Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Но ведь это естественно, – сказала Изольда. – Столько лет минуло. Мир ужасно не тот.

– Нам многое известно из мира сего, – продолжал полковник. – Мы вполне ориентируемся в современности. А в глобальном плане, может, даже лучше, чем вы, имея возможность подключаться к информационному полю впрямую, минуя живое общение и всякие СМИ. У мертвых есть тонкая, но односторонняя с вашим миром связь. А поскольку мы в некотором смысле тоже... того...не вполне были живы, то и нам это отчасти было доступно.

– Умершие даже оказывают влияние на цивилизацию, – сказал доктор. – Девятый, что с нами лежал, был немного романтик, эполеты носил, так он утверждал, что посредством искусства с вами говорят мертвые. А автор, мол, все равно, что медиум. Да вот хоть у Кюхли спросите. Простите, поручик. Сорвалось.

– Я в этом уверен вполне, – сказал Смирнов.

– Каким образом влияют они? – спросил Антон.

– Незаметно. Как ветер, видимый только по воздействию на объект, – сказал поручик. – С вашими запоздалыми представлениями о мироздании вам так сразу будет трудно понять.

– В таком случае вы сами должны знать, где казна.

– Должны, – вздохнул полковник. Он сунул палец в дыру на тренировочном костюме и оттянул. – Но не знаем. И хотя мысли о сходных понятиях имеют одинаковую длину волны, информация о казне оказалась почему-то от нас заблокирована.

– Но я тоже не знаю, где она, собака, зарыта.

– Знаете, – уверенно сказал доктор. – Ваша генная память хранит. Надо только извлечь из нее это знание.

– И как вы собираетесь извлекать?

– С помощью науки и магии. Вколем укол. Обработаем бубнами. Оно и всплывет.

– Тогда мне-то было зачем умирать? Жил, любил эту жизнь. Радовался ей, как мог. А вы меня из этой жизни выманили, – упрекнул Антон.

– Надо было вас как-то на нашу сторону привлечь. Вряд ли, оставшись в живых, вы стали бы с нами сотрудничать. А теперь вы один из нас, – сказал доктор. – Мы пытались так обойтись, без этого. Но связаться с вами не удавалось никак. Вы это как-то почувствовали, потому и ушли в запой. Но запой, видите ли, это маленькая смерть. И тогда-то и удалось ухватить вас за рукав. Заманить вас на кладбище. Пусть этот эпизод останется маленькой платой за грехи вашего дедушки. А еще нам нужно было, чтобы кто-нибудь рядом был, покуда земля тужилась, извергала из лона нас. Так сказать, восприемник.

– Выходит, вы знали, когда тряхнет? И мои гм... мои проводы к тому приурочили?

– Можете считать, что Бог нас предупредил. Знамение дал: мол, Я тряхну, и вы восстанете. Да и на вашем месте не переживал бы я так. Ничего страшного не произошло. Чтобы возродиться к новой жизни, надобно умереть. Существует ведь терапия сном. А это – терапия смертью.

– Вы все на нас сетуете: не сдержаны, мол, – сказал полковник. – Воскресение – это ж повторное переживание травмы рождения. Мы, рожденные дважды, меняемся по отношению к самим же себе, прошлым. И не всегда в лучшую сторону.

– Я и по себе заметил.

– Да и на душе наржавело за столько лет. Но с другой стороны, прошлое – это ваше чрево, нельзя стряхнуть его полностью. Из какого чрева вышли, такими и жить. Чем больше в нем негативного, тем несчастней твое настоящее, ибо оно складывается из настроения текущей минуты и из опыта настроений всего прошлого. А позитивная оценка событий, неунылое настроение, правильные межличностные отношения и оптимистическое ожидание будущего положительно влияют на вас. Так что не сердитесь. Давайте сотрудничать, добывать казну.

– Даже на том свете, – сказал Антон, – выбирают золото. А я думал, что там иные предпочтения.

– Все не так однозначно, Антуан, – сказала Изольда. – Предпочтения действительно иные. Но и на этом свете есть незавершенные дела. Не всем удается умереть, правильно рассчитав земные сроки. Иногда нас настигает нежданно.

