Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Мы не простые проститутки, – поспешила заверить меня девица, бывшая процентов на двадцать выше, чем все – та, что первой открыла преследование.

– Валютные? – спросил я, рассчитывая на положительный ответ и надеясь тем самым исчерпать вопрос, ибо валюты в моих карманах сегодня не было.

– Интеллектуальные, – сказала высокая девушка.

Я облегченно вздохнул: этого добра у меня тоже было не густо.

Она открыла редкой потрепанности ридикюль и показала нам издали желтый билет с расплывчатым штампом какой-то академии.

– Эти утехи успехом пользуются? – изумился я, а изумившись, приблизился и взял из ее рук билет: действительно, печать была подлинная.

– Наши девушки – самые умные, – засуетился тут сутенер, желая выразить очень многое, отчего его фразы наезжали друг на друга и хвосты их терялись во рту. – Дарят нам то самое наслаждение... Максимум удовольствия за ваши деньги...

– Да на ваших блядей смотреть больно, – сказал я. Их внешний вид вызывал сожаление. – Эти девушки мне смешны

– Он нас срамит, Падлик... Смеется над нашей невинностью.

Невинность, внутренне усмехнулся я, состроив соответствующее лицо, и подделать можно.

Одеты они были неосновательно. Я бы даже сказал, кое-как. Далеко не все места были прикрыты, содержание цинично вываливалось наружу, но как-то невесело, неэротично, к тому же было грязно. Словно этих проституток поставляли прямо из преисподней. Я отдельно отметил, что оружия при них не было.

– И что это они у вас такие чумазые? Как... как... – Сравнение не шло мне на ум, да и тут же оказалось излишним.

– Компарезон не комплимент, – сказали девушки. – Мы – киники.

Это слово я и искал.

– Если желаете, – сказал Падлик, – у нас и кинеды есть.

Кинедов только мне не хватало. Я с отвращением мотнул головой, хотя это слово слышал впервые, но подозревал, что ничего хорошего за ним не стоит.

– Брюнетки у нас весьма страстные, – искушал меня сутенер, – от страсти глаза лопаются. Блондинки же настолько нежны, что тают при лампочке в сорок ватт. И для особо привередливых пользователей тоже найдется у нас кое-что.

– Например? – спросил я, в то же время лихорадочно соображая, как от этой напасти спастись.

– Женщина, например, с девятью грудями, девушка с хвостом и копытом, сиамский лесбийский тандем. Есть у нас Ржавая Гайка – но, к сожалению, только с левой резьбой.

– С левой? Нет, – и тут отказался я. – А эти... Девчонки, вы почем?

– Почём, почём... Почемучка какой... Князь Почёмкин, – захихикали, зашептались девчонки.

– Стервы – по сорок восемь, прочие – по двадцать два, – ответил за них сутенер. – Более дешевых девушек вам не найти. Девчонки прилежные. Выполняют любовь любой степени сложности. С экскурсами – кто в метафизику, кто в марксизм. Мы берем только за амортизацию, – попытался заверить меня он.

Припоминаю, что я во все время моего пребывания в Манде не очень догадлив был, пытаясь отшутиться от них и тем самым от себя отшатнуть. От таких не отшутишься, но откупиться от этих грошовых девушек, сунув им рублей сто – сто пятьдесят, я мог бы вполне. Отмахнуться мандатом (от этих манд) мне тоже в голову не пришло. Да и считать ли их приставания неприятностью? Скорее, непристойностью.

– Мне бы блондинку. С усиками, – сказал я, под влиянием легенд, очевидно. А еще я надеялся, что этого редкого товару у них нет.

Сутенер мне объяснил, что с усиками бывают брюнетки, как правило, да и то далеко не все.

Он сделал знак, и вновь выступила вперед та, рослая. Я пригляделся. Ноги пускай не от ушей, но улыбка шла от души. Одета в юбочку из мешковины с каким-то черным клеймом. Лицо костлявое, но кокетливое, перечислял я про себя ее приметы, словно робот для розыска составлял. Глаза – словно две вагины, а с губами рта – так все три. Над верхней из губ – усики. Под нижней – полоска слюны. Перекошенный бок. Очень уж неопрятно она выглядела. Да и прочие были не лучше. Вероятно, жизненные неурядицы и тяжкие телесные упражнения исковеркали их. Трахать этих несчастных – лишь умножать печаль. Надо иметь дела со счастливыми женщинами.

