Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Лужа медленно иссякала, перетекая влево. Пришлось замешкаться на левом берегу, пережидая, пока станет не так глубоко. Он перебрался через нее по иглам и веточкам.

Стали все чаще попадаться камни, сначала относительно небольшие, чуть более, чем песчинка, их можно было перешагнуть. Но чем дальше, тем становились крупней валуны – или он сам всё ещё продолжал уменьшаться, уже не замечая того? Нависали утесами справа, скалами вставали слева, преграждали тропу. Приходилось их огибать, затрачивая на маневры массу усилий. И лишь когда он окончательно выбился из сил, тогда и тропа окончательно кончилась, упершись, словно в стену, в скалу.

Здесь на него накинулись комары и сильно испугали беднягу. Он подумал о том, как ему быть дальше? Возвратиться назад, как многие, наверное, уже вернулись? И золото, может быть, кто-то из них нашел? Была смутная надежда на то, что двигаясь в противоположном направлении, он вернет привычные свои габариты.

На миг представилось, что это скала – море, застывший зеленый вал, как волна стекла, на ощупь холодная и немного скользкая. А может, как раз за ней и хранится клад?

Имея свой прежний рост, он мог бы попытаться совершить восхождение. Или обойти ее слева либо же справа. Однако, внимательно рассмотрев обращенную к нему поверхность утеса, он обнаружил тонкую, словно игольное ушко, щель в этой стене. Может, удастся в нее прошмыгнуть, используя приобретенное преимущество. Да и мыло, как предрекал Васёк, пришлось бы весьма кстати.

Использую воду из ближайшей лужи, он намылился и втиснулся в щель. Оглянулся и удивился тому, что над миром померкло. Словно затмение солнца произошло. Стала даже видна Полярная суперзвезда – альфа Малой Медведицы. Он не стал дожидаться, пока снова станет светло (да и станет когда-либо?). В кромешной тьме он полез далее, и вдруг – в глаза хлынул свет, да столь внезапно и ярко, что он не заметил край и свалился с утеса, повис, ухватившись за какой-то стебель. Но руки с засохшим на них мылом, увлажненные соком травы, соскользнули с него.

Вниз он летел он утомительно долго. Измученный выпавшими во время пути передрягами, он даже не стал кричать. Пусть будет, что будет. Разобьюсь в лепешку о грунт, упаду в океан. Подхватит на лету альбатрос или воробей.

Но приземление оказалось мягким. Только свет снова исчез – на этот раз безо всяких Медведиц. Боясь шевельнуться, он затаился, словно мышь в мешке.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пахло порохом и железом. Но более всего – дымом, ибо горел хозблок, да машина майора нехотя тлела. Блестела под солнцем роса, алела кровь, но эта Божия бижутерия не вызывала восторга в душе.

Константин лежал лицом вниз – словно петух с расклеванной головой. Шофер, прихрамывая и придерживая перебитую руку, нарезал круги вокруг джипа.

– Больно, сволочь... – сквозь слезы произнес он, когда я спросил у него, сможет ли его машина двигаться.

– Вы же нас убивать пришли, – напомнил я.

– Кто ж знал, что вы отстреливаться начнете.

Я посоветовал ему как можно быстрее исчезнуть отсюда, ибо у моих подельников могли быть к нему претензии, а если оставались патроны, то им ничего не стоило его пристрелить. Он послушался и бросился бежать прочь по дороге, вероятно, назад, в город, в котором его босс кратко и немудро царил. Маринка выстрелом в синеву придала ему прыти. Бесхозные пистолеты так и липли к ее рукам.

Бледные победители собрали оружие. Наш арсенал значительно вырос за счет трофейного вооружения, однако обе стороны почти все пули выпалили, оставшимися я набил рожок автомата, да в собственном пистолете обнаружил последний патрон. Еще у пожарного был нерасстрелянный магазин и динамитная шашка, и он предложил тут же сделать этой шашкой шажок. Мол, ему эта вражеская машина нервы трет.

Движения майора после столь кровавого утра утратили эластичность, стали порывисты и невнятны, как и его речь. Куда подевался только его мажор, задор. Однако уже минут через десять Кесарев джип – почти что бронемашина, непроницаемая для пыли и пуль – был безнадежно искорежен взрывом. Оторванный номер валялся в траве.

