355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Грим » Никита Никуда (СИ) » Текст книги (страница 7)
Никита Никуда (СИ)
  • Текст добавлен: 4 декабря 2017, 14:00

Текст книги "Никита Никуда (СИ)"


Автор книги: Грим



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– У нас нет стопроцентной уверенности, – сказала Изольда, подойдя к этому вопросу по-женски, – что Антуан действительно потомок этого Никиты. Бывают непредвиденные вмешательства, любовник или насильник, например. Может, жена его к партизанам ушла. Или эта бесшабашная бабушка снюхалась с каким-нибудь унтер-офицером, пока муж шнырял по лесу, грабя обоз. Вы ему по мужской или по женской доводитесь линии?

– По женской, – сказал Антон.

– Память оживает в правнуках. Ты вспомнишь то, что и он забыл... – Голос доктора становился все глуше, потом и совсем перестал достигать ушей. Зелье подействовало быстро. – Изольда, возьмите тимпан, – последнее, что воспринял мозг Антона перед погружением.

Возникла какая-то плоскость, имевшая небольшой наклон. Пустая зона без горизонта, словно не имело края это место, и было везде. Пространство, словно в прострации, было уныло, как если бы было способно к эмоциям, могло бы впитывать и излучать настроения, ощущать, чувствовать, но ныне было чем-то угнетено. Словно все кладбища, мертвые зоны земли, снесли в это место.

И действительно: поле было не вполне пусто, а устлано костями, меж грудами их сновали собаки, каждая в пасти держа по кости, стаскивая их сюда со всего света. Какой-то разболтанный танцор отплясывал неподалеку. Но было ясно, что этот, пляшущий на костях – побочное явление, эпифеномен, необязательный элемент сна, и не стоит обращать на него внимания.

– Аполлоническая фаза, – сказал доктор, – может длиться часа полтора. Действия зелья на столько не хватит. Изольда, ускорьте темп.

Перед ним возникло некое дощатое сооружение, стоявшее на голой плоскости, простиравшейся от горизонта до горизонта, напоминавшей ленивый лунный ландшафт. Граненой чашей Грааля висело небо над ним. Справа плясал все тот же побочный эффект.

Сооружение имело две двери, обозначенных буквами. 'М' было похоже на обломок кремлевской стены и казалось мертво. Шестилапая буква 'Ж' шевелила ножками. Почувствовав легкий позыв, он подошел. Хотя мог бы и не заходить именно ради этого: каменистая плоскость была совершенно безлюдна и уже загажена. Дверь потянул – не заперто. Заглянул – не занято. Вошел, и едва прикрыл за собой дверь, как тут же сообразил, что М и Ж обозначали совсем не то, что привыкли обозначать на такого рода сооружениях. Не мужское/женское, а мертвое/живое. Он тут же забыл, в какие двери вошел: но внутри оказалось отхожее место на два очка, не разделенных перегородкой, так что какая разница. Не всегда и разберешь, кто жив, кто мертв.

Он заглянул в одну из дыр, собираясь пристроиться по малой нужде, за чем собственно и забрёл. В дыре было пусто, и он не сразу сообразил, что сам стоит на пустоте, ибо место, что попирал, тоже оказалось дырой. Паника охватила его, ибо он знал, что пустота, как пустоте свойственно, втягивает в себя сущее. Он закричал и провалился вниз, проглоченный этой бездной.

– Попёрло,– сказал доктор, берясь за его пульс.

Дыхание испытуемого участилось. Пульс ударял со скоростью 160. Веки вздрагивали, рот кривился, извергая вопль. Ноги дергалась, словно он обеими сразу в капкан попал. Чем захвачен сновидец? Каким сотрясаем сном?

– Что у него там, конец света? – с тревогой спросила Изольда.

– Да он описался! – восхитился матрос. – Ну, все. Значит, Антихрист совсем уже близко и уже в атмосферу вошел.

Тьма объяла сновидца, сопровождаемая падением в пустоту – самое время вспомнить о невесомости. Тьма представляла собой не просто отсутствие света, но была плотной, густой, вязкой, словно имела консистенцию выше плотности воздуха, не достигая состава воды. О, демон, где мы? Нижняя преисподняя, где бесы особо гнусны? Верхние сферы, лишенные солнц, куда и ангел не залетал? Где-то гноились, судя по запаху, болота. Чувствовалось присутствие ветра, холодом пронзавшего до костей. Копошились начала жизни. В этакой стуже – жизнь? Водочкой бы погреться. Но нет ее, да и нельзя. Помня про хвост, ибо боялся прихваченности, он стиснул зубы плотней.

