Текст книги "Никита Никуда (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– И все же я не уверена, что это нравственно.

– Ну, во-первых, вам мне это надо еще доказать. А во-вторых, положа руку на сердце, выбирая между нравственностью и бессмертием, лично вы бы что предпочли?

– Вы же были там, – сказал Антон. – И о том, есть ли что-либо за гранью, осведомлены. Общались с умершими, и что они: о воскрешении вопиют? Не вопиют? Вопиют, но не все?

– Я ж вам говорю: существует ментальный уровень. Этот ментальный присущ только живым. Трупы – в своей метрополии, мы, условно усопшие – в своей. Мертвых к общенью привлечь не удалось.

– Знаете, что не даст человеку жить вечно? Любопытство. Интересно ему: что – там? – сказал Антон.

– От любопытства кошка сдохла, – резюмировала Изольда. – Так говорил мой английский антрепренер. И мы умрем.

Колея становилась все менее отчетлива, а вскоре и совсем скрылась в траве, как только пересекла просеку.

Тени росли в длину, пока не слились с тьмою. Солнце село. День отошел в тень. Антон включил ближний свет. При свете фар тьма, остававшаяся вне пучка света, казалась еще гуще. Злые духи, радуясь приходу ночи, вылезли из своих щелей. Ночь-злодейка выпустила своих чад.

Еще метров пятьсот автомобилю удавалось лавировать меж стволов, которые выныривали из тьмы внезапно.

– Ку... Куда? – вскричал матрос, хватаясь за руль, хотя Антон вполне владел ситуацией, и поваленный ствол, пересекший путь, увидел секундами раньше.

Менее везучий возничий вонзился б в сосну, но Антону удалось ее обогнуть, одолев матроса, но поймав, тем не менее, пень.

– Плохо, когда двое за рулем, – сказал Антон.

– Это Вовка наехал на пень, с матроса спрос, – сказала Изольда.

Один за другим пассажиры выбрались, дыша глубоко, обогащаясь кислородом.

– Кардан покоробило, – предположил матрос, заглядывая под днище. – Так что текущий крутящий момент равен нулю.

– Дорога все равно кончилась. Ночь ко всему прочему. Будем устраиваться на ночлег, – сказал Антон.

Бормотал бор. Ветер шарил в кустах, гулял меж осин и сосен. Слева взошла звезда, стала блистать. Справа высился холм. Прямо, в пределах досягаемости света фар, угадывалось пустое пространство: поляна, видимо. За ней продолжался лес, но чувствовалось присутствие каких-то вод, болота, наверное, отмеченного на портянке незамкнутой извилистой линией.

Поваленный ствол с комля стал уже подгнивать. Прямо над ним стояла сосна, без ужаса глядя на труп дерева, с которым (ужасом) глядим на людские трупы мы. И даже осина, трепещущая по любому поводу, взирала на тление с полным спокойствием.

Немного спустя воспылал костер. Пламя жадно накинулось на сухие сучья, утоляя голод древесиной.

Матрос разложил у костра продукты, в том числе консервированных кур, заметив при этом:

– Консервирование продуктов – это особый род их испорченности, при котором с оглядкой, но все же можно их есть. Дать тебе, Кюхля, по старой дружбе пожрать?

– Мне уже в горло не лезет эта надоедливая еда. Нет ли чего, кроме кур?

Антон подбросил в костер сучьев. Оживился, приняв приношенье, древоядный огонь.

– Вот так и Россия, господа. Или, если хотите, товарищи, – сказал матрос. – Только ее растормоши, пламя раздуй, да дровишки подкидывай. Как воспрянет, да ударит во все свои колокола и 'Калашниковы'. Да раскинемся Россией по всей земле, левой пятой – за Тихий, правой – за Атлантический, подмяв под крестцы Евразию.

– Симпатичная геополитика, – сказала Изольда. – Я радуюсь за вас, матрос. И ты радуйся, Русь. Умнеем не по дням, а по морякам.

– А главное – сможем вызволить трудящихся и матросов из их иг. Вдарим молотом по молоху капитализма. Вставим этому капитализму клизму.

– Если только 'Аврора' протиснется, – сказал поручик.

– И что б ты делал со всей землей? – спросила Изольда.

– Я? Да на кой мне она. Крестьянам бы отдал.