– Трупы куда девать будем? – спросил я.

– Пусть лежат. Спросят – скажем, что так и было, – легкомысленно ответила Маринка.

– Что уже мертвыми напали на нас?

Я кстати спросил пожарного, как расценить ту часть монолога покойного Кесаря, что касалась его манихейской деятельности. О которой этот майор и сам не далее как вчера добровольно мне намекал.

– Не твое это дело, братец ... переврали враги... Тел своих не храним, хороним... ты, ассистент... трупы пока прикопай...

Теперь, когда опасность от Кесаря миновала, он стал небрежен и даже надменен со мной. Однако я полагал, что с ними обоими в одной обойме недолго тесниться мне. Наш маленький хрупкий коллектив, сплоченный только корыстью, в решительное мгновенье мог распасться – на меня и этих двоих. У меня преимущество в мужестве, у них – в числе. И я считал, что сумею за себя постоять, войди они со мною в конфликт.

– Пойдемте отсюда скорей, – торопила Маринка.

– Я не могу бросить огонь... тушить нечем... подождем, пока догорит...

Пока я прятал в земле трупы и собирал трофеи, пожарный с Маринкой уединились в бараке и были там до тех пор, пока не догорел бывший хозблок. Кстати, теперь, когда строение возле КПП обратилось в угли, сходство с территорией курятника Кесаря стало еще разительней.

Наступила вторая половина дня. Пора уже было куда-то двигаться.

– По железке... – предложил пожарный, – дрезину сообразим...

– Вряд ли стоит искать в той стороне, где уже есть железные дороги, – сказал я. – Клады дольше всего лежат там, где не ступала нога.

Он с серьезным видом выслушал это соображение, кивнул, однако я заметил, что сам он сосредоточен на чем-то другом. Он шевелил ноздрями, как будто весь ушел в обоняние.

– Чуешь... Марин...

Марина, по всей видимости, тоже что-то учуяла, причем раньше, чем он, ибо носом уже не водила, а глядела в ту сторону, откуда повеивал ветерок. Я даже подумал, что это был запах золота.

– Сосновые сучья... Иглы... Березовый ствол... – пробормотал пожарный.

– С примесью свежего курослепа и зверобоя, – сказала Маринка. – Прямо на дерне костер развели.

– Что там? – полюбопытствовал я.

– Древесный ? 14, – сказала Марина, как будто произнесла: Шанель ? 5. – С примесью 26-го. Конфетные бумажки. Фольга. Костер кто-то жжет.

Я в очередной раз поразился способности этих двоих улавливать и различать запахи.

– Умница, – сказал Семисотов. – Дай я тебя... поцелую...

– И все?

– Все будет потом...

– Да это от пожарища гарью несет, – сказал я. – От сожженного автомобиля и выгоревшей вокруг травы.

Сам я этот запах, ставший фоновым, почти не ощущал.

– Нет, – кратко возразил майор. – Пойду я... проверю...

– Ребятня, наверное, – сказала Маринка.

– Тем более... Запрещены в это время в лесу... Сам распоряжение готовил.... Я сейчас...

Он ушел – не туда, откуда мы приехали, а в прямо противоположную сторону.

Я еще раз обошел место побоища, по старой ментовской привычке ища следы, но не затем, чтобы приобщить их к делу, а чтобы их ликвидировать. Поднял гильзы, откуда вели стрельбу – я сам и мои подельники. Собрал весь пластик – бутылки, упаковки, стаканчики – где могли б сохраниться отпечатки. Я так увлекся привычным занятием, что совершенно забыл про Маринку. Она, подойдя незаметно, тронула меня за рукав.

– Что-то он долго... Товарищ подполковник, не пора ли нам с вами проведать его. А то я трушу одна.

– Насколько долго? – спросил я, ибо чувство времени мне отказало.

– Минут сорок уже.

