Текст книги "Перстень царицы Ульяны (СИ)"

Автор книги: Glory light

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Им ради ворот своих поганых человека божьего не жалко!

– Это вы им потом скажете. Но помните, Крынкин по-прежнему хочет с вами расправиться, остановить его может только Бодров – а он не станет, у него свадьба дочери на носу. Если вы сейчас не прекратите орать и не согласитесь отвечать на наши вопросы, я вас вместе с этим стулом погружу на телегу и велю отвезти прямиком на боярское подворье. Евстафий Петрович не станет разбираться, просто поверьте, вас там не ждёт ничего хорошего.

Это вообще не мой метод ведения допроса, но с дьяком можно было разговаривать только так. Пусть хоть немного начнёт фильтровать свою речь, а то слушать противно.

– Чего тебе от меня, горемычного, надо? – Филимон возмущённо подпрыгнул вместе со стулом.

– Я хочу, чтобы вы ответили на несколько вопросов. И следите за языком, потому что в следующий раз, когда сотник Еремеев захочет повторить воспитательную работу, я промолчу. Митька, закрой дверь, ребятам на улице незачем это слушать.

Яга устроилась в любимом углу, а я уселся против дьяка и раскрыл блокнот.

– Итак. На тот случай, если вы не всё знаете, коротко введу вас в курс дела. В городе произошло три случая хулиганства: некий субъект, по описанию свидетелей весьма похожий на вас, по ночам ходит по улицам и углём пишет на заборах неприличные частушки. Ах да, не только пишет, но ещё и рисует картинки, но об этом позже.

– Слыхал, но непричастен к сему. Тебе надо – ты и расследуй!

– Ага… так вот. Все, кому я – или не я, как в случае с Крынкиным – пересказывал описание предполагаемого преступника, представляли именно вас. Но наш эксперт-криминалист считает, что это и в самом деле не вы, а кто-то очень похожий.

– А я говорил тебе, чучело репоголовое, что не я это!

Еремеев за спиной дьяка выразительно кашлянул. Филимон Митрофанович вжался в стул, но воинственного вида не потерял и даже гордо вздёрнул куцую бородку.

– Но сегодня утром мне в голову пришла одна идея, и мы с сотником Еремеевым решили её проверить. Мы отправились на вашу улицу и немного поспрашивали соседей. А теперь, гражданин Груздев, смотрите внимательно, – я открыл разворот с перерисованной картинкой с забора вдовы. – Кто это?

Филимон нервно сглотнул, глаза его забегали.

– Не ведаю. И отпусти меня немедля! Откуда мне знать, баба какая-то!

– Врёт, – негромко донеслось из угла, где сидела и мирно вязала бабка. – Митенька, сбегай во двор, пошли стрельцов к Крынкину. Я думаю, ради такого дела он сам приедет.

Дьяк попытался вместе со стулом допрыгать до двери, но ему помешал Еремеев.

– Хорошо, не ведаете, значит, – я невозмутимо сделал пометку в блокноте. – А куда вы сегодня утром собирались сбежать из города?

– Не твоё дело, участковый! На деревню к дедушке, и отстань от меня!

– Я даже не буду спрашивать, за что вас завернули в ковёр, – мне уже доложили. Мне просто интересно, что такого особенного случилось за прошедшие день и ночь, что поутру вы рванули из Лукошкина, как от пожара.

Я незаметно сделал знак Митьке, и тот вывалился в сени. Дьяк нервно заёрзал на стуле. Нет, разумеется, я не собирался сдавать его Крынкину, но мне было важно знать, почему портрет Матрёны Груздевой, да ещё в столь неприличном образе, появляется на воротах нашей потерпевшей. Тут, кстати, мне чутьё подсказывало, что связь между вдовой и матушкой Груздева искать не стоит, это мог быть чей угодно забор. Но кто вообще это мог нарисовать?

Дьяк между тем каким-то чудом понял, что боярская расправа ему не грозит, а потому ушёл в глухую несознанку: ничего не видел, ничего не знаю, кто на картинке – не в курсе. Я устал с ним бодаться. Яга, заметив это, поманила меня на второй этаж. Мы поднялись наверх.

– Бабуль, он точно понял, чей портрет. Теперь я хочу знать, есть ли у него какие мысли на этот счёт. Что делать будем?