– Ты сотоварищи раз уже отдал. Польшу, Финляндию. Да и Украину – вспомни похабный Брестский мир. Как Плохиш: варенье съел сам, беду разделил с народом, а Родину отдал врагу, – сказала Изольда.

– Так то ж буржуи бойню затеяли. Они и сейчас во всем мире мутят. Пьют нашу кровь...

– ... и пот, и слезы//Слюну, мочу, а так же кал едят... – подхватил поручик, размахивая головешкой и веселясь.

– Тебе, поручик, сначала надо разморозить мозги, а потом уже начинать думать.

– Мы просвещеньем Европе обязаны и за это должны ее благодарить. На колени встать, если хотите, – сказал доктор. – А вы – молотом.

– Не лучшее из просвещений, – вскользь заметил полковник.

– Я готов опуститься на колени перед Европой, – сказал матрос, – если эта Антанта встанет на четвереньки, а задом повернется ко мне. Что народу надо? Жратва, водка, баба. Европа, где все это есть.

– Народу нужно, чтобы его кто-то любил, – сказала Изольда.

– Чего он хочет, гордый, но терпеливый росс, он сам не знает. Ленив и нелюбопытен, и охотно дает себя угнетать. Терпеть и трепетать – его участь. Воспрянул от сна? Не воспрянул. Только почесался да перевернулся на другой бок, – сказал полковник.

– За самодержавие обидно? – спросил матрос.

– Не любите вы оба свою страну, – сказал доктор.

– Странно слышать от вас, доктор. Вот если врачи, вместо того, чтобы лечить пациента, станут их любить, будет ли толк от лечения? – спросил полковник.

– Если я их любить не буду, то и лечение не состоится.

– Полтора столетия поклонялись идее. Три четверти века пробыли в состоянии социализма. Целую эпоху ухлопали. И зря.

– Теперь идеи у нас нет, – вздохнул притворно матрос. – Будем поклоняться полковнику. Хотя я с ним согласен. Мы, народ, уж больно безропотны. Нами совершают военные действия, затыкают амбразуры, мастурбируют нами, по-всякому по-другому шалят.

– Вся наша история – история неудачников и рабов, – сказал полковник.

– Нужно гордиться своей историей, господин Одинцов, – обиделась за всех нас Изольда. – Пугачевщина, казачья вольница. Бродяги – где это видано? – покорили Сибирь. В Европе такого не может быть по определению. Да и революции их, в сравнении с нашей – детские хлопушки.

– То братаемся с чертом, то боремся с ним.

– Ах, господин Одинцов, – сказала Изольда, подымая на него опаленный взгляд. Ресницы, прикуривая от головешки, ожгла. – Не советую вам подниматься выше полковника. Вы заметили, что в русской общественной мысли, если военных касается, то полковник, как правило, умный, а генерал – дурак?

– Скалозуб, позвольте напомнить... – начал поручик.

– Грибоедовская отрыжка, – отмахнулась от него Изольда.

– Ать...ать...

– Отечество... – помог штабс-капитану поручик.

– И этот туда же, – сказал матрос. – Что он может сказать толкового, не выговаривая, а выковыривая слова. Успокой его, Кюхля. Членораздельного разговора с ним не получится.

– Умом ее понять пытались / Пытались пьяной морду бить... – вновь продекламировал Смирнов отрывок собственного сочинения. – Любить ее, господа, это такое бремя.

– Ты, Смирнов, мое бремя не брал?

– Свое дурацкое бремя сам неси.

– Ах, мне уже надоела эта некрасивая классовая борьба, – сказала Изольда. – Ваш беспокойный прах, моряк, все тут мутит. Еще схватится с нами в междоусопице. Или зарежет нас ночью, не выставить ли против него караул?

– Известно, что матерь матросов Балтика. Но я черноморский по преимуществу. Мы не такие отморозки, как балтийская братва, – обиделся матрос.

– Да и вообще, доколе он будет нас в страхе держать?

– Существует один страх – страх смерти. Все прочие житейские страхи – лишь производные от него. Сублимированные, так сказать, – сел доктор на своего конька. – Вся жизнь – преодоленье страха, но страх, господа, это то, что может объединить людей, прекратить войны, стяжательства, преступления, объединиться для того, чтобы победить смерть. Решить вопросы небытия. Мертвые – заложники смерти. Мы должны выручить или выкупить их.

– Мы, семеро смертных, не можем друг с другом поладить, а вы о соборности – бред, – сказал полковник.

– Кого б вы первого воскресили, док?

– Только не Троцкого. На Троцкого я сердит.

Аккумулятор сел, и фары погасли. Антон, прислонившись спиной ко стволу, стал дремать.

– Тс-с... Слышали господа? Вроде кто-то гудит...

– Товарняк с товарищем Троцким прибыл на третий путь...

– Заблудился кто-нибудь, вот и гудит.

– Люди так не гудят...

– Это духи этих болот. Духи растворены в воздухе. Мы дышим духами.

– Мертвецы, господа, не все во плоти, а еще и невидимки есть.

– Вероятно, за линией спектра существует масса цветов и оттенков, которых мы не видим. А то и существ.

– Такую большую компанию кто обидит?

– Семь Симеонов против духов тьмы.

– Я знаю, у вас звезда есть. Дайте вашу звезду поносить.

– Нет, матрос пускай с краю ложится. Надо его изолировать от Изольды.

Ночь наполнилась говором голосов, сдержанным ржанием. (((((Закройщик снов, пугливый визирь ночи, опустился на нижнюю ветвь.

– Орфей в объятиях Морфея...

– Слышали гуд?

– Это птица болотная.

– Далее на лошадях не пройдем, заболочено. Придется по кочкам прыгать, если желаете пересечь впрямь. Лошадей, хотите иль нет, бросать надо.

– А не врешь?

– Сходи, сведай, ваше благородие.

– Космоногов!

– Точно так, господин есаул. Далее Собачье болото. Пешком, ежели знать тропу, преодолеем. А лошади увязнут, придется спешиваться.

– Ну, нет... Вертаемся... Куда же без лошади...

– К тому же золото, полковник. Ваша вонючая амуниция, доктор. Оружие, господа...

– Долго ли болотом переть?

– Часа три. Что касаемо вас, казачество, то объездной путь есть.

– Космоногов?

– Точно так, есть, ваше благородие.

– Назад вам до просеки сдать надо. Далее влево по просеке до ее конца. Выйдя из леса, минуете вброд речку. Она в болоте начало берет. И далее, двигаясь вдоль воды, выйдете с той стороны болота. Всего вашего кругаля верст двадцать будет. Это в обход. А в обрез нам прямиком версты три.

– Космоногов?

– Верно, господин есаул. Ту дорогу я знаю.

– А ближе брода нет?

– Берега заболочены, ваше благородие, господин есаул.

– Почему бы всем нам не тронуться той дорогой?

– Там от красных – красным-красно. Но ночью на лошадях, не удаляясь опушки леса, проскочить можно. Они в Семиверстово третий день сидят. Коли уж вы не согласны бросать лошадей, тогда, что ж, в объезд. А в объезд и без меня бы управились.

– Ваше мнение, полковник?

– Я не могу рисковать казной, есаул. Попадет к красным. Через болото потащим.

– Не нравится мне провожатый ваш. Если что, стреляйте этого молодца без раздумий. Космоногов! Выдвигайся вперед. Свидимся, господа.

Он открыл, а может, закрыл глаза, но вместе с движением век явилось и зрение. То же небо, те же колючие звезды. Поляна. Вот ярче полыхнул костер, и они поблекли. Месяц, словно звездокол, двигался по небу.

Сновали силуэты, в которых он узнавал: доктор, Изольда, Смирнов – сомнамбулы былого, смутные, словно тени. Да и они ли это? Ночью неочевидно, кто есть кто. Матрос, еще матрос, сколько у них матросов всего? Надо спросить. Полковника он не видел пока, но было много других призраков, общей численностью до пятнадцать-двадцати. В частности подполковник с архаическим эполетом на левом плече.

Видение не было четким и в связную картину не складывалось. Накатывало кусками, хорошо, не наезжая – фрагмент на фрагмент.

Тени, костер, ночь-заговорщица. Звезды, впрочем, еще поблекли, или их дымкой заволокло, а в следующей картинке исчезли они окончательно. Стало накрапывать. Кто-то – доктор, кто же еще – велел всем облачиться в плащи. Запаха от балахонов не было, возможно, обоняние не участвовало в ощущениях, возможно, они станут позднее вонять. Дым от костра он ощущал время от времени. Впрочем, это мог быть реальный костер, возле которого оставался доктор, и саламандры ходили в гости – туда и обратно – друг к другу.

Часовые. Дедовский ослик, Изольда упоминала о нем. Хмурый, разлуку предчувствуя. Вот и полковник возле костра. Кто с ним? Доктор. О чем? Не слышно. Прочие все легли. Костер погас, залитый моросью. Да и не нужен огонь, спокойнее без него. Часовые. Двое. Сидят не слышно, тоже, возможно, спят.

Доктор: обходит со шприцем бодрствующих и спящих, нагибается, вкалывает.

Дед. Крупно: лицо, глаза нараспашку. В Антоновом, впрочем, возрасте, даже моложе еще. Бросил шишку – не шелохнулись. Поднял, бросил еще. Спят на посту. Укол, возможно, подействовал так: побочный эффект. Или само сморило. Брезжит уже. Самый при первом свете сон.

Ослик: уже нагружен какими-то плоскими ящиками. Ясно, какими. Дед: кавалерийский карабин у него в руках.

Часовой шелохнулся. Дед замер: заметили. Окрик. Петух. Выстрел. Еще. Дед или часовой? Двое-трое вскочили, стреляют. Хорошо, звука нет: то-то пальба. Стреляют со всех сторон сообщники дедовы. Пулеметы, не менее двух. Пулеметное мясо. Бой – это больно. Дед падает, руками голову загородив. Ослик бежит по тропе назад, никем, по-видимому, не замеченный. Один, в балахоне – матрос? точно, матрос – бросает гранату, но ее рукоятка выскальзывает, снаряд падает неподалеку, задевает осколками и ударной волной Павличенко.

Ослик. Тропа. Просека. Вправо свернул. Еще свернул: есть за кустами тропа. Припустил по ней. Дальнейший путь терялся в тумане, поднявшемся от болота.

Он – теперь уже точно – открыл глаза. Было еще темно. Но в утробе ночи уже ворочалось утро.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Уже было довольно светло. Пожарный остался в машине, а я вошел.

Входная дверь оказалась не заперта, и более того – распахнута, в то время как дом – пуст. Эта пустота тут же передалась и мне. Первым делом подумалось: налет? похищение? иное зло? Озноб дурного предчувствия стиснул плечи.

Я поспешно скатился в подвал, едва не сломав себе ноги, так как ступеньки оказались непривычно круты. Пусто. Мусор кругом. Стекло. Словно здесь бушевал пьяный матрос, бил склянки. В окне полуподвала мелькнули чьи-то штаны.

Я поднялся и вышел во двор, оглядел снаружи дом, обошел его посолонь. В бане за печкой обнаружил какое-то странное сооружение, напоминавшее пулемет. Выбежал на улицу. Словно меня дожидаясь, вышел соседний дед.

– Что-то я тебя не припомню, сынок.

– Я – Генка, – сказал я. – Петров. Проживал в этом жилище.

– Нет, не припомню. Старый стал. Память пошла пятнами.

Я его тоже не помнил. Так что взаимно.

– Геологи? Так уехали. Куды? Так в Кудыкино.

– А Антон?

– А хрен его знает. С ними, сдается мне, укатил.

Семисотов вышел из кабины, с интересом прислушиваясь.

Я вернулся в дом и еще раз обследовал комнаты, теперь тщательней, заглядывая во все углы, обращая внимание на каждую мелочь: остатки застолья, склянки, бумажный клочок. Тетрадный листок с красноречивым перечнем: палатка, лодка, одеяла, сапоги... Геологи собирались в поход. А что? Погода потворствует. А может, не геологи они вовсе? Я оглядел подвал. Тайная берлога, логово заговорщиков. А может, они – копатели? За казной? Наверное, мой приезд их подстегнул, и как только представился случай рвануть тайком от меня, они им воспользовались. Жаль, жаль, познакомиться не успел. Морды им поколотить. Шеи свернуть. Я не хотел себе признаваться в том, что меня кинули. Но выходило, что так. И кинул Антон. Полевые работы уже полным ходом идут. Я вернулся к майору.

– Похоже, нас обошли, – сказал я. – К сожалению, покойный покинул нас. Экспедиция номер один уже в пути.

