Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Я, наконец, обернулся к двери. Огорчительная опрометчивость, с которой сюда ворвалась эта налетчица, не предусматривала конспирации. Она даже не стала скрывать от видеокамер своего лица (потому что была симпатичная). Нисколько не боясь, что ее застукают за этим поступком менты. Лажовые шорты немного искажали фигуру. Но перед налетом она успела, наверное, забежать супермаркет. На ней, кроме шорт, был сугубо-черный, в цвет ее шляпы, жакет – верхняя часть костюма деловой женщины. Стекла очков, прикрывавших синяк, были тоже черны. На ногах были кроссовки. Пистолет она держала двумя руками, целя в меня. Справедливо полагая, что Людмила при ее комплекции никак не успеет от нее увернуться.

Людмила пошатнулась, близкая к обмороку, и ухватилась за стол. Глаза ее закатились, и так, почти ничего не видя, она пачку за пачкой сложила деньги в пакет.

– Что, голова от крушенья надежд кружится? – сказала Маринка насмешливо.

Она подошла к столу и перед тем как взять в руку пакет, схватила соперницу (как она полагала) за халат и рванула. С таким же успехом она могла б сдвинуть с места стоящий на тормозе груженый гравием самосвал. Но ткань подалась. Дождем посыпались кнопки, заколки, пуговицы.

Я в свою очередь попытался схватить Маринку рукой, но поймал ветер.

– Р-р-романсыч! – угрожающе прорычала она.

– Бросайся же на нее, Жень! – вскричала Людмила.

Пистолет в руке этой налетчицы игрушкой не выглядел. И с предохранителя, как я специально отметил, был загодя снят. Так что броситься на нее мог только очень смелый или слепой. Нежелательно было мне умирать раньше срока – до того как сам смертельно себе надоешь. Но и стоять очарованным очевидцем я не хотел.

– Опомнись, Марин, – сказал я. – Ограбление – это такие грабли, наступив на которые...

– Заткнись.

– Кто эта женщина, Жень? – спросила сипло Людмила.

Я ей мог бы сказать, кто эта женщина. Но искренность заразительна. И Маринка, в ответ на искру моей, могла бы ответить пламенем, осветив им в подробностях все обстоятельства моего, нашего с ней, предыдущего путешествия, которые до поры мне хотелось бы от Людмилы скрыть.

– Это так... – сказал я. – Это... Так...

– Слушай его больше, – буркнула Маринка. – Наболтает обо мне, что попало – пополам со всякой хуйней.

Не достало досады как следует возразить ей.

Она сгребла со стола пакет (он был увесист) и, пятясь, отошла к двери.

– Может со мной, Романсыч?

Я покачал головой, что означало нет, и одновременно дернул плечом, что черт знает что вообще означало. Плечо, подчеркиваю, дернулось непроизвольно, тогда как отрицательный ответ был дан мной осознанно, но это бессознательное колебание не ускользнуло от Маринки, которая в иной момент могла быть весьма наблюдательной.

– Хорошо, я тебя забираю, – сказала она.

Я прикинул: деньжат маловато, да и вряд львиная их доля достанется мне. А в Ростове – квартира, здесь – Антонов осиротевший дом, плюс какое-никакое положение в обществе. Вряд ли этот грабеж окупится. К тому же, взяв надо мной власть, эта захватчица может установить какой ей угодно режим. Опираясь на право сильного, которое ей обеспечивал мой табельный инвентарь.

– Нет, – твердо сказал я, но плечо, черт бы его побрал, дернулось.

– Давай, следуй за мной, – сказала Маринка, – иначе я пристрелю эту Ханум к окончательной матери.

Она перенаправила пистолет на Людмилу. Я тоже на нее взглянул, обернувшись через плечо, и на миг увидел такой, какой хранил в себе все эти годы. Что-то детское в глазах, девичье.

– Отдвинься влево, Романсыч. Щас мы ее...

Это уже была не угроза, а прямое намерение. Она даже очки сняла, чтобы не затемнять зрелище. Ее железная женская логика не допускала противоречий. Если деньги делятся, то я – нет. Я напрягся, а потом вдруг расслабился. И прежде чем она нажала курок, шагнул вправо.