Как бы на самого не подали в розыск за связь с несовершеннонормальными, спохватился я. Неизвестно, насколько легально они здесь устроились. Дуремары не дремлют. Я представил, как меня в заебаловке, пристегнув наручниками к отоплению или к потолку...

– Мысли носятся в воздухе, – перебила мой ментальный процесс высокая. – Осторожнее с ними. Ваши нехорошие фантазии, чужестранец, могут быть подхвачены и воплощены.

– Никак не пойму, что у нее на морде, – шепнула Маринка. – Раскрашена или расквашена так?

– И что вам за нужда в нашей внешности? – подхватила другая, с широким, словно калмыцким, лицом. – Совокупляемся мы с идеями. Сношаемся посредством слов. Внешность тут не имеет значения. Многие умы даже в Европе, а не только у нас, состоят с нами в интеллектуальной близости.

– Как же вы представляете себе это сношенье? – довольно иронически спросил я.

– Ну, поболтать, что-нибудь помусолить, помуссировать мысль. Заморить вашего червячка. Да вы особо не заморачивайтесь, пенис дырочку найдёт.

– Каков каприз, таков и сервис, – в рифму сострил кондуктор.

– Изменить ваше и наше мышление к лучшему. Познав одну из нас, познаешь себя, – сказала она, очевидно, рассчитывая, что охваченный такой охоткой клиент так и кинется.

Самопознанье мне было, конечно, свойственно, но сразу весь открываться себе я не спешил. А то откроешь в себе такое, что и не рад будешь. Или можешь неправильно себя понять. Но про этих мегер я, кажется, понял. Эти шлюхи, действуя хитроумно, мужчин двояко заманивали. В зависимости от сорта клиента, от настроенья конкретного пользователя, от сопутствующих обстоятельств и обстановки вокруг. От того, говоря коротко, умственность в нем преобладает или любовь. Или разум, к которому – как они про меня поняли – я все более твердо склонялся. И они, действуя совокупно, не менее твердо старались меня с этого пути сбить.

– Во что б превратилось радость существования, если б в основе жизни разум един лежал, – сказала широколицая, – а не влеченье полов друг к другу. Достаточно вам напомнить роман Евы со змием.

Я действительно, чувствовал себя едва ли не Евой, искушаемой этим клубком змей.

– Оглянитесь вокруг, – принялась за меня высокая. Я, послушно ей, оглянулся. Эта Афродита с площади уже начинала вертеть моей головой. – Нет здравого смысла в радости, пенисе, пении птиц. Радость вам с точки зрения разума обернется глупостью. Пенье – пошлостью. Пенис – ересью. Ах, даже извилина накаляется, когда об этом задумываюсь.

В этом лице, где сосредоточилось три в одном, был излишек самоуверенности. Так что хотелось трахнуть по ней кулаком, а не чем иным.

– Возможно, не стоит тебе этой извилиной надолго задумываться, – сказал я. – Даже если она самая извилистая из всех твоих.

– Сегодня у нас праздник радости и ликования, – сказала та, что даже в бедрах была не столь широка, как в лице. – Ожидаются торжества по всей территории. Будут оды этому городу. Всем подадут блины. Самолет станет делать петли.

– По какому поводу? – спросил я.

– По поводу торжества порнократии.

Нет, сказал себе я, власть этих шлюх над городом им не удастся и на меня распространить. Я огляделся еще раз. Уныло вокруг. И никаких торжеств по поводу торжества мной замечено не было.

Если у них таковы праздники, то каковы будни? Лучше уж смерть тут же принять, чем такую собачью жизнь.

– Жизнь – совсем не то, что думают о ней собаки, – сказала широколицая. – Мы же с вами лишь немного умнее собак.

Если жизнь такова, то какова же у них смерть?