– В какую сторону они двинулись, дед? – спросил Семисотов.

– А туда, – махнул рукой мой сосед в сторону башни.

– Давно?

– Пополудни.

– Ладно. – Майор, кажется, даже повеселел.– А может, с нами дед? Нас трое: командир, водитель, наводчица. Заряжающим будешь?

– Нельзя мне отлучаться далеко от этого кладбища, – серьезно сказал дед. – Желаю быть похороненным именно здесь.

– Успеешь. Бог уделит тебе минутку от своих щедрот. А минута у него – вечность.

– Дед твой, Никита, тоже все счастья искал, – сказал сосед, обращаясь ко мне.

– Обрел?

– А кто его знает. В деньгах – нет. Привет!

Я думал, он с нами прощается так, но это он подозвал собаку, которая минутой раньше выбежала за ворота и пустилась обнюхивать улицу. Но собака, минуя его руку, с лаем набросилась на Семисотова, в злобном ознобе взъерошив на себе шерсть. Тот побледнел. Испугался он, на мой взгляд, больше, чем этот некрупный пес заслуживал.

– Убери брехуна! – вскричал он, соскочил с тротуара, отступил в траву, споткнулся о пень и растянулся в крапиве, где и был укушен раззадоренным псом. Дед, ухватив пса за ошейник, оттащил в сторону.

– Эк тебя... – Сказал дед неодобрительно. – Натравил на себя собаку. Куда ж ты кинулся от нее? Она же преследователь.

– Цепляется всякая псячина, – злобно сказал Семисотов, надкушенный собакой, влезая в авто. – Время теряем, Евгений Романович. Еще наводчицу надо забрать.

Я сел. Мы тронулись. Дед только икнул вослед. Но его собака, частя скоробрехом, бросилась вдогонку за нами.

– Вот прицепилась, проклятая. Словно прицеп, – проворчал Семисотов.

Я считал, что это мое приключение. И никого кроме меня, не касается. У меня свои счеты с этой мечтой. Стоит теперь признаться, что я, отправляясь на родину, держал ее в голове во главе угла. Мало того, что пожарный прилепился к моей мечте, а теперь и Маринка. Состояние невеселости овладело мной.

– Втроем нас будет больше, – успокаивал меня майор. – Мало ль какие сюрпризы готовит нам этот вояж. Предстоят трудности, поиски. А женщины в этом отношении – более интуитивные существа. А вдруг придется с геологами схватиться? Семеро всегда побьют одного, даже если он нападет первым.

Оказалось, что у них все было уже приготовлено. Лопаты, топоры, продукты – и на меня в том числе. Майор, переоблачившись в армейское х/б – с погонами, с майорской звездой, с эмблемой, похожей на ананас, которую я видел над воротами ВПЧ, а теперь у него в петлице – быстренько погрузил снаряжение в багажник, покуда я в унынии пребывал. Не в такой компании я себе представлял это волшебное путешествие.

Они что-то надолго застряли наверху. Упражнялись в супружестве? Я все еще был в сомненьи. Отменить – пока еще не вынут жребий? Что-то лопнуло или хлопнуло что-то о что-нибудь. Вероятно, створка окна. Из подвала, спуск в который был прикрыт шиферной крышей, выскочила вчерашняя кошка. За ней пулей пустился пудель. Какой-то пинчер забрался на крышу и скулил с нее. Из окна первого этажа глядел доберман.

– Пришлось промешкаться: женщины... – вздохнул, вернувшись, майор. – Натереться, намазаться, довести себя докрасна. Навести на морду модерн.

Однако никакого особенного модерна, требующего времени и усилий, на морде Маринки не было. Зато тело обтягивало черное трико со звездами. Сверху была черная шляпа, но не как у меня. Снизу – какие-то пуанты. Мне это ее одеяние даже понравилась. Фигуру подчеркивало. Выпячивало выпуклое. Делало ее кошкой. Или гибкой породистой сукой, если кому-то кошки не по душе. Майор, обезличенный мундиром, рядом с ней ничего из себя не представлял. За голенищем, правда, торчала у него плеть.

– Что мне раздетой в разведку идти? – кричала она, когда майор, одетую балетно, заталкивал ее в автомобиль.

– Ничего, дорогая, в разведку ходят именно так. Вполне надежная одежда, тем более, что рядом с тобой я. В путь! – сказал Семисотов.

Мы тронулись в путь.

Однако, выжимая сцепление, он поморщился.

– Опять укусила собака? – посочувствовала сожительница.

– Эта собака – круглая дура.

– Собаки не бывают круглые, – возразила Марина, отвернувшись к окну.

Вероятно, наше отбытие стало событием среди собак: подняли лай, вой. Нам вдогонку взвились собачьи альты. А может, суку выдали замуж за окрестных псов, и мы ни при чем. Возник некоторый переполох, во всяком случае.

– Что это они? Словно бешенство среди них, – отметила этот факт и Маринка.

– Бешенство – не бешенство, но какое-то брожение среди бродячих есть, – согласился с ней Семисотов.

– Надо было как следует всыпать этому псу, – сказала Маринка. – Я бы лично упала без чувств, если б на меня кинулся.

Зверь затаился. Он не спит, прячется в человеке. Ждет только повода и вдруг – набрасывается, заливаясь лаем во всю свою песью пасть. Все люди – звери. Человек человеку волк и что-то еще. – То ли я так подумал, то ли майор вслух этой фразой высказался. Нет, я так не мог. Жизнь, конечно, сволочная, собачья, но не вся. Бросили меня, кинули. Но это еще не конец.

Мы вновь миновали дом, где сутки назад я в засаде сидел, а эти двое, ставшие ныне моими сообщниками, пытались меня убить. Миновали башню и дорожный знак с перечеркнутой надписью: 'Съёбск'. Добрались до реки, но, к нашему сожалению, мост оказался сожжен. Что еще более укрепило меня в мысли о посягательствах этих лже-землемеров на мою мечту.

– Ёшь твою масть, – сказала Марикна. – Ешь тя вошь, – выругался и майор.

Я-то ладно. Непонятно, почему для пожарного это явилось сюрпризом. Пришлось пуститься в объезд, потеряв кучу времени.

Околотки, околки, околицы. Около нового моста остановились.

– Садитесь за руль, Евгений Романович, – сказал Семисотов, а сам, прихватив сумку, взошел на мост. Я не сомневался, что он хочет его взорвать, но не препятствовал. На душе было весело и немного зло. Я пересек мост, пока он возился с зарядом.

Когда-то я думал, что эта река, словно время, течет – из темного прошлого в светлое будущее. Помню, плескались в этой воде, подныривая под девок, которые специально для этого забредали по шеи в нее. Сейчас по ней плыла черная шляпа, такая же, что и на мне. Собак на береге – бездомных и безнамордных – скопилось десятка два: ублюдки, помеси, выблядки, сукины дети. Действительно, не врали газеты: много было собак.

– Мост к взлету готов, – доложил пожарный, вернувшись, усаживаясь на заднее сиденье рядом с Мариной.

– От винта! – скомандовала она.

И едва мы отъехали, как мост взлетел.

– На этот раз ты сделал не так красиво.

– Я же не пиротехник, а подрывник.

Небо – самозабвенно синее, лоно родных мест. Облака – кочевые, кучевые, курчавые. Голуби крутили солнце, а солнце – голубей. С облака упало яблоко.

Веселые просторы открывались глазу: поле, чуть далее – лес. Я эту местность вдоль и поперек изведал, но поперек, пожалуй, что лучше.

Цвели одуванчики и прочие полевые плевелы, в поле пели, словно пули, шмели. 'Пошел ты в Пензу! – А ты в Пизу пошла!' Да ну вас обоих. Здесь мое поднебесье. В отличие от меня, вскормленного этой почвой, что они понимают, пришлые, в очаровании этих мест?

Память воскрешала минуты минувшего, зрение сравнивало отпечатки. Еще оставались знакомые приметы, биографические координаты, в которых начиналась жизнь. Куст в клочьях моей рубахи, облако в моих штанах. Та же глина, ручьями изрытая, тот же веер ветров. Ветер северо-западный (я его по шороху узнаю) приносил медовые запахи, от которых хмелели шмели. Жив ли тот пасечник, пропахший дымом и медом? 'Давай еще что-нибудь взорвем. – Я ж подрывник, а не пироманьяк'.

Путевой лист, путеводная звезда. Много было дано, еще больше обещано. Мир – как предстоящее представление. Жизнь – как повод для подвига. Казалась достаточно продолжительной, чтоб успеть постичь ее смысл. И все мое прошлое, будучи будущим, рисовалось не так.

Завидую я тем, кого собственный возраст всегда устраивает. Им не хочется быть старше, не горят нетерпением. Не хотят вернуть свою молодость, с присущей ей глупостью – с ее крайностями, нетерпением, вожделением.

Я унял свои страсти по прошлому. Каким бы ни было детство, счастливей уже не будешь. Родина умерла родами. Только что взорван последний мост. Прошлое, словно Китеж, под воду ушло. И лучшее, на что можно еще надеяться – простая жизнь и пустые хлопоты. Жизнь, изобразить ее ломаной линией, с ухабами обстоятельств, со стрелами внешних ударов судьбы в точках излома. Жить нестрашно, если учесть, что все равно умрем.

Поле, облако. Голубая чаша небес. Эта чаша для многих пуста.

Я посмотрел в зеркало. – Майор с лицом, словно лепешка. Я в своей черной шляпе. Маринка – флибустьер Флинт. Поле заволокло пеленой пыли. Автомобиль, движимый оккультной силой, преисполнен преследования. Трюм пуст, горизонт чист, руки чешутся.

Наверстывая упущенное пространство, мы ворвались в лес.

– Сталкиваемся друг с другом, меняем траектории, – говорил за моей спиной Семисотов. – Вот и с вами столкнуло, Евгений... Геннадий Романович. Теперь этот отрезок жизни нам с вами вместе жить. Поскольку уж преследуем одну цель, хоть и из разных соображений. Эгоизм, как ни странно, это то, что объединяет людей.

Я угрюмо кивнул. От прошлого не отошед, разговаривать с ним мне не хотелось.

– Так вы подполковником служите, – бубнил он. – Обошли меня на шажок. Я бы тоже подполковником был, если б не дембельнулся уже лет восемь тому.

Я все молчал. Отработанное пространство терялось за соснами.

– Служил во внутренних, – докладывал Семисотов. – Контингент охранял. Вы ловите, мы содержим. Так что коллеги некоторым образом. Служба ничего, непыльная. Уважали даже – за то, что под дых не бил.

– Оттуда саперные навыки? – спросил я, ибо все время молчать было невежливо. К тому же меня действительно интересовал этот вопрос.

– Сидел у нас там один, Шапиро. Матерый сапер. От него и перенял мастерство. За что и получил от него эту эмблему в петлицу.

Я покосился в зеркало. Сказал, без намерения оскорбить его чувства:

– На ананас похоже. Что конкретно символизирует этот знак?

Он и не оскорбился.

– Гренада об одном огне. Огонь и символизирует.

– Кстати насчет Шапиро. Где-то я уже слышал про такого сапера. За дело сидел?

– За намерения. Хотел государственные основы подорвать. И уже заложил фугас под фундамент, да сообщник что-то занервничал, выдал его. Один с поличным, другой с повинной – оба попали к нам.

– За что уволили? – спросил я, догадываясь, что в отставку майор отправился не вполне добровольно.

– Сам ушел. Изменил убеждения. Отношение к воинской присяге претерпело переворот. Поскольку всякая власть – от антихриста. Невозможно стало с новыми убеждениями левиафану служить. Супруга же, тоже майор, там осталась.

– Так ты многоженец?

– Моногамен. Но многократно. С прошлыми женами разведен. Ныне хочется простого человеческого счастья, которого без некоторого количества денег не осуществить. А вы, как я догадываюсь, один?

– Как тамбовский волк в Брянском лесу, – подтвердил я. – На какую сумму рассчитываешь?

– Я так думаю, что наше предприятие со всеми вытекающими отсюда финансами тянет миллиона на два. Вы понимаете, какие это судьбоносные деньги для нас, даже если по справедливости между нами троими их поделить? Так что обратно возвращаться пустым я не намерен. Либо деньги на бочку, либо зубы на полку.

– На эти деньги мы заведем детей, – сказала Маринка.

Насчет двух миллионов майор был наиболее близок к истине. Городу миллиарды грезились. Я же рассчитывал, что там не более, чем на тысяч пятьсот.

– Так каким способом намерены спустить деньги? – спросил я, ибо заявление Марины насчет детей майор игнорировал.