Что-то дважды ударило в грудь. Не хотелось верить, что это были пули из моего же оружия. Маринка опустила пистолет. Губы ее кривились, нос морщился. В глазах – сожаление, любопытство и немного ужаса. Только боли безвозвратной потери не было в ее глазах. Так что я даже подумал, что всё ещё обойдется. А в следующую секунду она исчезла. Куда – не знаю. Возможно, сразу же на вокзал, чтобы к тетке в Саратов. Броситься же вдогонку за ней я не мог. Ибо последующие несколько минут был занят исключительно собой.

Шляпа слетела с меня. Тело, выстрелами отброшенное к столу, цепляясь, сползало на пол. Свет померк, но я усилием воли вернул себе зренье.

Зренье выдало мне несколько цветных картин прошлого, но краски тут же исчезли. И одновременно с этим я осознал, что эти два выстрела есть окончательный разрыв с моим прошлым, словно перерезали пуповину, и теперь я свободен на все сто.

Я был оглушен. Боли не было, но кожу по всей поверхности немного покалывало, и одновременно с этим покалыванием стали возвращаться, а лучше сказать – возникать – ибо раньше их никогда не слышал – какие-то новые звуки. Словно невидимый дирижер делал палочкой пассы. Словно вместо тишины щетина выросла.

Мне удалось перевернуться и встать на четвереньки. Я взглянул на Людмилу. Она сидела, прижавшись спиной к стене, на полу и была в обмороке. На теле ее не было ни царапинки, а раз так, то я мог со спокойной совестью оставить ее здесь. Меня больше беспокоила эта Маринка. Не наделала б дел с моим пистолетом – без меня, без царя в голове.

Я выбежал на улицу и в первое мгновенье не узнал этот мир. Небо немного набок. Стены домов кренятся. Воздух – словно стал густ. Запахи, залпы запахов со всех сторон. Мир почти черно-бел, словно кино для дальтоников. Большая часть спектра в зреньи отсутствует. Город приобрел готические черты.

Я отыскал средь всего многовония запах Маринки и побежал. Бежать на четвереньках было на удивленье легко и даже приятно, приятней и проворней, чем на моих прежних двух. Запах уводил за город, а не на вокзал, как я предполагал вначале. Да и зачем ей на вокзал, если поезда, скорее всего, встали? Я и сам добирался сюда на попутке.

Улица Семихвостова. Трамвайная колея. Оттопыренная спина улицы. Антонов дом, кем-то сожженный. Башни – Пороховой – тоже почему-то не было. Оскопленные окрестности отдавались солнцу полудня.

Казна, погони, покойники. Это ближайшее прошлое все более погружалось в туман, исчезало в нем. А какой был сюжет, но – ворвались формалисты и упразднили финал. Обманув ожиданья читателей. Авторское право поправ.

Порожний КамАз-лесовоз пронесся навстречу. В кабине, кроме водителя, сидел пассажир.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

От вокзала звездой разбегались проспекты. Изольда двинулась наугад по одному из лучей, по выложенному булыжником тротуару. Медвежонка, пожалев оставлять одного, она забрала с собой. Утро было еще раннее, и возможно, поэтому прохожие попадались редко, хотя город, согласно первому от него впечатлению, был густонаселен. Учреждения, кинотеатры, банки. Фешенебельный, выше неба, отель. Чешуйчатая мостовая поблескивала, разделенная полосой рельс, но тоже была пока что не очень оживлена. Движимый электричеством, из-за угла выполз трамвай. Процокала конка, запряженная лошадьми. Автомобили, пролетки, извозчики. Невозможно вообразить, как все это управляется и регулируется в часы пик.

За зданием кинотеатра начинался парк, она с минуту постояла возле афиши кино, пытаясь сообразить, то ли синема называлось 'Меркурий', а фильм 'Идиот', то ли наоборот. Скорее, наоборот, ибо соседняя с кино парикмахерская называлась 'Братья Карамазовы'.

С неба спустился и завис у ее лица надувной голубой шарик, однако не дался в руки, а пустился параллельно тротуару. Она сделала попытку его догнать, но тут же одумалась и сдержала шаг, вспомнив про предстоящую ей беременность. Надо отвыкать от резких движений. И не курить. Не воевать. Она сунула руку в карман за браунингом, но пистолета при ней не было. Наверное этот вынул, в купе.