– Ох, Никитушка, тут токмо колдовать… коли дозволишь словом своим начальственным.

– Это, конечно, не очень правильно, но нам деваться некуда. Дозволяю, делайте, что считаете нужным.

Яга серьёзно кивнула. Мы спустились вниз, и бабка жестом показала Еремееву, чтобы тот отошёл. Фома подвинулся, наша эксперт-криминалист заняла место за спиной дьяка. Тот почуял неладное и вновь попытался на стуле удрать от нас в сени, но безуспешно. Бабка напевно заговорила. Я люблю слушать её заклинания, одно время даже записывать пытался.

– Из-за дальних гор, из-за древних гор да серебряной плетью река рассекала степи скулу. Да летели над рекой той гуси-селезни, гуси белые, белокрылые. Да из дальнего пути возвращалися, да на реку ту в ночи приземлилися…

Я поймал себя на том, что начинаю засыпать под это бормотание. Вроде бы дальше по сюжету они на этой реке попали в водоворот, но выбрались.

– … расскажи мне правду всю, не утаивай. Как прошу тебя, луна восходящая, как прошу тебя, река серебрённая, да на все мои слова ты давай ответ, я же слушать буду их, примечаючи…

Дьяк с закрытыми глазами медленно покачивался на стуле. Яга на секунду коснулась ладонью его лба.

– Ну вот и всё, Никитушка. А теперь задавай вопросы свои милицейские да постарайся минут в десять уложиться. Связала я его путами невидимыми, память его клеткой сковала. А токмо противен он мне, лапоть плесневый, не хочу боле держать его.

– Я понял. Спасибо, бабуль.

Десяти минут мне вполне хватит. Я повернулся к дьяку:

– Кто изображён на картинке?

– Маменька моя, Матрёна Дмитриевна. Капустина, в замужестве Груздева.

– Кто мог это нарисовать?

– Папенька мой, Митрофан Груздев.

– Где он сейчас?

– Годков пятнадцать уж лежит на старом кладбище.

Я едва не выронил блокнот, куда записывал ответы. Мы с бабкой и Еремеевым поражённо переглянулись. Час от часу не легче.

– Никитушка, время…

– Д-да, простите, – пробормотал я, лихорадочно соображая, что бы ещё спросить. Анализировать полученную информацию будем потом. Удивляться – тоже.

– Кто ещё мог нарисовать эту картинку и написать частушки?

– Никто, окромя папеньки моего.

– Почему вы так уверены?

– За частушки сии срамные погнал его со двора храма Ивана Воина отец Алексий ещё годов тридцать тому, да боле возвертаться не дозволял. Сам их папенька выдумывал, не народные они. Маменьку же он на двери кельи своей изобразил, в каковой ночевал, когда при храме заставался. За то бит был лично отцом Алексием, ибо грех сие великий.

Еремеев за спиной дьяка вытаращил глаза. Я и сам, признаться, был настолько ошарашен, что дышал через раз.

– Бабуль, что ещё спросить? Он не врёт ли нам часом?

– Не могёт он врать, Никитушка. Правда сие.

– Кхм… а, вот. Ваш отец мёртв и лежит на старом кладбище. Каким образом он может писать и рисовать на воротах?

– Про то не ведаю. А токмо боле некому, он это.

Идеи для вопросов иссякли. Я махнул рукой Яге:

– Отпускайте.

Бабка наотмашь хлестнула дьяка по уху.

– И ничо я тебе, каин форменный, не скажу, не надейся даже! А токмо завтра же на стол государев грамотку от меня положут, пусть знает кормилец наш, как слуг его верных в милиции к стульям привязывают да пыткам подвергают беззаконно! Всё изложу, не помилую!

– Вы можете быть свободны, Филимон Митрофанович. Но на вашем месте я бы не высовывался из дома в ближайшие дни. Для вашей же безопасности, если снова не хотите попасть боярам под горячую руку.

– А ты мне не указывай! Я сам кому хошь ответ дать могу!

– Фома, развяжи гражданина Груздева, пусть убирается вон.

Когда дьяк наконец выкатился за дверь, мы трое уселись за столом и тупо уставились друг на друга. Бабка первой подала голос.