Доктор молча протянул руку, и Изольда вложила в нее второй шприц.

Холод ушел. Забрезжило. Начал пробиваться несмелый блеск – как лунный свет из ближнего космоса. Что-то припекало его изнутри, грело и жгло все пуще, и жар достиг немыслимой силы, словно внутри его бушевал огонь, рыжий пес, пожирая и порождая материю. А падение перешло во взлет. Под низом оказался снова верх (понял, что есть только верх, и нет никакого низа), куда и устремилось его бестелесное – набирая объем, меняя очертания – куб, цилиндр, пирамида – и наконец, обратившись в шар – символ совершенства и завершенности, который видел и впитывал все, словно шар был некое око: Вселенную в свете всех своих солнц, свет, ударивший, но не убивший, и огонь, белый от невоздержанности. Шар, притягивая фотоны, сам оказался светом, и все силы природы – тяжести, косности, глупости, да и сама смерть – стали не властны над сновидцем.

Изольда покуривала, отложив бубен. Матрос лениво переругивался с поручиком. Полковник лежал на кровати и, казалось, дремал. Доктор зачем-то вынул кольт и положил его на колени.

Звуки тимпана смолкли. Центр вселенной остался далеко позади (хотя нет ничего позади, все впереди). Под ним была Земля, пригревшаяся на мохнатой груди человечества. И тот же плясатель, возможно, автор видений, хотя и необязательный персонаж этих грез, махал ему с облака.

Он пронесся над земной поверхностью, как над картой этого мира, ширяя вширь, выспрь. Лес, что лесенкой спускался с горы, показался ему знакомым, и он завис, паря, словно орел или Ариэль, над этим рельефом.

Лес мог менять свои краски: фиолетовый, желтый, зеленый, но не произвольно, а повинуясь мне. Он понял, что эта игра красок вызвана мириадами драгоценных камней, которыми были увешаны ветви, усыпана почва, их громоздились кучи, холмы. И поскольку сам был свет, то мог играть ими так, как мне заблагорассудится, придавая тот или иной блеск их граням. Но, несмотря на это сиянье, полным покоем дышала почва, в которую хотелось лечь, зарыться в грунт, в груды камней, самому самородком стать. Он невольно раскрыл рот, полный всех положительных чувств, которые в сумме дают блаженство.

Танцующий Танатос спустился с облака и уже из лесу мне махал.

– Клянусь в присутствии умерших, – сказал матрос, – никогда не видел столько блаженства на одном лице. Словно космического оргазма вкусил.

– Ах, уймитесь вы со своей драгоценной эрекцией, – сказала Изольда, пытаясь отнять у него перо, которым он втайне от доктора щекотал босую подошву сновидца.

Игривость еще не сошла с лица моряка, как он, слетев с табурета, очутился вдруг на полу, получив оплеуху от доктора, от которого не ожидал.

Прозрачные тела, пронзаемые друг другом... Свет, тень... Клочок тьмы, вырванный из нирваны, он рванулся туда, но, встретив на своем пути удивление – удивились ему в мире ином – отвернул.

Раздался выстрел, штукатурка посыпалась с потолка, матрос метнулся под стол, решив, что доктор решил продолжить разборки с ним более эффективным способом, с грохотом и пальбой, хотя не мог взять себе в толк, за что его вдруг опять невзлюбили.

– Что? – встрепенулась Изольда. – Мы его потеряли?

– Прихвачен. Изольда, тимпан!

Что-то рвануло, ринулись в разные стороны клочки материи, включая ту, из которой он состоял. Ничего не стало вокруг, кроме белого фона, этим фоном был он.

Надо припомнить... Воссоздать... Ощущение: если вспомню – вернусь, а нет – совсем потеряю себя, и последним напряжением – воли? мысли? – всем этим белым, что только и оставалось в нем, он оживил воображение, дал мысли ход, словно космос в движенье привел.