Сила. Рост. Спокойствие. Стать. Надежность со всех сторон. Будут нужны именно такие люди. А если дочь, то Любочкой назову.

Она смяла папиросную пачку, которая была все равно пуста, бросила в какой-то ящик, оставшийся от вечерней овощной торговли. Прижала к груди медвежонка. Будет играть с ним, пока вырастет. И может быть, этот мужественный медвежонок папой будет ему.

За ней увязалась собака, очень похожая на того пса, который провожал их до околицы. Она не стала ее прогонять, да и пес вел себя неназойливо, то убегал куда-то, то вновь догонял, а у магазина колониальных товаров кто-то ткнулся ей в спину, а точнее – пониже спины, она вздрогнула: этот матросский способ ухаживаний всегда вызывал в ней гневный протест. Она обернулась, и едва медвежонка не выронила из рук: ослик. Хотя, если лошади в этом городе живут, то почему б и не осликам?

Пес тявкнул и завилял хвостом, предлагая обратить внимание и на всадника.

– Мы тебя от самого парка преследуем, – сказал Антон, которому она крайне обрадовалась, но удивилась меньше, ибо все удивленье досталось ослу. – Еле его, упрямого, уломал догнать и с тобой познакомиться.

– Антуан... Как славно, что ты. Это тот самый... Да?

– Похоже, он тебя застеснялся. А послушать – такой Дон Жуан.

– И копыто... И тот стеснительный был. И... и Дон Жуан. Всё о какую-то кобылу боком тёрся.

Осел открыл пасть, как бы с намерением что-то сказать, но не издал ни звука. То ли передумал, то ли дар речи был для него явлением временным и теперь исчез. Антон потрепал его по морде.

– Ну, значит тот. Только насчет казны, как ни пытал, помалкивает.

Он слез с осла, который тут же отошел за угол. Собака же без всякого стеснения задрала лапу на ближайший столб.

– Что же нам делать, незваным, в этом незнакомом городе дальше? – сказала Изольда. – Надо ж приткнуться куда-то. Ведь не на улице жить.

– Может, и наши где-то по этому городу так же бродят?

Они, еще немного пройдя, остановились. Огляделись: небольшая площадь, от которой разбегались улочки – опять же звездой. Затрудняет ориентацию такая планировка. Улицы превращаются в запутанный лабиринт. Вывески заведений изумляют своей непринужденностью. 'Нукося-накося','Накося-выкуси', 'Беспечный Едок' – очевидно, кафе. 'Милости просим', 'Извини-подвинься', 'Отдохнул и проваливай' – отели, гостиницы. А еще: 'Куричная', ресторан 'Христаради', салон 'Шолом', 'Парижмахерская', противопожарное учреждение ООО 'Айгорит'.

Прохожих, как назло, поблизости не было. Сновали, но в отдалении. Только в люке канализации, метрах в пятидесяти от них, вертелась на тонкой шее чья-то взлохмаченная голова. Голова исчезла, но появилась другая, уже с бородой, и тоже стала вертеться.

Пес, предчувствуя приключение, с лаем бросился в сторону этих, по-видимому, коммунальщиков, совершавших обход вверенного им участка канализационных трасс. Из люка выпросталось плечо, за плечом рука и шлепнула пса по башке. Тот отскочил и стал кружить вокруг люка уже беззвучно, припадая носом к земле и косясь на испачканного человека, выбравшегося, наконец, наверх и дававшему теперь советы напарнику, который застрял.

– Надо ему помочь, – сказала Изольда. – Я могу ошибиться, но кажется, это поручик торчит. Во всяком случае, этот, высокий, очень похож на Одинцова.

Сходство с нашим полковником было весьма смутное – осанка да борода. Одежда на нем была вся изорвана, тело вымазано с ног до головы чем-то таким, что даже на расстоянии возбуждало обоняние и вызывало рвотный рефлекс. Изольда решительно, а Антон с некоторым сомнением и даже опаской приблизились к коммунальщикам, которые тут только были окончательно узнаны по голосам.

– Да нуте же, поручик. Тянитесь тоже, я против вашей воли вынуть вас не смогу, – говорил полковник, досадуя.

– Да я же пытаюсь, – отзывался Смирнов.

Ослик, брезгуя нечистот, остановился поодаль.