– Ох и давние это дела, ребятушки… ты, Фома, лет пять в городе, да? А ты, участковый, – и двух годков не будет. А он вона какую минувщину пересказывает… я и то не всё вспомнить могу. Хотя история эта мне знакома.

– Кто такой отец Алексий? – я заглянул в блокнот.

– То настоятель храма Ивана Воина, что до отца Кондрата был. Редкой праведности человек, святой почти. Примером своим люд простой до церкви заохочивал, заповеди выполнял строго, все посты соблюдал… ни разу мы не слышали, чтобы он на кого голос повысил. Окромя вот, собственно, субъекта этого бесстыжего. Давно то было, я тока в город переехала. Митрофан служил при храме дворником, но уж как его вообще в Божью обитель допустили – про то не ведаю, ведь гнать его надо было оттуда метлой поганой, как токмо хотя бы в воротах покажется. Но отец Алексий, видно, шанс ему дал, дабы протоптал он себе тропу в Царство Божие. Работал, стало быть, при храме. А токмо совсем стыда не имел паршивец, двор метёт да такую пошлятину горланит – хоть уши затыкай! Ну святой отец и не вытерпел, ибо ну как можно при храме-то?! Выхватил у него метлу – да и отходил Груздева поперёк хребта, так он батюшку допёк! А ведь тишайший был человек, ко всем с пониманием да прощением…

Мне вновь стало смешно. Не следствие, а цирк какой-то! Я без труда представил Груздева-старшего – такого же тощего и плешивого, да с манерой речи, которую полностью повторял его сын. Выходит, этот тип и был автором частушек, которые появлялись на заборах наших потерпевших?

– Слушайте, так это что ж получается… что Митрофан Груздев воскрес? – наконец озвучил я мысль, витавшую в воздухе с самого ухода дьяка. Яга растерянно развела руками:

– Выходит, так. Сначала пёс, потом он. Не смотри на меня так, Никитушка, колдовство моё верное: не врал Филька. Частушки эти срамные действительно его отец выдумал, во всяком случае, дьяк в том уверен и легко их узнал. И портрет маменьки евонной без одёжи Митрофан рисовал, тут всё укладывается в версию нашу следственную.

– Бабуля, Никита Иваныч… – Еремеев подёргал себя за бороду. – Вы что-то спокойные такие, мне аж завидно. У нас же покойник воскрес, прости Господи! – и сотник горячо перекрестился.

– Всё так. А чего нам, милок, в обморок падать? У нас вона сначала пёс воскрес, а теперь к нему Филькин родич добавился. Оно, может, и легче пойдёт – хоть какая-то помощь следствию. А то тычемся, как слепые котята, ищем не пойми чего.

– Груздев, кстати, понял, чем дело пахнет, потому и сбежать пытался, думаю, – я снова заглянул в блокнот. – Он справедливо рассудил, что его заподозрят в любом случае, а в историю о воскресшем отце никто не поверит, вот и намылился прочь из города. И я бы, кстати, не поверил, если бы не пёс.

– И что нам делать теперь с этим? – Фома с надеждой взглянул на меня, как будто уж я-то точно знал, что делать. – Нам же самим никто не поверит!

– Ну, во-первых, мы никому не расскажем. А то будет как с царским кубком: всё в строжайшей тайне – а весь город в курсе. А во-вторых…

– А во-вторых, давайте-ка я чай поставлю, – поднялась со своего места бабка. – Вы как хотите, а я себе ещё и валерьяночки туда накапаю. Мало нам Фильки было, в каждом деле он у нас как заноза в заднице, так не было печали – второй такой же воскрес! От таких новостей не грех и принять для успокоения. Фома Силыч, ты что покрепче будешь? Участковый-то на службе не пьёт, ему не предлагаю.

– И мне не надо. Мне трезвая голова нужна. Спасибо, бабушка.

Первую чашку чая мы выпили молча, каждый пытался привести в порядок мысли. Сначала пёс, потом – Митрофан Груздев. Эпидемия какая-то! Чего они все воскресать удумали? И главный вопрос – а с чьей, собственно, помощью?

К началу следующей чашки мы трое уже были гораздо спокойнее.

– Так, товарищи, – я, как начальник, взял слово. – Насчёт воскресшего Груздева никого в известность не ставим. Фома, тебя это особенно касается – я не хочу, чтобы благодаря твоим ребятам народ узнал, что по городу бегают ожившие покойники.

