Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Вновь жалобы горожан. Теперь по поводу бездомных собак, оккупировавших окраины. Невозможно выйти из города, совершить пикник. Сорок шесть укушений за прошедшие уикенды. Не выпускают на лед реки, набрасываются на лыжников. Нападают на скот и портят сельхозинвентарь. Скоро жители пойдут за подснежниками – как быть?

Собак в городе и раньше было достаточно. Но не было столько крыс.

У каждого свои способы быть довольным или недовольным собой.

Я однажды, а точнее, совсем недавно понял, что в жизни надо выбирать что-то главное. То, к чему предназначен, что послужило бы оправданием твоему существованию. Что дает цель – за пределами этой жизни. К чему следует отнестись серьезно. Все прочее – социальное положение, деньги, мнения – общепринятые и общепонятные, брак, круг – интересов и удовольствий, радиус которого равен руке – вытянуть, чтобы хапнуть – лишь сопутствующий эпифеномен, как привык характеризовать один мой знакомый толстяк всяческие побочные случаи. Но это именно то, что роднит меня с человечеством, объединяет с общественностью, соотносит с социумом, определяет по принадлежности. Характеризует мое я, как часть этого мира. Но не определяет индивидуальности, не выделяет из. И не делает меня человеком.

Часть человека принадлежит роду, часть – космосу, куда мысленно вознесясь, ощущаю себя ничтожным. И поэтому я высоты боюсь. Но не той, что под, а что над.

Я, наверное, выполнил общественный договор с человечеством. Или разорвал? Не в этом суть. Суть в том, что со вторым, с космосом у меня проблемы. Не открыл я в себе эту часть, застряв между прошлым и прочим, – тем, что только готовится произойти, чему названия пока нет. И поэтому я зачастую не тот, за кого себя выдаю. И посему моя жизнь – непрерывная конспирация и подвиг разведчика.

Поделиться этой проблемой не с кем. Ответят смехом, в лучшем случае – словами участья. Постараются не понять, с высот моей гордыни совлечь и высечь. Изложить на бумаге – отдать на волю ветров. Войти таким образом во вселенную, архив нашей памяти, где, вероятно, память о будущем, пока что не бывшем, еще свежа. Добраться до матрицы, где хранится слепок моей души.

Благодарю за внимание. Может, на сей раз кто-то поймет и ответит молчанием.

День все более склонялся к вечеру. По крайней мере, время за газетами, за дремотой убил.

В подвале что-то грохнуло об пол, донеслись, приглушенные перекрытием, возбужденные голоса, словно кто-то пытался затеять скандал или что-то делить. Но тут же все смолкло, буяна уняли. Я потянулся и перевернулся на бок, вместе с позой тему сменив.

Странно, что эти подпольщики возникли из ниоткуда так вовремя. Вчера или позавчера, то есть как нельзя более кстати. Вновь накатили предчувствия, вновь стала просматриваться интимная связь между этими событиями: казна, псевдосмерть, эти. Надо было расспросить с пристрастием, где он их подобрал. Сами набрели на Антона? Тогда это еще подозрительней. Доходяги и оборванцы, словно вернулись из геологической глубинки, не успев переменить одежды и набрать вес. Ищут руду? Или полевую кассу? Слухами о халяве Россия полнится. Может, взяли племянника в оборот? Что-то он относительно их уклончив. Не отвечает по существу. Завтра проверить у них бумаги.

Я еще дважды смеживал вежды, и так и не понял про день – сам он прошел, или был прожит?

Стемнело. Отужинал ветчиной. Куры, помнится, имели приторный привкус, и употреблять их повторно я не стал.

В одиннадцатом часу зазвонил телефон. Антон, как договаривались. Я сообразил, что телефонную проверку могут устроить и налетчики. И насторожатся, если номер занят. – Давай так, сказал он, я все равно буду звонить, но трубку ты не снимай. Длинные гудки – я пойму: все в порядке. Короткие – гости. Так что, услышав их приближение, трубку сними. А может мне лучше подъехать и затаиться поблизости? – Не надо. За домом наверняка следят, вновь я входил в роль. – Это невозможно, сказал он, без того, чтобы не обратить на себя внимание. На нашей улице все друг друга знают. – А может тот, кто это затеял, всю вашу улицу заселил своими людьми? Соседей завербовал? А может, соседи все и затеяли? – Ладно, сказал он. В случае чего, я за двадцать минут доберусь. Здесь УАЗ постоянно дежурит. Двадцать – продержишься? – Да, сказал я. Он отключился.