– Мне эту мысль один старичок подбросил, – продолжала широколицая. – Пихучий такой старичок, в качестве уплаты за мои услуги. Правда, растолковать мне ее как следует он не сумел, потому что не смог. Но ассимилировав эту мысль, я использовала ее в одном из своих рефератов. Так что если у вас с деньгами туго, тоже можете вместо денег подбросить какую-нибудь мысль.

– Так в чем же состоит ваша интеллектуальная деятельность? – спросил я.

– Ясность с вами! Да мало ли? – воскликнула широколицая. – Да без нас земля сойдет с круга. Или станет вертеться вокруг луны, дура.

Луна – это, помнится, в поднебесье. В качестве интеллектуала я не добирался до таких высот.

Тут уж они наперебой принялись мне свои мысли впаривать. Как я ни пытался, настроив ухо востро, во что-нибудь вникнуть, не понял из них ни аза. Тем более, что гвалт поднялся такой, что не всякое слово и разобрать-то было возможно.

– Свобода – это когда все можно, но возможности нет.

– Какая же это свобода, девчонки? Это импотенция.

– А если возможности есть...

– ... то какая ж это свобода?

– Нет возможности без взаимности...

– Ни хрена себе, Романсыч, – шепнула Маринка. – На какого ж любителя такая любовь?

– Это работа, а не любовь, – услышала ее шепот высокая. – Хотя эротически, конечно, любовь, а фактически – это творчество.

Основной моей мыслью в данный момент была не дать себя заморочить. Однако перепирались они более всего друг с другом. Я даже подумал, что они все лица изорвут друг дружке, хотя и так имели их так себе, не Бог весть.

Словосношенье, словоснованье, словоложество... Я бы всё эту чернокнижие словосожженью предал.

Однако и времени они, гимнософистки румяные, зря не теряли. За разговором я не заметил, как мы оказались окружены. Прорваться сквозь это кольцо с больной, напуганной поваром – до дрожи в ногах – лошадью, не представлялось возможным.

– Отпустите лошадь и женщину, – попросил я. – И тогда, поскольку денег не густо, я уединюсь с самой грошовой из вас.

– Ах, я очень грошовая, – сказала высокая, обратившись сначала ко мне, а потом и к подельницам. – И первая его еще у ворот обнаружила. Дайте его мне. Я первая право имею.

– У нее, правда, нога негнущаяся, – сказала широколицая. – Но предметом владеет вполне.

Я не гнушаюсь негнущимися, но за свои деньги предпочел бы иметь более подходящий товар. Не в таком критическом физическом состоянии.

– Вы не в моем вкусе, – сказал я, от нее отстраняясь, хотя она и тянулась ко мне всем профилем.

– А вы меня пробовали?

– У нас только Альфа грошовее, наша ведущая девушка, – сказал сутенер. – Практически ничего не берет и граничит с самопожертвованием. Но ее часы распределены по минутам на неделю вперед. Аллес пихалес. Вся рабочая поверхность в сплошных волдырях. – Он вздохнул. – Очередь к этой мученице. Вот, рекомендую, Бету. – Бета, стоявшая не в первых рядах, обнажала банан и ела его. – Не так дешева, но зато из числа самых заядлых.

Перед заядлой все расступились, и я волей-неволей вынужден был ее рассмотреть. Однако за исключением того, что роста была среднего и без усов, она практически ничем не отличалась от прочих.

– Да не стесняйтесь вы, выбирайте, – увлекал меня сутенер. – У нас, кроме заядлых, еще и завзятые есть. Девочки опытные, а оптом еще дешевле. Берите двух. Бета, она безотказная.

Голова от ужаса кружится, глядя на них.

– Я такая... Потакаю всем, – хриплым голосом подтвердила Бета.

– Вы, часом, не храмовые? – спросил я, видя такую жертвенность. Хотя в моем лице жертвенности, пожалуй, было больше.

– Хромые у нас далеко не все, – сказал Падлик.

– Пусть она сначала ноги согнет. А то может тоже негнущаяся, – сказал я, проследив, чтобы мои попутчики – Маринка, лошадь и пес – отошли достаточно далеко.

Бета, не сходя с места, сделала мне реверанс.

– Но... – растерялась высокоразвитая. – Я тоже требую удовлетворения.

– Потом, потом, – оттеснил ее шмаровоз.