– Обижаешь, Никита Иваныч!

– Не обижаю, а предупреждаю, ибо проходили уже. Бабуль, у вас по-прежнему нет версий, кто это может делать?

– Ни единой, Никитушка. Я ить даже не уверена, что Кощей такое может. Он всё со смертью больше дело имеет, ему жизнь у человека отнять – как чихнуть. А тут, вишь, обратное, да так справно сделанное… Пёс этот горемычный, вспомни. Вот ты, Фома, не видел его, а мы видели – он ровно живой, по нему ни в жисть не поймёшь, что отравили его да в землице закопали. Ох не знаю, ребятушки… показали мне карты черноту непроглядную, чую, так оно и будет.

– Бабуль, давайте не паниковать раньше времени.

– И то верно, Никитушка. А токмо мысль одну имею, не съездил бы ты завтра поутру на речку Смородину к Ванюше Полевику?

– А почему именно к нему? – несколько удивился я. Нет, я-то съезжу, конечно, просто хотелось бы знать.

– Помнишь, ты туда за живой водой ездил?

– Ещё бы, – фыркнул я. Наш взбесившийся младший сотрудник, на четвереньках скачущий по двору, был в тот день ну очень колоритен. – А вы думаете, это живой водой делается?

– Нет, Никитушка, не ею… живая вода – она ведь исцелить может, от ран любых да хворей избавить, но токмо ежели человек жив ещё. Самой малой искры жизни достаточно, чтобы разгорелась она. Но ежели мёртв уже – тут и живая вода бессильна. Особливо как с Груздевым, прав Филька, лет пятнадцать назад он отца похоронил, никак не меньше. Там в землице косточки одни осталися – да и те сгнили. Однако ж Ванюша Полевичок – он ведь старше меня, Никитушка, он многое знает. Авось и присоветует чего.

– Задачу понял, завтра с утра и поеду. Бабуль, а если ещё с отцом Кондратом посоветоваться? Он у нас тоже знаток нечистой силы, Вельзевула вон по описанию сразу опознал.

– Вишь, в чём сложность, Никитушка… отец Кондрат Божьим словом владеет, барьеры защитные вокруг города ему подвластны. Молитвы его силу особую имеют. Но тут не нечистая сила – вспомни, он пса этого святой водой кропил да слова особые над ним читал, а всё без толку. Поговори и с ним, коли есть желание, обскажи дела наши следственные, а токмо тут, боюсь, батюшка нам не помощник.

– Всё-таки попробую, – я сделал пометку на развороте, отведённом под завтрашний день. – Ладно, это всё здорово, конечно, но только я ещё собирался зайти к Шмулинсону. Может, выясню, наконец, чего ему от меня надо.

– Иди-иди, Никитушка, как раз к ужину обернёшься. Государь нас вроде не вызывал сегодня?

– Вроде нет. Фома, пойдёшь со мной?

– Не, Никита Иваныч, у меня смотр сотни сегодня. Соберу ребят своих, а ну как кто чем недоволен – я ж в курсе должен быть. Форму новую, опять же, заказывать…

– Тогда я Митьку с собой возьму, – решил я. – Одному скучно.

– И правильно, – поддержала бабка. – Пущай мальчонка при деле будет.

***

Мы с Еремеевым вышли во двор. Солнце стояло ещё высоко и припекало совсем по-летнему. Мимо медленно пролетел майский жук.

– Митька!

– Слушаю, воевода-батюшка! – с заднего двора показался наш младший сотрудник. – Готов к исполнению службы на благо родного отделения и святого отечества!

– Молодец. Шагом марш за мной к Абраму Моисеевичу. Ну что, Фома, до завтра, – я пожал сотнику руку и вышел за ворота. Наш младший сотрудник поспешил следом.

– Никита Иваныч, а что, в отношении Абрама Моисеича подозрения имеете? А ну как это он по ночам по городу шастает и заборы разрисовывает?

– С чего ты взял?! – изумился я.

– Ну дык а чего не? Ему скучно небось, вот и…

– Да ну тебя, Митька, – отмахнулся я. – Нет, мы идём по другому делу. Точнее, я иду по делу, а ты – просто за компанию.