Оставалось теперь только ждать, пялясь в те окна, что не были забраны ставнями. Хотя вряд ли войдут с той стороны – окна выходили на усадьбы соседей. Мне виден был свет в их домах, фонари на соседней улице. Месяц глядел мусульманином. Метался маятник. Радио транслировало нечто классическое, навевающее, как если бы кто-то умер в Москве. Эти внизу – словно бы тоже умерли. Я прикрутил радио.

Нагрянут, вероятней всего, за час-другой до рассвета. Когда у спящего в поисках подходящего сновиденья, начинают метаться зрачки. Когда спящему ни до налетчиков, ни до прочих вторжений извне дела нет. Сообразив таким образом, я позволил себе расслабиться. Сел за стол. Оперся о локоть. Закрыл глаза.

Комфортабельная засада. Ночь, борясь с дремотой, взбадривала себя отдаленным лаем собак. Пребывая между сном и бдительностью, я клюнул пару раз носом, едва не разбив его о поверхность стола. Я спохватился, но успел услышать, как взвилась флейта, сорвавшись на визг. Однако ты никудышный дудошник, подумал я. – Это я вполсилы дудел, сказал дед. Телефон вновь разразился трелью. Проверка. Чья? Антона или налетчиков? Телефон замолкал и трезвонил вновь. Я не подходил.

Началось, как я и предполагал, перед самым рассветом. Я к тому времени расстался с полдневной беспечностью и, руководствуясь полночными мерками, их ожидал. Скрипнуло крыльцо. Дернулась дверь. Послышался металлический звук, краткий, словно тире: это замок, тронутый ключом, щелкнул.

Я ступил в зал, снял телефонную трубку и накрыл подушкой. Вернулся на исходную позицию – за косяк своей спаленки – прямо напротив входной двери.

За моей спиной было окно. Войдя с фонарем, он может увидеть в стекле мое отражение. Я торопливо прикрыл его шторой и встал за косяк, взведя пистолет.

Дважды скрипнула первая дверь: открывшись и закрывшись. Я представил, как он крадется в сенях вдоль стены, нащупывая в темноте вторую. А может, уже и фонарик зажег.

Так и есть. Он медленно открыл дверь, и луч света ударил в оконную штору. Я затаил дыхание. Свойственное мне спокойствие вернулось ко мне.

Он ступил через порог, скрипнула половица, луч фонаря обшарил кухню, затем метнулся влево, в зал. Расположение комнат как будто ему знакомо. Значит, знакомый гость, значит, бывал.

Невысок, судя по силуэту. Но и щуплым не выглядит. Налетчик вошел в зал. Я дал ему время, чтобы освоиться с обстановкой. Нервы свои унять. А то кинется с испугу с ножом, с пистолетом или что он там припас именно для моего случая.

По перемещению света и теней я догадался, что фонарь гуляет по стенам. Наконец улеглась пляска теней, послышался треск. Он положил, догадался я, фонарик на стол и в статическом свете луча что-то взламывает. Треснуло, скрипнуло, засвербело. Самое время, решил я, пока он романтически увлечен рассматриванием содержимого.

По нескрипучей половице я прокрался через кухню и заглянул в зал. Злоумышленник стоял ко мне спиной, а обе его руки были погружены в недра шкафа, куда и был направлен луч фонаря. Медлить не следовало. Чуткими уголовными нервами он в любую секунду может почувствовать мое присутствие.

– Стоять! – заорал я, выпрыгивая на середину комнаты. Какое слово орать, не имело значения. Главное – громко и грозно. Он все равно в первые секунды не способен вникнуть в его смысл. Он вздрогнул так, что чуть не уронил на себя шкаф.

– Руки! Подними! За голову! – отрывисто скомандовал я.

Он вспомнил, где голова, где руки и выполнил мои требования

Я его быстро скрутил, руки связал загодя заготовленной петлей. Охлопал. Развернул. Баба!