– Ты тужься, тужься, – подстегнул поручика, подойдя, Антон.

– Не могу, господа. Зацепился манлихером.

– Так ты отцепи.

– Не отцепляется эта зараза, дрянь, сволочь... Эскюзе-муа... Пардон... – пыхтел он. – Словно кто за ремень ухватил и держит.

– Да бросьте его, поручик, – сказала Изольда. – Снимите с себя амуницию, здесь никто не ходит в ремнях.

– Держит... И как будто назад потягивает... Тащите же меня, господа.

– А ну как отпустит ваши ремни и ухватит за ногу?

Поручик внял. Придерживаясь одной рукой за бордюр, окаймлявший это отверстие, он другой высвободил перекинутый через голову ремень с кобурой. А в следующее мгновенье уже попирал газон.

– Черт, – выругался он. – Эскюзе, опять же...

– Запах от вас, мужчины...

– Пардон.

– Вы мне, поручик, напоминаете идиота своим счастливым лицом, – сказала Изольда, сама лучась и сияя.

Лицо поручика было не то чтобы счастливо, но все еще красно от претерпленных натуг и неловкости перед дамой, но, сколько в этом багровом лице было от идиота, сколько от другого счастливца, сказать было трудно.

– Что это за место, господа? Селеноград? Дыра-на-Дону? Атлантида-на-Дне? Не сего ли града взыскуете, поручик? Откуда здесь взялся сей небесный Иерусалим? – спросил полковник, иронически оглядев легкомысленные заведения, окружавшие площадь. – Надо обратиться в какое-то консульство. Или начальство какое-нибудь найти. Не откажите в любезности! – обратился он к прохожим студентам. – Где у вас генерал-губернатор сидит?

Молодые люди переглянулись, о чем-то перемолвились между собой, но не рискнули приблизиться.

– Зайдите в 'Милости просим', – посоветовали они издали. – Там вам кто-нибудь объяснит.

– Интересные свойства у этой трубы, – сказал поручик, в одиночку ворочая тяжелый чугунный пятак, который они с полковником, вылезая, сдвинули. – Смотришь с одного конца – микрокосм, смотришь с другого – макро. – Он последний раз заглянул в отверстие и опустил крышку на люк. – К губернатору в таком виде нас не пропустят, господа.

– Так давайте же, как эти любезные люди советуют, постучимся в этот постоялый дворец, – сказала Изольда.

– Милости просим, – сказал им швейцар, цитируя вывеску заведения.

Лицо его сплошь заросло волосами, даже лоб казался лохматым из-за спутанных прядей, сквозь которые, словно зверь из зарослей, настороженно выглядывали глаза. Некоторое время он присматривался к визитерам, не выпуская ручку двери, потом, что-то прикинув в уме, освободил проход.

– А с осликом можно? – спросил Антон.

– С осликом можно, – сказал швейцар. – А с этими – нет. Нам нельзя, чтоб воняло. Но ежели господа согласны помыться и одеянья сменить...

– Да где ж им помыться? – вступилась за офицеров Изольда.

– Я укажу. Наверх в таком виде вам покуда нельзя. В подсобке есть ванная. Только из платья у нас нет ничего, окромя пижам.

Наверх вела лестница. Очевидно, в гостиничные номера. Двери справа были распахнуты, в которые и проследовали путешественники за неторопливым швейцаром. Первым делом бросались в глаза огромные, в половину стены, часы, да плакаты по стенам – 'Будьте здоровы!', 'Будьте добры!', 'Будьте взаимно вежливы!'. Вне всяких сомнений, это был ресторан. Зал был бы совершенно пуст, если б не парочка за столиком у окна, под плакатом 'Будьте любезны!'. Девушка была очень красива в своем белом, почти подвенечном платье. Да она б и в любой одежде оставалась такой. Мужчина...

– Штабс! – не поверил глазам поручик. – Живой, здоровый! И невеста при нем! Вы ведь Катя? – Он бросился, было, к ним, но остановился на почтительном расстоянии, вновь покраснев. – Он про вас мне рассказывал. Мое почтение, царевна, – издали крикнул он.

– Потом ужо познакомитесь, – поторопил строгий распорядитель. – Пожалуйте в ванную. А вы руки сполосните хотя бы.