Идти к Шмулинсону было недалеко, всего около получаса. Самый короткий путь вёл через площадь, а дальше – вдоль забора, окружавшего бодровское подворье. Отлично, заодно посмотрю, что там у них происходит.

Владения неформального лидера боярской думы окружал глухой трёхметровый забор, и увидеть оттуда я мало что мог. Однако пройти мимо всё равно было не лишним. Мы совсем немного не дошли до ворот, когда они бесшумно разъехались в стороны, и со двора выкатилась запряжённая тройкой коляска, управляемая мужиком в форменной тужурке. В коляске, откинувшись на подушки, с книгой в одной руке и раскрытым зонтиком в другой расположилась Лариска Бодрова. Заслышав шаги позади, она обернулась, узнала нас и растянула губы в приветственной улыбке.

Я никогда не общался с ней лично. Но, учитывая лютую ненависть её отца к милиции, мог не ждать ничего хорошего.

– День добрый, Лариса Павловна, – отстранённо поздоровался я. Будущая польская королевна серьёзно кивнула.

– Здравствуйте, Никита Иванович. Папá сказывали, следствию вашему срок до моей свадьбы?

– Так точно.

– Желаю вам удачи, – она вновь улыбнулась – спокойно и даже как-то… сочувственно, что ли? Я машинально поднёс руку к фуражке.

– Служу государю, Лариса Павловна.

– Бывайте здоровы, батюшка участковый!

Кучер стегнул коней, и коляска умчалась, унося Лариску прочь. Я поймал себя на том, что стою, как дурак, поднеся руку к козырьку.

– Никита Иваныч!

– А? Прости, Митя, задумался.

– А чой-то вы на боярышню засмотрелись как сладостраственно?

– Ты что несёшь, Митька! – аж подскочил я. – Не было ничего подобного. Просто поздоровались и обменялись парой фраз, ты сам всё слышал.

– А ещё меня жениться отправляете, – обиженно прогудел наш младший сотрудник, за что получил внеочередной подзатыльник. Тоже мне, психолог-самоучка. Нет, Лариска была очень симпатичной, но таких здесь много, а у меня и мыслей не было о том, чтобы приударить за дочерью Бодрова. Которая, к тому же, меньше чем через неделю в статусе жены кряковского наместника выдвинется в Польшу.

Когда мы проходили мимо ворот, те уже закрылись. Ворота бодровского подворья не открывались наружу или вовнутрь, как у прочих, – они разъезжались в стороны на особых полозьях. Я пытался разглядеть что-либо в щелях между высоченными стругаными досками – бесполезно, они были настолько плотно пригнаны друг к другу, что не оставляли мне ни шанса. Охрана проводила нас настороженными взглядами. Я изобразил максимально беспечное выражение лица. Бодров всё равно узнает, что участковый прогуливался мимо его владений – ну так и что теперь, улица – не его частная территория.

До Абрама Моисеевича мы дошагали без приключений. Ростовщик, гробовщик и портной по совместительству был дома – сидел на крыльце и рисовал на бумаге модель мужского костюма. Одежду, кстати, он шил действительно неплохую, но я ни разу у него не заказывал.

– Здравствуйте, гражданин Шмулинсон, – я открыл калитку и вошёл во двор. Абрам Моисеевич поднял голову, сдвинул на кончик носа очки в тонкой оправе.

– Ша, Никита Иванович! Таки ви нашли время и пришли в гости к бедному еврею, принесли моей бедной Саре ткань на новое платье и пряников детям? Не говорите ничего, я уже вижу, шо ви с пустыми руками. Сара! Поставь воду, мы будем пить чай без чая и сахара. А шо ви имеете мне сказать, Никита Иванович?

– Ну, бабуля говорила, что это вы хотели со мной побеседовать, вот я и зашёл по дружбе.

– Сара, ты слышала? Ну так помой уши и иди же сюда, Никита Иванович повторит для тебя лично! Он зашёл по дружбе и таки принёс своим бедным друзьям немного масла для мацы и розу в твою новую вазу! Как, опять нет?! А шо ж тогда? – Шмулинсон встал со ступенек крыльца и изобразил церемонный поклон. – Ну тогда выпьем чай без чая за здоровье нашей уважаемой милиции! Сара, ты поставила воду? Никита Иванович, горячая вода тоже стоит денег.

