместо того чтобы рассредоточиться поодиночке – для собственной безопасности и ведения эффективного огня. Впрочем, оружие на виду только Жимов держал: небольшой пистолет, или казавшийся небольшим на пока что значительном расстоянии.

Трое сделали по паре шагов в направлении скрытого стенами майора, а из джипа выскочил пес – пожалуй, тот самый, что вчера на него набросился – и уселся возле переднего колеса, принюхиваясь, словно почуяв неладное.

– Стой, а то выстрелю! – донесся до нас дребезжащий голос пожарного. Рановато он обнаружил себя. – Стой! Ни с места! Руки за голову! Бросай пистолет и патроны к нему! – Как мне показалось, он не вполне был уверен в себе. Пожестче б ему надо.

Но Кесарь послушно встал, где ему было велено. Чуть склонил голову, словно вслушиваясь. Осклабился улыбкой. Жимов с Толчковым выдвинулись немного вперед, готовые в любую минуту прикрыть его своими грудями.