Кажется, меня тут собираются по кругу пустить.

– Я все же эту беру, – поторопился я.

– Лавью на слове, – промурлыкала заядло-грошовая.

Я заметил, что спина этой Беты тоже плохо сгибалась, очевидно – застарелый ревматизм. Но менять ее было поздно: я уплатил. К этому времени я уже придумал, как бежать от этих идей. Мне не терпелось это намерение осуществить, покуда еще была возможность вырваться.

– Я ж не могу прямо здесь... получить... этвас... от вас, – сказал я почему-то с большими заминками. – Давайте хоть за угол... с вами зайдем.

Я повернулся и пошел прочь по направлению к намеченному мной углу, услышав за спиной свистящий шепот заядлой:

– Вы меня качните, девчонки, а там я сама пойду.

Я оглянулся. Высокая тычком тронула Бету с места, сообщив ей момент инерции, отчего она качнулась и правда, пошла.

Ближайший угол от площади оказался метрах в трехстах. Покуда мы отходили, стараясь не ступить ногой в ведро и не разбиться об унитаз, она мне все жужжала про полнокровную экономику, про полноправную порнократию, про себя, полногрудую...

– Вот, потрогайте здесь.

Я покорно потрогал, где она мне велела, но наткнулся на кость. Мы свернули за угол. Я выглянул. Оставшиеся покуда ни с чем, тем не менее, не расходились, жестикулировали, видимо, создавали ко мне очередь.

– Ты пока возбуждайся, я сейчас, – сказал я, делая попытку от нее вырваться.

– Ах, я уже и так вполне возбуждённая, – сказала эта грошовая Бета, уцепившись за мой рукав. – Вы меня только нагните, а там я сама. Ну, помогите же, – поторопила она. – Смилуйтесь над моей юностью.

Я оглянулся на Маринку. Отошла она уже достаточно далеко, и выражение ее лица на таком расстоянии не прочитывалось.

Что мне было делать с этой несгибаемой бабой? Ну же, мужество, пробуждайся во мне. Я уперся коленом в живот этой грошовой, руками охватил ее шею и едва ль не повис на ней: только так мне удалось ее отклонить градусов на шестьдесят от ее вертикали. Потом оттолкнул ее, и она пала согбенной спиной на стену, успев вскричать негодующе:

– Блин, а как же минет?

Комом, лакомка. Я рванул с места так, что подметки оставил. Бежать по камням и обломкам фаянса голым стопам было чувствительно, но я бежал, рискуя искалечить ноги, на ходу маша нашей компании, чтобы тоже бежали. Оглянувшись, увидел, что вся стая сорвалась с места в погоню за мной, впереди же неслась обманутая мной Бета, пребывая в полусогбении, однако очень проворно семеня и на полкорпуса опережая кондуктора. Стая же, следуя за ним слепо, мчалась, чуть приотстав. Заядлая, сделав рывок, выдвинулась еще немного вперед. Тогда я подобрал на бегу камень и бросил в нее.

– Что ты камнями в проституток кидаешься? – вскричала Маринка, на ходу и без церемоний переходя на ты. – Тоже мне, без греха. Пистолетом стреляй.

Пистолет... Совершенно забыл про него. Я его выхватил и выстрелил в воздух, и этого выстрела мимо них оказалось достаточно, чтобы всем им попрятаться по углам. Приятной вам проституции. Я подумал тогда еще, что при их опасливости, имея 'Калашникова' и пару гранат, я вполне бы мог в одиночку свергнуть власть порнократии и поставить другой режим. Впрочем, тренер их и антрепренер все еще продолжал преследование, но его узенькие штанишки из поддельного бархата сильно замедляли бег, он отстал. Мы еще некоторое время мчались так, что ветер свистел в ушах, коим и сорвало этих ведьм замысел.

Остановились мы, отдышались. Ветер догнал нас и улетел далее – с депешей о нас? С кляузой? Вслед ему рванулся мусор и обрывки газет. Немного развеяло зловонный зной.

