Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Или зараженная? – сомневался Бухтатый.

– Что-то у вас куры кругом, – сказал я, вспомнив, как ел их, сидя в засаде. Эта замороченная курица, помнится, навеяла сон.

– Поддерживаем отечественных производителей, – сказала официантка, склоняясь еще и вываливая баллоны едва ль не на стол.

– Ты, Нин, чего-нибудь другого нам принеси. – Попросил Бухтатый. Официантка, вихляясь, отошла за этим другим. – Я вышибалой работал в этом шинке. Пока самого не вышибли за деликатность. Видел? Наела грудь. Как она тебе?

– Ничего. Навороченная. Здесь у вас что, бордель?

– С чего бы?

– Сужу по обслуживанию в вашем кафе.

– У нас только показы. А проказы и проституция запрещены. Вот погоди, Людка скоро появится. Хозяйка этой харчевни. Моя первая половая любовь. У меня это чувство до сих пор хорошо сохранилось. Вот женщина пламенная, прямо Африка. Знойная Королева, в отличие от Снежной, которой была. Помнишь ее, Жень? Эдак подойдет вплоть, дохнет холодом...

– Помню и надеюсь, что жива-здорова, и мать троих-четверых детей. Ты меня Геной зови, – посоветовал я.

– Так Гена все-таки? Накажи меня жизнь! Все перепуталось. Я и генетику с евгеникой путаю. Но Людка... У нее лицо, у нее фигура, у нее наив. У нее пропорции. Глаза – что стаканы рому. Волосья – колосья ржи. Живот, исполненный жизни. Ноги, грудь, зад...

– Овладел владычицей сердца? – спросил я, когда он исполнил псалом.

– Если бы. К ней проникнуть – разве только в виде золотого дождя. А карманы не отягощены наличными. Хоть я как жених и не последней паршивости, но живу в полном безбрачии. Потому что только ее любил, не торопя со взаимностью, дожидаясь, пока муж помрет. А теперь, потеряв мужа и молодость, еще более отдалилась. У нас, говорит, с тобой несовместимость. А какая несовместимость? Вроде оба – люди. Русские женщины к русским мужикам вообще плохо относятся. Ты понимаешь, когда некуда больше идти, впердолить некому? – Он отер с лица пот. – Рому бы... Я романтик, а посему – исключительно ром.

Я велел принести ему рому. Выпил с ним сам.

– Вот, – он показал мне фото, вынутое откуда-то из подмышки, – наш коллектив. Но здесь я почти не виден. Закрывает меня грудью своей.

Людмила, помнится, Шалашова. Не знаю, как по мужу сейчас. Я бы ее вряд ли узнал: растолстела, расширила владенья свои. С бантом-бабочкой под подбородком, как у администратора кафе 'Авангард'. Здесь же хозяйка, кажется.

– Сейчас забрал у фотографа. Теперь должен этому держиморде тридцать рублей. Видишь, вон баба с бабочкой? Это она.

Я перевел взгляд с фотографии на оригинал, движущийся в нашу сторону. Располнела до потери пропорций. Пышные одежды, скрывающие правду о ее теле, были на ней. Но мужчинам в летах должна еще нравиться. Мне же она нравилась не такой, и в памяти сохранилась лучше.

– Найти прекрасное в безобразном – может, это и будет та красота, которая спасет мир, – пробормотал Бухтатый и вскочил. – Ну, Людка, ты – луна!

– Дурак. – Это было первое, что я услышал из ее уст за столько лет. Хорошо, не ко мне относилось.

– Ты хоть некоторые слова закавычивай, – сказал Бухтатый.

– Здравствуй, Женя. Ну-ну, не будем при всех. Я давно вас заметила. Да пожарного инспектора не могла выпроводить, за пожертвованиями на погорельцев приходил. Пойдемте ко мне, ребята. У меня обеденный перерыв. Я ваш заказ аннулировала. Нам в кабинет подадут. Там и обнимемся. Ты к нам совсем? Или на каникулы?

– По телеграмме, – сказал я. – Племянник у меня тут.

– Ах, этот, воскресший? Весь город только об этом. Ну и как он себя чувствует? Что говорит о мире том?

– Чувствует себя лучше прежнего. Бросил пить. – Я хотел и про грыжу сказать, да Бухтатый помешал, перебив.

– Это его мы встречали, – сказал он – Теперь головная боль после вчерашней вечери. Смерть – это такая загадка.

– Всех тревожит загадка смерти, – сказала Людмила. – А загадка рожденья, похоже, никого не волнует. Хотя рождение – более таинственный феномен, чем смерть. В силу, наверное, своей случайности. Ведь могли бы не родиться. Не встретиться. Друг друга не знать. Как подумаешь об этом – жуть берет.

Я ожидал, что мы займем рабочий стол в руководящем помещении, но она провела нас в 'кабинет', предназначенный для посетителей, пустующий в этот час.

– Как поживает наш горячий городок? Что в вашей жизни нового? – спросил я.

– Да все у нас новое. Долго рассказывать.

– Можно, я кратко, но матом? – сказал Бухтатый.

– Нет.

– Суровый у меня командир. Женщина строгого режима. Обезьянам в клетках и то вольготней.

– Обезьяна, Бухтатый, благодаря упорному труду, выбилась в люди. А ты даже в обезьяны не выбился.

– Знаю-знаю. Труд создал человека. И муравья, и пчелу, и бобра. Мне вот снилось сегодня, будто я вождь племени Красных Обезьян. И все руки чесались кого-нибудь высечь. К чему бы это?

Помню, гипотеза Дарвина насчет обезьян еще в школе поразила его. Он даже на какое-то время бросил на уроки ходить. Видимо, фиксация на этом факторе и последующий регресс способствовали тому, что он застрял в переходном возрасте. Алкоголь в союзе со временем, время в союзе с дьяволом внешне изменили его. Но закрыть глаза, и передо мной – светлой памяти лучезарный юноша, а не этот поздний Бухтатый.

– Вышла бы замуж за меня. Была бы теперь Бухтатая, – сказал он.

– Этого мне только не хватало, Бухтатой быть. Ну, ты взгляни на себя. Ходишь нестиранный. Вид облезлый, болезненный. И это жизнь? Да такой жизнью казнят. Физиономия сизая. Такая рожа – угроза обществу. Неудачник. Вон твой школьный приятель – подполковником.

– Неудачник – это тот, запросы и амбиции которого не соответствуют его возможностям, – быстро сказал Бухтатый, словно спеша высказаться. – И наоборот, удачливый – большие возможности при отсутствии сверхзапросов. Большинство людей все-таки не столь довольны собой, как хотят это показать, внушить себе и окружающим. Не вижу престижу в том, чтобы полковником быть. От полковника до покойника столько же ступеней вниз, как и от пролетария, каков я.

При этих его словах я почему-то почувствовал укол в груди.

– Довольно, – сказала Людмила, пресекая разгул словоблудия. – Мыслишь ты не тем полушарием. Вот, видел его? Так и бытует на грани фола, предпочитая считать, что облажался весь мир, а не он. Кушай грушу, алкаш.

– Груши такие грустные. Я их не ем. – Сказал Бухтатый, отходя на второй план.

Глядя на своих сверстников, я вижу, насколько они состарились. Таким же я выгляжу в их глазах? Сам я себя ощущаю совершенно молодым.

– Ты хорошо постарел, – как бы в ответ на эту мысль произнесла Людмила, глядя куда-то мне в шляпу, которую – из деликатности, чтобы не показывать шишек – я не снял. -

Я помню твою школьную характеристику: способный, но не активный. Не думала, Жень, что ты эту карьеру выберешь.

Я и сам не думал, что стану милиционером. И милиционеры не думали, что я стану им.

– Ну, извини, – растерялся я. И непонятно, с каким Женей они меня все путают

– Очень ты изменился.

– Я же извинился за все.

– Ты у Матросова был, Бухтатый?

– Нет еще, – сказал Бухтатый, соскребая с тарелки остатки порции. – Но я молниеносно. Одна нога уже там.

– Я тебе времени до часу дала. Но что мы, однако, видим, взглянув на часы? – строго сказала Людмила, словно учительница, привыкшая воспитывать и повелевать. – Час-то уже второй.

– Это сладкое слово – работа, – проворчал Бухтатый. – Причем почти что за так. Но ничего, пользуйтесь. Мы, бескорытные, бескорыстны во всем.

– Пошевеливайся, – поторопила Людмила.

– Видишь, как она со мной? Кастрирует во мне мужское начало. А почему? В люди не вышел, выше не вышел тож. Лютая ты, Людка. Людоедка ты. Все бы тебе лущить мущин. Не даешь повспоминать наше десятое бэ, – сказал Бухтатый. – Ты что-то себе от меня хотел?

Я пожал плечами: нет. Он отер салфеткой рот, бросил ее в тарелку. Пояснил:

– Я тут на побегушках работаю. Ну, побегу. – Он встал, нахмурив шляпу на левую бровь. Вышел.

– Трудно с этими трупнями, – сказала работодательница. Последнее слово я воспринял так, как оно здесь записано. Хотя, вероятно, трутни имелись в виду. Однако оговорка то была или ослышка, я разбираться не стал. – Ничем не прошибешь паршивца, – продолжала Людмила. – Ну а теперь, откровенно, Женя...

– Гена, – поправил таки я.

– Да? – удивилась она. – Ну ладно. Пусть будет по-твоему. Хотя как же... было в апреле письмо... Жму твои руки, колени и пр. Целую. Женя, – процитировала она. – Ты ведь за казной явился, так?

Теперь уж я изумился. Причем изумился дважды. Во-первых письмо: никому никаких писем, кроме служебных, я никогда не писал. Во-вторых, казна. Откуда узнала, что до сих пор я храню эти свои химеры? Впрочем, из того же письма, наверное. Хотя помню, в наших рысканьях по лесу и рытье она тоже принимала участие.

– Я уже и забыл эти игры, – сказал я неискренне.

– Сейчас весь город только этим и занят.

– Всплыло что-то новое? Въедливые краеведы, вороша прошлое, открыли новые факты?

– Ничего очевидного. Только версии, догадки, домыслы.

– Но кто-то ж всю эту брагу замутил? Не на пустом же месте вся эта суета. Весь, говоришь, город?

– Ну не совсем весь. Пока что самые предприимчивые. Вот и муниципалитет снаряжает экспедицию. Специально пробили в бюджете статью на якобы исторические изыскания. Не говоря уже о бандитах, дельцах разного уровня и самоотверженных одиночках.

– Для меня это и впрямь новость. Сюрприз. Я ведь и раньше это не иначе как легенду воспринимал. Не особо веря во все эти прелести и небылицы. – А я решила, что ты заинтересовался. Да и брат твой, считала, из-за этого пострадал.

– Племянник, – уточнил я степень родства. Но свои мысли по этому поводу при себе оставил.

Не верит. Смотрит на шляпу, как будто знает, что скрывает она. Считает, что все, мной вышеизложенное – ложь.

– Верочка, кофе, – потребовала она у заглянувшей в кабинет официантке. – Или, может, компот?

– Кофе, – сказал я.

– А то давай вместе возьмемся за это дело. Это же наше, Жень. Обидно будет, если казана чужаку достанется. Я согласна авансировать поиски. Ты возглавишь и поведешь.

Я собрался, было, рассмеяться и сказать нет, но вдруг мелькнуло: а собственно, почему? Ничто так прочно не утверждается в душе, как заблуждения юности.

– А знаешь, – сказал я. – Я ведь сейчас впервые подумал: почему бы и нет? Лесные места, активный отдых.

Рассказать ей про ночной налет? Иль утаить? Нет, пока обожду. Если мой визит к пожарному не принесет результатов, тогда скажу. Обращусь за помощью к этой деловой женщине.

– Вот и славно, – сказала она и широко улыбнулась, не скрывая своих морщин. – Я тут кое-какие дела улажу, и встретимся через четыре дня. Впрочем, если захочешь раньше – милости просим. Я пока организую финансы. А ты займись планом кампании. Собери и просей информацию. Список необходимого снаряжения подготовь. Состав экспедиции. А сейчас тебя ждут дела, наверное?

Я понял, что меня вежливо выпроваживают.

– К сожалению, – сказал я. – С удовольствием поболтал бы с тобой еще часок.

– Вот, визитку возьми. Если будут проблемы – звони. Проблемы любого характера. Не только связанные с нашим общим теперь делом. В городе не так спокойно, как кажется.

На миг мне показалось, что это все та же Людка, тонкая, стремительная, какой я ее знал, но тут же виденье задернул туман.

– Мы это дело провернем. Клянусь фигурой, – показалось или сказала она, оседая, словно оплывшая свеча. Я оставил ее в этом мареве, вышел вон. Верочка пронесла мимо меня кофе. Визитку на всякий случай я бросил в урну у входа, затвердив телефон. Пес, завсегдатай, у самых дверей упорно мусолил мосол, который был вдвое больше его.

Взяв такси, я покатался по городу, постепенно узнавая его, открывая заново. Да и город, казалось, меня узнал. Вот усадьба, в которой жил некий купец – редкой в наших краях голландской национальности. Сквозь ограду виден был сад, собравшийся плодоносить. За ним – развалины стадиона. Далее другие руины – Съемский острог. Мое закадычное захолустье.

Нищие протягивали грязные нежные длани, не знающие труда и мыла. Городской сумасшедший шел, колеблясь, пока не столкнулся с памятником партизану, встал. Несколько пьяных с кружками собирали деньги на монастырь. Еще один валялся в пыли рядом с пустой кружкой. Чистоплотные прохожие обходили его стороной. Собаки облаивали всё враждебное. Раньше не было в городе столько собак и пьяниц. Гуляка праздный и нетрезвый – я в нем узнал Бухтатого – брел по одному ему видной кривой, высматривая, кому бы выболтаться. Остановился у какой-то женщины, потрепал ее по плечу.

Скамейки в сквере были почти все пусты. Мимо них выгуливали собак. Солнце, припекавшее честно, грело их холеные холки. Ветер ерошил на них шерсть. И повсюду – рекламные щиты. – Куры из первых рук. Дешево. Питательно. Диетично. Способствуют цвету лица.

К дому Семисотова я подъехал в начале седьмого. Отпустил такси, понаблюдал за подъездом тридцать минут. Входя в подъезд, взглянул на часы: 18:40.

Мир детерминирован ровно настолько, насколько мы можем предвидеть последствия. А если бы не могли? Каждый шаг грозил бы неведомым.

Я представил себе: войду, разведчик боем, крутой, резкоязычный, немного злой. У них пистолет, значит – сбить с ног, не давая опомниться. Зачесалась правая рука, провоцируя левую. Я нажал звонок, пока воображение поспешно дорисовывало картину.

Он открыл – беспечно, не поинтересовавшись, как водится в таких случаях: кто там? Мужчина одних лет со мной, только с намерением облысеть. Лицо впрочем, уже облысело, брови вылезли. Небольшое брюшко тоже отличало его меня, сухопарого. Он был блондин, да и вообще своловато выглядел.

– Семисотов? – спросил я.

– Как вы узнали? – игриво спросил он.

– Догадался по ряду признаков.

– Так точно, – ответил он с военной корректностью. Беспокойства в его глазах не было. Не узнал? Нанося мне ночью удар, не успел меня рассмотреть, как следует? В руке он держал пирожок домашней выпечки.

Я оттолкнул его и вошел, он, удивленный, следовал сзади, торопливо дожевывая. И лишь проглотив, стал являть красноречие.

– Да вы... Да собственно... Почему? По какому поводу? Марин!

Я встал на пороге зала. Она вышла из смежной комнаты: невысокая, тридцатилетняя, распустив красиво власы. Этот цвет, непристойно-рыжий я где-то видел уже. В остальном бабенка банальная, личико простенькое, но приятненькое, нос, пожалуй, немного продолговат, но хорошенько пошарив, я нашел в ней какой-то шарм.

Без сомнения, это была та самая грабительница, которую я фонариком освещал. Она, в отличие от сожителя, мгновенно узнала меня.

– Если вы пришли сводить счеты... – сказала она, отступая к двери, и в руке ее мгновенно появился продолговатый предмет, напоминающий валик для раскатывания теста, не знаю, как он называется правильно.

– Брось деревяшку, – сухо сказал я.

Она занесла этот предмет над головой, чтобы ударить, но я пресек это намерение более сильной рукой. Развернул ее спиной к себе – щитом от пуль, помня, что где-то в этой квартире есть пистолет. Вооружил их против себя своим же оружием. Чем-то от ее волос пахло.

Теперь дошло и до Семисотова.

– Отпустите ее, пожалуйста, – мягко сказал он. – Вы же не будете ей, как женщине, угрожать?

– То есть, как не буду? Буду, – сказал я, выдерживая враждебный тон. – Ты обо мне ничего не знаешь, кроме того, что я очень на вас зол.

– Все равно вы нас не убьете, – храбро заявила налетчица.

Это меня нахмурило.

– Почему же? Если ваша жизнь угрожает моей. И где пистолет? Верните, пока он всех нас не перестрелял.

Пожарный дернулся, сделав шаг в нашу сторону.

– Спокойно, – спокойно сказал я. – Я вам добра желаю, – доброжелательно добавил я. – И буду до тех пор желать, пока не станете ерепениться.

– Я его вам верну, если вы желаете. Но при всем уважении к вашим желаньям, – он меня пародировал, что ли, – и при всем желании вам помочь, я не стану этого делать, пока вы ее не отпустите. Я вам охотно обратно его подарю.

– Давай, даруй, – сказал я, ослабляя хватку.

В ноздрях назревал чих, я чихнул.

– Отпустите немедленно, – сказала она. – Вы чего доброго заразный.

Пожарный вышел. Вернулся. Внес пистолет. Я думал, он мне им угрожать начнет, но он без колебаний протянул его мне.

– Ваша вещь?

Я выхватил у него свое оружие.

– Этот пистолет принадлежит государству, – сказал я, подумав, вложить его в карман или оставить так. Оставил. С ним в руке я чувствовал себя намного уверенней. Эти двое были еще способны на всякого рода каверзы.

– Ну? Ну? Мариночка... У тебя где болит? – бормотал он, ощупывая сожительницу.

– Все нормально, – сказала она и взглянула на меня. Еще со злостью, но уже без опаски.

– Прошу прощенья, – сказал я. – Ударили по голове, и теперь депрессия. Я бы охотно выпил чего-нибудь. Чем вы меня именно?

– Только успокойтесь, – сказал пожарный. – Пистолет в ваших руках, а раз оно так, то и мы тоже в ваших. И приз ваш, и признательность публики. И выпить нам сейчас подадут. Марин? Я бы и сам охотно. Марин? Как насчет пары рюмашек? Самочувствию не повредит? Где у нас водка, Марин?

– В холодильнике, – подсказал я.

Марина с минуту раздумывала, решая, чего ей хочется больше: выпроводить меня немедленно, или знакомство свести. Прагматизм поборол отвращенье ко мне. Может, удастся что-нибудь из меня выведать, подпоив. Выпытать из подвыпившего. Я как-то неловко – подчеркиваю: невольно – повел стволом, и она исчезла. А вернулась бутылкой. Не ждали внезапных гостей. А посему, кроме обывательских пирожков, другой закуски предложено не было.

– Присаживайтесь, – сказал я Семисотову и сел первым. – Присаживайте жену.

Мы чинно уселись за стол, причем я – спиной к стене, что б не выскочил кто-нибудь третий и не набросился сзади. Справа было окно, подоконник занимала бледная больная герань. В углу стоял телевизор.

– Выпьем. Посидим по-семейному, – хлопотал хозяин, пока Марина демонстративно пялилась в телеэкран, где показывали фильм из ненашей красивой жизни. – Мы ведь с Мариной через Антона как-никак теперь ваши родственники. Мы почти рады видеть вас здесь.

Избили вдвоем с сожительницей, и теперь рады. Уж очень легко заводят родство.

– Да, – сказал я. – Без меня ваша семья не полная.

В телевизор смотреть мне не хотелось, и я упер свой ищущий взгляд в картину, висевшую на противоположной стене. На картине был изображен сам Семисотов на фоне пожара, вперивший взгляд в перспективу, каковой с его точки зрения был я и обои за моей спиной, да и сам Семисотов, впрочем – в натуре, живьем. Было еще одно малеванье: корабельный штурвал в полполотна, за штурвалом опять Семисотов, однако никаких признаков самого корабля на картине не было, только черный фон, словно судно несло пустоту. На кормчем было армейское хаки и погоны майора.

– Раньше фрегаты капитаны водили, а теперь ниже майора на эту должность нельзя, – сказал пожарный.

Я кивнул. Мне не было дела до того, кем он себя вообразил.

– Где эта Лаура, блядь? – вскричал Педро, врываясь в кадр и кого-то ища меж кактусами. – Я ее на куски изорву!

– Это Педро, – сказала Марина, заметив, что мой взор скользнул таки по экрану. – Владелец 'Педро Петролеум', очень богат. Лаура – его племянница, дочь его же двоюродной сестры Вероники, и одновременно его дочь, о чем никто, включая Веронику, не знает. Он не подозревает, что и сам является сыном Вероники, так как его родной отец, пока зять дяди Хуана, был в тюрьме, заменял Веронике мужа. И таким образом, его, Педро, дочь от его двоюродной сестры Вероники, является его родной сестрой Лаурой. Он еще не в курсе, что Лаура родила ему сына, который, кроме того, что сын, будет ему внуком, племянником и кем-то еще, чего я сама пока до конца не понимаю. Что слышно о нашем покойнике? – прервала она объяснение этого запутанного родства.

– Только хорошее, – сказал я, убрав с лица уже ненужное выраженье угрюмости. – Умереть – не умер, но умеренней стал.

– Да я ничего плохого, – сказала она. – О мертвых либо хорошо, либо ну их начисто. Он вообще-то не злой. Но жить с постоянно пьяным... Нет, кулаки ко мне не прикладывал. Раз только обозвал меня жрицей. Согласитесь, глупо быть замужем за таким дураком. Да и в постели вел себя неспортивно. Толкнешь его, а он холодный. Не супруг, а сутруп.

– А я? – прищурился Семисотов игриво.

– Сатрап. Не везет, бля, с мужьями. Один водку хлещет, другой хлещется. Наверное, у меня карма такая.

– Как мышиный глаз? – спросил Семисотов и мне подмигнул, показушно-проказливый, приятный до приторности.

Я поднял свою рюмку. Выпил, не дожидаясь, пока хозяева меня поддержат. Рюмашки были микроскопические. Несколько капель попало на язык, который начал вспухать от обиды.

– Антон вам ничего не рассказывал о потустороннем? – спросил пожарный, не выпив свою. Так и есть, спаивают, решил я. – А то давеча черта видел, правда, во сне. Черт, а на нем начертано: черта нет. Так есть?

Я не успел ответить на этот вопрос, так как раздался телефонный звонок. Семисотов схватил трубку.

– Какой? Давно? Мост горит, – пояснил он нам. – Без меня справитесь?

– Меня Мариной зовут, – сказала хозяйка, пока пожарный вел разговор.

– Гена, – бросил я.

– Будем знакомы? – Она вновь подняла рюмку. Я решил, что одной бутылкой меня не споят, и вновь опрокинул в себя свою.

– Семисотов. Александр. Майор, – вернулся за стол пожарный. – Возглавляю ВПЧ. Вот и познакомились. А я думаю, чья это трель звонка? Открываю – вы.

– Подполковник, – сказал тогда я. – Отдел по борьбе с преступностью.

– Вы уж простите. Я сразу же пожалел, как ударил вас. Если б вы знали, как это меня гнетет. Растерялся от неожиданности. Испугался – не за себя, за нее. Хорошо, что вы, проявив мудрость и мужество, уже не так сердиты на нас.

– Давайте от всей этой возни перейдем к делу, – сказал я. – Что вы делали там, в чужой квартире? Ворвались воровским манером. Напали на сотрудника милиции. В чем изюм? За казной пожаловали?

Удивились. Переглянулись. Потом уставились на меня недогадливо, уповая на то, что не умею читать по глазам. Я в свою очередь в упор глядел на обоих: в глазах правды нет, но позами выделяют внимание.

– За какой казной? Нет, мы конечно наслышаны. Но вот Марина с ним год прожила, ничего про казну от него не слышала. За шкатулочкой мы заходили, – сказал Семисотов. – Мы и днем у него были, так выгнал. А там безделушки ее, в шкатулочке, она их припрятала, чтоб не пропил, да не забрала вовремя, думала, что не окончательно ушла от него. А нам сейчас деньги очень нужны. Надоел такой уровень жизни.

– Разве можно жить нормально в этой норе? – сказала Марина. – С таким ограниченным метражом.

– Так шкатулочку прихватили?

– Прихватили, – вздохнул он. – Мы люди скромные. Небогатые пока.

– Всё на месте?

– Всё, всё.

– А чего вздыхаешь?

– Так. А казна – что. Поветрие. Поверье. Можно и в России красиво жить, если конечно дупло дублонов найти или некий заколдованный клад. Так вранье?

– Даже если и правда, то это чужое, – наставительно сказал я. – То есть совесть надо иметь. А то против совести, как против шерсти. Себе дороже.

– Да. Ведь сейчас как? Сначала хапнем, а о душе после думать будем, – подержал эту мысль майор.

– Шурик, ты чем шуршишь?

– Газетка...

Я поморщился.

– Что с вами?

– Голова...

– Рыба с головы гниет, – сказал Семисотов.

– Шурик... – укорила Марина.

– Извините.

– Ты меня сзади ударил

– У меня не было времени вас разворачивать. Вы тоже хороши, набросились на сожительницу.

Устал я с ними пить малыми порциями. А посему встал и направился к выходу. Тем более, что миссию свою счел выполненной. Пистолет у меня. Налетчики посрамлены. Выпита за их счет бутылка и съедено полпирожка.

– Вот это я понимаю, – бормотал у меня за спиной Семисотов, провожая до двери. – Пришел белый человек и всех победил. Вы очень гуманно с нами побеседовали. Так нас простили?

– Пощадили – и то хорошо, – буркнул я.

– Да, да... Отлично. Вы б мне не заняли ненадолго долларов пятьдесят?

Одни, подвыпив, становятся злее. Другие – добрей. Я – добрей, но денег ему не занял. Спустился вниз. Навстречу новым событиям.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Как с ума все снялись, – сказал Антону Сысоев, знакомый коммерсант и друг детства, разменявший золото на рубли и предоставивший автомобиль. – Расхватали весь туристический реквизит, включая накомарники и палатки. – Он выглядел довольным, раскидав за хорошую цену весь залежалый товар. – Даже болотные сапоги сопревшие сперли. Лодку? А ты в какую сторону? Если на Печатное, то у меня там плоскодонка в камышах на цепи сидит. Цепь на замке, но ключа нет. Просто колышек выдерни.

Двухместную надувную лодку, в заплатах и со следами опрелостей, Антон все-таки приобрел у невзрачного мужичка, торговавшего старьем, который просек конъюнктуру и меньше чем за сумасшедшие деньги не соглашался ее уступить. Но Антон расплатился щедро.

– Купите еще весла к ней, – предложил продавец, увидев такие деньги. Антон купил.

Часам к четырем пополудни снаряжение было доставлено. Тем же грузовичком, что подвозил продукты днем раньше. Закупленное перенесли в дом. Далеко не все из списка удалось разыскать.

– Ты зачем машину отпустил? – напустился на Антона матрос, отошедший от самоповешенья и принявшийся вновь грубить. – А эту нежить на себе понесем? – Он ткнул пальцем в контуженного, который, ковыляя по двору, волочил весла. Артиллерист сильно выворачивал левую ногу. – Я на такие нагрузки не рассчитан. И эта переносная персона тоже пусть не рассчитывает на меня. Ты только взгляни на это тело, изношенное до дыр. Корпус подкашивается. Кренится набекрень. Ногу свело с ума.

Антон отметил, что все были при оружии, не очень его тая. На Павличенко висел длинноствольный LP0,8 – артиллерийская модификация парабеллума с кобурой и прикладом, который очень мешал ему. Но расставаться с ним или сменить его на более компактное вооружение штабс-капитан, очевидно, не желал. У матроса на плечевом ремне болтался маузер. У Смирнова – австрийский манлихер 1905 года. У полковника был наган. Изольда и доктор, если и имели оружие, то не держали его на виду.

– Вы весьма несерьезный матрос, – сказал доктор, видевший, возможно, в искалеченности артиллериста личный промах. – В конце концов, мы живы, а это не каждый может о себе сказать.

– А...а...ас.. – приступил к произношению искалеченный.

– Осел, – перевел поручик, адресованное матросу, найдя этим звукам буквенный эквивалент.

– Язык не повинуется. Произносит только пустые звуки, не слагаемые в слова. Безо всякого доктора диагностирую третью степень испорченности, – продолжал матрос. – Но что удивительно, можно, оказывается, и с этим жить. Предлагаю оставить этого штабса в подвале. Он только будет отравлять нам радость существования. Пожертвовать одним членом, чтобы сохранить многочлен. Ты уверен, что правильно его перевел?

– Быть может, соберетесь с духом и убьете его? – сказал Смирнов.

– Да ты юноша с юмором. Как же его убьешь? Дохлый и так. Только искалечишь еще пуще. И что вы глаза таращите? Снова дуэль?

– Да вы не нервничайте, – сказал полковник.

– Да у меня и нервов-то нет. Нечем нервничать. А с этим что-нибудь делайте. Я его, неуклюжего, на себя не взвалю. Да и геологиня вряд ли дойдет.

– Как бы тебя самого тащить не пришлось, – сказала Изольда вполголоса. – Уж если кто здесь и лишний, так этот шпион.

– Я б на вашем месте, мадмуазель, держался от этого артиллериста подальше. Может, вы не знаете, но проглоченная лягушка может быть причиной беременности. А ну скакнет из его кармана да вам в рот?

Штабс-капитан не выдержал. Несчастному его терпению пришел конец. Доведенный до предела насмешками, он схватил рукоять своего LP и стал тянуть из кобуры, высоко задирая локоть. Очевидно, потребное для этого усилие превосходило его возможности. Глаз его вспучился и запульсировал, лицо стало вновь съезжать на сторону, а корпус – заваливаться. Он страшен был и смешон, покуда тянул свой 'ланг', и непременно упал бы, не завершив действия, но его подхватил доктор и стоявшая рядом Изольда.

– Кстати, бандиты в городе тоже интересуются казной, – сказал Антон, чтобы пресечь вновь надвигающуюся ссору. Вернувшись из города, он был насыщен слухами.

– Чем они, кроме казны и грабежей, еще занимаются? – спросил полковник.

– Отымают у населения грязные деньги и отмывают их. Через сеть курятников.

– А этот, по матери, что делает в данный момент? – спросила Изольда. – Нашел он свой парабеллум?

– У него ПМ. Ищет.

– Наше подсознание знает все, – говорил доктор около получаса спустя. – Строение любой живой клетки и любого кристалла, и что творится в глубине земных недр и на поверхности солнца, чем закончится сегодняшний день и точную дату конца света. Нужно только прислушаться к духам, обитающим внутри нас.

– Ах, мы слепы, поэтому смертны, – сказала Изольда.

– Мозг есть мост между природой и вечностью. Но наши чувства заслоняют от нас космос, – доносил доктор Иван Иванович до Антона свои мнения, наполняя шприц. Жидкость распространяла едкий запах, и Антон трусил. – Страх и другие страдания пригибают к земле. Раньше мы видели и знали больше. Опрометчивый Прометей принес нам огонь, и мы разучились видеть во тьме. Учитесь видеть мир иначе, вопреки убогой действительности. Сверхчувственным восприятием визионера. Его мозг способен воспринять все, что существует вокруг него, но для этого придется чем-то пожертвовать, душевным здоровьем, например, или тем, что необходимо для самосохранения. Поэтому – чтобы не отрицать существование фантомов и прочих интересных явлений – я допускаю, что мозг обладает защитой против влияния подобного рода созданий. Мы просто уберем защиту. Правда есть опасение быть ими прихваченным. Но мы будем за вами отсюда следить и контролировать.

– Постойте, – отстранился Антон, которому участь оказаться 'прихваченным' собственным бредом показалась хуже кладбищенской. – А если все-таки это случиться? И что мне делать, если такая ситуация возникнет? И как это вообще понимать – 'быть прихваченным'?

– Как бы вам объяснить... Представьте, что вы – пес. Надо все время иметь в виду, что пес – это не только две пары лап, морда, клыки, но и хвост. Путешествуя по иным мирам, надо помнить про хвост, не упускать его из виду, чтобы иметь возможность вернуться. Как бы кончик его в собственной пасти держать – уроборосом своего рода. Но берегитесь, если хвост вашего видения окажется в пасти другого пса.

– А может вообще ничего не получится, – с некоторой надеждой сказал Антон. Почему-то вспомнилось, что в космос тоже сначала запустили собакой.

– Получится, – убил его надежду доктор. – Вы уже ступили одной ногой в вечность. Надо только активировать генетическую память. Мы совместим для этого научный окольный путь – укол, и прямой, оккультный – бубен. Вы просто уснете, и вам привидится. Существует околонаучное мнение, что сновидение, или в нашем случае – психоделлический транс, в который мы вас погрузим – королевская дорога к кладовым космоса. Вы на некоторое время приобретете новое зрение вместо оптического. Вообще-то это противозаконно. – Он наполнил другой шприц. – Вздует, если узнает, Бог.