– Абрам Моисеевич, довольно, – оборвал я его излияния. – Я не чай к вам пришёл пить. Что вы от меня хотели?

– Ой, а тока можно мы будем говорить с глазу на глаз, а то я опасаюсь за моральное здоровье вашего Митеньки, дай ему Бог всего, чего успеет. Ви, юноша, ещё так молоды…

– А чо я? – недовольно переспросил Митька – ему тоже было интересно. Я пожал плечами: если Шмулинсону так удобно…

– Митя, подожди здесь, хорошо? Абрам Моисеевич сейчас вынесет тебе чай без чая.

– Ох, Никита Иванович, без ножа режете! Ну да ладно, идёмте.

Он поманил меня в дом. Я вошёл в прохладный полумрак и едва в тот же миг не выскочил обратно: прихожая была заставлена новенькими гробами всех цветов и размеров. Абрам Моисеевич просто лучился гордостью за своё ремесло.

– Никита Иванович, не забывайте: когда ви умрёте и придёте ко мне заказывать гроб, напомните мне, шо я обещал вам скидку!

– Я учту, – пробормотал я.

– Вот ви человек молодой, ви многого не знаете, а я многое повидал, я знаю, шо такое предусмотрительность, Никита Иванович. Садитесь, – он указал на колченогий табурет посреди прихожей. Со всех сторон нас окружала целая выставка гробов, и, сидя на табурете, я мог на неё любоваться. – Ви помните, я пришёл к вам в отделение и притащил на спине деревянный крест?

Ещё бы я не помнил! Его в тот день сопровождал целый крестный ход. Народу нашему только дай повод. Я кивнул.

– Ви могли забыть, но таки я вам напомню. Этот крест я делал для купца Мирошкина, чей папа сильно болел насморком. Вот скажите, Никита Иванович, в каком месте я виноват, что господин купец так предусмотрителен далеко заранее?

Я пожал плечами.

– Хорошо, вы сделали крест. Что дальше?

Это было в конце декабря. Сейчас апрель, следовательно, четыре месяца назад.

– Ви всё время куда-то торопитесь, Никита Иванович. А между тем все мы смертны! В марте купец снова пришёл ко мне и спросил, могу ли я взять заказ на гроб, потому что его папа собирался со дня на день отдать богу душу. Я сказал, что могу, но обмерять клиента приду уже по факту кончины. Это обычное дело, Никита Иванович, людям почему-то не нравится, когда их обмеряют живыми.

– Мне бы тоже не понравилось, – фыркнул я.

– Ви тоже суеверны, Никита Иванович? Так вот, неделю назад господин купец прислал за мной и попросил обмерить его папу и сделать гроб, потому что старик наконец-то умер. Заметьте, я говорю это со скорбью в голосе. Я пошёл к Мирошкиным и взял с собой сантиметр и бумагу. Обмерил старика, всё записал и приступил к изготовлению заказа. Вот гроб, в который купец просит положить покойного батюшку, – Шмулинсон указал куда-то в сторону, я даже смотреть не стал. Мне и так здесь не нравилось.

– Очень красиво, – с кислой миной ответствовал я.

– Благодарю, Никита Иванович, но вам я сделаю лучше. Так вот дальше слушайте внимательно и записывайте. Три дня назад, когда я уже обивал гроб, ко мне пришёл господин купец и сказал, что уже не нуждается в моей работе, поскольку его папа воскрес и сейчас сидит за столом и пьёт чай. Заметьте, Никита Иванович, он пьёт чай, а в моём доме вот уже месяц как закончилась заварка!

Я смотрел на Шмулинсона, тупо хлопая глазами.

– Что, простите? Мне вдруг послышалось, что вы сказали… старый Мирошкин воскрес?

– Истинно так, Никита Иванович! Ви ухватили самую суть моих переживаний.

– Но как?!