Последняя фраза относилась к Антону с Изольдой, которые выглядели относительно чисто.

– Я так рада... так рада... – не находила слов Изольда. – И здоровье, и... – обернулась она к Кате, – и вы...

– Оклемался в хорошем климате, – сказал Павличенко, стесняясь своей улыбки, которую никак не удавалось прогнать с лица.

– Я про вас уже все знаю, – сказала Катя. – Сережа мне рассказал, пока мы вас дожидались.

– Почему же вы так были уверены, что придем? – спросил Антон

– Хозяин нас убедил. Этот человек, что сейчас вас впустил, уверял нас, что вы, господа, непременно с минуты на минуту явитесь. Мы и поверили. И не напрасно, как видите.

В тарелочках, что стояли перед ними, был какой-то шпинат, но они к нему не притрагивались. Собака с ослом беспрепятственно гуляли по залу, никто им не мешал заглядывать в подсобки, совать носы в каждый угол, и до тех пор, пока не вернулся хозяин с вымытыми и одетыми в пижаму офицерами, дела до них никому не было. Да и хозяин, он же швейцар, не был с ними особо строг.

Поручик оказался облачен в голубенькую в блеклых цветочках пижаму, а полковник – в розовую, без цветов, обе были малы. Полковник отнесся к пижаме критически.

– У вас только эти расцветки, мэтр? И нельзя ли послать кого-нибудь купить что-либо более приличествующее?

– Уже послано, – буркнул лохматый распорядитель. – А покуда и в этих пощеголяете.

– Значит, и доктор, и матрос должны появиться, – сказал поручик.

– Черт, совсем, было, забыл.

Штабс-капитан сунул руку в карман и вынул, держа за талию, небольшого матросика, поставил его на стол. К удивлению и радости, к которой и ужас примешивался, этот двухдюймовый матрос оказался живой.

– Володя! Володичка! – вскричала Изольда тоном чеховской няньки. – Бублик ты мой надкушенный, – умилялась она его малости.

Матросик не давался в руки, кутался в носовой платок и что-то кричал, но его писк был тоньше мышиного.

– Откуда он у тебя? – спросил Антон.

– Упал ко мне в карман, когда я мимо утеса грёб.

– Ма-аленький, – растрогалась Изольда, пестуя его, не выше перста. – Как же ты так? Обидел кто? Или сам обиделся? Я тебя в ухе на ниточке буду носить.

Матросик вырвался из ее пальцев и побежал по столу, наступая в тарелки. Жесты его выражали гнев. Подошедший ослик попытался слизнуть его языком, одновременно порываясь что-то сказать, но Антон ткнул его кулаком в морду, опасаясь, что он сболтнет лишнего.

– Й-а!

– Чего орешь?

– Нет, это я, – сказал поручик. – Он мне на ногу наступил.

– Теперь нам только доктора не хватает, господа, – сказал штабс-капитан.

– А это не он ли? – сказала Катя, указывая за окно.

Улица сквозь стекло оживала прохожими. Проезжали автомобили: тойоты, форды, пежо. Двухколесный кабриолет подкатил к крыльцу. Рыжеусый кучер придержал вожжи, пассажир сошел, и вступил в диалог с возницей, придерживая саквояж и энергично размахивая свободной рукой – жестикуляция, не свойственная спокойному доктору. Однако это был он. Коляска отъехала, а доктор, поозиравшись, ступил на крыльцо и через минуту, прижимая к животу саквояж, появился в проеме двери.

– Милости просим, – дежурной фразой приветствовал его распорядитель. Однако прежде чем пустить его через порог, велел открыть сумку и сунул туда руку. Доктор нервно рванул саквояж на себя, но тот уже вынул, брезгливо держа за ствол двумя пальцами, кольт. – Теперь проходите. А склянки ваши мне ни к чему.

Собака во время этой сцены лаяла, но не зло, как бы говоря своим видом: я б и не лаяла, да знаешь ли, долг, братец.

– Как добрались, доктор? – спросил полковник.

– Слава Богу... Слава Богу... – бормотал доктор, обходя стол, хватая за руки всех по очереди и каждую надолго задерживая в своей.

– Вид у вас немного безумный, – заметил Антон.

– Не менее суток на дереве просидел, – сказал доктор, тряся его руку.