– И каковы же ваши дальнейшие? Как вы предполагаете распорядиться казной? – спросил Антон. – Я должен знать, прежде чем буду подвергнут магии.

– Пустим на благое дело, – сказал доктор. – Но поскольку каждый благое понимает по-своему, то решили мы кассу меж нас поделить. Я думаю, финансировать Общее Дело, которое теоретически мой однофамилец Федоров обосновал, а я, как видите, уже начал воплощать практически. Продолжить научные изыскания по этому вопросу. Матросу, очевидно, хотелось бы заняться обустройством России. Полковнику – тоже, но на свой лад. Изольда...

– Ах, я не знаю пока, – сказала Изольда, слегка покраснев и похорошев от этого.

– Поручик хочет стать знаменитым, прославить собой Россию, но пока тоже не знает как. А вы, штабс?

– К...к...к... – попытался выдавить из себя Павличенко обрывки аббревиатур.

– 'Катюши' устарели и списаны, командир, – сказал матрос. – Разве что экскурсоводом в музей 'катюш'. Только непонятно, как он будет проводить экспозиции, страдая запором речи.

– Сколько там, все таки? – спросил Антон.

– Сколько бы ни было – это шанс, – сказала Изольда.

– Один шанс на шесть персон, – буркнул матрос.

– На семь, – сказал Антон задумчиво. – Так сколько?

– Поделив на шесть с плюсом, получаем семь с хвостиком. Огромная сумма. На две революции хватит, – воодушевился матрос. – Хотя методом исключения искалеченных могли бы долю повысить.

– Зачем тебе столько доль?

– Новых русских буржуев тряхнуть. У них сейчас самый жор. Растормошим Ворошилова, разбудим Буденного. Мировой пожар раздуем. Антоха, во главе эскадрона пойдешь?

– Он у нас своеобразный матрос, – сказала Изольда. – Последний герой гражданской войны

– Таковы мои убеждения и внутренний долг.

– А потом? – заинтересовался Антон.

– Деклассируем и все поделим. Их дело нагуливать мясо да растить шерсть.

– А не жалко будущих жертв?

– Мы и сами все жертвы. Жертвы требуют жертв. Сколько мы их уже деклассировали.

– А потом? Надолго ли хватит?

– И потом. За это время новые вырастут и жирком обрастут. Так и будем двигаться от революции к революции. Революция – реанимация – реставрация – революция. Здесь мы расходимся с Троцким, мечтавшим о перманентной. Страна сейчас реанимировалась кое-как и находится в периоде реставрации. Взгляните на их города-ульи, где живут и носят им нектар миллионы трудолюбивых пчел, соты их полнятся. Самое время качать мед.

– Я с вами согласен лишь в том, – сказал полковник, – что лучше всех в этом мире устроились буржуа. Но потратить золото на то, чтобы награбить бумажных денег, согласитесь, нерационально. Это напоминает мне современное общество потребления, когда драгоценное время тратят ради приобретения всякого хлама. Но грабеж – неэтично.

– Знаете, если миром этим движет экономика, в основе которой лежит корысть, то особых угрызений у меня экспроприация не вызывает. Они наказуются за свое корыстолюбие.

– Я согласна с Володей, – сказала Изольда. – Всюду примат экономики, как внушают те, кому эта мысль по душе. Эти приматы чувствуют себя в море наживы в своей стихии. Наверное, им проще договариваться между собой, считая, что все тоже приматы. А почему не принципы справедливости, например, руководят? Сострадания? Любви? Милосердия? Было же время, были сеньоры, вассалы, рыцари, и не было никакой экономики во веки веков. И человек был не примат, а имел подобие Божье.

– Человек смирится с самой нелепой идеей, с самым смешным своим положением, если ему внушить, что это ему зачем-то нужно, – сказал матрос. – Экономика – просто произвольно выбранный внушенный принцип. Окажись мир на грани уничтожения, измени задачи – и по другим принципам будут жить.

– Ну, уж вы скажете. Это в вас разум кипит, – сказал доктор. – Куда же без экономики? Хотя бы и Маркс...