– На модернизацию ВПЧ. Я ведь и здесь офицерствую, ответственен за коллектив. Служба у нас сложная, но наша двадцатьшестерка не из последних. Более того: среди прочих гасителей огня в регионе мы на лучшем счету. Кубки и вымпелы забирали не раз, украшающие наш крейсер.

– А ты – кормчий? – спросил я, сопоставив эти слова с виденной у него на стене картиной.

– В некотором роде. Ныне оставил корабль на капитана Быкатого. Экипаж у нас боевой, дружный. Мужчины отличаются своей отважностью, а женщины надежностью и красой.

Мне тут же припомнились и альты.

– У вас и женщины в штате есть?

– Огнеупорщицы. Наш надежный брандмауэр. Пожарная стена между нами и вожделеющим миром.

Я не понял насчет принадлежности огнеупорщиц, но уточнять не стал, спросив вместо этого:

– Для чего тебе плеть? Автомобиль погонять?

– От собак отмахиваться, – сказал майор. – Увидите, они еще о себе заявят.

– Бляха-муха, – сказала Маринка. – Выёбышки словно сбесились.

Воробышки были действительно до крайности возбуждены. Стаю, расположившуюся прямо по курсу в траве и нижних ветвях, словно взрывом взметнуло. Вряд ли причиной паники мог быть наш автомобиль, ибо до этого случая волнения среди пернатых я не замечал. На всякий случай я решил быть бдителен.

– Мы ведь не только поджоги гасим, – говорил Семисотов, – но и молодежь воспитываем. Добровольное пожарное общество есть при нас. Наш духовой оркестр в парке наяривает. Школу танцев открыли – привлечен толковый танцор. Боремся с засильем штундистов в городе.

– Эти нехлысти, блядь, все административные должности захватили, – сказала Маринка, но вдруг спохватилась. – Я что-нибудь не то?

С ее подвижного язычка то и дело соскальзывали словечки. Она не брезговала и более циническими формулировками, пребывая в полной матерщиной уверенности в том, что эти речевые обороты – не последнее слово в русском языке. Я и сам вырос на этом фольклоре. Так что черт с ней.

– Это из нецензурных соображений она выражается так, – извинился майор за похабницу. – Глупая еще.

Красивое глупое не бывает, – сказал или подумал я.

Маринка действительно, хорошела с каждым мгновеньем, с каждым километром, уводившим нас вглубь. Хоть и ощущать мне ее приходилось преимущественно спиной. Когда же майор попросил остановить машину, провозгласив: женщины направо, мужчины налево, я успел заметить, что ее удаляющаяся от дороги спина сузилась в талии, подобралась, а зад подтянулся и отвердел. Ноги в танцорских пуантах казались длинными, словно на кончиках пальцев шла. В то же время лицо осталось лицом тридцатилетней женщины – умудренным, но с посвежевшей кожей и без морщин. Хотя эта умудренность в ее репликах покуда не сказывалась: она по-прежнему произносила, на мой взгляд, глупости. – 'Мариночка, – не находил подходящих слов майор, – ты как...как.. как... Я в шоке.' – 'Да хоть в жопе ты будь'. – И вела себя, не подозревая о том, словно шлюха – как дурак не подозревает о том, что он дурак.

На щеках появились пикантные ямочки, носик премило вздернулся, и у меня уже не возникало сомнений по поводу его чрезмерной длины. Он был ей в самый раз.

– Ах, Мариночка, невозможно поверить, что мы когда-то умрем. Эти пальчики станут косточками, эти ямочки на щеках превратятся в дырочки...

– Я и так вся уже в дырках. У меня чулки все дырявые, в кармане жакета дырка, пальто на боку прожжено.

– Ну, ну, давай о твоих дырках поговорим. Я их все наизусть знаю. Дай сюда какую-нибудь...

– Возьми.

– Нет, ты дай мне сама.

С женщиной чаще всего надо уметь быть пошлым.

С изумлением я обнаружил, что на заднем сиденье возникла возня, очень по шороху напоминавшее любовное ерзанье, эротическое поскуливанье, стоны и возгласы закипавших страстей. Это вне всяких сомнений майор совращение совершал.

– Остановите, Геннадий Романович, на семь минут, – проскулил он.

Я остановил. Они вытряхнулись, чуть ли не бегом устремившись в кусты, но теперь уже за другой надобностью.