– Суток? – удивился Антон. – А у меня не убывало утро.

– А я тоже... сутки, – сказала Изольда, чуть покраснев.

– А вы, полковник?

– Черт его знает. Такое впечатление, что времени в его брюхе вообще нет.

– В чьем брюхе?

Полковник очень коротко пересказал свои приключения в утробе левиафана, при упоминании о котором матрос торжествующе пискнул. Пальтецо-то не скинули, вспомнил полковник про старика в канализационном колодце, но тут же снова забыл о нём.

– Обратите внимание, господа, – сказал поручик. – Этот марсианский матрос немного подрос.

Действительно, росту в матросе прибыло примерно на дюйм, что составило примерно пятьдесят процентов его бывшего роста.

– Если он всякий раз, как на него внимание обратят, будет увеличиваться в полтора раза, то скоро всех нас перерастет и за пояс заткнет, – сказала Изольда.

– А потом поручика повстречал, – закончил полковник, – и уж потом мы вдвоем... А вы, штабс-капитан?

Один за другим присутствующие изложили свои истории. Вряд ли со всей искренностью, ибо Изольда, например, ни словом не упомянула о попутчике, а Антон – о своем превращеньи в осла. Лохматый швейцар проявил себя наиболее внимательным и сочувствующим слушателем, он поминутно вздыхал, издавал возгласы, мотал головой, ударял себя по коленям, всячески выражая свое восхищение и сочувствие. Но смотрел как-то непрямо – искоса, словно заискивал в лице каждого или пытался участь свою в каждом из них прочесть. А едва ловил на себе чей-либо взгляд, то тут же свой уворачивал, так что любой, кто обратил бы на него больше внимания, мог счесть его прямые проявленья участья неискренними, а непрямые проявления пристальности – умыслом или корыстью.

– Время здесь как-то странно течет. То мгновенно быстро бежит, то отстает на целые сутки, – сказал Антон.

– Противоречия...

– У нас нет противоречий, – перебил поручика хозяин. – А время действительно, здесь особенное. Надо вам загодя привыкать. Вместо, к примеру, осени – здесь тоска смертная, а вместо лета – любовь. И эти состояния могут появляться по семь раз на дню, а у кого и поболее, в зависимости от темперамента. А зима или вечер соответствуют размышлениям об абстрактных вещах.

– Хорошо, что не осенью мы пришли, – сказала Изольда. – Только смертной тоски нам не хватало.

– Тут все пришлые, – отозвался хозяин, отчего-то вздохнув.

– Сам-то давно ли здесь? – спросил полковник.

– Осень и две зимы.

– Сколько ж это в реальном времени?

– Осень и две зимы, – стоял на своем лохматый.

– Свихнешься с вами, – сказал поручик. – Зачем же вам часы на стене?

– Они не показывают времени. Тикают просто так.

– Что ж, хорошо здесь? – спросила Изольда.

– На любителя, – ответил хозяин.

– Происшествия в этом городе происходят?

– Происшествия? Как же. Давеча женщина прямо с поезда из Финляндии на рельсы бросилась.

– Неужели эту женщину переехало? – ужаснулась Изольда и даже поежилась, припомнив свои вчерашние мысли по поводу Карениной.

– Машинист вовремя спохватился, успел отвернуть.

– Как же он с рельсов-то отвернул?

– Ну уж не знаю как. Пожалел, наверное.

– Да, но рельсы...

– У нас все отворачивают в таких случаях. Я вот намедни собаку пнул – попалась под ноги, не успел отвернуть. Так поверите ль, всю ночь не спал, всё ворочался, до того мне за это стыдно было.

Собака и ослик одобрительно повертели хвостами.

– Куда мы попали, все-таки? – задал полковник прямой вопрос.

– Не извольте насчет этого беспокоиться, – засуетился хозяин. – Уж я вас привечу. Не будете сожалеть.

– Место до крайности странное, – продолжал Одинцов. – Даже эпоху с первого взгляда не определишь. Двадцать первый век пополам с девятнадцатым.

– Насчет эпох уже было говорено. Осень, зима... Я как собаку вспомню, так осень моя еще горше становится.

– Ничего он не знает сам, этот сказитель, – усомнился поручик.