– С Марксом, хотя и будучи большевиком, я не вполне согласен. Да и экономику не отрицаю вполне. Пусть все будут сыты, пусть немного корыстны, но не выдают это за благо. Не ставят во главе угла бережливого буржуа в качестве идеала. Как можно строить нормальные, прочные взаимоотношения между людьми на таком хрупком основании, как корысть?

– Смысл жизни – в увеличении количества жизни. В повышении ее качества, – сказал доктор. – Надо, чтоб жизнь перестала быть частным случаем мертвой материи, чтоб она отвоевывала все больше и больше у мертвого вещества жизненного пространства, превращаясь в живое, и более того – в сознательное. Рожать детей, например. Вы со мной согласны, Изольда?

– Вполне, – сказала Изольда, вновь делаясь красной.

– Я могу доказать, – сказал доктор, – что вы сами, матрос, не менее меркантильны. То есть не менее буржуазны, чем те, которых вы отрицаете.

– Наберитесь терпения, терапевт. Я еще не весь высказался. Я вам пытаюсь, как на духу, как жмур жмуру: если каждый за себя, тогда – прокисни ты сегодня, а я завтра? Или попытаться изменить этот мир к лучшему? Повысить качество жизни? Царство небесное на землю спустить. Восстать и восстановить справедливость.

– Наш маленький коллектив напичкан идеями, как Россия несчастьями, – сказала Изольда, адресуясь к Антону, как бы извиняясь за коллектив. – Все катится, как и без нас катилось. Напрасно мы спорим, срываясь на визг. В любом случае – хотя всего лишь на первых порах – выигрывает тот, кто взбунтует в свою пользу чернь.

– Ах уж эта неудовлетворяющая нас действительность, с которой вечно надо воевать. Каждый хочет на весь мир распространить свою простоту. Одному справедливость. Другой – псы-рыцари, по которым еще Чадаев скучал. – Доктор вздохнул. – И все-таки этот мир – наилучший из всех возможных.

– В самом деле? – усомнился моряк. Да и кто б не усомнился на этот счет.

– Мы так или иначе субъективируем окружающее. Адаптируем под свои понятия, скудные и убогие в большинстве случаев. Подминаем мир под себя. Он представляет собой усредненную точку зрений на то, каким он быть должен.

– Усредненная не устраивает.

– В результате всех не устраивает, – продолжал доктор. – Всем хотелось бы, чтоб все жили по любезным ему правилам. Любой из нас, будь его воля, сотворил бы этот мир иначе. И рай, и ад согласно своим представлениям о справедливости. Но ничего не изменишь в этой жизни, пока не изменишься сам. Но меняться вы не хотите и сему препятствуете. Какая-то непутевая обезьяна сидит в вас и тормозит процесс эволюции. Шли бы вы к мечте коммунизма естественным путем.

– Да у него разум весь выкипел, – сказал Смирнов.

– Держись подальше от моей мечты, Кюхля. Я не жажду вражды, но останешься опять без пирожного.

– Я не претендую на твои мечты. Мне и своих хватает.

– Полно вам ажитироваться, матрос, – сказал полковник. – Развели ленинизм. Вы среди нас один носитель этой идеи. Будете в своем стане единомышленников воодушевлять.

– Смею напомнить, что и вы не в белом стане в белых штанах. И находитесь при нас не на полководческой должности. Представляю, как ажитировалсь бы дамы, видя вас в этих пролетарских обносках. Толпами б хлынули, теряя чепчики и честь.

Полковник сунул палец в дыру и почесался. Костюмчик, кроме того, был ему маловат.

– Вот как выглядят нынче графья и прочая номенклатура, – забавлялся матрос. – Протухшие продукты эпохи. Эх, как мы вас с товарищем Троцким... От Волги до Урала и дальше драные от нас драпали. Включая ваш пятый попятный полк. Ваше дело битое, гренадер, не пучьтесь.

– Да и ваше тоже, учитывая нынешнюю ситуацию в стране. Сколь ни измывались вы и ваши подельники над глупой страной, сколь ни дырявили лбы и затылки, а все вернулось на круги своя.

– Позвольте напомнить, что и ваши вешатели, Глаголев с Покоевым, не уклонялись. Око за око, зуб за зуб. – При этом во рту его блеснул позлащенный зуб.