Целая вечность минула, покуда на белом-белом не стали проступать – словно голос внеземного разума на космическом фоне, словно неопознанные импульсы из бессознательного – цветные пятна, образуя фигуры каких-то существ, названья которым пока не было, вернее, было, но пока не всплыло. Ощущение космоса было как-то связано с этими формами, которые все более выделялись, выступали из глади, как барельеф, образуя свору из семи... свору из семи... звуки бубна, проблеск пра-памяти, вот он шаманит, с собачьей мордой на голове... да – псов, и едва название это припомнилось, как семеро слились в одного, который, добродушно махнув хвостом, сунул его себе в пасть.

– Если еще раз сунетесь близко, я вас, клянусь Господом, пристрелю, – сказал доктор. Матрос выбрался из-под стола и сел в стороне. – Думаю, теперь обойдется. Изольда, не теряйте темп.

В ритмы бубна вплелись переливы свирели. Он пустился туда, откуда доносился напев.

Посреди чиста поля стоял железнодорожный состав. Мужичок в телогрейке сидел на насыпи и наигрывал, но не рассеянно-самозабвенно, как, бывает, насвистывают себе под нос, например, 'Утро в Финляндии', а так, словно это наигрыванье было ему в обязанность вменено и осточертело, как если бы сзади стоял с винтовкой конвой и всякое саботирование считалось попыткой к бегству и пресекалось прицельной стрельбой. Но вместо конвоя был прежний плясатель, это он, приплясывая, в бубен бил. Человек в телогрейке имел красную шапку на голове, а на вид ему было лет пятьдесят.

На голос дудки со всех концов света стекались люди и рассаживались по вагонам, радовались чему-то, словно небо седьмое себе обрели. Вдоль состава во множестве бегали собаки, видно, с ними не пускали в вагон, и отъезжающие вынуждены были их бросать посреди степи.

'Этот поезд с рельсов сойдет', – вдруг понял Антон, но так же ему стало ясно, что все его попытки сообщить о своей догадке людям, или убедить их по крайне мере не радоваться, будут напрасны, его примут за городского сумасшедшего, люди лишат его своего общества и социальных гарантий, вытолкнут из своей толпы и заставят скитаться, и слепой будет бродить за ним сзади, держась за его фалду.

– И ты, внучек, туда же? – сказал Никита, ибо мужик в телогрейке и красной шапке был его прадед Никита Никуда, хотя и выглядел для такой степени родства слишком молодо. Он свистнул в последний раз, словно давая сигнал к отправлению, и сунул дудку в карман. Плясатель вскочил на подножку поезда.

– Куда все, туда и я, – сказал Антон. – А вообще-то, дед, я тебя ищу.

– Нашел. И что?

Странное дело. Он вдруг забыл, зачем искал.

– Есть контакт, – сказал доктор.

– Они все погибнут? Ты можешь предотвратить?

– Предотвратить? Этот фокус не под силу Всевышнему. Да и не гожусь я для фокусов. Я шаман, а не шоумен. Да и шаман – только на этот случай.

– Но это же ты их зазвал?

– Не я, так другое стремление или страсть. Эти, живомертвые, в отличие от нас, мертвоживых, мертвы, будучи живы. В то время как мы с тобой, внучек, живы, хоть и мертвы. Думаю, ты не понял. Но не казнись. Сей некрокосм не всякому уразуметь под силу.

– А собаки? С ними что будет? И откуда их столько здесь?

– Провожают в последний путь. Они единственные посредники между миром мертвых и миром живых. А что с ними будет, то я не знаю. Ими правит Верховный Псарь, ему и ведомо. Так что тебе?

– Карту.

Вагоны за дедовой спиной тронулись, что означало: мы остались в чистом поле одни.

– Твой пиджачок против моей портянки.– Он вынул из телогрейки и бросил Антону пару листов. – Еще?

– Себе, – машинально сказал Антон, но тут же обиженно кинул обе десятки, пик и червей, под ноги. – Я не картишки имею в виду.

– Девятнадцать, – сказал дед, открыв свои. – Твоя.

Он бросил Антону портянку, от которой попахивало, была она грязная, но, тем не менее, можно было различить некие письмена. А вернее – карту местности: широкая, словно река, тропа, один конец которой обрывался, не имея начала, а другой разветвлялся на семь троп. И ничего, кроме обозначений рельефа, больше на карте странствий не было. Ни крестика, под которым мог быть зарыть клад, ни сопроводительной надписи.