Она шла впереди, руководствуясь обонянием, я за ней. Ветер, подававший в нашу сторону волны воздуха, дунул резче, и я тоже на мгновение ощутил запах дыма. А потом донеслись и голоса – все больше альты, дисканты, но не ангельские отнюдь, ибо альты грубо поругивались. Звонкий детский мат перебил голос более взрослого существа:

– Нельзя так ругаться, дети.

Голос был не особо строг – возможно, и сам не был вполне убежден, что нельзя. И принадлежал, скорее всего, женщине. Вероятнее всего, молодой.

Под ногами у нас стали путаться псы, но почему-то не лаяли, виляли, дружелюбно себя вели, а к Маринке ластились. Она шикнула, и они прекратили приветственный скулеж. За деревьями были кусты, а за кустами – поляна, на поляне – костер, вокруг которого прыгали дети – человек около тридцати – резвясь вдали от постылых родителей. А может, изучали ботанику – на лоне природы, но фоне ее красот.

Действие разворачивалось словно бы в двух параллельных пространствах – планах, пьесах, мирах – как если бы актеры одного театра в разных углах разные драмы разыгрывали. Одного автора, но различной жанровой принадлежности, а может и пьесу одну, но с неявной связью меж эпизодами, как идиллия в Южной Баварии и набросок Балканских войн.

В центре первого эпизода, располагаясь правее, ковыряла сучком костер молодая училка – в синей маечке и грязных шортах. В качестве пастушки она опекала группу ребят вешнего возраста – лет от 7-и до 15-и, преподавая, вероятно, ботанику, а на голове ее был венок из каких-то трав, в который были вплетены одуванчики. Девочка лет семи, тож с одуванчиками, сидела на ближайшем дереве и смотрела вниз.

– Смотрите, это Agaricus campester, дети, – сказала Ботаника, держа за ножку и вертя перед носом какой-то гриб. – Говоря по-русски, простой шампиньон. Это шляпка, это ножка, ободок, это влагалище. Нечего, Соловьева, хихикать, это совсем не то. Машенька, ты к обеду спустишься?

Она бросила гриб в котелок, из которого брызнуло. Девочка на дереве молча покачала головой.

– Бледная поганка, – повела носом Маринка. – Amanita phalloides. Ах, чем нынче кормят детей.

Возле училки лежала еще кучка подобных грибов, чистосердечно принятых ею за шампиньоны. Хотя и отсюда было видно, что это поганки, бледные до голубизны. Удивительно, где она могла собрать такой урожай. Эти поганки в мае у нас не растут.

Костер почти не дымил, но поплевывал искрами. Несколько подростков, стоя над ним, в свою очередь плевали в огонь. Над костром висела кастрюлька с варевом, да жарился перепел на вертеле.

Сначала мне показалось, что это действие не пересекалось со вторым, центром которого был Семисотов, только изредка училка покрикивала: дети, нельзя в человека палками тыкать, дети, развяжите, пусть он убежит – ибо майор был привязан к дереву, висок его был рассечен, хаки изорвано, а во рту торчал кляп. Словно контраста или стереоскопичности ради, добросовестный постановщик идиллическую картинку решил уравновесить более суровым действом, сочетать ученье с мученьем одной наглядной метафорой.

Таким образом, эпизоды были и единством действия связаны, а не только времени, одному сюжету принадлежа. К тому же дети – девочки в разноцветных платьицах, мальчики-команчи с перьями на головах – группами, парами и поодиночке перебегали от одной группы к другой. Да и училка, окрикивая и одергивая, бросала на майора взгляды исподтишка, испытывая естественный пастушеский интерес ко всему военному, хотя гимнастерка майора была вымазана зеленым и желтым, звездочки с обоих погон откручены, гренада об одном огне вырвана с мясом. Дети, прекратите, а то встану сейчас и отшлепаю, однако, вопреки заявленным намерениям с места не двигалась, хотя зад ее мне показался не так тяжел, чтоб от пенька его оторвать.

Один из мучителей, с бутафорскими рожками, все пытался боднуть майора в живот, испытывая сатанинский восторг, если тот извивался и корчился. Другой, с перьями, визжа и рыча, высоко подпрыгивал, угрожая живым ежом. Мальчик помельче спускался с дерева вниз, норовя ступить на голову пленного. Еще один, встав на четвереньки, лаял на него. Этого, как мне показалось, Семисотов опасался пуще всего. Осыпанный бранью мальчика-пса, он дрожал и отворачивался. Девочка лет пяти собирала сухие веточки и складывала под ним.