– В таком случае, нельзя ли нам, что ли, газет?

Распорядитель отлучился, но не долее, чем на минуту, а вернувшись, сунул в руки полковнику 'Русский инвалид' за 1913 год. Изрядный клочок от газеты был оторван и куда-то использован. Впрочем, не менее изрядный еще оставался, и из него можно было выяснить, что как раз в текущем, 1913-м, этой военной газете исполнилось сто лет.

– А нет ли более свежих у вас?

– Нет. Да и ну их совсем.

– Может быть радио? Телевидение? Телефон? – спросил Антон.

– Есть, как же. Вон, глядите, в углу...

В углу светился экран телевизора.

– Где эта лярва Лаура? – кричал Педро, продираясь с мачете сквозь заросли кукурузы.

– И здесь этот Педро, – сказал Антон.

– Наверное, в наказание за грехи, – понурился хозяин.

– Если уж наказание таково, то какова благодать? – сказала Изольда.

– А коли вам непременно надо весточку о себе дать, то к вашим услугам 'Курьеры Павлова'. – Хозяин указал за окно, где действительно заявляло о себе заведение с такой вывеской. – Собаки шныряют известными им тропами.

– Послушай, – сказала Изольда. – А тебя не Никитой зовут?

При этом она взглянула на хозяина пристальней, потом перевела взгляд на Антона, который, мысленно на него примерив телогрейку и красную шапку, догадался об этом минутой ранее.

Хозяин потупился, глядя в пол. Что касается осла, то это животное, будучи с ним, вероятно, в сговоре, подошло и потерлось о его бок.

– Чего ж ты головы нам морочишь?

– Сразу признаться хотел, да духу все не хватало. Вы уж простите меня за всё, – сказал он, потупившись еще более.

– Как же ты с нами так? – спросил полковник, глядя на него с холодным спокойствием. Штабс-капитан, ожидая, очевидно, за этим кажущимся хладнокровием сильнейшего взрыва эмоций, привстал. Катя взяла его за руку.

– Время такое было. Классовая борьба, – сказал Никита, глядя в пол.

– Дело-то уголовное. Не надо классовую борьбу приплетать, – сказал доктор. – Тут касса, а не классовая борьба твоему деянью причиной. Кстати, где она?

– Вот, постоялый дворец построил. Чтоб было, где вас принять. Я, за час до стрельбы, ящики на осла нагрузил. Он и утащил ее на себе к моей избушке.

– Ради чего же наши мытарства все?

– Покуда прощения у вас не получу, быть мне здесь во веки веков в осени.

– Это что же такое? Жизни у нас отнял, казну, отгрохал себе отель...

– Располагайтеся хоть навечно...

– ... и еще прощенья испрашивает?

– Без прощенья я не могу.

– Нас пятнадцать человек было, – сказал поручик. – А с прочими как?

– Они уже простили и съехали. Вы припозднились только.

– Куда?

– Кто куда. Кому Вира, кому Майна, кому что-то еще...

– Что ж, этот твой отель – перевалочная база? И кто же тот такелажник, который их по месту жительства определяет?

– Сами определяются. Согласно своим представлениям о лучшей действительности.

– По вагонам? А потом под откос? – не удержавшись от попрека прадеду, спросил и Антон, вспомнив про вагоны в степи.

– Вагоны не я подаю. Они не мои, а железнодорожные. На мне и так грехи тяжкие, не надо еще и катастрофы мне приписывать.

– Что будем делать, господин полковник? – спросил штабс-капитан.

– Не знаю. Может, вернусь в тринадцатый год. Может, удастся что-либо поправить...

– Тогда уж на столетие раньше вам надо, – сказал доктор. – А вам, вероятно, хотелось бы в рыцарские времена? – Он обернулся к Изольде.

– Ах, нет. Я уже не могу без телефона, – сказала она. – А вы, Смирнов, сядете здесь и будете сидеть?

– Нашли самого смирного, – обиделся Смирнов.

– Я имею в виду, с дедушкой этим что делать прикажете? – повторил свой вопрос артиллерист.

– Я человек простой. Простить меня нужно, вот что...

– Простой, но напористый. А штабс-капитан сейчас кого угодно простит, – сказал Смирнов, артиллеристу завидуя. – Откуда ж ты знал, что мы придем?