– И это все?

– Первая карта у этих, – сказал Никита, вставая. Кто – эти, Антон тут же сообразил. – Да подкову, ту, что на двери – я еще прибивал – с собой захвати, коли цела до сих пор. Карта картой, а с подковой вернее будет. Что, много людей в городишке нашем об этой кассе пекутся?

– О казне мне твой внук рассказал, который мне двоюродным дядей доводится.

– Подполковник? Он не совсем тот, за кого себя выдает. Ибо сам себе не вполне ведом.

– Что, опасен?

Дед поежился под телогрейкой, что означало пожатие плеч.

– Все мы друг другу опасны, а пуще – себе.

Он взобрался на насыпь.

– Погоди, – Антон заторопился, пытаясь вспомнить то самое важное, ради чего он здесь. Эта неподвижная мысль никак не хотела выбираться наружу. Вспомнил. – Зачем же ты, дед, этих... тех людей положил?

– Дык...

– И почему за это потомки твои расплачиваются?

– Семь бед, один ответ.

– Так все же золото где?

– Ужо укажу. Ты уж будь добр, доведи их до места.

– Так этот трюк с трупами...

Но Никита не услышал его – прыгнул во встречный поток времени и исчез.

Антон постоял еще в раздумье, глядя на карту, которую не имело смысла тащить с собой: рисунок на ней был столь прост, что с первого взгляда поддавался запоминанию.

Поле было по-прежнему чисто. Собаки, разбившись на своры, с беззаботным лаем скрылись вдали. Да туда и обратно проехал всадник бел, опустив повинную голову.

Бубны смолкли. Еще звенели у левого уха бубенцы и бубенчики. Он в последний раз вдохнул воздух иного мира и открыл глаза. Время вернулось в русло.

– Антуан! Антре!

– Вы слышали бубен? – первым делом спросила Изольда.

– И дудку слышал.

– На дудке у нас никто не играл.

– Видел танцора.

– Это у вас печень пошаливает. Карты были? – спросил доктор, медик и медиум в одном лице.

– Был какой-то клочок. Тропа. Разветвляющаяся.

– А казна? – быстро спросил матрос. – Место отмечено?

– Ничего там не отмечено

– И это все? Стоило возлагать надежды и расходовать дурь? Да ты даже описался, выделяя виденья.

– Это я мимо очка сходил.

– Что еще видел?

– Поезд. Собак. Никиту – в телогрейке, словно з/к.

– Значит, не вышел срок, – сказал доктор.

– Мне показалось, что раскаивается он. Хочет искупить злодеяние. А что означает красная шапка? – спросил Антон.

– Смерть.

Минута прошла в молчании.

– Это Бог карает нас этой каргой, – мрачно произнес поручик.

– Да я и сам сколько вас таких покарал, – сказал матрос, недовольный результатами магического путешествия.

– Мы так привыкли сеять смерть, вместо того, чтобы сообща бороться против. – Доктор сунул свой кольт в саквояж с медицинскими принадлежностями и застегнул его. – Мертвые всегда жертвы живых. Одни живы благодаря тому, что другие мертвы.

– Бога нет, значит, все позволено, – сказал матрос, не обратив внимания на выпад поручика. – А если ж Он есть, то все воскреснем, а значит, жертвы и неважны. И даже с этической точки зрения убийство оправдано: невинной жертве уготован рай, я же беру грех убийства на себя.

– Ваши злодеяния рано или поздно будут по достоинству оценены, – сказал доктор. – Этот грех так и останется горбом на вашей спине. Мироощущение, товарищ матрос, от натуры зависит. У нас всегда найдется, чем кормить своих червячков: злобы, гордыни, зависти. Злобность, подобная вашей – сама по себе наказание.

– SOS с вами. Про грех это я так сказал. Какой может быть грех, если я в Бога не верю. А раз не верю, нет у Бога претензий ко мне.

– Человек умирает – жалко человека, – сказала Изольда. – Но можно утешиться тем, что вместе с человеком умирает и его черт. Ваши, матрос, близкие, были, вероятно, много утешены, когда узнали, что вы мертвы. А про Бога врёте. Неверующих нет, – сказала Изольда.