Газеты пишут – ветер носит. Я поймал одну. Это бы клочок местного правоохранительного органа, 'Полицай Цайтунг', но кроме информации об угоне их собственного автофургона, на этом клочке ничего более не поместилось. Да я и сам не знал, что мне хотелось в газетах найти. Надеялся, может быть, что газеты подскажут способ, применив который нам удастся покинуть этот Геенноград, обросший отбросами, этот город терпимости, этот богомерзкий отстойник.

Двигаться нам надо было к реке, что в начале пути была от нас справа, но теперь – поди догадайся, где лево, где право, а солнцу, этому обмылку дневного светила, в его нынешних обстоятельствах нельзя было доверять.

Надоела мне эта антиутопия.

Тревожить прохожих я теперь опасался: вдруг снова не то спрошу. Приходилось надеяться на интуицию.

Судя по вывескам – Примерочная, Придурочная, Притирочная – мы попали в торгово-ремесленное предместье и вполне могли стать жертвами домогательств других, нежели шлюхи, цехов, представители которых таращились из трущоб и делали знаки.

– Вам сюда, – усердствовали зазывалы.

– Нет, я прачечную ищу, – уклонялся я от их приглашений.

Когда же нас окружали прачки, я говорил, что нужна мне ублюдочная, и пока они соображали, что под этим словом я разумел, нам удавалось сделать шагов пятьдесят. Дважды нас выручал мандат, купленный у крышевателя. Так, обманывая приставал, нам удалось и из этого предместья выбраться. Однако в результате того, что приходилось все время изворачиваться и вилять, мы вконец заблудились, Маринка хныкала, просила бросить ее в беде или удовлетворить, наконец, ее крайнюю необходимость – Господи, взмолился Ему я, да что им всем от меня надо? Неужели нет более на Земле иных мужиков? Не для того я от падликовых девок ушел, злился я на Маринку, чтоб вынув из штанов штепсель, тут же подключиться к ней.

И что они все вцепились в меня? Если дело в шляпе, то да, шляпа моя на мне. И настолько со мной срослась, что снять ее и где-нибудь бросить граничило с самообрезанием. Существует ведь психологическое представление, что шляпа есть крайняя плоть. К тому ж ощущение засунутости в эту шляпу придавало уверенности в себе.

Я думал, поглядывая искоса на Маринку, что она сбесится. Она рвала из себя волосы, кожа ее искрила, особенно в области эрогенных зон, а там, где были сосредоточены наиболее горячие точки, одежда ее дымилась. И только тогда, когда я пригрозил сдать ее в публичный дом, она прекратила свои демонстрации.

После этого размышлять мне стало гораздо легче, и я тут же сообразил, что если пустить самотеком издыхавшую от жажды лошадь, то она нас к воде и выведет.

Так оно и случилось. Смеркалось, когда мы вышли к реке, и первое, что я увидал, это плывущая вниз по теченью черная шляпа. Я даже подумал, что это та самая, что проплывала, когда мы взрывали мост, но это соображение так и не смогло уместиться в моей голове.

Теченье было не шибкое, но река глубока. Вряд ли удастся нам перейти эту воду вброд.

Самолет, что давеча барражировал, притулился на бывшем лодочном пирсе. Я подумал, что может, удастся на нем пересечь сей хладный рубеж. Летчик уже зачехлил самолет, однако я не терял надежды. Тем более, что эта же мысль пришла в голову и Маринке:

– Может быть, летчика уговорим перебросить нас через реку.

– Летчика, может, и уговорите, самолет – нет, – сказал летчик. – У него после петель башка кружится.

Когда же я вынул свой табельный пистолет и потряс им перед носом пилота, он только вздохнул и поморщился.

– Самолет с таким самочувствием далеко не улетит. Он с утра себя плохо чувствует. У него все сосуды сужены от местного керосина.

Я убрал пистолет. Пришлось отойти ни с чем, хотя, на мой взгляд, этот самолет-симулянт вполне еще мог слетать туда и обратно.

Сломанное солнце закатилось за горизонт. Длинная, словно дыня, луна, блестя собой, повисла в левом углу пейзажа. Город постепенно погружался во мрак. Что творилось во тьме в этом селении без электричества, можно было приблизительно вообразить по доносившимся оттуда воплям.

