Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Доктор оделся и, подхватив саквояж, уже более торопливо припустил по скрипучей тропе, спеша вырваться из сферы влияния этих обезьяноподобных в более привычную и приличествующую антропосферу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Я бы спал, пожалуй, и до полудня, настолько предыдущие передряги утомили меня, но Маринка под утро стала нервничать и ворочаться, и дело было даже не в приближении урочного часа, промежутки между которыми мне удалось раздвинуть уже до семи часов. Этот час настал своим чередом и был мною в полусонном состоянии благополучно прожит. Но Маринка и после этого продолжала беспокоиться и вертеться, что-то ее тревожило и помимо, и так она меня напрягла, что пришлось ее растолкать и подать сигнал к выступлению.

– Шумит сыр-бор... Горит, однако, – сказала она, встав на четвереньки и высунув нос наружу.

– Может, костер? – засомневался я, но главным образом потому, что перспектива лесного пожара меня никак не устраивала, так как в лучшем случае отменяла наше дальнейшее путешествие, а в худшем... С худшим лучше не сталкиваться. Раздраженный и не вполне выспавшийся, я был склонен объяснить ее поведение обонятельными галлюцинациями.

– Что я пожара не распознаю? – обернулась, не меняя позы, Маринка. – От паршивого костришки не отличу?

– Какая в таком случае группа сложности? – спросил я.

– Хорошо горим, – сказала она.

Очаг, по ее мнению, был где-то в районе болот. Во всяком случае, ветер дул оттуда, а в запахе дыма ею угадывалась хорошая примесь прошлогоднего камыша. Она даже, как жена пожарного, тут же при мне вычислила, что пожар, распространяемый со скоростью ветра, часа через два будет здесь.

Я пока что даже запаха не ощущал. Даже сосны еще ничего не предчувствовали. С юга, правда, небо застлано было серым, но при отсутствии панических настроений эту серость можно было принять за облачность. Поэтому я не решился так сразу расстаться с выбранным вчера направлением, не повернул назад, но и пускаться в сторону болот не отваживался, так что некоторое время мы двигались перпендикулярно этим обоим курсам и параллельно отрезанной от нас пожаром кромке болот.

Так двигались мы минут двадцать и никого не встретили до тех пор, пока не наткнулись на милицейский отряд. Причем первым на них наткнулся пес и подозвал нас. Мы подошли. Они нас тоже заметили и велели стоять. Мы встали.

– Подойдите поближе.

Мы и это выполнили. Было их человек пятьдесят.

По всем признакам: наличию порожних и груженых машин, основательной экипировке каждого и запасу провизии, это тоже была экспедиция, и стали станом на поляне они еще с вечера, переночевав. Сейчас палатки были свернуты, их и другой инвентарь грузили на борта машин. О пожаре, очевидно, им уже было известно. Или вертолетчики доложили сверху, или Быкатый из очага, хотя этот последний, по мнению Маринки, не удержался, скорее всего, от соблазна и сам совершил поджог.

Очевидно, менты попутно осуществляли и прямые обязанности, ибо при мне привели из лесу и арестовали двоих, а группа заблудших девушек давно уже толклась на поляне, дожидаясь, когда их каким-либо попутным фрахтом препроводят куда-нибудь. Возможно, что менты таким образом избавлялись от конкурентов, выселяя их из лесу, но учитывая пирокатарсис, что переживала сейчас природа в районе Собачьих болот, мера было законная и своевременная.

Маринка занервничала, а я коллегам обрадовался и с удовольствием, не дожидаясь от них требований, предъявил одному майору свое милицейское удостоверение. Майор мне не так обрадовался, как я ему, но все же, пожелав мне здравия, предложил:

– Присоединяйтесь к нам, товарищ подполковник, будем вместе деятельность осуществлять.

Маринка дернула меня за рукав, чтобы я ни в коем случае на это предложение о сотрудничестве не откликался, но меня эта перспектива тоже никак не устраивала, менты же предложили из вежливости, поэтому я сказал:

– Благодарю, коллега, но нам надо двигаться. Да и устал чертовски.

– У вас была напряженная ночь? – спросил майор.

– Напряженная женщина, – чуть не сказал я, но вовремя спохватился, что к протоколу это никакого отношения не имеет.