– Непонятно, за какую из двух держав обидней, – заметила вскользь Изольда.

– Так он на чьей стороне воевал? – спросил у нее Антон, не вполне понимая происходящее.

– По настроению, – сказала Изольда, щуря глаза на матроса. – Заслан за золотом к нам ЧК, как выяснилось в мире ином, где тайное становится явным. Мы уже эту информацию переварили и простили его, а он опять...

– А меня, господа, тоже однажды в ЧК возили , – сказал доктор, торопясь прекратить распрю. – Мы с ассистентами занимались исследованиями в Питере. Старик Дзержинский нас заметил, ну и благословил – доступным ему способом. Мол, даешь вторую жизнь врагам революции? Досталось нам. – Он поскучнел. – Странное чувство испытываешь к человеку, в руках которого ваша жизнь. Вроде Бога он для тебя, вседержитель твоей судьбы. Даже любовь к нему испытываешь рабскую. Любовь жертвы к своему мучителю и палачу.

– Кто ж это для вас там Богом был?

– Такой языкатый очкастый чекист. Все прибауточками сыпал из Маркса и угрозами от себя лично. Хотя закончилось благополучно. Я ему гонорею вылечил, и он нас отпустил.

– Легко отделались. Неплохой гонорар.

– Это при наличии пенициллина – легко, а тогда еще никто не знал об этом открытии века. Ну я и покинул столицу, чтобы снова не влипнуть.

– А нас всем составом взяли: отказались Казань брать, – сказал матрос. – Думали, что аминь. А они ничего. Расформировали и раскидали по всей дивизии матросский наш батальон, а меня даже к себе приняли и велели возглавить отдел.

– Сколько ж человек ты ради этого заложил?

– Я неумышленно. Тут пьянство открылось в интендантских частях. Как с ними бороться? Людей нет. Все члены ЧК на заданиях. Я и предложил: подкатить прямо к ЧК бочку спирта, они сами в подвал и попадают. Я ради шутки сказал. Не предполагал, что они всерьез воспримут и осуществят. Не по моей воле, хотя доля вины есть.

– И что же вы там возглавляли?

– ОББ. Отдел по борьбе с бесами. Шучу: с пьянством в интендантских частях. Но иные из интендантов почище бесов будут.

– Интендантство что у них, что у нас... – сказала Изольда.

Антон стоял у окна, разглядывая пробегавших собак и ноги прохожих, машинально насвистывая.

– Ах, это 'Утро в Финляндии', – сказала Изольда. – Покойный полковой оркестр любил это наигрывать.

– В таком случае позвольте пригласить вас на пару па, – сказал матрос, обнимая женщину, склоняясь к ее лицу.

– Что это вы? – отстранилась Изольда. – У матросов выросли крылья? Взмыли их ввысь?

– Ведите себя разумно, – вступился доктор.

– Этот маленький негодяй – знаете, кого я имею в виду – сам себе сапиенс, – сказал матрос. – И ныне, восстав, требует удовлетворения. Словно за сто лет не состарился. Сам себя неразумно ведет и меня к безумствам подталкивает.

– Шарман, – сказала себе под нос Изольда.

– Это по латыни?

– Это по-французски, – сказала Изольда. – Выражает качество настроения. Поэтому многие говорят шарман, когда хотят выразить восхищенье, Васёк.

– Нас тоже заставляли из-под палки учить французский на одном корабле. Я даже запомнил слово батон. Я не галломан, но жить значительно куртуазней с постоянным знанием французского языка. А у меня не постоянное. Временами накатывает.

– Знаете, Василий, – мягко сказал доктор. – В нашем маленьком коллективе свои правила, и нравственность – одно из условий игры. Ваше же поведение – вне игры. Вы всячески стремитесь сломать игру, нарушить наши условности. К тому же, ничто так не сокращает существование, чем как жизнь во грехе.

– Не всё ж во прахе. В здоровом теле – здоровый зуд. Это ж бессознательная тенденция, док. Как шар, наполненный гелием, инстинктивно взлетает вверх, так и этот рефлекс срабатывает.

– Мало ли от каких рефлексов у матросов слюни текут, – сказала Изольда. – Этот хотячий труп не впервые подкатывается. Этот la cadavre vivre давно пристает. Как хотите, а мое первое терпенье уже кончилось.