Далеко за рекой виднелись огни. Ветер истинной свежести перепархивал с того берега и манил. Город Съёмск был несколько выше по теченью реки, так что помощи ждать оттуда не приходилось, кричи – не кричи. Ничего не оставалось, как самим сунуться в воду, уповая на то, что Бог спасет, протянув через реку руку свою.

Лошадь уже напилась и в воду не лезла, пришлось, волоча за узду и толкая сзади, нам ее кое-как в реку спихнуть. А дальше она – делать нечего – поплыла. Собака, поскулив и пометавшись без нас по берегу, бросилась в воду сама.

Наиболее промокаемое – деньги, документы, спички – я предварительно спрятал под шляпу и так плыл. Маринка вцепилась в гриву лошади с другой стороны и все время повизгивала: вода была холодна, и я даже обеспокоился, не сделались бы с этой Маринкой судороги. Мимо нас несло легкий мусор, проплывали остатки кораблекрушения, случившегося выше по теченью реки: шляпы, полные и пустые пепельницы, пластиковая посуда, деревянная обшивка кают. Причем штурман, успевший влезть в спасательный круг, был, несмотря, что мертв, всё еще пьян. Резвились при свете луны рыбы, плескались утопающие, цепляясь за жизнь, а то и за нас, но, невзирая на домогательства этих практически обессилевших прилипал, мы, включая лошадь и пса, выбрались на противоположный берег относительно благополучно.

Лошадь отряхнулась и сразу сунула морду в траву. Мы же потряслись немного от холода, потом собрали сухой травы и развели костер.

Согревшись и развесив для просушки одежду, мы погрузились в сон, поклявшись впредь избегать подобных клоак, пообещав себе и друг другу, что в этой Манде или другом похожем отхожем месте ноги нашей больше не будет.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

По-над землей стлался туман, не поднимаясь выше колен, но прятал тропу, траву и в траве – мелкую живность. Тропа петляла – петля на петле, бросалась то влево, то вправо, пересекала себя, пускалась вспять, исчезала в тумане и появлялась вновь, и Антон понял, что так он никуда не уйдет или заблудится вместе с тропой, если не распутать или не распустить эти петли. Он сошел с нее и пошел на восток навстречу солнцу, но тут же обнаружил, что опять стоит на тропе. Свернул влево – и тропа повернула влево, вправо – и тропа вместе с ним, и куда б он ни ступил, под ним тут же открывалась тропа.

Странный феномен, подумал он. Удобный с одной стороны: куда ни иди – бездорожья не будет. Но вместе с тем отсутствие определенной тенденции искушало пуститься по всем направлениям сразу, но коль это было невозможно, то предстояло что-либо предпочесть. Он встал, словно буриданов осел, которому все-таки несравненно легче было выбирать между двумя соблазнами, здесь же их открывалось бесконечное множество.

Что-то рыжее показалось, спряталось и вновь мелькнуло метрах в ста от него. Шевельнуло кусты. Кто-то икнул или как-то иначе подал голос. Присмотреться детальнее мешал туман, но Антону было известно, что ничего рыжего, кроме лис, в этом лесу не водилось. Человеку лис неопасен, если бешенством не заражен, поэтому Антон и не вспомнил про автомат, переброшенный за спину.

– Приветствую тебя, Остролицый Лис! – крикнул он, делая шаг в его сторону.

– Приветствую тебя, Пустомясый Пёс! – эхом отозвалось рыжее.

– Какой я тебе пёс, Лис? – удивился Антон, озадаченный таким глюком.

– Какой я тебе лис, Пёс?

Разговорчивое существо подняло голову и оказалось осликом, совершено не остролицым и размеров отнюдь не лисьих, а присущих ослу. И масть его была скорее серой, чем рыжей, но видимо солнце, бывшее еще низко, позолотило его, одев в золотое руно. Он и не думал бояться вооруженного незнакомца и лениво ловил на себе бабочек, как другие животные ловят блох.

Еще глюче, изумился Антон.

– Извини, обознался, – сказал он, преодолев замешательство, вызванное оплошностью, вербальными возможностями животного и внезапно возникшей догадкой, что ослик – возможно, тот самый, след которого их к избушке привел. Подкова висела у Антона на поясе. Если она к переднему правому подойдет, то тогда...