– Меня это не волнует. Вот ви человек молодой, ещё много не видели, а я уже старый больной еврей, у меня нервы. Здесь суть не в том, что он воскрес, гражданин участковый, а в том, что если все начнут воскресать, мой бизнес загнётся! Нет, ви представляете? Сначала ко мне приходит безутешный заказчик и просит изготовить гроб для усопшего родственника и обить самой лучшей тканью, что у меня есть. Я беру предоплату и приступаю к работе. Я трачу своё время и силы, а между тем мои дети растут, почти не видя папу! А на третий день ко мне приходит заказчик и просит вернуть предоплату, мотивируя тем, что покойный воскрес и гроб больше не нужен. А кто, я вас спрашиваю, компенсирует моё время, износ инструментов, затраты на ткань, в конце концов? Это кончится тем, что люди перестанут у меня заказывать – ремесло гробовщика им будет больше не нужно! Попомните мои слова, Никита Иванович, добром это не кончится!

Я молчал. Шмулинсон возбуждённо забегал вокруг меня, то и дело натыкаясь на гробы и лишь чудом их не роняя.

– Ви же милиция! Ви можете поговорить с государем, пусть он издаст указ и запретит людям воскресать, пусть подумают о бизнесе бедного еврея!

– Абрам Моисеевич, перестаньте причитать и ответьте чётко. Старика Мирошкина мёртвым кто-нибудь видел?

– Я видел.

– Это понятно, а ещё?

– Священник, отец Борис из Никольского собора. Господин купец сильно любил своего папу.

– Вот видите, можете же. Абрам Моисеевич, я очень вам сочувствую, но тут ничем помочь не могу. Вопросы жизни и смерти не в компетенции милиции. Попробуйте посоветоваться с духовенством.

– А кто вернёт мне мои затраты?!

– Гражданин Шмулинсон! Разбирайтесь со своими заказчиками сами.

Он смерил меня укоризненным взглядом. Его и в самом деле волновал исключительно его бизнес. Меня же, как вы понимаете, задело совершенно другое.

Сначала пёс. Тут ещё можно было как-то отбрехаться – убедить отца Онуфрия и самих себя в том, что все мы глубоко заблуждались, пса похоронили живым, он выбрался и вернулся домой. Притянуто за уши, но допустим.

Второй случай – Митрофан Груздев. Этот вообще самый странный, пятнадцать лет в земле пролежал – и пожалуйста, рассекает по городу, пишет на заборах пошлые частушки и рисует портреты своей обнажённой супруги. Тут я вообще не знал, плакать или смеяться. Если бы не уверенность Яги в том, что Филимон не врёт, я бы в жизни в такое не поверил. Нет, ну вообще, нормально это?

А теперь вот Мирошкин-старший. Все три случая объединяло одно – чудесное воскрешение. Я, кстати, почему-то уже не сомневался, что старика никоим образом не отличишь от живого. Сидит пьёт чай, ну вы подумайте. Надо будет, кстати, для очистки совести зайти к этому отцу Борису. Я поймал себя на том, что уже почти не удивляюсь. Но с чего вдруг они все воскресать удумали?

Шмулинсон продолжал причитать, но мне уже было не до него. Я встал, на прощание пожал ему руку и, не оборачиваясь, вышел во двор. Наш младший сотрудник скучал на ступеньках крыльца.

– Идём, Митя.

– Не забудьте, Никита Иванович! Запретите им воскресать – и с меня рыба-фиш в субботу!

– А что, батюшка участковый, вы уже дело милицейское справили?

– Справил, Митя. А теперь шагом марш на Червонную площадь.

– Мы идём к государю? – мигом приободрился наш младший сотрудник. Его к Гороху звали нечасто, но бывать в царских палатах Митька любил хотя бы потому, что Его Величество никогда не скупился на выпивку и угощения.

– Нет.

– А куды ж тогда?

Мы уже шагали прочь от Шмулинсонова дома. Если честно, мне не слишком хотелось разговаривать. Я был настолько ошарашен развитием этого на первый взгляд дурацкого дела, что даже думать толком ни о чём не мог. Хотя нет, мог, конечно, просто мысли были до крайности сумбурные.

– В Никольский собор. Митька, будь другом, помолчи.

Вокруг благоухали деревья, сверху припекало нежное апрельское солнышко. Я ничего не замечал, просто машинально топал в сторону центра. Как вообще такое возможно, чтобы покойники воскресали – да не в виде жутких упырей, а вполне в человеческом обличье? Я, кстати, был почти уверен, что ни на Митрофана Груздева, если мы наконец его поймаем, ни на старого Мирошкина не подействуют молитвы и святая вода. Потому что они, как ни парадоксально, не нечистая сила. У меня даже голова разболелась.