Все это была совсем молодежь. Ребята постарше, покуривая, снисходительно поглядывали со стороны и в пытку не вмешивались. У одного, между прочим, торчал за поясом майоров ствол. Положение пожарного было незавидно. И возможно, будет хуже еще. Как сказал великий российский классик: когда собираются в кучу русские мальчики, непременно затевается зверство иль мордобой.

– Не дети, а демоны, – сказала Маринка. – Надо все это немедленно остановить, товарищ подполковник. Разогнать как можно скорее сборище этих гнусных детей.

Мне и самому было ясно, что надо прекратить этот ТЮЗ. Семисотова освободить, спасти от смертельно опасных грибов детей. Руки чесались разобраться с этой Ботаникой. Наподдать отравительнице. Выплеснуть в эту суку суп.

– Подожди, – сказал я. – Никуда он не денется. Видишь, привязан? Не убежит.

Я не спешил, пусть помучается. Подумает насчет восьмидесяти пяти процентов. Ибо я полагал, что доля моя – восемь с половиной – слишком горька.

– А если они его, не приведи Господи... – Эта любимая им женщина беспокоилась за него.

– Не приведет. Куда переть сгоряча? Их там много. Гурьба. Они сладили с вооруженным майором. Они агрессивны, жестоки, а в куче сильны, – сказал я, никогда не имевший дела с такого рода детьми.

Как бы для иллюстрации моих слов вернувшуюся от нас собаку двое молча и решительно забили сучьями. Деловито, словно было так нужно, словно обрубали концы. Я даже не успел следующее предложение сформулировать. Тут мне мгновенно стало ясно, что ничего хорошего и майора не ждет. Кинический конец и ему уготован. Эта интенсивная детская деятельность вряд ли обойдется избиеньем только животных.

– Видела? Это во-первых, – сказал я.

Издыхающий пес дернул в последний раз лапой и затих.

– Эта Ботаника их не удержит. Скорее, она их побаивается, а может, сама на твоего группенфюрера их натравила. Во-вторых, у них пистолет майора. Направят на тебя – откроешь стрельбу? Очередями? Это ж тебе не Кесаря завалить. Дети все-таки. Подростки. Тинейджеры. Из подростков созидаются поколения.

– Они же его убьют.

– Убьют, – согласился я. – Чисто из чувства юмора.

– Что же нам делать, Евгений Романсович?

– Если ты не выстрелишь, выстрелят они. Если не убьешь хотя бы того, что с пистолетом, убьют тебя. Подумать надо, – сказал я.

Училка громко созывала детей в кучу. Я скользнул взглядом от костра к пленному. Слева чего-то не хватало для симметрии. И тут же понял: костра. Что вверху, то и внизу. Не помню, где я эту мысль подхватил, но могу от себя добавить: что справа, то и слева. Я даже дернулся весь, проникшись майорской участью.

– Он вам, между прочим, жизнь спас, – теребила меня Маринка. – Помогите же мне.

– Я не собираюсь его бросать, – сказал я сердито. – Сейчас зайду с фланга и освобожу его. Потерпи пару минут.

– Мальчишки! Подойдите сюда! – кричала Ботаника. – Идите сюда, мальчишки, будем голосовать. Проголосуете и можете опять заняться своими делами.

– А правда, что у нас на Собычьем Болоте глюква растет? – спросила девочка, та, что на дереве. – И если, как надо, наглюкаться, то можно отсюдова Москву увидать?

– Правда. Только не на Собычьем, а на Собачьем. И не глюква, а клюква. И ею наклюкиваются. Только она не созрела еще. Она в это время года только цветет. У нас, дети, завелся докладчик. Доложил про казну родителям. Предал нас. Теперь и его родители тоже кинутся. Таким образом, наше молодежное движение, если кто-то перехватит казну, останется без финансирования.

– Я забыла, какое у нас движение, – сказала другая девочка, постарше.