– А я ж вас звал. И карту предоставил, и проводника. А уж в дудку дудел, дудел...

– Надо же, просто как, – сказал полковник. – Встал из своей могилы и свистнул. Народ и потек. Странно только, что только мы твоей дудки не слышали. А народ ...

– Какие соблазны, однако, грезятся в этих звуках, – сказал доктор. – Да вы прямо таки Rattenfanger.

– Разве ж я виноват в том, что они принимают глас этой смертной флейты за зов фортуны. Думают, что счастье им, а оно вона как.

– Подполковник там был, если помните... – сказала Изольда. – Хотелось бы его повидать. Куда он от вас съехал?

– Этот бродит еще, – сказал дед. – Слышит дудку. Но не идет. Все это пустое упорство. Все равно ко мне притекет...

– Ну что, господа? – спросил доктор. – Как мы с ним все-таки быть будем?

– Проще бы вам надо быть. Прощать надо, – сказал Никита.

– Вы, господа, как хотите, – сказал полковник, – только я прощеньями не занимаюсь. Пощадами – да. А прощеньями – Бог.

– Так я же не тороплю, – сказал Никита. – Время у вас есть, чтобы понять, и вечность, чтобы простить. Я же со своей стороны вас всем обеспечу. Согласитесь, есть разница, где пребывать. Между небом и небом или между землей и землей.

– Нет, братец, мы с прощением повременим, – сказал доктор, что-то про себя сообразив и несколько оживившись. – А у тебя поживем. Осень-другую.

– Это, как вам угодно, – оживился и Никита. – Коли уж отошли к лону, то лучше вам здесь. Тут хорошо. Как у Бога за пазухой или в других у Бога местах. Сбросив бремя времен, можете существовать при этом отеле вечно.

– Прямо благодать Божья, – сказал поручик.

– Град в пределах ее досягаемости. А уж пир я вам закачу...

– Что еще нас ожидает в этом городе грез? – спросила Изольда.

– Грезы бывают грязные, – сказал поручик.

– Займете здесь номер, господин поручик. Или, если хотите, два. Обзаведетесь поручицей. Вот и матросик ваш. Смотрите, насколько подрос.

Действительно, тот вырос уже настолько, что самостоятельно перелез со стола на стул и, перейдя с писка на дискант, внятно потребовал для себя пижаму, чем несколько развеселил общество. Носовой платок штабс-капитана, найденный им в кармане, сделался ему мал.

– Пижамку? Это мы мигом.

– Пир обещал, – напомнил матрос. – Так пусть распорядится.

– Да, действительно, – сказала Изольда. – Уж вы не могли бы за небольшое спасибо скорее нас накормить?

– Так простите?

– Там видно будет.

– Нет, пусть он часы со стены снимет, – сказал поручик.

– Ладно, ты уж братец подавай что-нибудь, – махнул рукой Одинцов.

Хозяин отеля, бывший одновременно и за официанта, а возможно и за повара и за держателя погребка, убежал.

– Куры? Смотри, и здесь куры, – сказал матрос, едва он появился с подносом из дверей кухни.

– Лично вам, знаете, я даже две, – сказал Никита. – Одну рисом кормили. Другую пшеничным отборным зерном. Потом скажете разницу.

– Опять эти куры топтаные, – сказал недовольный поручик, ковыряя курицу.

– Что вы к цыпленку цепляетесь? Иль не угодил? Вы ешьте, господа, ешьте, я еще принесу. Вы же вдвойне налегайте, чтоб в росте прочих догнать, – вновь обернулся Никита к матросу.

– За ним дело не станет, – проворчал поручик. – У него к этому делу любовь.

– Любовь она и есть любовь, – бормотал Никита. – Независимо от того, где поселилась: в желудке или в душе.

Поручик капризно отодвинул свою тарелку.

– Отравит еще этот гарсон...

Но владетеля отеля этим он не обидел и даже совсем не смутил.

– А нет ли у вас кальвадосу? – спросил матрос. – Помню, во Франции, только наш супердредноут к Гавру подгреб...

– Рано тебе еще кальвадос, – сказала Изольда. – Подрасти сначала, Васёк.

– Владимир, – поправил матрос. – Васи во мне больше нет. Васю, оплакав, на тропе оставить пришлось.