– Может, и так. Но смерть подрывает Его авторитет. И потому не верю. Мне нужен авторитетный Бог. Смерть компрометирует жизнь, а потому и жизни, что достается нам так дешево и отнимается так легко, не очень жаль.

– Вы только что под стол прятались, – напомнил поручик.

– Так то ж инстинкт. И потом, я же все-таки вылез из-под стола.

– Жизнь зачастую безжалостна и милосердна смерть, – сказала Изольда. – И потом, не было б смерти, как бы мы тогда знали, что живы?

– Не за нами ли катафалк? – прервал дебаты полковник.

Окно, к которому он подошел, загораживали колеса какого-то авто. Антон вышел.

За то время, что он отсутствовал, постояльцы переоделись в приличное, сбросив с себя ветхое вретище, выбрав из вороха закупленного, что кому пришлось по душе. Полковник – в новый спортивный костюм, сочтя его в предстоящем путешествии наиболее удобным. Доктор облачился в пиджачную пару. Только Изольда осталась в джинсах и майке, не найдя в ворохе современных одежд ничего для себя подходящего и брезгливо отвернувшись от них.

Смирнов в ярко-желтой рубахе так долго гляделся в зеркало, что чуть голову себе не вскружил. Артиллерист от своего отражения с отвращеньем отпрянул, словно зеркало и чудовище, взаимно недовольные друг другом

– Вот, новые брюки себе обрел, хватит ветошничать, – похвалился матрос, но взглянуть на себя со стороны ему не довелось, артиллерист грохнул зеркало об пол. – Материя в его руках становится косной, – посетовал матрос, не успевший полюбоваться собой. – Это подло нас в подвале держать. Чем нам нелегально в подполье сидеть, лучше в овраге лежать легально. Что, подогнали мобильку? – обратился к Антону он, когда тот вернулся за деньгами, вернее за теми червонцами, что имели хождение в этом кругу. – Свистать всех наверх?

– Свистайте.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Я вышел из подъезда. Знакомые мне собаки разлеглись на газоне, глядя на меня выжидательно. Я даже смутился под их пристальным взглядом, словно неким обязательством был с ними связан, о котором забыл.

Смеркалось, но еще не зажглись фонари. Прохожие сновали мимо. Вот и ко мне подошли двое.

– Здравствуйте, – произнес один вежливо. – Ваша фамилия Петров?

– Петров, – сказал я, – Геннадий, – и, помнится, даже обрадовался собеседнику.

– В таком случае вы не могли бы с нами? Вас уже ждет автомобиль.

Автомобиль действительно стоял у обочины. Не то чтоб шикарный, но иностранных кровей. Фольксваген-пассат, цвета асфальта, стекла тонированы. Задняя дверца радушно распахнута. Бандиты, подумалось мне. Захмелеть мне у Семисотова не удалось, но пока что перспектива меня не пугала. Я не был пьян и не был беспечен, в конце концов, я – милиция, и со мной мой проверенный в схватках пистолет. Любознательность двигала мной, ибо я не сомневался, что дело вновь коснется казны, то есть дела, которому я сочувствовал.

Я сел. Один влез следом за мной, другой – с противоположной стороны, прижав меня к первому, и тут я понял, что, кажется, влип. Попал таки в ситуацию. Въехал не в ту колею.

– Куда мы едем? – спросил я, как только мы тронулись.

– Не беспокойтесь, очень недалеко, – вежливо сказал тот, что сидел справа. – Снимите пиджак.

– Зачем?

– Жарко очень.

– Нет, ничего.

– Снимай, идиот, – грубо сказал второй представитель преступности и ткнул меня локтем в бок. Был он краснолиц. – Ну? Обыскать тебя надо, а лапать не хочется.

Он сунул руку мне под пиджак и вынул из него пистолет.

– Не надо толкаться так, – сказал я, подчиняясь насилию.

Меж ними двумя мне было тесно, но пиджак снять удалось.

Я испугался, но лишь на мгновение. В животе стало пусто, кишечник завис в невесомости, нутро с утробой сладко объял холодок. Это бывает со мной в критических ситуациях, но я, как правило, справляюсь с собой, а этот первичный страх даже помогает в дальнейшем максимально сконцентрироваться. И, едва сладив со слабиной, я становлюсь нахален.