– 'Думующие о будующем'. Мне утром позвонила мама этого мальчика и сказала, что будет жаловаться директору. Директор, Владимир Васильевич с группой Народного Образования где-то рядом идет. Но из Образования тоже ни копейки не вышибешь. Мама твоя наше движение финансировать будет? Мы, молодежь, и ваши родители не всегда находим общий язык друг с другом. Твои отвратительные родители скорее всего себе казну приберут. Наша ребячья партия, наш Цузаммен-Центр должен вперед всех успеть.

Центр эпизода переместился вправо. Предвидя интересное развлечение и сообразив в то же время, что майор никуда от них не уйдет, скауты перебрались к костру. Только девочка лет пяти продолжала подтаскивать сухую траву и веточки и обкладывать ими ствол, к которому был привязан майор. Она что-то напевала притом.

– Что делать с ним? – спросила педагогиня. – Будьте как дети, сказал мне один священник на исповеди, то есть мужественны, беспристрастны и справедливы. Слушайте голос совести. Оставьте мать и отца своего, и держитесь подальше от такого рода родителей.

– Изгнать из нашего общества...

– Вырыть ямочку и закопать... – сказала Машенька с дерева.

Ребенок, грустный и грязный, в ожидании худшего, открыл рот и заревел.

– Привязать к дереву, на обратном пути заберем, – гуманно посоветовал мальчик с рожками.

– Убить...

– Ах, нельзя ребенка убить, – сказала Ботаника. – И ждать времени нет, пока вырастет. Пусть он уйдет и всё.

– Чо, чадо-юдо, не понял приговора? – спросил тот, что незаметно от педагога, имел пистолет. – Прогоните его, пацаны. И бегом, а то родители по тебе соскучились.

Мальчик пятясь и продолжая плакать покинул поляну, но уйти одному в лес решимости у него не хватало. И лишь когда прочие дети стали бросать в него сучьями, как при игре в городки, он повернулся и убежал.

– Он, наверное, заблудится или волки его съедят, – сказала Машенька.

– Ничего не заблудится, – заверила Ботаника. – Слышали утром стрельбу? Здесь, наверное, рядом пионерский лагерь. Они его приютят. Ах, дети, слышите? Это, наверное, жаворонок или стриж.

– Это Соловьева свистит. Кравчука подманивает.

Девочка, оставшаяся возле пожарного, пыхтя и цепляясь за его мундир, лезла по нему вверх. Майор не препятствовал, только смотрел сверху вниз с кляпом во рту на нее настороженно. Девочка же, взобравшись и дотянувшись, вынула кляп у него изо рта и сползла на землю.

– Сударыня! – тут же возопил Семисотов. Учительница обернулась. – Господа!

– Ну потерпите, вы же военный, – откликнулась сударыня. – Поиграют и отстанут от вас. Брось эту травку, Танечка, она плохая. В конце концов, можно лопатой как-нибудь дров нарубить. Кравчук! Не тычь в него сукой.. сучкой.. суком.. сучком.. Тьфу! – И отвернулась сердито. Видно, серия обмолвок ее раздосадовала.

– Зачем, дура, кляп вынула? – накинулся на девочку мальчик-Кравчук.

– Чтобы мог кричать, – сказал девочка, вынимая из кармашка коробочку, а из коробочки спичку. – Неинтересно, если кричать не будет.

Прекрасное, но грязное дитя, оно чиркнуло о коробок и бросило спичку на сухие иглы. Трын-трава вспыхнула, словно синь-порох. Майор заплясал на месте, насколько позволяло его положение и самолюбие, разбрасывая ногами горящие ветки. Кто-то крикнул от ужаса: Пожар! Семисотов тоже что-то вопил, ближайшие к нему мальчики затоптали огонь.

Девочка пустилась в плач.

– Зачем ты девочку огорчил? – напустилась на Кравчука Ботаника. – Нельзя, дети, курить, это пожароопасно. И не нужно поджигать людей, Танечка. Иди ко мне, я тебе глазки вытру.

Попытка инквизиции над майором хоть и закончилась благополучно, но облегчения ему не принесла. К нему тут же подступили дети постарше.

Только двое – с плеерами – танцевали, обнявшись, каждый под свою музыку и не принимали участия в истязании.