– Скажите, милиция, можно вам доверять? – обратился какой-то гражданин к моему майору, но он от него отмахнулся небрежно, уделяя все свое внимание мне.

– Собачьи Болота отрезаны, – продолжал он, – ветер постоянно дует оттуда сюда, так что я вам отсюда туда не рекомендую. Да и в лес нельзя: есть на этот счет распоряжение администрации и ВПЧ.

– Есть какие-нибудь сведения от Быкатого? – спросил я, ибо полагал, что Маринке будет интересно услышать из заслуживающих доверия уст правду о судьбе пресвитера.

– Последняя радиограмма от него поступила около часу назад. Мол, люди погибли. Но пожар удалось спасти.

– А как же те, кто раньше, обогнав нас, ушли?

– Извлекаем из лесу по мере возможностей.

Он кивнул на группу девушек, недавно, видимо, извлеченных. Одичавшие девушки под десницей милиции притихли и вели себя не столь вызывающе, как вчера.

– Надежный из вас заслон, – похвалил я.

– Мышь не проскочит, – сказал майор, – мысль не прошмыгнет.

– Как же нам в город попасть? – спросил я. – Мосты сожжены. И теперь обе дороги впадают в реку.

– Ну так ищите брод, или идите в Манду, – сказал мент.

Другой бы на моем месте возмутился таким отношением и ответил бы оскорблением или действием, но я знал, что буддийское поселение с таким названием действительно существовало несколько ниже по течению реки. Помню, ходили слухи, что председатель правления этой общины мог превращаться в трех собак, а все жители носят усы, невзирая на пол.

– Там через реку ходит паром, – сказал мент. – А ближайший мост – железнодорожный – находится в этом пункте. – Он развернул передо мной карту и ткнул в пункт ниже селенья усатых еще километров на тридцать. – Так что железнодорожное сообщение этой Манды с миром есть. Но кондуктора капризные, берут в основном туда. Оттуда же вагоны идут порожние. Может, они вас и подхватят, если удастся уговорить. Правда, люди пропадают в этой Манде, – предостерег меня мент, – как в вагине, вагонами. Да и жители жутковатые – вечно кого-нибудь жрут или ебут что-нибудь. Но вы ведь милиционер, выберетесь.

Уже и запах дыма доносило до нас. Сосны SOS семафорили. Природа отступала на север, сжигая за собой леса. Надо было скорее сматываться. Спасибо милиции: отсоветовали соваться вглубь. Я полагал, что как только лес догорит – повторю попытку. Срок нашей встречи с Людмилой еще не истек.

– Отсюда километров пятнадцать, – прикинул я расстояние до Манды. – Не могли б вы немного нас подвезти? А то у меня женщина не дойдет, – сказал я, с сомнением глядя на ее изорванные пуанты.

– Бензину нет, – сказал мент. – ДВС – на горючих слезах.

– Как же туда добраться?

– На доброй кобыле, а больше никак. – Он подумал минуту, потом сказал. – Тут мы лошадь поймали. Хотели владельцу вернуть, но нас успокоили, сказали, что лошадь ничья.

– Предлагаете нам верхом?

– Лошадь сутулая. Но дорогу знает, – сказал майор. – Да и песик вас доведет, не собьетесь.

Песик наш что-то неразборчиво пробурчал. Майор свистнул, и из-за деревьев действительно вышла лошадь, но с такой покатой спиной, что не приведи господи. Кроме того, эта костлявая кляча оказалась настолько худа, что возникли сомнения, доберется ли она своим ходом до нужного нам пункта, а не то что меня или Маринку на себе нести. Животное доверчиво приблизилось к нам.

– Как лошадь зовут? – спросил я

– Машенька. Лошадь довольно дохлая, – признался милиционер, – но пятнадцать км способна преодолеть, даже имея на себе женщину.

На этой лягавой лошади было седло. Сутулостью она напоминала верблюда, да и мордой на корабль пустыни немного смахивала. Я представил, как я буду на ней верхом выглядеть. Получилось смешно. Поэтому влезать на нее при милиции я не стал. Им, тем более, не до веселья. Пожар приближался. Пора им и ради собственного спасения что-либо предпринимать.

Я попрощался.

– Да, поезжайте, – сказал майор. – Время нервное. Неровён час.

Мы пошли, ведя под уздцы лошадку, в Манду.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

К...какое утро, однако. Давно не бывало подобных утр. От мая тысяча девятьсот тринадцатого ничего похожего не происходило. Сосны, солнце. Снизу – зелено, сверху – сине. Словно пейзажи Шишкина. Утры... Утра в сосновом лесу.

Тропа, извилистая, словно судорога, была устлана слоем игл и мягко подталкивала, сообщая дополнительный импульс толчковой ноге, каковой у него была правая. Потом толчковую приходилось подтаскивать к левой, но пружинистый ковер и то обстоятельство, что тропинка вела под уклон, существенно облегчало задачу и даже сообщало некоторое ускоренье ходьбе. Так что ступать по ней штабс-капитану пока что не составляло труда.

Нет, не хватает чего-то существенного. Взору прелести, ветру пряности. Пейзажи те были подлинны, а эти – репродукции с них. Эта некартинная галерея немного не та.

Длинноствольный артиллерийский пистолет LP0,8 – с кобурой, когда надо, используемой как приклад – при каждом шаге бил его под колено, словно подстегивая. Весла лежали, придерживаемые, на правом плече. Пистолет, лягушка в кармане да весла, которые неизвестно зачем тащил, составляли всю его кладь.

Жив вопреки желанью. Все чужое по прошествии стольких лет. Всем мешаю. Я мешаю даже там, где меня нет. Я при жизни не был таким.

Жил не хуже, чем прочие. Честь имея и ум. Любил маму, музыку, Катю. Весь мир со всеми его жителями. Отечество в том числе. Любимую, мол, заберу в свое сердце, имущество разделю с другом, жизнь – Родине посвящу.

Утра утрачены окончательно. Да и я по сравнению с подлинным, прошлым, совершенно не тот. Тот был молод, был счастлив – потому, наверное, что глуп. П...полноценный был. Этот ум, сомненьем колеблем. Вероятность сойти с ума. Тело, его припадки, в вечном страхе своем умереть раньше срока или стать искалеченным. Сердце устало биться, бояться, быть. Но что-то еще теплится. Иначе зачем же я весла тащу?

Вспомнил озеро. Оазис поэзиса. Полумесяц над ним, хозяин вод. Мы с тобой звали его Водопляс. Потому что спускался и бегал по озеру, наводя на воде круги. Его потом застрелил пьяный телеграфист. И за это ему ничего не было. Не смогли доказать, что водоплясы бывают. Только телеграфист все равно ответил за удаль, с ума сошел.

В полуверсте от озера арка была. Кто-то сто лет назад молодые стволы друг к другу пригнул и верхушки связал. И, под ними пройдя, в другой мир попадал. Веселенький лесок сменялся дремучим. Двумя стенами стоял вдоль тропы, а тропа – словно трещина в сущем.

Тропа изогнулась, да так круто, что он ушибся о ствол, внезапно возникший на его пути, едва еще пуще не искалечившись. Сухой сучок поранил лицо. Он отер выступившую вдоль царапины кровь.

Человек столь плачевной участи непременно себе сучок найдет. И в лицо воткнет. Лучше бы умер тогда. Лучше б совсем порвало гранатой. Взрывпокой. Смехосмерть. Чем вот так пребывать – в крови и крайней беспомощности.

Жизнь прошла, не будучи прожитой. Злополучная¸ в лохмотьях каких-то событий, как побитая молью шуба на женщине, побитой кем-то другим. Хотя разные бывают судьбы, и любое о жизни суждение является единственно верным. Жизнь сожалению не подлежит.

Хуже уже не будет. Или будет еще? Если хуже еще возможно, значит, участь не так плоха.

Местность стала напоминать окрестности высохшего болотца с чахлыми деревцами, но густой, влаголюбивой травой, ноги в ней путались. Тропа еще более запетляла меж ухабов и кочек – не попасть бы в петлю ногой.

Совсем организм расклеился. Ноги не держат, падаю. То ли почва скользит подо мной, то ли сам я скользкий такой. Припадая на левую, уповая на правую. Отвоевывая пространство за пядью пядь. Словно с каждым шагом заново собирал все крепежные детали организма, сочлененья его.

Сколько кочек, однако. Эти кочки в кучу собрать – получится Эверест. Знать бы заранее, что это за мытарство – жизнь. Шаг вправо, шаг влево – открытый перелом.

Однако далее впереди лес выглядел гуще, наверное, и местность выправится. И где-то там найдет эта тропа себе конец. Сколько же, Боже, эту тропу длить?

Мы имеем такого Бога, какого заслуживаем. Уповаем, пеняем ему, просим ни много, ни мало – милости. Молим любви, думая, что достойны. А Он всё молчит, холодно взирая на нас. Никогда ни о чем Его не просил. Того и гляди нарвешься на грубость или на глупость Его. Чье это эхо в этом лесу? Я не кричал.

Кочки действительно кончились. Но впереди был пригорок. Передохнуть, перед тем, как начать подъем. Он прислонился к стволу, опасаясь присесть – потом не поднимешься.

Катя. Встречи при растущей луне. Одно наваждение на двоих. Счастье всегда дается не по заслугам. Но думал, успею, мол, заслужу. Не успел – разорвало разлукой надвое. Не вини меня, не уберегся, просто прости. Ныне мы разделенные отдаленностью, не слышим друг друга. Расстояния да толща воды обеспечивают звуконепроницаемость между мной и тобой. Но всегда буду помнить – сколько ни жил бы на этом свете, сколько б ни умирал.

Он преодолел подъем и снова остановился, хотя восхождение стоило ему меньших усилий, чем предполагал. То, что открылось глазу, напоминало давно прошедшее. Что-то знакомое содержал распростершийся перед ним ландшафт. Он дальше пошел, и чем более углублялся в этот лес, тем больше убеждался в его подлинности. Вот арка – стволы, сцепленные меж собой верхушками – забава лешего. Время вернулось, а пространство застряло на полпути. Двигаться ему стало легче, но все же не с той скоростью, какую хотел.

Попытаться ускориться, чтобы нагнать расстоянье, настичь то, что забрезжило, эвакуируя самое ценное: память о тебе.

– Помнишь, мы лягушек ловили, а маман нас отчитывала?

– Помню.

– Все образуется. Свищет вещий соловей. Слышишь ли?

Да, действительно, соловей.

– Теперь, когда столько минуло – зачем я тебе такой?

– Не через откровение, так через страдание открывается Бог. Радуйся – этим зеленым лапам, лучу в этой траве. Бог заливает нас ливнями от избытка любви. Вихрями кружит, огнем палит. А мы не понимаем и умираем от этого.

– Соловей. Солнышко. Облако...

– Водопляс.

– Так он жив?

– Иди. Недолго уже.

Лес сделался чрезвычайно дремуч, словно в сказке или тогда, в юности. Вот двуствольное дерево, с ветвями на одной из макушек, сплетенными, словно воронье гнездо. Я на одном стволе твое имя вырезал. Надо же, не затянуло за столько лет. Только смолой оплыло.

Эта дремучесть распространялась не далеко. Раньше это расстояние длиной в полторы версты за четверть часа одолел бы. Он снял с себя ремень с кобурой, двигаться стало значительно легче, держа их в руке, и по прошествии получаса за деревьями голубое мелькнуло, словно быстрый взгляд, брошенный исподлобья. Открывался просвет, меж стволами уже вполне явно поблескивало, близость озера учащала биение сердца – до пульсации в горле, как перед последним броском.

Сосны по песчаному спуску сбегали к воде, но обмирали, не решаясь ступить в воду. Утопая по щиколотку в песке, он подковылял к берегу. Бросил весла, упал, да неловко, на правый бок, и спохватился, обеспокоившись за лягушку: не придавил ли. Перевернулся, сунул руку в карман, уже предчувствуя, что он пуст. Потерял, ковыляя по кочкам, или в лесу она выпрыгнула? Но тут же заметил ее у самой воды.

Он стал подниматься. Казалось существенно важным, не дать ей уйти. Но лягушка, оглянувшись на него через плечо, как не могут оглядываться лягушки, бросилась в воду. Только круги от нее на воде, разбегающиеся концентрически.

Он уронил голову на песок, так и не сумев подняться. Да и незачем, наверное, было теперь. Штабс-капитан и кавалер офицерского Георгия был готов разрыдаться. Словно нечто жизненно важное упустил. Словно все метания и мучения напрасны. А ведь даже не помнил, как она попала к нему в карман, когда он во рву лежал.

Смерть есть всего лишь вертикальное приложение к горизонтальному. А превратившись в полную очевидность – не так безобразна. Он подтянул ремень кобуры, упавшей поодаль. Страшно не будет. Немного стыдно и всё. А скорбь по поводу смерти – значительно преувеличена сквозь линзы слёз.

Он не помнил, сколько так пролежал, не пытаясь понять, то ль уснул, то ли опять умер. Мир, вероятно, померк, или это в башке сумрачно? Что-то шумит в ушах. Правым глазом ничего не вижу. Что это сыро мне, солоно? Вода набежала? Слезы хлынули?

– Слезы. И платье на мне мокро. И волосы. Не утерпела. Не дождалась, пока высохнут.

– Катя...

– Прости, что замешкалась. Пока соберешь себя по косточкам. Покуда ткань нарастет. Пока эта ткань кожей оденется. Прости.

– Мы ведь прощались уже.

– А теперь, здравствуй.

– Мне сказали, что ты утонула.

– Лодочка опрокинулась.

– Ты же плаваешь...

– Я и выплыла.

– А потом?

– В другой раз мосточек подо мной обломился.

– Ты ведь легонькая.

– Я и выбралась. Вышла на берег по воде.

– Был и третий раз?

– Оскользнулась с крутого берега. Тут уж и выбираться не стала. Видно, судьба.

– А потом?

– Обернулась лягушкой. Подземными токами к могилке твоей прибило. Я и забралась к тебе в карман.

– Да полно, верно ли, что жива?

– Разве я могу солдату солгать? – сказала Катя, не сводя с него глубоких, голубых, пристальных.

Он оборонил свой солдатский жетон, который Катя сейчас рассматривала. Солдаты его ему подарили. Тогда, в 14-ом, он еще поручиком был.

На берег высыпали любопытные лягушки. Вдоль края воды крался карась. Рыбий немой восторг распирал его глаз, обращенный к берегу. Он подмигнул штабс-капитану выпученным глазом, и тут же нырнул. Какой-то пес, водолаз и ньюфаундленд, его спугнул. Вдали бродил по воде Водопляс. Резвились русалки, синие от синхронного плавания.

– Как же ты так, как же...

– Ты же звал меня.

– Я звал тебя Катей, а ты царевной пришла.

– Здесь все царевны, кто не отчаялся ждать.

Кожа, оставшаяся от ее прошлого воплощения, была брошена на берегу.

– Как там в сказке о царевне-лягушке Иванушка с кожей ее поступил? Бросил в огонь?

– Не надо ее в огонь. Мы из нее лодку надуем.

Она хлопнула в ладоши, подскочившие тут же лягушки бросились лодочку надувать. Уключин в бортах не оказалось, вставить весла было некуда. Штабс-капитан связал их между собой, получилось одно, двухлопастное.

Лодка чуть шелохнулась, когда он, вслед за Катей в нее ступил. Доверчиво и без опаски, хотя выглядел этот чудо-челн утло.

Он оттолкнулся веслом от берега. Лодку подхватила волна, она закачалась плавно и поплыла. Берег медленно удалялся, вода покачивала. Ветер повеивал осторожно, словно на чашку чаю дул.

Вода была столь прозрачна, чиста, что видна была лежащая на дне русалка, а рядом с ней – кто-то еще. Красивая. Подплывали караси, пили воду с лица. Утлая любовная лодка стояла как раз над ней.

– Кто это с ней?

– Телеграфист.

С телеграфистом он был лишь визуально знаком. Знал, что звался он – Александр Олеандрович. Что увлекался покером и других увлекал. И хотя отражение в воде искажалось, благодаря игре света и волн, черты его были отчетливы.

Показалось или послышалось пение.

– Хорошо лежать на дне,

Где с тобою мы одне...

– Брось весло, – сказала Катя. – Здесь невидимое глазу течение. Оно само, куда надо, нас вынесет.

Они плыли далее, отдавшись течению, вдоль кисельного берега, вдоль зеленого, вдоль берега, слоновой кости белей. Когда плыли вдоль скалистого берега, а высоко над ними навис утес, что-то упало сверху прямо штабс-капитану в карман. Но он тут же забыл про это, зачарованный видением града небесного, заметив сначала его отраженье в воде.

Отраженье переходило в реальный город, стоявший на берегу, как будто постепенно выбирался на сушу град сей. И не понятно было, земной ли город отражался водой, подводный ли – берегом, и оба они имели подобие в небе.

Лодка причалила. Они сошли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Лошадь, вопреки увереньям ментов, дорогу не знала. Из-за чего у нее постоянно возникали трения с псом. Считается, что лошадь – животное более рассудительное и всегда, куда надо, выведет, поэтому в выборе направления мы положились на нее, и в итоге, вместо того, чтобы въехать в Манду после полудня, проблуждали два дня. То есть шесть или восемь раз спустя, если мерить время Маринкой.

Маринка, хоть и скулила вначале – не хочу, мол, в Манду, это наёбка какая-то – с направленьем смирилась. Мы с псом пока еще ухитрялись кормить ее оба рта. Мне удалось постепенно перейти на 8-часовой режим, а впоследствии – и на двенадцати. Ибо, ощущая сухость в тестикулах, я опасался, что скоро от них только скорлупа останется, а мой бедный Йорик все более преображался в подобье адамовой головы. В результате чего отношения наши немного испортились, мы сцепились, она пнула меня в (и без того многострадальный) пах, я же в приступе ярости обозвал ее шлюхой, хотя к настоящим шлюхам (среди них и воровки есть) ярости я никогда не испытывал. Пришлось связать ее и приторочить к седлу, ведя под уздцы сутулую лошадь. Я и сам еле ноги передвигал: в борьбе с этой бабой до невозможности изнемог.

Манда всё не показывалась, словно невидимка была. Ни жилья вокруг, ни жнивья, ни живья. Лошадь плелась, Маринка скулила, пес нюхал воздух и рыскал туда-сюда, и когда уже я решил, что направленье вконец утеряно, вдруг почувствовал сильнейший стыд, от которого покраснел и даже слезы из глаз брызнули. Но, тем не менее, приободрился, а когда мы нащупали, наконец, колею, а слева и справа миновали две захудалые деревушки – Виру и Майну (что было мимоходом проассоциировано как Война и Мир) – я понял, что до нужного нам поселения уже рукой подать.

Начинало припахивать. Я думал, что виной тому вонючий солончак, обочь которого нам приходилось двигаться, но серая слизь вскорости прекратилась, а запах – нет. Дорога пустилась вниз, растительность почти вся кончилась, только произрастал подалее от обочин невысокий колючий кустарник со спелой горько-соленой ягодой, да простиралось пространство, усеянное ржавым железом, мусором, утыканное крестами могил, словно чьё-то поле славы или погибели. И вот нам открылась, как на ладони, Манда, с нависшим над ней небом в каких-то лиловых, будто заплатах, бубнах. Змеилась река, а в небе, не так лиловом, как эта пара заплат, барражировал оранжевый самолет.

Видно, что это буддийское поселение раньше окружала стена. Фрагменты ее, выполненные из заостренных бревен, какими раньше в Сибири обносили остроги от нападенья бурят, еще кое-где в старой части города сохранились. Дорога же, на которой стояли мы с лошадью, упиралась в некое подобие КПП, каковым служило каменное арочное перекрытие и башня, наподобие нашей, съёмской, Пороховой.

Слева за городом громоздились какие-то груды – свалка, наверное. Справа протекала река, еще не вернувшаяся в русло после весеннего половодья. Часть квартала, состоявшего из деревянных домов, была подтоплена, пустившийся вплавь околоток к берегу греб. К своему сожалению, ни моста, ни парома через эту реку я не увидел. Только в лодке кто-то размашисто греб, но не в ту, куда было нам нужно, сторону.

Этот городок, окруженный помойками, симпатий к себе не вызывал.

Жара усиливалась, а воняло так, словно ударом о камень разбили тухлое мировое яйцо. Я даже подумал, что населения в этом пункте нет, ибо не выдержали, окислившись этим воздухом – умерли или ушли, но перед самыми городскими воротами функционировала заправочная станция, стоял вагончик – 'Замена масла. Крышевание. Шиномонтаж'. Из вагончика вышел, приглядываясь к нам, рабочий мужчина с баллонным ключом через плечо. Спереди на нем был замызганный фартук.

– Что это, братец, воняет у вас так? – первым делом спросил я после приветствий.

– Продукты разложения общества бродят. Да ты привыкнешь, входи, – заверил меня монтажник.

– Вообще-то нам за реку. Да вот что-то паром...

– За реку? Там, говорят, раздолье. Трава по пояс. Хоть косой коси да косяк набивай. А паром снесло вниз по течению.

– Я давно еще слышал, что здесь деревня была. А теперь гляжу – город возрос. Неужто буддизму прибыло?

– Буддисты ушли давно. Только слово от них осталось. Да вот только растолковать некому, что сия Манда означает.

– Куда же они переселились?

– В Нездешний район, – туманно объяснил этот рабочий, – Всеобъемлющей области.

Шутил, вероятно. Я ссадил с лошади Маринку, вынул из нее кляп, развязал. Обождал, что теперь будет. Но повела она себя тихо.

Мне не хотелось входить в этот город. Но справа и слева простирались мусорные холмы, и затеряться в них не хотелось еще более.

– А нельзя ли его обойти?

– Можно и обойти. А можно прямо, прошмыгнув через прошмандовочную. Так вам гораздо короче будет. Все равно стражи нет давно никакой. Кто хочет, тот и снуёт.

– А от кого крышуете? – спросил я, желая соблюсти все формальности.

– От неприятностей. Наезды, оползни. Проститутки постреливают по четвергам.

– По четвергам?

– И по местным жителям. У них передел территории по четвергам. А впрочем, сегодня пятница.

Вполне могла быть и пятница. Я спорить не стал. Спросил:

– И сколько стоит мандат?

– Сколько не жалко.

Я сунул ему двадцать рублей – ровно столько мне было не жалко.

– Место укромное, скрытное, – сказал крышеватель, пряча деньги в карман и одаривая меня мандатом на предъявителя. – Даже смерть тебя здесь не найдет, друг мой.

– Надо было больше дать, – шепнула Маринка.

– Я не собираюсь здесь разворачивать бизнес, – сказал я ей. – Просто проберемся к реке и всё.

Очевидно, под прошмандовочной понималась проходная, пропускной пункт. Ворота заворочались, заворчали, двустворчатые, и хотя над ними было написано по-грузински: 'Пиздец здец', а сверху, словно свастика, свисал паук и норовил ухватить, мы вошли, таща за собой животное, так как я смутно надеялся, что лошадь нам еще пригодится: реку придется, возможно, на ней переплыть. Пес вошел вслед за нами сам. Какое-то время было кромешно, словно в мешке, но уже через десяток шагов снова забрезжило: коридор оказался короток.

Некоторое время мы, четверо, двигались по узким улочкам наобум, привыкая, как нам советовал крышеватель, к запаху, пока прохожий, похожий на сутенера, не попался нам на пути. Ничего не оставалось, как обратиться за разъясненьем к нему.

– Скажите, прохожий, а бляди в этом селении есть? – спросил я, и тут же спохватился: ах, не то я спросил. До них ли? У меня к этому делу пятый интерес. Пах после удара еще саднило. От пениса только пенек остался. Просто хотел узнать, где находится почта.

– Кому и кобыла блядь, – сказал прохожий, глядя на нашу сутулую лошадь. Однако я заметил, что он и ко мне присматривается. – А почтамт у нас не работает. Выходной.

Да собственно и почта мне была совсем не нужна.

– Тогда посоветуйте, как к вокзалу пройти.

Да что это я? Нам же к реке.

– Вы приезжие?

– Да, на лошади. Нет, мы пешком пришли, – одновременно сказали и я, и Маринка.

– Все мы тут пришлые, – сказал прохожий. – А вокзал в Глубокой Манде, но тоже закрыт на ревизию.

Мы повернулись друг к другу спинами и разошлись.

Изнутри это мир, как и предсказывал милиционер, что нам лошадь дал, выглядел жутковато – как перинатальное представление о внеутробном существовании – поэтому мы, наверное, покидая утробу, и надрываемся воплем.

Нищие на панели, проститутки на паперти. Прочие образцы человечества. Жутковатые жители этих мест даже сожаления не вызывали. Не было мне жаль это жульё. Всё чахлое, спившееся, не посмевшее, жертвы аборта, абсурда, случайных случек и порочных связей, обстоятельств и воспитаний были швалью свалены здесь. Солнце над ними висело тусклое, словно лампочка вполнакала, так что можно было глядеть на него, не рискуя ослепнуть, безо всякой рези в глазах, и форму имело оно усеченную, словно от него оттяпали. Или это взгляд мой был черен, а свет – бел? Некоторое время за нами тащился какой-то бледный призрак, а за ним – еще более бледная – волочилась его тень.

Усатых, вопреки моим представлениям, основанным на слухах, было не так много, а в иных местах они и вовсе отсутствовали, так что впредь я решил непроверенным слухам не доверять.

Из общественных заведений нам попадались всё больше дома терпимости – притоны, бордели и другие бистро. 'Услуги и услады', 'Мир минета', 'Проказы. Разные', 'Тёлочная', или еще проще: 'Бабы (б/у)', и на эти пять или шесть заведений, находящиеся в пределах охвата глаз – только одно кафе, 'Три топора'. В 'Проказах' вопила какая-то женщина.

Я, было, сунулся в 'Три топора', купить что-либо более съедобное, чем суслик или сурок, но мне объяснил половой, что съестное не подают. Столы были неубраны, облеплены мухами, а к пиву, что он мне подал, примешалась чья-то слюна.

– Здесь у нас забегаловка, а заедаловка вон, за углом, – сказал этот служитель. – Есть еще заебаловка, но ее отсюда не видно.

Я не стал уточнять назначение последнего учреждения, мне сразу пришло на ум, что это что-то вроде милиции, а связываться снова с коллегами я не хотел.

В заедаловке нам предложили суп из куриных клювиков, хотя в открытую дверь кухни были видны и сами куры, жарящиеся на вертеле. Очевидно нам, как неуместным жителям, такое питание не полагалось, хотя я готов был прилично за них заплатить. В результате поплатилось само заведение: пока я боролся с поваром, который, выйдя во двор, пытался отхватить неострым ножом изрядный кусок от нашей уставшей лошади, Маринка прокралась на кухню и вынесла из нее курицу через другую дверь.

Ближе к центру стиль вывесок немного сменился: 'Дом Свиданий', 'Зимний Дворец Терпимости', ' Секс-Хаус для пожилых'. Прямо на проезжей части сельхозник-КамАЗ, подмял под себя 'тойоту'.

Двигались мы безо всякой цели, но думается, что к реке, на ходу поедая курицу и машинально забирая вправо. Призрак, преследовавший нас едва ли не от ворот, исчез, но нам тут же села на хвост высокая женщина, ковыляющая так, словно из ее ноги коленный сустав вынули. Чуть позже к ней присоединилась еще пара подобных, но не столь, как она, хромых. Еще несколько вылезли из щелей и двигались по параллельному тротуару, но не пытались нам докучать до тех пор, пока мы не вышли на площадь, похожую скорей на пустырь, заваленный ржавыми ведрами и кусками фаянса – очевидно, разбитой сантехники. Какое-то заведение с вывеской 'Санфаянс' мы миновали минутой ранее.

Лошадь припала к редкой и ржавой, не менее, чем ведра, траве, а девицы приблизились. Среди них был и давешний сутенер, успевший где-то переодеться в зелененькую плисовую курточку и того же пошиба штаны, только оранжевые. На голове его была фуражка кондуктора. Он открыл рот.

– Проститутками не интересуюсь, – сказал я, прежде чем он успел что-либо произнести.

– Однако первый вопрос, который вы мне задали в этом городе... – вполне резонно возразил сутенер. И даже сделал вид, что обиделся. – Я с вами разговоров не затевал.