– Изо-ольда..., – пропел матрос.

– Словно вода клокочет в клозете, – усмехнулась Изольда.

– Компарезон не есть резон.

– Давайте без глупостей и без гадостей, – вступился вслед за доктором и Смирнов. – Это у вас от затхлого воздуха мысли гнусные.

– В нашем стане завелся Тристан, – сказал матрос, куртуазное настроение которого только усилилось при вступлении соперника. – Ты мил юн друг, не зли меня. Я ее первый облюбовал. Так что займи свою очередь за бубновым валетом. Ты еще юнга в этом море любви. Ты даже не так на нее смотришь. Это ж женщина, а не ветчина.

– Этот наглоглазый субъект хочет всех поразить дерзостью. Стать предметом изумленья для нас.

Если доктор час или два назад пенял на отсутствие движения в лице Изольды, то сейчас подвижности было в избытке. Гневная мимика, грозная мина лица. Взорвется, только задень.

– А принцесса у нас с принципами. Насчет принципов у матросов вопросов нет. И насчет тайного-явного тоже осведомлен. Итак: поэты лишили вас репутации еще в гимназической юности. Серебряный век. Русская сцена, известная своим добронравием. Да и в полку ваши Антантовы глазки постреливали по союзникам. Так что свои буржуазные добродетели вы изрядно порастрясли. Но ежели вам угодно доказать свою прелесть делом, то к вашим услугам Владивасилий Смольный, матрос особой статьи.

– Вы отвратительный... похотливый... прожорливый... негодяй, – произнес Смирнов, задыхаясь и делая паузы.

– Непризнанный непринц. Кюхля. Фамилия Смирнов, а сам больше на Козлова похож. Я вам тоже не мальчик. Не таких девочек проворачивал. Еще не было прецедентов, чтоб хоть одна...

Изольда побледнела, еще миг – и ее зубы, жемчужное оружье, вцепятся в глотку обидчика. Антон поневоле не сводил с нее глаз, покуда длилось длинное матросово словесное оскорбление и её – короткое – действием.

– Вот тебе прецедент! – Она небрежным движеньем простерла к матросу руку и отвернулась, влепив, почти не глядя, пощечину. – Может, я потеряла девственность, не брезгливость. У отбросов нет вопросов?

– Не любите вы меня все, вот что. – Сказал матрос, почесавшись после пощечины. Казалось, он был мало смущен. – Задели честь, задели достоинство. А теперь задели меня по лицу. Нечего сказать, хорошая у нас компания.

– Он и т а м позволял дерзости. Мерзостно лип, лез. Приставал и пристраивался.

– А что делать, скучно ведь так просто лежать. Сны уже все переснились. Некоторые по три раза смотрел. Да и здесь – долго ли без любви протянешь, на одной воде и еде, да на докторском автономном питании. И не приставал так, чтоб уж очень, не некрофил. Ну, какие со жмурами шуры-муры? Не такое уж эта женщина обольщение. К этаким лошадям не пристают, а пристреливают. В вашем возрасте жизни, мамзель, можно быть и покладистей.

– Еще слово, и я тебя тоже проучу, мерзавец! – разгневался, наконец, и полковник.

– Мерзавцы все вымерзли, командир. Помните морозы декабря 1959-го? Целые мироздания вымерзали.

– Запереть его в клозете, и всё, – предложил поручик. – Внести тем самым в наше существование элементы матросской тишины.

– Попробуй, уйми меня. Услужитель шалых бабенок.

– Выбирайте все-таки выражения, – сказал доктор.

– Не из чего выбирать.

– Грядущий Хам стал реальностью, – сказал Смирнов.– Далее следует Грядущий Зверь.

– Имей в виду, Грядущий Джентльмен, я одинокий беззащитный мужчина, но обидеть себя не дам. Такими учтивыми поручиками мы с Львом Давыдовичем волги запруживали.

– Что ж, не хотите выбирать слова – выбирайте оружие, – сказал полковник, кивнув на пистолеты, что были свалены под столом.

– Дуэль? Не обоюдовозможно. Эта дворянская привилегия не для дворняг.