Они вынули из пиджака все, что могли найти и сунули в пластиковый пакет: удостоверение, телефон, новенький, почти не ношеный, нож, сняли часы. Деньги – их было немного – грубый сунул себе в карман.

– Почувствуй, гад, каково быть бедным.

Я дернулся.

– Сиди, – сказал грубый громила и ткнул меня моим же пистолетом в ребро.

– Я из органов, – на всякий случай предупредил я, ибо в удостоверение они и не заглянули.

– Все мы из органов, – пошутил красномясый. – Из половых.

– Милиции, – уточнил я. – Мент. Профессия моя такова. И в тоже время социальная функция

– Милиция сама на мели, – сказал вежливый. – Мы ее инвестируем. Вкладываем в нее деньги. 'Опер-Инвест' – возможно слышали?

Понятно. Эта весьма разветвленная корпорация и на Дону орудовала. Но я отрицательно повел головой.

Они еще поглядели, нет ли и под шляпой чего, но, обнаружив только шишак размеров внушительных, на том успокоились.

Никто мне не препятствовал смотреть в окно, я и смотрел. Мы свернули на Линейную и проехали ее до конца, оказавшись за городом, а минут через десять въехали на территорию, огражденную неновым деревянным забором. Что было написано на воротах, мне прочесть не удалось – фары погасли. Очевидно, какое-то сельхозпредприятие.

Впрочем, горели фонари по периметру, слева за будкой вахтера торчал какой-то амбар, прямо – одноэтажное административное здание, а за ним – приземистые бараки или фермы для содержания животных. Когда меня вводили в контору, мне все-таки удалось прочесть у двери: '...ая птицефабрика'.

Сзади, содрогнув оконные стекла, хлопнула тугая дверь.

В фойе мы надолго не задержались, но я успел оценить: ободранные стены, голые электролампочки; пара скрипящих счетчиков; доска объявлений с пятнами засохшего клея и обрывками бумаги; уголок для поздравлений с пустой рамочкой. Какая-то синяя ломаная линия, вероятно, график былых достижений, занимала половину стены.

Мы вошли в дверь с табличкой 'Директор'. Секретарша в столь поздний час, конечно, отсутствовала, да и директору пора бы отойти ко сну. Руководители птицефабрик с петухами встают.

Человек, встретивший нас в кабинете вполне соответствовал моему представлению о сельхозпроизводителях. Мятый костюм, произвольно подобранный галстук, широкое мясистое лицо. Возраст его трудно было определить: есть такие люди, что надолго задерживаются в одной поре, как правило – между 35-ю и 50-ю. Фигура внушительная: рост, вес. Довольно упитан. Хозяйственник. Цельная натура, словно из романов соцреализма. Глаза красные: то ли от алкоголя, то ли от недосыпания. Глаза – зеркало души и телесных недугов.

Вдоль стены стояла пара шкафов с бумажно-картонным хламом. В углу – пальма в кадке с увлажненной землей. В противоположном – металлический стояк с крючьями, на одном из которых висело короткое ворсистое полупальто. Обстоятельно обставленный кабинет.

Эти глаза, это пальто с длинным ворсом, сойдись они ближе, одному субъекту принадлежа, сообщили б ему сходство с мордатой крысой. Но пока пальто находилось на вешалке, эта особенность облика сельхоздиректора не бросалась в глаза.

– Проходите, пожалуйста. Садитесь. – Я медлил. – Сядь! – Я сел. – Я – Кесарь, князь этих козлов, – сказал он, не подавая руки. – Жимов, Толчков, – представил он своих подподручных, хотя они вряд ли того стоили. – Я думаю, вы уже догадались, кто мы.

Да, я понял, что не в хорошие руки попал, а теперь знал, в чьи.

– Вы не смотрите, что у них простые открытые лица – как из кинохроники советских времен. Это, так сказать, фас этого офиса. Изнанка может быть совершенно иной. Вы догадываетесь, зачем вы здесь? И зачем вы вообще есть, знаете? Какова ваша функция в этой фабуле под названием 'Жизнь'?

– Нет, – сказал я, хотя о первом, конечно же, догадался, как только увидел 'фолькс'. – И вообще, я домой хочу. У меня планы на вечер. И я не хочу, чтобы кто-то другой транжирил мое время, кроме меня.