На Червонной площади было непривычно тихо. Середина дня, народ занят своими делами, особо не до прогулок. Я заметил лишь стайку девушек, неспешно фланирующих под ручку вдоль царского забора. Наверняка опять строят глазки дежурным стрельцам. Мы прошли мимо и направились в сторону собора.

Вблизи Никольский собор поражал своим великолепием. Его купола ослепительно сияли, позолоченные элементы внешнего убранства добавляли пышности этому невероятному сооружению. Не в моём вкусе – слишком ярко, аж глаза режет. Храм Ивана Воина нравился мне куда больше, там я мог отдохнуть душой, здесь же чувствовал себя словно на рынке. Но делать нечего, я сюда не спасения души искать пришёл, а по делу.

Мы вошли на территорию собора. У входа сидели самого нищенского вида бабульки, их скорбный образ бешено контрастировал с сокрушительным блеском собора. Уж не знаю, действительно они были нищими или просто работали, но зрелище было довольно унылым. Я прошёл мимо них и двинулся вдоль по периметру собора, надеясь найти кого-нибудь из служек, чтобы уточнить насчёт отца Бориса. Митька тем временем прицепился к группе европейских туристов, пришедших на экскурсию, и попытался завязать с ними интеллектуальную беседу. Вроде бы получалось не очень, но я махнул на него рукой: пусть развлекается, а у меня дела.

Немолодой монах, к которому я обратился, указал мне на боковую пристройку:

– Святой отец сейчас там с остальными, готовятся к возвращению епископа Никона.

Епископ Никон как раз сегодня должен был приехать из командировки. По идее, кстати, если бы Лариска выходила не за католика, венчать её с мужем должен был именно он. Здесь так заведено, все обряды, касающиеся местной аристократии, проводил именно епископ Никон – разумеется, за значительное денежное пожертвование в фонд собора. Я слышал, что его услуги были весьма недешёвыми. Тем не менее, иметь дело с купцами, иностранцами и иными богачами, не относящимися к высшей знати, святой отец отказывался наотрез независимо от предлагаемой суммы. Довольно интересный подход, кстати. Как я уже упоминал, государя и Лидию венчал именно он.

Я прошёл в указанном направлении и упёрся в небольшое помещение складского типа, заставленное иконами и иной религиозной атрибутикой – я не силён в названиях. Отца Бориса позвали, и он вышел мне навстречу – крепкий мужчина средних лет в традиционном облачении православного священника.

– Чем могу быть полезен милиции? – поинтересовался он, почтительно склонив голову.

– Святой отец, простите мне моё вторжение, не хотел отрывать вас от дел. Мы можем поговорить один на один?

– Разумеется.

Мы вышли во двор. Туристы уже куда-то ушли, Митьку я тоже не видел, да и в целом вокруг не было никого, кто мог бы подслушать наш разговор.

– Святой отец, я хотел бы уточнить. Вы отпевали старика Мирошкина?

– Истинно так. Упокой, Господи, душу раба Твоего Фёдора.

– Отчего он умер?

– Вот того не ведаю. Полагаю, болел. От его сына я слышал, что старик в ноябре окунулся в прорубь – возможно, дело в этом.

В принципе, логично. Простуда, воспаление лёгких. В его возрасте это могло быть смертельным. К тому же ещё в декабре Шмулинсон что-то говорил про насморк.

– Святой отец, не поймите меня неправильно, но Мирошкин был действительно мёртв?

Отец Борис воззрился на меня крайне недоумённо.

– Что, простите?

Я повторил. Мне почему-то показалось, мой собеседник начал подозревать, что я сумасшедший. Впрочем, сказать это сыскному воеводе прямым текстом он не мог, а потому лишь пожал плечами.

– Не знаю, чем вызван ваш вопрос, Никита Иванович, но – да, я абсолютно уверен, что старик был мёртв. Когда я пришёл, его душа уже была рядом с Господом. По просьбе родственников я прочитал необходимые молитвы, как того требуют наши обычаи.

– А потом? Старика должны были отвезти на кладбище и там захоронить?

– Да, но на этот счёт семья уже ко мне не обращалась. Его должны были предать земле на третий день, как и полагается.

– А он не мог… не знаю, спать, быть в коме, впасть в летаргию?