– Что это? Труп проявляет трусость? – сказала Изольда, глядя на него с насмешливостью.

– Откуда мне знать, каков он стрелок. Убить не убьет, только зря искалечит. Буду, как пресловутое Павлыченко, на каждом шагу налево кланяться. Нет, я за вашу область промежности рисковать не намерен. И не собираюсь подставляться этому стрелку лишь потому, что какая-то актриса не поладила с почтеннейшей публикой. – Он все еще теребил левую щеку, поглощенный пощечиной. – Пощечина чешется. Голова гулкая. Дайте унять звон.

– У матросов кровь из носов, – сказала Изольда, бросая в него скомканный носовой платок.

– Смочите платок холодной водой, – посоветовал доктор.

– Разве даст баба, будучи на корабле, жить экипажу одной дружной плавучей семьей? – сказал матрос, отирая лицо. – Мы с Александром Васильевичем баб с кораблей изгоняли. Матросы ровно монахи...

– Да уж видим, каковы эти монахи в миру. Этот мирской матрос в особенности, – сказала Изольда.

– Каков мир, таковы и монахи. За платок спасибо, – добавил он. – И так уж и быть: простите. Я готов исправить свою неловкость.

– Ловкостью?

– Кстати, чревоугоднички, пока наш акушер не отправился за покупками, не перекусить ли нам после завтрака? А то совсем внутренняя жизнь в животе замерла. Вон и Смирнов тоже волком голодным смотрит, пропустив предыдущее через организм, – сказал матрос, у которого перестало кровоточить. – Очнись, повитун. Остались в твоих закромах элементы питания?

– Да, господа, – обрадовался доктор прекращению склок. – Поправляться, крепчать, набирать вес...

'Это ужасно, сколько едят', – думал Антон, бросая взгляды на сотрапезников, хотя и сам испытывал непреходящий голод. Был только полдень.

Опять матрос более всех усердствовал. Легкий флирт с последующей пощечиной не повлиял на его аппетит. Прочие тоже не отставали. Артиллерист же больше отвлекался на мух, хватая их в воздухе и опуская в карман пиджака.

– Это лягушку он кормит, – объяснил Антону матрос. – Он и в братской могиле все ее опекал. Она у него под хвостом прячется. Когда же он садится, то перекладывает ее в карман. Вот муха пролетела – и ага! – обернулся он к Павличенко, который, уловив, что речь идет о нем, приложил к уху ладонь, настроив аппарат восприятия. Но матрос уже забыл про него. Да и насытился. – Вот так и черви нами чревоугодничают. – Он окинул взглядом жующих и встал. – Да, акушер, будешь в городе, захвати для этого забияки пирожное. – И кивнул на поручика, отошел.

Хлопнула дверь туалета, зажурчала вода.

Павличенко продолжал ловить мух, разговаривая мычаньем со своим карманом, как будто там действительно содержалось нечто живое. Изольда курила. Полковник еще дожевывал. Доктор, отвернувшись к окну, ковырял спичкой во рту. Смирнов прогуливался вдоль стола, в нетерпении поглядывая в сторону клозета. Потом решительным шагом вышел из комнаты. Однако через секунду его бледная физиономия появилась в проеме двери.

– Там Смольный... на проводе... – Голос был столь же бледен, как и лицо. Он опирался плечом о косяк, тыча большим пальцем себе за спину.

Антон первым подоспел на место события.

Лицо матроса было багрово – особенно по контрасту с лицом поручика. Глаза выпучены. Лампочка болталась возле левого уха. Тело еще раскачивалось, значит, не минуло и минуты с тех пор, как он, связав матросским узлом кусок бельевой веревки и провод электролампочки, что свешивалась с потолка, сунул голову в петлю и оттолкнулся от унитаза. До последних судорог, во всяком случае, не дошло. Антон, прыгнув на унитаз, ухватился за узел и тоже повис на нем. Проводка вырвалась из-под штукатурки, и оба тела ударились о стену, матросово – поручик успел подхватить.

– Ничего, вы отправляйтесь, голубчик, – пару минут спустя, выпроваживал Антона доктор. – С ним все в порядке будет. Закупайте снаряжение, вот вам окончательный список. Здесь все наши надобности учтены. А то времени у вас совсем нет.