– Ты дотанцуешься, Пахомова, – сказала училка девочке с плеером. – Мальчишки есть мальчишки. Потанцуют и бросят. А ты, Пахомова, потом куковай... то есть, кукуй одна.

– Кто с тобой? Где казна? Сколько оружия? Есть ли вертолеты? – приставали к майору ушлые юноши.

Как на грех воздух зарокотал, завибрировал, и из-за верхушек сосен показался вертолет.

– Ваш?

Вертолет, к майорову счастью, не стал задерживаться, пролетел над поляной.

– Повесить его повыше. Пусть развевается на ветру, – сказал тот, что был с пистолетом, сооружая петлю.

Маринка дернулась.

– Постой, – попридержал ее я. – Может, он действительно знает больше, чем нам говорит.

– Хочешь полковником стать, майор? Получить повышение через повешенье?

– Лучше его использовать в качестве хавчика, – возразил ему его приятель. – Нам еще идти и идти.

– Тащить его с собой? Так ведь и хавчик кормить надо.

– Я умею котлеты... по-киевски... Знаю рецепт... – забормотал майор.

– Вот, дети, Matricaria recutita, – говорила меж тем Ботаника группе собравшихся возле нее в основном девочек. – Ромашка, правда аптечная. Однолетнее растение семейства сложноцветных. Ее белый цветок содержит пестики и тычинки. А также горечь неразделенной любви. Но это только в том случае, если гинецей и андроцей не тяготеют друг к другу. Или один тяготеет, а другой нет. – Она секунду взгрустнула. – Если этой горечью опоить мужчину...

– Что такое любовь? – спросила одна из слушательниц.

– Ах, дети, это такая тяга... Эта тяга, дети, сильней, чем тяга к знаниям. Это такая... Это такое... Соловьева и Кравчук! Прекратите петтинг!

Юноши отвалили от Семисотова посмотреть на петтинг, и таким образом участь майора оказалась отсрочена вновь. Шоу с веревочкой было отложено.

– Шла б ты в этих шортах знаешь куда... – злобно себе под нос произнес Кравчук.

– Когда будем проходить анатомию, мы с вами подробней поговорим, – продолжала, не слыша его, учительница. – Но уже сейчас я могу сказать, что любовь таит в себе много опасностей. Можно, например, заразиться гриппом. А можно сойти с ума. Как Джульетта, – сказала Ботаника, помешивая варево.

– Извините, – подал голос со своего конца поляны Семисотов. – Это вы сами... есть будете?.. Или хотите отравить кого?

– В чем дело, военный?

– Запах зловещий... Грибной ? 7... То, что вы называете шампиньон, на самом деле бледная поганка.

– Хватит выёбываться, – сказала ему педагогиня. – Простите, дети. Не слушайте его. Я уже два с половиной года курс 'Новой русской ботаники' преподаю и проповедую. Он ошибается или врет. Ему с того места не видно. Поганки так рано не водятся. Я сама первая буду есть. Едущие вместе эту еду будут жить долго и счастливо. – Она действительно зацепила ложкой из котелка гриб и проглотила. – Видите? Ничего со мной не случилось. Хотя суп до готовности еще не готов.

– То есть, как врет? – загорячился пожарный. – Едущиеся вместе... – Он волновался пуще прежнего. – Ядущие этот яд... фаллоидин... через двенадцать часов... через неделю летальный... пожелать вам спокойного супа...

Девочка со спичками продолжала таскать травку и веточки, но незаметно, подкладывая их ко стволу сзади. Потом вновь вынула из кармашка спички, которые забыли отнять.

Тут я не выдержал: повторная попытка поджога; суп-сюрприз из поганых грибов. Я кивнул Маринке, изготовился и привстал.

– Те чо, мжик? – вскинулся тот из ребят, что был вооружен, заметивший меня первым.

Я выскочил, выхватил пистолет, выстрелил. Патроны сразу же кончились. Я заорал. Теперь уже все обратили на меня внимание, я тоже успел заметить, пока несся к пожарному, что парень вынул пистолет из-за пояса, но тут же упал ниц: Маринка выпалила поверх его головы короткую очередь. Пистолет он выронил, я подхватил его на ходу, на ходу же вынимая нож, коим и пресек вервие, опутавшее Семисотова. Майор же, видимо, ошалевший, от меня так и шарахнулся. Судя по его лицу, искаженному ужасом, я им не узнан был. Вряд ли я, даже со всем своим милицейским участком, был способен кого-либо так напугать. Костром он тоже не мог быть настолько испуган. Аутодафе бы так скоро не состоялось, ему самому ничего не стоило ногами разбросать костер. Что-то другое испугало его.

Вдруг длинный язык пламени, словно рука Диавола, метнулся за ним и ухватил за ногу, он упал, и был мгновенно втянут рукой-языком в костер, вспыхнувший ярче.

Маринка за моей спиной разгоняла бойскаутов, постреливая вверх одиночными, и я не мог судить, насколько это зрелище ее потрясло. Если она его вообще видела.

Я, хоть и находился рядом с событием, но ни помочь, ни помешать не мог, настолько мгновенно все произошло. Только что был Семисотов, и вдруг – нет его. Слизнуло языком пламени. Помню лишь то, что в спину – а стоял я лицом к костру – вдруг дохнуло чем-то парным, зловонным, и как будто мохнатая тень махнула в огонь. Пламя вспыхнуло с внезапной силой, как если б на угли подали струю пропана или взорвалась Пороховая Башня, я зажмурился, но и сквозь веки видел, как столб огня взметнулся по стволу вверх, столб стоял буквально секунду, а когда опал, то ни дерева, ни майора уже не было.

Я лишь теплое дуновение огня ощутил, хотя стоя на таком расстоянии должен был бы до костей обгореть от столь интенсивного пламени. Все произошло настолько мгновенно, что действительно походило б на взрыв, но без присущего взрыву треска.

Тень упала на обгоревший пенек, я оглянулся. Маринка, направив ствол в землю, разинув рот...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Вечерело. Становилось страшно в лесу. Как прошел день, она не заметила, словно время в ней замерло или замедлило ход, остановился внутренний хронометр, а потом спохватились и перевели его стрелки сразу на много делений вперед. Вероятно, часов десять прошло с тех пор, как она, оглянувшись на хижину, ушла этой тропой.

Беспечные дневные птицы уступали хоры ночным – с их редкими, резкими звуками, которые по мере сгущения тишины, становились пронзительней.

Вот уже более получаса кто-то шел с той же скоростью параллельно тропе, подминая кусты, ломая ветви, преследуя с нескрываемым треском, выбирая, может быть, подходящий момент, чтобы накинуться. А однажды она уловила углом глаза движение и – на долю секунды – силуэт прямоходящего существа, его сильное мохнатое плечо коричнево-бурой масти.

Шевельнуло волосы на голове – ветром? Ужасом?

Впереди прямо с тропы вспорхнула большая птица, взмыла вверх – вперед и немного левее – села на ветку, перепрыгнула на другую и замерла, устроившись на ночлег. Ночные животные высовывали морды из нор, дыр, недр.

Несмотря на сценическое, а позднее и военное прошлое, бурное скорее из отвращения к обыденности, чем по складу характера или из любви к приключениям, ей действительно стало страшно.

Редко ей приходилось оставаться одной, и ни разу – в лесу, ночью. А между тем, солнце садилось. Суетливо, по-вороватому стало темнеть. Ужас, лесной царь, заступал место солнца.

Ей никогда еще не бывало так беспросветно тоскливо, разве что единственный раз в компании с Мейерхольдом, о котором догадывалась каким-то шестым инстинктом, что именно он со своей театральной теорией ответственен за две революции, разруху и бардак в стране. Ее не пугала перспектива встречи с лесными обитателями – в конце концов, против зверей, людей и нежити был при ней маленький браунинг.

Более всего ее страшило одиночество. Вероятно, поэтому она редко отстраняла ухаживания мужчин. Ротмистр Байков, пропахший своей лошадью. Чех со странной фамилией Заебал. Этот был при ней до тех пор, покуда она не нашла случайно и не швырнула ему в лицо фото и письма пани Заебаловой. Геннадий, завзятый покерщик и понтерщик. Ростовчанин. Я ему эполет изготовила и пришила, сказал, что будет носить в мою честь, хоть и смешно в этом эполете выглядел. Непорочное зачатие предлагал. Не хочу непорочного. Где он теперь, этот славный подполковник? Может, естественной, наконец, смертью убит?

Каждый выкручивается в одиночку. Привыкнув ассистировать доктору Федорову, она и на эксперимент согласилась лишь потому, что более смерти боялась запредельного одиночества. А так – хоть какая-то, но компания. Впрочем, с компанией ей повезло. И даже матрос... Забавный.

Внезапно лес расступился. Вернее, метрах в пятнадцати перед ней он оставался стоять сплошной темно-зеленой стеной, но влево и вправо простирался пустым коридором. Она попыталась вспомнить, была ли на топографической карте полковника эта просека, но не смогла.

Она вышла на ее середину и едва не упала, споткнувшись о железнодорожный рельс. Ее удивило и обрадовало то, что в этой глуши есть колея, и хотя шпалы лежали прямо на земле безо всякой подсыпки щебнем, а выше рельсов поднималась трава, ей стало чуть веселее.

Колея была однополосная, значит, по ней маневрировал лишь один состав, догадалась она, или скорее – вагонетки с углем, рудой или лесом, или дрезины: груз большего веса вряд ли способна была она удержать.

Но, скорее всего, колея была давно заброшена. Тут ей опять стало нестерпимо грустно, она присела на еще не остывший от солнца, дрожащий рельс. Всплакнула. Чтобы стало еще грустнее, вспомнила Блока – 'лишь где-то высоко у царских врат...' – всплакнула еще, вспомнив маму, Мишу и то, что никто не придет назад, включая автора этих строк, о котором ей было известно, что он уже умер.

Поплакав, она выбила из пачки папиросу, оказавшуюся предпоследней. Закурила. Вот и папиросы кончаются. И куда идти? Влево? Вправо? Зачем?

Рельс под ней подрагивал все сильнее, она все курила, и обратила внимание на эту вибрацию, лишь привстав. Дрожит! Она снова села. Трясется, да так, что содрогание передается телу. Ей даже показалось, что она ощущает перестук колес. В этой глуши?

Ветер мгновенно высушил слезы. Близко совсем раздался гудок, и стала показываться голова паровоза, словно индеец, поднимающий голову из травы.

Ах, только б не чехи. Предали подло. Ей также пришел на ум бронепоезд товарища Троцкого. Впрочем, давно на запасном пути, или списан совсем.

Анна, дура, махнула под локомотив. Хотя этой блестящей даме было далеко не так одиноко, как ей. Впрочем, это Толстой дал волю ее страстям. Толстой того стоит. Может эта пара параллельных рельс в бесконечности пересекается? Может, уводит в прошлое эта линия жизни, в страну потерянных шансов, где ее женская линия пересечется с мужской?

Поезд, влекомый косной силой, замедлял ход. Шел он без света, да и рано было включать свет, на просеке было гораздо светлей, чем в лесу. Она видела машиниста в лобовом стекле, он сделал какой-то жест, но непонятно было, кому предназначался – ей или напарнику. Наверное, у него и напарник есть. На всякий случай она тоже махнула рукой, что можно было расценить как ответный жест вежливости или приветствие, или не расценивать никак.

Локомотив остановился, скрипя. Рельсы под ним просели, колея провалилась, ушла ненамного вглубь. Назад этим путем он вряд ли вернется.

Вагонов было всего четыре. Дверь ближайшего к ней была настежь распахнута, она ухватилась за поручень и вскочила на площадку тамбура, порадовавшись мимоходом, с какой легкостью тело повиновалось ей.

Прошла вдоль коридора: вагон, казалось, безлюден был, пуст. Она наугад заглянула в одно купе: никого, только плюшевый медвежонок, оставленный второпях суетливыми пассажирами, лежал на сиденье, уставив в потолок глазенки-пуговицы. Забытый, ничей, без которого вагон был бы совершенно необитаем. Краткая судорога пробежала вдоль поезда, состав тронулся, вагон качнуло, нога сама ступила в купе.