– Что ж, приветствую вас в этих владениях. Выглядите свежо, – сказал он, не обращая внимания на мой протест. Одновременно он сделал знак грубияну, и тот, подойдя, вывалил на стол содержимое моих карманов. Бросил на свободное кресло пиджак. – Так, личные вещи, – сказал главарь, рассматривая их с любопытством. – Пиджак, кинжал... Часы: время московское. Пистолет: видите? В стол кладу. Заберете, когда будете уходить. Документы-менты-менты... А он и впрямь мент. У нас тоже милиция работает допоздна. Награды... Нагрудный знак ОВД. Орел Внутренних Дел. С набалдашником на башке. Что у него под шляпой?

– Родовая травма, должно быть, – сказал вежливый, сдергивая с меня шляпу.

Грубиян ухмыльнулся:

– Эта прическа только идиотам идет. И шишак на своем месте.

– Ничего, – сказал директор. – Герой нашего времени должен выглядеть именно так. Не сочти за сочувствие, но шишак у тебя...

Я провел ладонью по голове, строго постриженной. Промолчал.

– Так. В каком звании ушел из дому? – продолжал он, листая мой документ. – Подполковник, разрази меня гром. Поздно ты взвалил на себя это звание. Откуда выходец? Аж с Дона, разбери меня смех. И что же делает легконогий легавый, этот гастролер и гастарбайтер в наших краях? В такой дыре, в такой тынде? Да простят меня тындяки, а в особенности тындячки. – Он с полминуты смотрел на меня пристально. Я молчал. – Ждали его с Тамбова, а он с Ростова явился. Хотя подозреваю, что и эта Дыра-на-Дону Тамбова не лучше. Из варяг в греки, из греков в герои, а из героев в бессмертные?

– Вы не из ростовских потрошителей, нет? – спросил вежливый Жимов. – А то у нас курей потрошить некому.

– Может, он вовсе и не из Ростова, а из цельного куска дерьма, – предположил Толчков, выказывая ко мне отвращение, как у кошек при виде собак.

– Веселые у вас висельники, – сказал я.

– Таковы мои добры молодцы. Им у нас испокон исполать. Есть еще кобель, Лорд. Я его Лоркой зову за склонность к поэзии и педерастии. Хотя и лорды бывают, да... Так почему не полковник? Пора, Геннадий... э-э... что? Романистович? Так папа твой – Романист?

Я смутился. Имя имело место. Порадели родители. Наградили отчеством. Я почему-то комплексовал от такого отчества и хотел, было, объяснить, и уже сбивчиво начал – что, мол, дед хотел папу Романом назвать, да в регистрации что-то напутали, вписали в метрику – Романист, и он тогда подумал – пусть. Тем более, что он арестован к этому времени уже был как враг трудового народа, некстати раскраснелся я. Хотя свою дочь, что еще прежде папы моего родилась, он вполне осознанно Новеллой назвал.

– Мама – Романтика. Папа – Социалистический Реализм. Ничего, не тушуйся, шучу. Чем больше в этой книге жизни правдоподобия, тем меньше я ей верю. У меня знакомый был Мордехай Орехович... Орех. Вот как. А мог быть Осел. А тут Романист все-таки. Ну, извини. Если ты оказался не тем, что ты есть, я не виноват. Ты сам себя так подал. А то еще сторож у меня, Сергей Силыч, – припомнил он. – Я еще его дедушку знал, потому и в сторожа к себе взял, по протекции. Так вот, этот дедушка, сам Агромад, и сыновьям дал имена соответствующие: Сила, Разум, Размер. Размер Агромадович – каково?

Я вежливо улыбнулся. Но опять промолчал.

– И что Романист-пер пишет? Наверное, о нас что-нибудь. Все сейчас пишут о нас. Словно другой темы у них нет.

– Он.. – я замялся. – Он покончил собой.

– Пустил себе Слово в лоб? – Я промолчал. – Сам ничего не пишешь? 'Записки из-под шляпы'? Может, ты под шляпой Шиллер или Шекспир?

– Так зачем я здесь? – напомнил я.

– Что-то не так?

– Вы не так.

– Сидел бы у себя в Ростове, порядок блюстя, – высказался Толчков.

– С тобой у нас все ясно, с нами у тебя – похоже, что нет, – сказал Кесарь. – Я тебе изложу ситуацию так, как я ее понимаю. Пойду на откровенность. Первым окажу тебе эту честь. Потом эту честь мне окажешь ты. И не вздумай меня поправить, даже если я буду неправ. А потом – подумаем вместе.