– И вдруг чую, – захлёбывался поручик, – какая-то нематросская тишина. Так бы и отправился к праматросам, если б не я.

Полковник сунул Антону горсть золотых монет.

– Сидите тихо тут, – сказал Антон в досаде на беспокойных жильцов. – Драки и склоки не заводить. Не сорить и не ссориться. А то выпровожу вас к чертовой матери.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Время не течет, как вам думается. Время катится, словно каменный шар. И такие события, как несущественный подземный толчок или удар по голове неопознанным тупым предметом, после которого даже шляпа косо сидит, есть рикошеты этого шара от не менее каменного препятствия. После этого время-шар катится иначе. Путь его можно изобразить ломаной линией.

Изменения траектории, как правило, очевидны не сразу. И необратимы ни при каких обстоятельствах. Творцы истории, стратеги судьбоносных событий, конструкторы перемен, а так же завзятые игроки на бильярде бывают уверены, что могут с точностью рассчитать угол отражения. Убеждены, что угол отскока равен углу атаки. Но довольно часто шар отскакивает столь нерасчетливо, что отлетает стратегу в лоб.

И в то же время, чем больше живу, тем больше догадываюсь: мир не просто прост, он в своей простоте просто ужасен.

Первое время мне казалось, что все на меня пялятся, словно хотят узнать. Голова побаливала. Черная шляпа, как вы заметили, сидела несколько криво на ней. Но я тоже заметил, что многие жители щеголяли в таких же черных, выглядя иностранно. И почти на всех шляпы сидели криво. Так что в этом ряду пришибленных я не особо бросался в глаза.

Трамвай, уличная электричка, как раз разворачивался на конечной, у башни. Я его подождал, влез.

Я запомнил город и людей другими, более беззаботными, но и более серыми и обыденными, одетыми одинаково, словно один кутюрье на одной и той же машинке им пиджаки тачал. Что сообщало общие черты не только городу, но и стране. Сейчас одевались ярче. Да и моды претерпели с тех пор. Но просветленней не стали лица. Иные времена, нравы. В городе, говорят, постреливали. Сам я не слышал пока. И лично ни одного выстрела не произвел. Пистолет отобрали, отняли. Чем стрелять?

Улицы поменяли цвет, имена сменили. На центральной городской клумбе было пестро от астр. Неизвестная никому старуха крестила всех выходящих. И меня осенила. Спасибо ей.

Улица... Улицу я забыл – видимо удар сказался на длительности хранения информации. Но помнил 'Медвежий угол'. Я не знал такого кафе. Спросил у прохожего.

– От этой клумбы – так в ту вот улицу, далее – прямо. Там собаки будут сидеть. Как дойдешь до третьей собаки – поверни вправо. Тут тебе и кафе.

Собаки действительно сидели, словно держали пост. На расстоянии друг от друга метров в сто пятьдесят. Первая не обратила на меня внимания. Вторая забеспокоилась. Третья с лаем набросилась на меня, словно я в ее владения влез. Так что жил пожарный от клумбы невдалеке, в пяти минутах ходьбы от площади.

'Медвежий угол', светлой советской памяти 'Авангард'. Пятиэтажный дом, номер 17, улица Уллиса. Третий этаж. Я позвонил в нужную мне квартиру – пусто. Потоптался, позвонил еще. Выглянувшая на шум соседка сообщила, что товарищ майор отсутствует. Никак нет его дома. – Майор? – Так точно. Товарищ. А вы кто? – Подполковник. Наверное, на дежурстве? – Сам он не дежурит, доложила соседка. Осуществляет общую руководящую деятельность военизированной пожарной частью номер 26. Будет после шести. Разрешите идти? – Я разрешил.

Между третьим и четвертым этажами шла какая-то возня. Я глянул вверх. Жестокие дети пытались сбросить в мусоропровод кошку, но только оцарапались и вспотели зря.

Убивая время, я доехал на трамвае до пожарной части, располагавшейся на этой же улице, но в самом конце. Ведомство Семисотова являлось крайней западной точкой города, так же как башня на улице Семихвостова – крайней восточной. Мне это фонетическое родство показалось символичным.