– Бывает, – сказал осел. – Меня часто принимают в тумане не за того. – Он икнул. – Правду сказать, я и сам иногда способствую этому. То королевичем или царевной для вас прикинусь, то белым бычком. А то сажей мажусь и чертом кажусь. Благо черт имеет ослиные ноги, а копыта мои всегда при мне. Только морду, в случае черта, умную делаю.

– Зачем же ты человечество морочишь?

– Так ведь, ослом будучи, на всех не угодишь. Для того чтоб все были счастливы, нужны иллюзии. Вот я их и дарю. А ты думаешь, корча из себя черта, приятно мне? Или особенно, если кажусь козлом.

– А ты не кажись козлом.

– А если они счастливы меня козлом видеть? Думают, раз сами козлы, то и мир таков.

– Одни хотят видеть тебя козлом, и даже козырным, другие – в другом качестве. Иллюзии не вступают в противоречия?

– В том и беда, что вступают. Однако, мир без противоречий мертв.

События последних дней не позволяли усомниться в этом. Более того, противоречий накопилось столько, что даже мертвые ожили. Ожило даже то, чего не может быть никогда. Да и сам давно ли от смерти воскрес?

– Может, и мне ты ослом кажешься? – тем не менее, спросил он. – В наших краях не культивируют этих животных. Здесь, брат, не Средняя Азия средних веков, где ишак не редкость и не роскошь, а средство передвижения.

Он обошел это животное с правой его стороны, чтобы взглянуть на копыто. Но видимо, этот осел в силу конгениальности понимал его и без слов.

– Копыто рассматриваешь? Как у меня может быть копыто коровье? Корова парнокопытная, а я нет. Нет во мне коровьих кровей

– Ну, ты Лис, – сказал Антон, не скрывая разочарования.

– Садись, Пёс.

Возможность прокатиться на этом смиренном ослике Антон не рассматривал. Намерений у него таких не было. Но коль уж тот сам предлагал оседлать себя, то и Антон не долго раздумывал.

– Вперед, божественный скакун, – воссев на осла, тронул он его бок левым коленом.

Было неудобно. Ноги волочились по земле. Тело болталось со стороны на сторону. Не отпускало ощущение, что попал в какой-то мультфильм. Нет, я на этом ослике не удержусь. Упаду со смеху.

Но постепенно он приноровился к шагу осла, хотя и сохранял настороженность в ожидании от него подвоха. Кем еще этот осел вздумает оказаться прямо под ним? Хотя и довольно обидно все-таки, что мне – ослом. Он поерзал.

– Сиди смирно, – сказал осел. – А то стану спящей царевной. Сам понесешь меня на себе. – И добавил в качестве утешения за свою ослиность. – Хорошо, что я такой хороший. А мог бы и хуже быть.

Поначалу Антон не очень тревожился, куда его заведет судьба на этом гарцующем ослике. Но все же спросил:

– Куда же мы тащимся иллюзионист?

– Туда же, куда тропа.

– Тут куда ни ступи – везде тропа. А мне, куда попало, не надо.

– Куда попало тоже надо суметь попасть.

– А велика ль вероятность, что куда-то вообще попадем?

– Вероятности вообще нет. Или, если угодно, этих вероятностей у нас целый пучок.

– В таком случае пользы от тебя мало, а толку и вовсе нет, – сказал Антон, раздосадованный.

Осел замолчал, возможно, обиделся. И некоторое время вообще не обращал внимания на седока, неспешно переставляя копыта, продвигаясь в произвольно выбранном направлении, на ходу успевая рвануть травы, но не всякой, а, зная толк в разнотравье – с разбором. Постепенно Антон вообще перестал ориентироваться в окружающем их лесу. Солнце припекало то левый бок, то било в глаза, то согревало правый, однако: если сам не знаешь, куда направить стопы – доверься ослу или случаю. Так что беспокойство по этому поводу пришлось унять.

Ослик ушел в себя, и Антон, опасаясь, что он уже не вернется, лихорадочно соображал, как бы его оттуда извлечь. Общую тему для разговора найти – но что там у него в голове, кроме пустоты и капусты? Вероятно, решил он наконец, межполовые отношения найдут у него отклик. Это единственное, что нас со зверем роднит. Возможно, этот предприимчивый ослик дон Жуаном числится среди ослиц или даже овец.

– Овцы... – хмыкнул осел, хотя Антон не успел заикнуться об этом. – У меня и лани, и ламы бывали. Антилопы тож. Зебра так же была, но особенная. Вместо белых полос у нее черные, а вместо черных – белые.

– Дошлый ты в этом деле, – подольстился Антон.

– Антилопу, правда, догнать труднее. А ламы – они медлительные. Лани же только ахают, а трахать себя не дают. Но при соответствующем подходе и заманчивых обещаниях и они приходят к согласию. А козам я внушение делаю. Сами ко мне бегут

– Так вот ты зачем козлом!

– Отчасти поэтому. Им тоже нужны иллюзии. Сами обманываться рады. А еще кобыла у меня была, Марья-Мертвая-Голова. Ох, и любил я ее за ее особенности.

– Что ж в ней было особенного?

– Отличалась согбенностью и сухощавостью. Но особенно выразительна была ее голова, гладкая, словно череп. Это я уж потом догадался, что, вступив в отношения с этой Марьей, смерть поимел.

– Врешь, – не поверил Антон.

– Клянусь Апулеем. У меня даже мул был от нее. С верблюжьим – на месте морды – лицом. Почему с верблюжьим, не спрашивай. Ответа на этот вопрос у меня нет.

– А правду ли говорят, что мулы вместе с семенем сеют смерть?

– Не способны они к естественному размножению. Количество хромосом у нас, ослов, с кобылами разное. Отсюда и сбои в системе воспроизводства. Зато мулы хорошо размножаются воображением. Вижу, не понял. Объясню на ближайшем примере. Был тут известный тебе местный житель, Никита Никуда. Хотел и жизнь, и смерть пометь. То есть обе особи сразу. Дерзновенные же бывали люди в позапрошлые времена в тридесятом русском захолустье. Жизнь – самка увертливая, дается не всем. Но смерть он поимел, эта ко всякому расположена. Не знаю, кто был явившийся в связи с этим мул и жив ли еще, но воображение его работает и порождает химер. Видел одну из них давеча в нашем с тобой лесу. Дядей тебе доводится?

– Двоюродным, – растерялся Антон от такого родства. – То-то странным мне показался этот тип, – пробормотал он.

– У этого внука, а тебе – дяди, по части воображения уже туговато. Кроме сказки про белого бычка и себеподобья ничего изобразить не может.

– А я? Я – каким образом с ним в родстве?

– Может, ты по другой линии. По линии жизни. Жизнь этот Никита тоже поимел, только неправедную.

– Запутанные родственные отношения...

– Да, – согласился осел. – Антон Ниоткуда и Никита Никуда.

– Не очень ты меня вразумил, но ладно, – сказал Антон. – Скажи лучше, кассу после побоища ты унес?

– Зачем тебе это руно золотое, ясноокий Язон?

– Значит надо. Да и тебя кормить чем-то нужно. Сено. Солома. Капустный лист.

– Приятно чувствовать себя в доле, – сказал осел. – А еще не далее как вчера кто-то хотел меня поймать и изжарить. Знаю, не ты. Попадись мне этот едок...

– Что ж ты с ним сделаешь?

– Подам себя в собственном соку, – сказал осел, останавливаясь и орошая траву.

Что-то в траве пискнуло протестующее. Какой-то зверек метнулся под пень, застигнутый мощной струей. Антон подобрал ноги. Задние копыта осла переступили через собственные излиянья. Нет, тот с коровьим был.

– Разве в копыте дело, Пес? Копыта у меня все равно откидные, чтобы обмануть смерть. Копыта откинул, а сам улизнул.

– Кончай звать меня псом, ладно? – разозлился Антон. – В отличие от тебя, плешивый ишак, я никем не кажусь.

– Как знать... Я слышал, ты умер... Псы часто сопутствуют путешествующим в мире мертвых. Проводниками служат по царству тому. А так же врата ада пес стережет. Страж пекла и пепла в нем. Вот я и подумал...

– Ты лучше подумай что-нибудь более правдоподобное.