– Шла мимо, дай, думаю, зайду, – сказала она хрипло, сильно волнуясь. – Мужа, егеря своего повидаю. А его и дома-то нет?

Я не стал включать ни ночник, ни верхний свет, взял ее фонарик, направив в лицо пучок лучей.

Зажмурилась, сморщила личико лет тридцати. Немного накрашено, как будто планировала встречу со мной.

Я всматривался в ее лицо, не зная, как отнестись к ее заявлению насчет нашего с ней родства.

В зеркале был виден торшер, которым я так и не воспользовался, угол комнаты, кусок ковра. И что-то мелькнуло еще – неопознанное, вроде как тень, что-то хрустнуло, соприкоснувшись с моим затылком, или это хрустнул затылок под тем предметом, что меня хрястнул – фонарь мигнул и погас навеки.

Вначале была полная тьма, и свету нигде не было, и в этой глухоте, тьме – гналась за мной пустота с пистолетом. Но вот где-то повыше лба появилось и стало светиться цветное пятно

– Я вколол ему морфий, – донесся сквозь вату в ушах дружественный баритон. Смутно знакомый.

Я летел. Голова была легкой и парила отдельно. Пустота отстала, выронив пистолет. Голос не мой, и не Антонов. Чей?

– Ударили чем-то по черепу, – сказал другой голос, женский. – Пусть поспит. Не тревожьте его, Антуан.

Морфий. Что за иллюзии? Женщинам не положено. Где взял? Откуда манеры французские? Голос вроде знаком. Я затребовал пистолет.

– Спи, – сказал теперь уж Антон.

Я уснул. Кажется, бредил остаток ночи. Просил пистолет, ибо пустота подступала вплоть, нужно было отогнать ее выстрелами. Действие морфия прекратилось часам к восьми.

– Пистолет? – Ответил Антон на мой первый вопрос, заданный утром. – С собой, скорее всего, унесли. Геологи их видели.

Провал. Полное поражение. Вы разгаданы и убиты.

– А чего ж не вступились?

– Мы же сами велели им не высовываться. Но когда огрели тебя, высунулись, но не успели скрутить.

Постояли таки за меня Антоновы постояльцы. Спасибо им. Я шевельнул шеей: нет ли их здесь, и это движение болью в двенадцать баллов отдалось в голове.

– Я запомнил ее, – сказал я.

– Так это ж моя мартышка, – сказал Антон.

– Зачем приходила?

– Наведалась за дублонами. С пожарником со своим. Они вчера приезжали на грузовике, да я выгнал обоих. Геологи видели их в оконце. Только зачем он тебя по башке, а? Ничего не понимаю. Удар нанесен массивным предметом.

– Я ее повязал, – сказал я.

– Тогда понятно. За Маринку испугался. Любит он ее.

– А ты?

– Уже нет. Съездить забрать что ль?

– Я сам. Сам упустил – сам заберу. Поквитаюсь заодно. Адрес есть?

– Приблизительный. Пятиэтажка напротив кафе 'Медвежий угол'. Первый подъезд, третий этаж. Дверь направо. Фамилия его Семисотов.

Я запомнил, хотя голова раскалывалась.

– Это доктор тебя обработал своими снадобьями.

– Доктор?

– Ну да.

Конечно. В геологической экспедиции должен быть, наверное, какой-нибудь медик. Надо бы его поблагодарить.

– Так руду они ищут? Или, может, казну? – пошутил я.

– Касситерит. Говорят, где-то есть залежи. А с головой ничего страшного. Правда, шишак, как у буденовца. Кожа содрана. Пришлось выстричь тебе тонзуру. Так что ты теперь на иезуита похож.

Сравненье с буденовцем мне больше нравилось.

– Наголо меня, – потребовал я.– Налысо.

Он отыскал машинку, помог подняться и забрил мне, словно новобранцу, лоб.

– Ну, так что, я с тобой? – предложил Антон.

– Не надо, – твердо сказал я. – Будешь привлекать внимание. Ты ведь теперь герой дня, да чего там – года. Да и дома остаться должен кто-то. Может, следят.

– Ты опять за свое?

– Вернусь – разработаем план действий.

– Машину тебе найти, дядь Жень?

– Обойдусь.

– Шляпу возьми. Шишку прикрой. А то с такой отличительной чертой, как шишак, сам будешь бросаться в глаза.

Ненавижу я шляпы. В шляпе я никогда не был. Черная. Ковбойская? Или хасидская? Словно траур – по ком? Мне показалось, что я уже видел эту шляпу на ком-то другом.

– А в ней, что ль, не буду бросаться?

– Полгорода в таких ходит. Благотворительность из штата Мэн. Еще были мороженые бычьи хвосты и куриные гузки. Но те удалось продать, а шляпы не брал никто. Пришлось, действительно, с большой помпой раздать их желающим. Так что даже в моду вошли, и следующую партию благотворительных шляп уже раскупали.

– Тебе тоже по благотворительности досталась?

– Не знаю, откуда взялась. Может, подбросил кто.

Я подошел к зеркалу. Рассмотрел себя. Прикрыл битое место шляпой, вообразив для собственного куражу, что это черный берет. Шляпу одел и почувствовал себя другим. Флибустьером. Отчасти невидимкой. Другим. Вроде даже что-то изменилось в лице.

– Вспомнил: улица Уллиса, – сказал Антон.

– Как-то связано с Джойсом или Гомером? – спросил я.

– Не знаю. Но был такой латышский стрелок.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Едва дядя ушел, вылез матрос. Видимо дожидался ухода родственника.

– Это мы, твои неприятности, – развязно сказал он, приближаясь к Антону. Он переоблачился в родное, матросское, изрядно истлевшее, но выстиранное. Некоторые прорехи были стянуты нитками. – Покорнейше просим спуститься.

И не дожидаясь положительного ответа, ухватил его за рукав. Антон раздраженно высвободился. Однако сошел вслед за ним вниз.

Матрос распахнул дверь, но вместо того чтобы пропустить Антона, хамски вошел первым.

– Смирнов! Смирно! – рявкнул он, выкатывая и тараща глаза. – Павлыченко! Пли! – Во рту его блеснул золотой зуб. – Предъявите признаки жизни!

Лицо поручика все еще хранило печаль, словно его опечатали. Он предпочел игнорировать выходку наглеца. Артиллерист отреагировал мучительной гримасой, словно ему, взявшись двумя руками за щеки, растянули лицо. Но облик его, как отметил Антон, принял более сносный вид. Глаз не пульсировал, челюсть встала на место, шрам на голове был не так заметен, расчетливо прикрытый прядью волос. Прочие лица тоже стали чисты и даже приятны, как общепринято. Только замирали иногда надолго, и в такие моменты казались мертвы. Штабс-капитан глядел все больше с укором. У поручика грусть в лице иногда сменялась мечтой.

Постояльцы, кроме матроса, были одеты всё в ту же рвань, предоставленную Антоном, но держались непринужденно. Дама в полосатой футболке и джинсах была даже мила и выглядела лет на тридцать. Видимо, это был ее естественный возраст на тот момент, как ее постигло. Артиллерист из одеяла перелез в пиджак.

– Вы уже всех утомили, моряк, – сказала дама в ответ на матросскую выходку. – Вы, увы, не на палубе, где ваша брутальность была бы уместна. Глупо быть таким грубым.

– Я вас только встряхнуть хотел. Взбодрить остылые останки. Сожалею, что вышло невежливо и к тому же напрасно. Чувство юмора оставило ваши тела.

– Вы не меньше умерший, чем мы, – возразила эта красивая женщина, вытряхивая из пачки папиросу. – Не обращайте на него внимания, Антуан. Он такой один среди нас.

– Можно просто Антон. Или Орфей, как полковник изволит. А вас?

– Изольда. – Она протянула Антону тонкую руку. Антон пожал, не без робости осуществив этот тактильный контакт. Рука была еще грубовата на ощупь, но уже теплая.

– А прочие господа представятся, наконец, в ответ на гостеприимство? – спросил он.

– Полковник Одинцов, – отрекомендовался старший по чину. – Отдельная Оренбургская армия генерала Дутова. Убит при налете банды в 1920-м году. Как, впрочем, и другие присутствующие.

– Федоров, полковой врач, – отрекомендовался доктор. – Иван Иванович.

– Поручик Смирнов.

– П...п....п...

– Пли!

– Павличенко, – представил поручик косноязычного. – Штабс-капитан артдивизиона. Он немного контужен. Но в отличие от вас с вашей грыжей, излечился пока не вполне.

– Владивасилий Смольный, Камская боевая речная флотилия. А вообще я морской матрос. Вдоволь Черного моря хлебнул. Можешь Васей, а лучше Володей зови.

Полковник сказал:

– Вот что, Антон. Пока мы на нелегальном положении, под половицами у вас живем, нам нужна кое-какая от вас помощь. На первых порах, да и в последующем, без вас нам никак не обойтись.

– Поэтому и рукав оторвали?

– Ну, рукав вам Изольда пришьёт. Но уж больно вы упирались, отчаянно прямо-таки. И чего люди боятся кладбищ? Место от людей тихое. И всё земляки вроде, не басурмане лежат.

– Земляками земля полнится, – вставил свое флотский. – Под землей благодаря воздушным пазухам тоже можно сносно существовать.

– Против смерти возмущается не столько разум, сколько чувство, – сказал доктор. – Существует к тому же мнение, что жизнь зародилась во чреве земли и уж потом выбралась на поверхность.

– Во-первых, одежда современного покроя, – продолжал полковник. – Не настолько модная, чтобы бросаться в глаза. А то мы как летучие голодранцы. – Он оглядел себя, одетого в рваный спортивный костюм. – Можно старое подлатать, но не щеголять же нам в обмундировании устаревшего образца.

– Сейчас казачество ходит в таких, – сказал Антон.

– Тем более. За самозванцев сочтут. Да и истлела, видите ли. Лежать в ней еще туда сюда, но жить невозможно. Одежда должна быть удобная, ибо путь нам предстоит неблизкий. Теплая, ночи еще холодны. Что-нибудь непромокаемое сверху на случай дождей. Далее: питание, туристическое снаряжение, рюкзаки, фонари, лопаты...

– Папиросы, – сказала Изольда.

– Бубны, – сказал доктор.

– Может, черви сойдут? – сказал матрос.

– Шутите.

– Патронов не мешало б достать, – сказал матрос. – А лучше сменить все эти манлихеры на что-нибудь современное. Перековать, так сказать, мечи прошлого на более совершенное оружие.

– Насчет бубён я не понял, – сказал Антон.

– Тимпаны. В какие шаманы бьют, – уточнил военврач.

– Лодка, возможно, понадобится, – продолжил перечень Одинцов. – Резиновые сапоги. На случай, если придется вброд или вплавь.

– Автомобиль, – подсказал матрос.

– И как далеко мы собрались? – поинтересовался Антон.

– Вы правильно выразились: мы, – сказал полковник. – Ибо отправляетесь с нами.

– Фор мэджикал мистери туэр, – уточнил, картавя, матрос.

– Но почему вы меня именно? – спросил Антон. – В городе достаточно жителей, знающих этот мир лучше, чем я.

– Вы имеете отношение к нашей проблеме, – продолжал полковник. – Хотя, может быть, и не догадываетесь об этом.

– Догадываюсь, – сказал Антон. – Но хотелось бы знать наверняка. Казна?

– Именно.

– Вот и мой дядя по матери, и пожарный с Маринкой о том же...

– Дядю надо скинуть с хвоста. И без него много желающих в вашем городе. Носится в воздухе этот соблазн.

– Послать этого дядю по матери... – сказал матрос.

– А вы не думаете, что наш и его пути могут где-нибудь пересечься? – спросил доктор. – Кстати, что-то знакомое мне в нем просматривается. Вот и Изольда подметила...

– Внешне – нет, – сказала Изольда. – Но неуловимо чем-то повеяло, едва он вошел.

– Я вообще мало думаю, – сказал матрос в ответ на обращенную к нему реплику доктора. – Зато действую наверняка. Не то, что вы, ходячие мертвецы различной степени свежести. Теоретики. Вот, пожалуйста, – добавил он в ответ на маленькое происшествие: Павличенко со стуком со стула упал.– Даже на стуле усидеть не может, а как же предполагает действовать? И кто его, паразита, парализовал? Тело! Подъём! Что ты в ногах валяешься? В ногах правды нет.

– Но правды нет и выше, – сказала Изольда, куря.

– Больно, видишь, ему. Человеку свойственно ушибаться, падая вниз. Пора уж набраться житейского опыта. Да помогите ж ему, сам он не может из-за беспомощности. А ты кончай постоянно дергаться, – обратился матрос к Смирнову, который словно на углях или на иглах сидел. При этом лицо его сохраняло отвлеченное выражение, словно он нечто мечтал. – Что за народ. Что ты пялишься на потолок? Лампочка вскружила голову? Возвращайся из упоительной страны грез. Тут как раз одного теоретика не хватает.

На мгновенье Антону стало неуютно среди этих застывших лиц. Возможно, впрочем, что это у них пройдет. Только матрос и доктор вполне овладели мимикой и могли менять свои мины соответственно ситуации.

– Надо держаться в рамках эстетических приличий, господа, – сказал в связи с этим доктор. – Изольда, расслабьтесь. Шевелите лицом, не давайте ему замереть. Все, господа, занимайтесь мимикой. Вот вам живой образец – матрос.

– Да я чемпион мира по мимике, – сказал мореплаватель. – И давно пытаюсь растормошить наш миманс. Ну что, прахи, не пора ль позавтракать нам? Антоха, тащи всё, что ни есть в природе вкусного! Нечего, господин полковник, разговорами нас занимать, надеясь усыпить аппетит. Что у нас сегодня на съеденье?

– Вам помочь, Антуан, снести все съестное вниз? – спросила Изольда. – Или мы все вместе наверх поднимемся? Хотя нежелательно, а то ваш дядя по матери ворвется опять.

– Я помогу, – вызвался Смирнов. – Да уж и приборы все здесь. И уборная рядом.

– Угощай, чем погуще. Тащи сюда почти всё. Чтобы на шесть прожорливых персон с избытком хватило.

К счастью Мотнев доставил продуктов именно с избытком. Антон и примкнувший к нему поручик принесли продукты. Преобладали все те же куры, которых Мотнев закупил в огромном количестве, а кроме того были внесены банки тушенки, кольца колбас, котлеты, хлеб да небольшая коробка пирожных – ими единолично завладел матрос.

– Что вы, голубчик, смотрите на еду, как на черный квадрат Малевича? – сказал доктор Смирнову, который, несмотря на проявленный энтузиазм, к еде не притрагивался, словно чего-то ждал. – Кушайте. Ешьте. Восстанавливайте организм. Нам столько всего предстоит, силы понадобятся. И вы, налегайте, Изольда. И тогда белоснежность и свежесть вернутся к вам.

– Давно ничего пирожного не вкушал, – сказал Смирнов, протягивая за одним из них руку, которую матрос бесцеремонно отстранил.

– Как вам, в самом деле, не стыдно? – поддержала Изольда обиженного поручика.

– Ваше сословье наелось пирожных, – сказал матрос, который в справедливость верил, а в стыдливость нет. – А мне именно этого вкуса с детства не хватало во рту.

– Там ведь семь штук, как раз по одному, – не отставал поручик.

– Это манной небесной можно целый народ накормить, – сказал моряк. – Но семью пирожными – только одного. Усвоил?

– В каком смысле?

– В гносеологическом. В гастрономическом уж позвольте мне. М-м... Словно утро расцвело во рту. Не советую тебе из-за пирожных лезть на рожон, – хладнокровно сказал матрос, вторично отстраняя поручика. – Отойди от моей еды.

Изольда, отняв у матроса кусочек, поднесла Смирнову ко рту. Тот привстал, вытянув шею и щеки навстречу пирожному.

Все, за исключением артиллериста, расправились с едой быстро. Только Павличенко все еще истязал колбасу.

– Что-нибудь еще принести, господа? – спросил Антон.

– К...к...к...

– Кофе и женщину по-турецки, – сказал за него матрос. – Вам не кажется, господа: что-то нереальное витает в воздухе? Вы не находите? Какая-то усопливость вместо сытой сонливости. Или это я прибалдел после курей? – И он откинулся на спинку стула, прислушиваясь к урчанию в животе.

– Теперь-то вы мне объясните, что значит это приключение и во имя чего? – спросил Антон. – Я, конечно, как и все в нашем городе, слышал насчет казны.

Полковник переглянулся с доктором. Тот кашлянул.

– Видите ли... Эта история случилась с нашей страной в одна тыща девятьсот двадцатом году...

– Позвольте мне, – сказала Изольда.

– Да уж, пожалуйста, – не стал противиться доктор. – Вам как бывшей актрисе... Волшебная сила искусства, убедительность, артистичность, шарм.

– Знаете, Антуан, – сказала Изольда, – дело давнее...

– Я догадался.

– Гражданская война и так далее. Белое движение – сначала туда, а потом обратно... Для вас это дело доисторической давности, а для нас – буквально вчера.

– Мне кое-что известно из курса истории.

– Мы отступали. Были разбиты наголову. Полк попал в положение. В руководстве дрязги. Дороги вдрызг. Армия, разграбленная партизанами и интендантами, к сожалению командиров, увязла в болотах и была почти уничтожена. Нас было полтора десятка, сопровождавших штабной обоз. Да около взвода казаков нам приданы. Документы, знамя, святыни. А так же полевая касса, которую нам было поручено переправить за кордон. Тогда по лесу много шныряло всяких. Остатки колчаковские. Партизаны различных мастей. Группа из местных парней хозяйничала в вашем, тогда еще невзрачном, городе. Называла себя ополчением. Что-то они ополчились на Колчака. Были что-то вроде городской милиции. Но милиция и тогда уже... Впрочем, ладно. Дороги мы не знали, хотя карта была. Это карта местности истрепалась совсем, мы перенесли ее на портянку. Портянку же Смирнов обернул вокруг левой ноги. По ней выходило, что местность заболочена чрезвычайно. Невозможно было пробраться через заболоченную, да и прямо скажем, враждебную территорию с двумя телегами без провожатого. Мы могли бы еще жизнью рискнуть, но обоз с этой обузой не имели права бросать. Нужен был поводырь, знающий эти тропы. И нам подсказали: есть, мол, некто Никита... Дедушка ваш, Никита, мобилизован был в качестве проводника. Парень, лет двадцать ему было или больше чуть-чуть.

– Прадедушка, – уточнил Антон, который и деда-то своего не помнил. В прочем, видел очень давно желто-коричневую фотографию этого Никиты, где он был увековечен на память с ослом.

– Он сначала артачился. Мол, лошадь худая, не на ходу. Но потом сел на какого-то ослика. Этого взрослого ослика мы все полюбили сразу. Помнится, он не вполне нормальный был: одно копыто значительно больше. Мы двигались в сторону границы. Места кое-где непролазные, казаки косятся, но мы все же проделали за один дневной переход пару десятков верст. Дальше пошла совершенная глухомань. Так что взвод казаков с их есаулом и пришлось отправить в обход, где шныряли красные, а сами, выбрали прямой путь, который нам ваш дедушка указал. Он и ослик остались с нами. Но предварительно пришлось заночевать в болотистой неизвестности. Тьма. Болото. Зыбь изумрудная. Изумительно. Доктор Иван Иванович, вероятно, прозревая будущее, дал нам знак облачиться.

– Эти балахоны, что лежат в углу, пропитаны специальным составом, – сказал доктор. – Экспериментальная партия. Было их 18 штук, так что три даже остались лишними.

– Да, тут стал моросить дождь, так что эти зеленые саваны пришлись нам как раз кстати.

– Балахон представляет собой своего рода некроконтейнер, – выступил с объясненьями доктор, – каковыми в большинстве случаев являются простые гробы, но здесь необычный случай. Во-первых, пахучи очень, мародеры не позарятся, отвращает людей и зверей, отгоняет волков, лис и прочих лакомок. А во-вторых, предохраняют тела от тления, от влияния сырости, перепада температур, от грызунов и даже от пролежней. В общем, защищают организм от влияния внешней среды.

– Потом мы устроились на ночлег, выставив пост, а доктор ходил, будил всякого и вкалывал нам что-то.

– Мне он сказал, что на случай боя обезболивающее вколол, – припомнил матрос, очнувшись от куриных видений.

– Я назвал его воскреситель, – продолжал доктор.– Экспериментальный препарат и впервые на нас опробован. Он, во-первых, ликвидирует физические повреждения на теле. Вернее, их не бывает совсем, потому что рана затягивается еще до того, как организм отреагирует на повреждение тканей кровотечением и необратимыми изменениями, даже если пуля пробьет ваше сердце. Конечно, если вас разнесет в клочья гранатой, – он поглядел на Павличенко, наиболее потрепанный труп, – то эффект от его воздействия далеко не такой. Во-вторых, как и эти плащи, ограждает организм и предотвращает тление. Черви, нижние слои жизни, тогда не страшны.

– Ясно. Консервирует трупы, – сказал Антон. – Формальдегид.

– Что вы, совершенно иное, – сказал доктор, отметая предположение. – Видите ли, я увлекался идеями Николая Федорова, мы с ним даже однофамильцы и переписывались. Вы может быть не в курсе, но идеи его в следующем...

– Давайте уж я закончу, Иван Иванович, а про идеи потом. А то вы, Федоровы, на эту тему можете бесконечно. Я же в пару минут уложусь.

– Препарат играет роль ингибитора, – продолжал доктор, увлекшись. – Но под воздействием лимфы постепенно перерождается в катализатор, и организм, который считался мертвым, оживает. Дает толчок к пробуждению. Или к воскресению, если хотите. А до этого – поддерживает жизнедеятельность организма условно усопшего на минимальном уровне. Почва промерзает – греет, как если бы вам вкололи в кровь антифриз. Мозг продолжает функционировать как бы на автономном аварийном питании. Эта система должна была сработать через несколько дней, но сработала, как видите, почти через столетие. Мы уж отчаялись. Проспали весь красный период истории. Весь двадцатый атомный век провели в симбиозе со смертью.

– Считай, что в подполье отсиживались, – сказал матрос. – Ждали, когда кончится советская власть.

– Получилось сложней, чем мы думали, – сказал доктор.

– А чем вы думали? – сказал матрос. – Все это мошенничество. Устами этого Фауста мед пить. Из бездны не возвращаются. Два раза в эту реку не входят, потому что дураков нет. И ты, Антоха новопреставленный, не воображай, что вернулся к жизни живой. Оттуда – не туда. Некому подать фал. Вот увидите, господа, вдруг окажется, что мы не на этом свете, а на том. И напрасно мы в этих смокингах... – Он ругнулся. – Даже мухи на нас не садятся. Вот мразь.

Обиженные мухи отлетели к окну.

– Далее, как вы знаете, дедушка ваш всех нас убил, – продолжала Изольда. – Устроил на нас засаду, едва казаки исчезли вместе с лошадьми и конвоем. Вы знаете, кто-то закричал петухом, и тут началось. На нас напали. Стали палить. Ослик сразу куда-то скакнул. Нас, пятнадцать человек, трупов, зарыли в овраге за вашим погостом, тогда еще не столь многолюдном. Хоронить в этой черте оседлости запретил комендант кладбища. Хотя если бы бросили нас в лесу, мы бы быстрее очнулись. Не знаю, что их заставило вывезти наши трупы и в братской белогвардейской могиле захоронить. Изо всех нас, как видите, воскресли только шестеро. Вышли из своих шинелей живыми. Остальные восемь безвозвратно изъяты, а теперь уж вполне мертвы.

– Терпение у трупов кончилось, стали гнить, – сказал матрос.

– А девятый? – спросил Антон.

– С кого-то содрали балахон, позарились, несмотря, что очень пахуч, – продолжала Изольда. – Кого-то небрезгливо обшарили и не потрудились запахнуть балахон. Кого-то разорвало гранатой так, что восстановлению не подлежит. В общем, ваш дедушка наши ящики в одиночку переправил куда-то в другое место, известное лишь ему одному, оставив партизан с носом. Вот бы встретиться с ним и спросить. Однако и ему самому не пришлось воспользоваться награбленным.

– А девятый? – настойчиво повторил Антон. – Было пятнадцать, шестеро здесь, восемь в могиле сгинуло. Куда делся девятый? Тоже скакнул?

– Расстреляли вашего дедушку в 38-ом году. Ах, ушли бы шелковым путем в Китай, если б не он. А что касается девятого, то он делся неизвестно куда.

– А про Никиту откуда известно, что в 38-ом?

– В некотором смысле наш матрос прав: оттуда не возвращаются, а если и возвращаются – вроде нас с вами – то не вполне в тот мир, из какого ушли, – сказал полковник.