Тупик, слепая кишка. Пожарная вышка. Стена. Арочный, слово алчно раскрытый рот – въезд. Ворота, зевнув, выпустили автомобиль.

Я покрутился возле пожарки. Взгляд не проникал за стену, но слышны были голоса, отдающие команды и принимающие их, рулады хорового пения (преобладали альты), дважды воздух оглашали медные вопли, как если бы полковой трубач зорю играл. Звуки, не характерные для подобного рода учреждений, и я даже подумал, что ошибся, ошиваясь именно тут. Но как только сомнения одолевали меня, я поднимал взоры к арке и читал вензеля: ВПЧ-26, и они исчезали. Время от времени открывались ворота, выпуская красный пожарный наряд.

Основной своей задачей на данный момент я считал возвращенье оружья. Принадлежащего государству, но временно доверенного мне. Но не лезть же с кулаками на КПП. А добровольно они не пропустят. Не налетать же на Семисотова в его в кабинете. Да и пистолета моего у него с собой нет. Спрятал где-нибудь.

Солнце возносилось круче, становилось ярче. Я вернулся в центр – поглядеть, осмотреться, чем город жив. До вечера времени было довольно.

Возле блинной 'У тещи' я вспомнил, что не успел позавтракать. Я зашел, потребовал блин. Мне предъявили. Я съел.

Я уже упоминал, что на многих горожанах, даже зажиточных, были такие же шляпы, как и на мне. Словно траур – по ком? Или прозелиты веры иудейской в нашем городе завелись? Правда, не носили пейсов, бород. Впрочем, вон, один бородатый, бредет куда-то в поисках счастья, еле влачась, бормоча под нос, с кем-то доругиваясь. Еще один прозелит, пьяный – в прозелень, сзади шел, придерживая его за фалду. Словно не пускал его к счастью, не допускал даже возможности счастья для такого субъекта, как он.

Я полагал, что еще сохранились люди – те, что помнят меня. Я вглядывался в лица сверстников, безо всякой надежды, впрочем, кого-то узнать или быть узнанным. Не очень веря, что это возможно по прошествии стольких лет. Увидеться, удивиться друг другу.

Но однажды, рассматривая витрину супермаркета, я почувствовал за своей спиной чье-то присутствие. Человек отразился в стекле, то ли любуясь витриной, то ли вглядываясь в меня, в ней отраженного. Непраздное любопытство. Я обернулся. Недовыбритый мужчина, усатый, с несвежей наружностью, с намеками на непохмеленность, лет, примерно, моих, отдуловатая личность которого мне смутно кого-то напоминала. Одет небрежно, выглядит неважно. В шляпе, как водится, на голове.

Вопросительное выражение его лица сменилось восклицательным: узнал!

– Женька?

– Бухтатый!– признал и я бывшего приятеля. И тут же ему напомнил, что меня Гена зовут. Ибо в книге жизни был записан под этим именем.

– Так ты полковник теперь? Офицер! – Ресторанчик, куда он меня завел, не отличался изысканностью. Но цены были приемлемые, рассчитанные на средний класс. – В милиционера эволюционировал! А я, видишь, в люди не вышел – вышибли. Вынужденно живу в нужде. Хоть и мучительно стыдно жить так. Но ничего, прорвемся, – безо всякой уверенности, но и без уныния заявил Бухтатый.

Он снял шляпу. Пот, скопившийся под, хлынул за ворот. Было нежарко, но и лоб его был покрыт мелким бисером. Время оставило на нем свой след, наступив на лицо жесткой подошвой.

Носились полуголые официантки с подносами, возбуждая аппетит своими формами. Тут же какая-то собачонка крутилась, умудряясь попадать под ноги сразу всем. Но ее не гнали, вероятно, числилась в завсегдатаях.

– Курица непорченая замороженная... – читал Бухтатый строки меню.

– Непорочная, – сказала официантка, кругленькая, словно нолик, склоняясь над нашим столом. – Завороженная.

– Завороженная, – повторил Бухтатый. – Кура – что? Птичка Божья. Что непорочная, вполне может быть. Может, все же зажаренная?

– Завороженная, – сказала подавальщица, твердо настаивая на своем.