– У меня уже есть голова на плечах, ею и думаю. А две мне вовсе без надобности, – сказал я.

Я еще раньше отметил это его свойство – пропускать некоторые мои возмущенные выпады мимо ушей. Вот и сейчас пренебрег, словно и не к нему был обращен этот протест. Зато кратко изложил мне все то, что я уже четверть века носил в себе: то есть, относительно полевой кассы. Все это, разумеется, между нами, уведомил он, завершив исторический экскурс. Хотя весь город, конечно, знает, добавил он с некоторой горечью.

– В этой стране уже все подсчитано, взвешено, поделено. Предприятия, территории, недра, включая кладбища. Остаются клады. И значит, предложения будут такие. Я как спонсор этого спорта финансирую предприятие. Ты беретшьруководство экспедицией на себя. Добросовестно, а главное – добровольно. Я же со своей стороны согласен на любую любезность по отношению к тебе. Охрану тебе обеспечим. Под нашей крышей – как под ангельским крылышком. От нас атас, от вас арбузы. Добытое поделим по справедливости.

Я его внимательно выслушал. Как за несколько часов до этого выслушал его предшественников по части кладокопания.

– Могли б не выворачивать руки, соблюдая приличия, – сказал я. – А то этот ваш правый подручный...

– Не дразни моих друзей, – перебил меня Кесарь. – Я знаю, чего требуют приличия. И чего от приличий требую я. И чего мне стоило приучить к приличиям это вот окружение, состоящее из убийц и тупиц. И если бы мы не соблюдали приличия, – это прилипчивое слово 'приличия' так и клеилось к языку, – то тебя бы сначала избили, и только потом затевали бы разговор, а не наоборот. Но ты находишься на моей территории, на которую распространяются законы гостеприимства. Хочешь, дадим тебе есть?

– Кстати, что представляет собой территория? – спросил я, не очень надеясь на откровенный ответ. Но он довольно охотно мне все растолковал.

– Территория представляет собой птицефабрику, которая мне принадлежит. Ты мог бы и сам прочитать на вывеске. Я и директор, и диктатор над ней. С некоторых пор нам удалось отделаться о бывшей дирекции и научиться рулить самим. Оказалось довольно рентабельно. Куры, яйца. Обирание перьев с кур. А так же помет для лечений, внутренности для гаданий. Черные петушки для черной магии. Бизнес захватывает и затягивает. И ныне мы не грабители, а рабы экономики, быдло ее. Тем более, что нынче не на кого положиться. Приходится всё контролировать самому. Так что господин – это тот же раб, только с большими полномочиями. Знаете, жизнь приняла бы жуткие формы, если б я не контролировал определенные аспекты ее. В частности – разведение кур. У меня их народ яствует. Дешево, питательно, диетически приемлемо как для желудков, так и для кошельков. Так народ на меня не нарадуется. Прямо оды слагают этой еде. Давеча автомобиль качать бросились. А он мало того, что тонны весит, а в нем еще я, шофер, да эти двое. Не отпустили до тех пор, пока не пообещал открыть в городе сеть порционных столовых. А как не пообещать? Я ведь сам в люди из народа вышел. – Кто вышел, а кого вышибли, сказал бы по этому поводу Бухтатый. – Из низов, из навоза выбился в лидеры. С лавки, так сказать, на полати, с полатей на печь. Мой дед был скорняк и охотник. На медведя в одиночку ходил – в валенках и с рогатиной. Правда, возвращался бос и без. А ты? До подполковника вознесся и этим достижением горд? Нет, ты лишь как улитка вполз на ухаб. Вот говорят: люди произошли от обезьян. От народа они произошли. Я сочувствую пролетариату. Я люблю пролетариат. Правда, не настолько, чтобы пожелать этой участи каждому. Однако мы отклонились. Итак: мясо, яйцо, перья... Но я контролирую из этой конторы не только курятники, но и многое другое. В том числе и добычу кладов. Это и побудило меня специально заняться твоей судьбой. Предложить взаимовыгодное сотрудничество. И если ты не против того, чтобы облегчить свою участь согласием, то предварить услуги гонораром готов.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю