Текст книги "Перстень царицы Ульяны (СИ)"

Автор книги: Glory light

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Ты, Никита Иваныч, не серчай, они ща как обычно балаган устроят да грозить тебе станут. Вишь дело какое, на боярское имущество злодей покусился.

– Знаю, Ваше Величество. Я не в обиде.

– Ну вот и отлично. Зайдёте ко мне потом оба? Успокоения нервов ради и принять не грех.

– Я на службе. Но зайдём с радостью.

В боярской думе было человек пятьдесят. Исключительно мужчины, кстати. Большинство – толстопузые, степенные, все в парадном облачении, высоких шапках и с резными посохами. Кстати, в ближнем бою крайне неприятное оружие – во время битвы с шамаханами за государев трон мне пару раз прилетело, не пушинка, я вам скажу. Некоторые, особо умные, с одного конца их ещё и затачивают, получается вообще чёрт знает что. Но Горох говорит, это традиция, боярин без посоха – как самурай без меча.

Усаживались думцы по фракциям, если можно так выразиться. Бодров и его свита занимали всю правую сторону. Я нашёл взглядом седобородого боярина Кашкина, он сочувственно мне улыбнулся. Я был один против этой толпы. Нет, со мной, конечно, бабка и царь, но в основном боярский гнев будет направлен на меня. Государю так вообще не позавидуешь, он между двух огней.

– Знать желаю, для чего бояре мои верные срочное заседание собрать затребовали, – громогласно объявил Горох. Позади трона стояли два писца и фиксировали на бумагу государевы речи. На правой стороне пошептались, Бодров кому-то покивал, и со скамьи поднялся седой боярин с бородой по пояс. Я его не знал.

– Государь, мы, как ты сам сказал, слуги твои верные. Мы служили тебе, а до этого – батюшке твоему, живота своего не жалеючи. В лихую годину дума боярская завсегда тебя поддержит ради спокойствия во владениях твоих. Через нас ты управляешь своими землями.

– Так какого ж, скажи, рожна, – это Бодров. Началось, – имущество слуг твоих верных порче подвергают бесстыдно, а их самих – оскорблениям и клевете? Ты создал милицию – мы молчали. Ты дал приходню без рода и звания следствия в городе вершить, на честь нашу посягать и свои порядки устанавливать!

Я видел, как уши Гороха медленно багровеют. Но царь пока молчал. Я тоже – пусть выскажется.

– Но когда на слуг твоих обвинения позорные возводят и заборы им размалёвывают, ровно порченой невесте, – он будто не видит! Так кого ж должна защищать твоя милиция? Крестьян, рабочий люд да девок падших? А о нас кто подумает? Так вот не выйдет, государь, потому как мы сами о себе подумаем! Слово боярское нерушимо, и стоять ему, аки стене каменной.

– Ты, Павел Игнатьич, всё сказал? – обманчиво ласково уточнил Горох. – Тогда слушай. Все слушайте. О деле боярина Крынкина мне доложить успели, в курсе я. Ворота покрась, охрану выстави и боле время моё не отнимай. А токмо не сметь мне тут возводить поклёп на милицию! В управлении страной я совета вашего всегда спрошу, ибо такова традиция. Но следствие вести я повелел Никите Иванычу, потому как перед участковым все равны – что плотник, что боярин, ибо справедливо сие. Тех же, кто противиться моему слову будет, сей же час велю на кол посадить! Ишь чего мне удумали, революцию вершить! Я вам дам революцию! По моему слову здесь дела творятся, ибо я над вами всеми Господом Богом поставлен. А лично ты, Павел Игнатьич, опосля ко мне зайдёшь да доложишь, как так получилось, что ты за моей спиной с католиками польскими дружбу завёл.

– Я благословения для дочери у тебя спросил.

– Ты позволения моего не спросил, а за то кара суровая полагается, коли пыл не убавишь да продолжишь на милицию голос повышать. Подумай над этим на досуге, коли хочешь на Ларискиной свадьбе за молодых выпить.

Толпа загудела.

– Государь, твоя милиция дело ведёт недбайно да косно, а меж тем на боярина покусились! Понимаешь ты, ирод участковый?! – это уже мне. – Имущество боярское свято охраняемо повинно быть! А не то мы сами себя обороним, но тогда и ты городу без надобности!

– Перед следствием все потерпевшие равны, – я тоже был вынужден повысить голос, чтобы они меня хотя бы услышали. – Случай боярина Крынкина ничуть не важнее двух других.

– Да ты что несёшь, участковый?! – чуть ли не хором взвыли они. – Ты ж думай, с кем бояр равняешь! Мы веками при царе стояли!

– При казне вы веками стояли, – огрызнулся я. – И тянули оттуда кто мешками, кто сундуками. Сказано вам, следствие ведётся.

Господи, как с ними было тяжело. Я жалобно взглянул на государя: может, пора заканчивать? Горох молчал, бояре обсуждали мою персону друг с другом, и до нас им пока дела не было. И кстати…

– Довожу до вашего сведения, что любые попытки физического воздействия на предполагаемых участников дела будут караться арестом.

– Ты, Никита Иваныч, хоть раз за всё время пользу принеси, а то пока от тебя честному боярству вред один. Коли за три дня не сыщешь преступника, мы сами следствие да суд вершить пойдём, – это дед, который толкал вступление. Почему, кстати, через три дня, а не сейчас или завтра, к примеру? Потом я вспомнил: на четвёртый день в Лукошкино приезжают поляки. Дума готовится к Ларискиному венчанию, сейчас им не до поисков заборного вредителя. А вот уж после свадьбы… То есть по-хорошему к сроку можно накинуть ещё столько же, но это уже будет нечестно. Я и сам понимал, что вредителя искать надо.

– Быть посему, – решил Горох. – Даю тебе, участковый, три дня. Супостата найдёшь да к суду представишь – награжу. А не сумеешь… на каторгу, конечно, не сошлю, но в отставку отправлю, ибо не оправдал доверия царского. Теперь, слуги мои верные, ступайте с Богом. А ты, Павел Игнатьич, помни: густую кашу ты заварил – не подавись токмо, как расхлёбывать будешь.

Бодров что-то буркнул в ответ, но мы не расслышали, а громче он повторять не стал. Да мы и не настаивали. Горох вышел через боковые двери, мы выдвинулись следом. Бояре тоже начали расходиться. Сейчас они от души поужинают за государственный счёт, а потом с чувством выполненного долга разъедутся по домам.

Царь привёл нас в свой кабинет, повелел подать туда ужин и жестом пригласил нас садиться.

– Ещё раз прости, Никита Иваныч, что тебе всё это слушать пришлось. Бояре мои последнее время совсем из ума выжили, да плюс дело такое… странное больно. Что за преступление такое – ворота разрисовывать? Добро бы там убили кого или ограбили, но частушки да картинки срамные? Ну несерьёзно это, согласись.

– Соглашусь, а толку? Искать-то надо, иначе ваша дума нас с вами сожрёт и не подавится. Ваше Величество, но ведь можно ж их разделить как-то? Созывать по отдельности, я не знаю…

– Шустрый ты человек, участковый. Как их созовёшь по отдельности, коли они между собой общаются? Кого не пригласишь – так ему другие доложат, он и припрётся. Разумею я, о чём ты толкуешь, мне самому бодровские прихлебатели уже в печёнках сидят.

– Но ведь царь-то вы!

– Я. Ты пойми, Никита Иваныч, я могу их прижать, но ведь и они молчать не будут. Я стрельцов, они – рекрутов из деревень. А это кровь, участковый. Я ж жить потом с этим не смогу.

– Понимаю… – я кивнул. И впрямь не подумал, в конце концов, он своих бояр лучше знает, я-то куда с советами лезу?

– Ты лучше скажи, участковый, с чего это вдруг Крынкин Фильке Груздеву рыло чистить полез? Али тот к бабам его с чем непристойным приставал?

Я фыркнул, представив облезлого дьяка под ручку с красавицей Агапкой.

– Да если бы. На самом деле проще всё. На основании свидетельств очевидцев последних двух случаев я составил портрет предполагаемого преступника. Это человек тщедушной комплекции, в балахоне или в рясе и с бородкой.

– Козлиной, – уточнила бабка. Царь помолчал.

– Слушайте, под такое дело каждого десятого хватать можно, а тока одно рыло мне в башку лезет, – наконец задумчиво изрёк он. – Невже ж Филька Груздев?

– Вот и мы так подумали. И Крынкин, заметьте, тоже так подумал. Образ-то ведь очень размытый, но почему-то все представляют именно Филимона Митрофановича.

– Что значит «почему-то»? – немедленно отреагировал Горох. – А то ты забыл, как этот жёлудь сушёный меня при всей думе «бугаем непроизводительным» и иными ругательствами крыл? Да кто ж ещё на такое способен!

– Вы, Ваше Величество, не единственный. У нас с бабулей, у Еремеева и, как выяснилось, у боярина описанный образ ассоциируется с Груздевым не только внешне, но ещё и по составу преступления. Человек в рясе и с козлиной бородкой ходит по городу и по ночам пишет на заборах пошлые частушки. Согласитесь, ну кто ещё-то?

– Так а чего ж ты Крынкину мешать удумал?!

Ну вы подумайте, и этот туда же!

– Расправа без суда ведёт к анархии, – терпеливо объяснил я. – Это противозаконно.

– Ну так и чего ж, коли он виновен?

– Он невиновен, – вновь подала голос Яга. – Не врал Филька, не он это. Но чую я, что-то он знает. Надо нам, Никитушка, на допрос его вызвать.

– Вызовем, раз вы так считаете, – кивнул я. – К тому же мне показалось, что я сегодня его на нашей улице видел. Не мог он сам к нам идти?

– Чего б не мог? Мог, – пожала плечами бабка. – Напиши ему повестку, Никитушка, Митька завтречка поутру и отнесёт. И сопроводит, коли надо. Вдруг бояре опять удумают харю дьякову разукрасить?

– Надеюсь, не удумают. Так что вы не думайте, Ваше Величество, мы работаем не покладая. Какое бы ни было это дело несуразное, но раскрыть мы его обязаны.

– Повыдергаем супостату бороду и заставим ею заборы красить! – Яга стукнула по столу сухоньким кулачком. – Бог с ним, с Крынкиным, но вдову-то почто? Ей же теперь хоть из дому не выходи, такое похабство намалевал!

– Вдова к сестре на время переехала, пока всё не уляжется. А там поймаем мы этого типа и заставим ей всё возместить.

– Ну и с Богом, Никита Иваныч. А теперь, опергруппа моя разлюбезная, давайте-ка откушаем да выпьем за конец трудового дня. Ты, Никита Иваныч, дело своё правь, как считаешь нужным, до Ларискиной свадьбы тебе сроку. Но об этом завтра уже, сегодня я отдыхать изволю.

На том и порешили.

========== Глава 3 ==========

У Гороха мы сидели долго. Часа через два к нам присоединилась царица Лидия, и мы вчетвером отлично провели время. Обсуждали прошлые, успешно раскрытые опергруппой дела, государь рассказывал что-то из истории Лукошкина. Лидия больше слушала и пыталась понимать, на некоторых моментах переспрашивая по-английски. Было тепло, уютно и в целом очень душевно. Я и думать забыл о боярах, разрисованных заборах, воскресших псах и субъекте с козлиной бородкой. Завтра, всё завтра.

Мы вышли от государя уже глубокой ночью. Горох предлагал свою карету, но мы с бабкой решили пройтись пешком – проветрить головы. Венценосные супруги на прощание помахали нам с балкона. Хорошие они всё-таки люди. Я действительно искренне радовался такому повороту событий. Горох был крайне падок на женский пол, причём не придерживался какого-то определённого типажа – дамы в его постели бывали совершенно разные. Но свою нынешнюю супругу он полюбил искренне и безоглядно, так, что налево и смотреть перестал. Наверно, это и есть настоящее счастье. Дело ведь не во внешности и не в богатстве – дело в душе.

Мы вышли за ворота государева подворья и неспешно направились в сторону отделения. Бабка держалась за мой локоть, и я старался идти помедленнее. Некоторое время мы молчали, размышляя каждый о своём. Уж не знаю, о чём Яга, а ко мне вновь вернулись невесёлые думы о нашем дурацком деле. Как было бы проще, если бы, допустим, вот идём мы сейчас – а тут этот творчески одарённый тип очередную похабщину рисует. Тут-то я его под белы рученьки да в участок. Но увы, об этом я мог только мечтать.

На деревьях заливались птицы, ночной воздух был тёплым и ароматным. Звёздное небо напоминало расшитый бисером ковёр. И тишина вокруг такая, что звук собственных шагов кажется до невозможности громким. Я настолько углубился в свои мысли, что едва не вздрогнул, когда Яга потянула меня за локоть, привлекая к себе внимание.

– Никитушка…

– А? Простите, бабуль, задумался.

– Вот я и гляжу, совсем тебя думы тяжкие одолели. Ты не кручинься, участковый, найдём мы этого вредителя заборного.

– Найдём… – я кивнул. Мне не давала покоя одна мысль. – Бабуль, я вот всё думаю. Описание преступника у нас размытое до невозможности. Ну сами посудите, тощий тип в рясе и с бородой. Это не портрет подозреваемого, а так, детский сад какой-то. Но все, кого ни спроси, по этому описанию представляют исключительно Груздева. Так?

– Истинно, – согласилась бабка. – Ну а кого ж ещё, ежели мы от Фильки слова доброго никогда не слышали, тока ругань одну? Я ж почему его тогда и заколдовала, что сил никаких не было ту похабщину слушать, что изо рта его льётся.

– Так вот. Мы даже предположим, что он как-то связан с этим делом. Тем более вы говорите, что пишет и рисует это всё не он, но преступника может знать или догадываться, кто это.

Яга снова кивнула.

– Верно мыслишь, Никитушка.

– И знаете, что мне ещё у государя в голову пришло… а кто изображён на той картинке, что у вдовы на воротах? Я сначала подумал, вдруг какой-то случайный образ, но вообще не похоже. Рисунок хоть и корявый, но вдруг это портрет кого-то определённого? Там ведь лицо узнаваемое.

– А ты на лицо, что ли, смотрел? – хмыкнула Яга. – А я-то думала, вы, мужики…

– Бабуля! Я следствие веду, я на всё смотрел, а не только на… эти самые, – я руками попытался изобразить, на что конкретно. – Вы меня слушаете или нет?

– Слушаю, касатик, давай далее.

– Так вот. Это, конечно, просто предположение, но что если… короче, бабуль, только не смейтесь. Что если опросить соседей Груздева, вдруг кто вспомнит эту женщину?

Яга ответила не сразу. Мы уже приближались к отделению. Свет в тереме был погашен, Митька наверняка давно спал.

– Знаешь, Никитушка, что я тебе скажу… дело ведь как есть дурацкое, но расследовать нам его надо. Почему бы и нет? Иных вариантов я всё равно не вижу, ты ведь сам не знаешь, куда нам двигаться – а ты начальник. Кому этот, прости Господи, субъект в следующий раз ворота распишет, мы не ведаем, в каждом переулке патрули выставлять – у государя стрельцов не хватит. То есть опередить супостата мы не можем. Ну так и давай твой путь опробуем, авось и сработает задумка. А ну как эта баба и впрямь к Фильке Груздеву какое-никакое отношение имеет. Чему ж тут смеяться, участковый, тут кабы не плакать надо… дело есть, а как следствие вести – не ведаем. Зацепок нет, из улик – частушки срамные да баба голая, углём намалёванная. Уж хоть убили бы кого…

– Мыслите позитивнее, – я открыл калитку и пропустил бабку во двор. Стрельцы у ворот тихо беседовали. – Доброй ночи, ребята. Всё спокойно у вас?

– Как есть спокойно, Никита Иваныч!

– Это хорошо. Тогда до завтра. Хм… уже до сегодня. В любом случае, я спать.

А то на этих бояр никаких нервов не напасёшься. В тереме я сразу поднялся наверх, переоделся в домашнее и рухнул на постель. Ну их всех лесом – а я спать!

Я думал, что петуха вообще не услышу, настолько я вымотался за прошедший день. Тем не менее, я проснулся ещё до того, как он взлетел на забор. Когда пернатая скотина во весь клюв проорала побудку, я уже делал зарядку. За окном едва светало. Яга не заставила себя ждать:

– Никитушка-а!..

– Бабуль, я уже встал. Сейчас переоденусь и спущусь.

– Ну вот и ладненько. А то я уж курник испекла, думаю, проснётся участковый да откушает.

– Откушает, никуда не денется. От вас ещё никто голодным не уходил!

Вот интересно, а сама-то бабка когда спать умудряется? Мы вернулись глубоко заполночь, а она уже пирог испечь успела! Мне этого никогда не постичь. Я надел форму и с фуражкой подмышкой спустился вниз. Горницу наполнял аромат свежей выпечки.

– Садись, Никитушка, я вот тут тебе завтрак собрала. А уж опосля за дела.

Едва я сел, бабка придвинула мне тарелку со здоровенным куском пирога, начинённого курицей и варёными яйцами. Я люблю её стряпню. Готовит бабка отменно, причём иногда такое, что я прежде в глаза не видел. Я и не знал, на самом деле, что наша русская кухня настолько разнообразна. Но как же вкусно!..

Пока я уплетал пирог, бабка докладывала новости:

– Стрельцы вот тока что сменились. Митька с утра с повесткою к дьяку ускакал, после обеда пущай явится, валенок плешивый.

Я от такого сравнения едва не подавился. Яга успокаивающе похлопала меня по спине.

– Ладно, сейчас Митьку дождусь – и пойдём Филимоновских соседей опрашивать.

– А пока чайку, Никитушка.

Возражений у меня не было. За чаем с пряниками мы просидели около часа.

– Что-то Митеньки нашего долго нет, – забеспокоилась Яга, выглядывая в окно. – Уж кабы не убил никого…

Я между тем начал составлять в блокноте список дел на сегодня.

– Бабуль, значит, у нас допрос соседей, допрос самого Груздева… вы ещё говорили, Абрам Моисеевич встречи со мной жаждет, давайте его на вечер запишем. Сам к нему схожу. А Митька что-то правда задерживается… я не могу его до завтра ждать, мне дела делать надо! Бабуль, пошлите кого-нибудь за Еремеевым, ему тут недалеко, я лучше с ним схожу. А Митька вернётся – по шее ему дадите, его только за смертью посылать.

Бабка кивнула и высунулась в сени отдавать распоряжения. Через пару минут со двора верхом выехал один из дежурных стрельцов.

Фома явился минут через пятнадцать. Снял шапку и вошёл в горницу.

– Здоровы будьте, милиция!

– Заходи, Фома, чай будешь?

– Благодарствуем, а тока не, испил ужо. Ты чего меня вызывал, Никита Иваныч?

Я коротко изложил ему суть дела. Сотник подумал, кивнул: других версий всё равно нет, эта – единственная.

– А чего ж нет, прогуляемся, поспрошаем. Пошли, что ль?

Я встал с лавки, на прощание обнял Ягу.

– К обеду вернёмся, бабуль. Фома Силыч, ты Филькин допрос слушать будешь?

– Буду. А ну как он опять на милицию рот разевать начнёт? А тут я ему и по шее, дабы неповадно было.

– Мало ему Крынкина вчера было, ещё ты добавить хочешь?

– Так я ж и говорю, если начнёт. Пошли, Никита Иваныч, мне самому интересно.

Во дворе я поздоровался со стрельцами, и мы с Фомой неспешно направились в сторону дома дьяка. Я там уже бывал – в тот день, когда мы устроили облаву на шамаханов и обнаружили в груздевском подвале подземный ход. От отделения нам было идти минут двадцать. За это время я успел пересказать сотнику подробности вчерашнего собрания. Наверно, я так красочно описывал драку боярина и дьяка, что Фома хохотал от души.

– Короче, царь дал нам три дня сроку. На четвёртый день тут Бодровы свадьбу гулять будут, вот хочет успеть до основных торжеств.

– Так а тебя пригласят, что ли? – хмыкнул Еремеев. – Они пьют, а ты знай себе расследуй, ты к этой свадьбе не привязан.

– Оно, конечно, так, но… понимаешь, это будет уже нечестно. Государь нам доверяет, и мы обязаны сделать всё возможное.

– Сделаем, – кивнул сотник. – Поймаем вредителя да на каторгу.

– За разрисовывание заборов? Ты серьёзно? То есть Мышкина за многолетние хищения из казны – в деревню на пять лет, а за это – на каторгу? На мой взгляд, преступления несопоставимые. Мы сейчас расследуем по сути мелкое хулиганство.

– Мышкин – боярин, – нравоучительно поднял палец Фома. – Их судить можно токмо за измену родине и заговор против царя. А здесь у нас боярин – потерпевший, поэтому они будут настаивать именно на каторге. Да тебе-то что? Ну посидит лет десять на островах северных да вернётся… коли выживет.

Я только махнул рукой. Я здесь неполных два года, а они веками по этим традициям живут. Нести прогресс в массы мне предстоит постепенно, чтобы люди сами до этого доходили. Менять образ мышления не так просто.

***

С собой у меня был неизменный блокнот, куда я предусмотрительно перерисовал картинку с забора. Ну в конце-то концов, не на пальцах же мне описывать, правда? И мы с Еремеевым начали обход. Домов на улице было около тридцати, поэтому мы немедленно принялись за дело. И вскоре столкнулись с тем, что версия моя начала рушиться на глазах. Лет десять назад в последнем по улице дворе вспыхнул сарай, огонь перекинулся на дом, потом к соседям… и в итоге меньше чем за час выгорело пол-улицы. Погорельцы вывезли, что смогли, продали землю и съехали, а новые хозяева, отстроившие здесь дома, ничем нам по делу помочь не могли. Все, кого мы опрашивали, отвечали одно и то же: в дом Филька Груздев баб не водит, ни разу с девицей замечен не был.

– Дык ещё бы, – Фома раздосадовано сплюнул на землю, – он к девкам на Лялину улицу ходок, знаю я его, мухомора плешивого. Скока раз мои ребята его там ловили?

– Что, серьёзно? – представив Груздева в окружении путан с Лялиной улицы, я хрюкнул от смеха.

– Ой, а то ты не знал! Зато потом нам донос пишет, что его там побили, видите ли. А побили его за то, что пытался уйти, не заплатив, зато самых сочных девиц обслюнявил. Да ну его, Никита Иваныч, пошли дальше.

Нам оставалось ещё четыре дома, и вот как раз они-то относились к тем, что уцелели при пожаре. Но в ближайшем сменились владельцы, и оттуда мы вновь ушли несолоно хлебавши. А в следующем долго стучали в дверь, пока нам навстречу наконец не выползла сморщенная старушенция годков так под сотню.

Бабулька к тому же оказалась глухой, пришлось орать. Пока Фома её допрашивал, я на скорую руку дорисовал женщине на картинке какое-никакое платье.

– Филимона Груздева знаете? – завопил Еремеев на ухо бабке. Наверно, нас вся улица слушала, хоть мы и беседовали в доме. С третьего раза хозяйка расслышала и закивала.

– Фильку? Как же ж, оттаким ещё его помню, – она показала рукой рост ребёнка. – Яблоки у меня таскал, паршивец!

– А кто вот это, не знаете? – это уже я. С непривычки так орать я закашлялся, Фома забрал у меня блокнот и показал старухе картинку. Та поднесла её к самым глазам.

– Так то Матрёна, матушка евойная! Померла, упокой Господи её душу! Лицо так точно ейное. Рыжая она была, грудь ровно вымя коровье, все мужики ажно туда пялились!

Мы с Еремеевым переглянулись. Вот так да…

– Спасибо! – хором завопили мы и рванули на выход. Едва оказавшись на улице, привалились к забору и расхохотались. Как мог у такой дородной и одарённой несомненными достоинствами женщины быть такой сморщенный, тощий и плешивый сын! Мы пришли в себя минут через пять, утирая слёзы от смеха, и уже куда более серьёзно посмотрели друг на друга.

– Дело принимает неожиданный поворот, – несколько отстранённо прокомментировал я.

Еремеев кивнул. Мы помолчали, пытаясь как-то осознать полученные сведения. Всё-таки интуиция меня не обманула.

– Пошли к нам, что ли? Яге расскажем, пусть тоже посмеётся.

– Пошли. Слушай, участковый, но получилось ведь точно так, как ты и сказывал. Ну, что баба эта на заборе – не просто абы кто, а как-то с Филькой связана. Воистину великая вещь – чутьё милицейское! И ведь идея-то, не прими на свой счёт, но дурацкая! А сработало, поди ж ты.

– Да тут всё дело дурацкое, – вздохнул я. – Сам подумай, милиция, государев тайный сыск, на счету которого раскрытие шамаханского заговора и победа над демоном, бросает все силы на поимку тощего типа, пишущего на заборах пошлые частушки и рисующего голых баб. Ну мелко ведь, Фома! Меня не покидает ощущение, что мы попусту тратим время. А, и ещё пёс воскрес, что тоже не добавляет оптимизма.

– В смысле – воскрес? – не понял сотник. Мы неторопливо шагали в сторону отделения.

– В прямом, не поверишь. Погоди, а что, я про пса тебе не рассказывал?

Фома отрицательно помотал бородой. Выходит, не рассказывал. А я почему-то был уверен, что успел. Я вкратце изложил Еремееву итоги нашего с Митькой похода на собачье кладбище.

– Ты хочешь сказать, что по двору храма Ивана Воина сейчас бегает оживший пёс, по которому в жизни не догадаешься, что с ним что-то не так? Дела-а… – протянул Фома.

– Яга говорит, всякое здесь бывает, но кому это вообще могло прийти в голову – собаку воскрешать? Зачем?

– Да мало ли… сидит какой колдун, книгу чёрную листает, мухоморы жуёт – а дай, думает, пса из земли подыму.

– Э нет, – возразил я. – Во-первых, вот так всё обставить – чтобы пса невозможно было от живого отличить – на такое абы кто не пойдёт, Яга говорит, это разве что Кощею под силу, но Кощея отец Кондрат в город не пропустит. А во-вторых, у меня такое чувство, что смерть пса вообще подстроена. Он должен был умереть, чтобы воскреснуть. Но вот зачем – для меня загадка. Два дела одновременно делать надо, а мы на этих заборах застряли.

– Да ладно тебе, участковый, разберёмся.

Мы как раз подошли к воротам отделения, когда на противоположном конце улицы я заметил Митьку со свёрнутым ковром на плече. Яга в чистку просила сдать, что ли? Так ковёр вроде не наш, у нас таких нет…

– Фома, ты иди в терем, скажи бабуле, что я скоро буду. А я нашего олуха подожду. А то что-то у меня нехорошее предчувствие.

– Слушаюсь, Никита Иваныч.

Сотник скрылся за воротами, я остался стоять на улице. Когда наш младший сотрудник достаточно приблизился, я смог рассмотреть свешивающиеся из ковра лапти. Кажется, нехорошее предчувствие не обмануло.

– Митя, что это?

– Как есть ковёр, батюшка Никита Иваныч! – ответствовал он и, скинув свою ношу с плеча, поставил её вертикально. Лапти закачались в воздухе.

– А почему над ковром чья-то обувь? – я старался держать себя в руках. Он всё равно не поймёт, в чём проблема, а я себе нервы сохраню.

– Так то ж Филимона Митрофановича! Доставил его по вашему распоряжению.

– Митя, он должен был сам прийти, почему ты притащил его в таком виде? И переверни немедленно, ты ж его вниз головой поставил!

Наш младший сотрудник пожал плечами.

– Так дьяку уже всё равно, а мне так тащить удобнее было, – и он легко перевернул Груздева на сто восемьдесят градусов.

– В смысле… всё равно?! – едва не заорал я. В голове за секунду пронёсся вихрь вариантов: то ли до дьяка всё же добрался Крынкин, то ли Митька решил ускорить доставку и отоварил тщедушного дьяка пудовым кулаком, то ли ещё что похуже.

– Да не извольте беспокоиться, батюшка воевода! Я ж вам его в лучшем виде, не запачкался дабы. К тому же Филимон Митрофанович у нас привычный, его как тока в участок не доставляли…

Так. Я глубоко вздохнул и медленно сосчитал до десяти.

– Тащи его в терем. Там Еремеев, развернёте дьяка из ковра, и чтобы через пять минут – через пять минут, Митя! – он был готов к допросу. Вопросы есть?

– Никак нет, батюшка воевода!

– Исполняй.

Митька подхватил ковёр подмышку и дунул в терем. Я наконец вошёл во двор.

– Никита Иваныч, – окликнули меня дежурные стрельцы, – а чой-то Груздева опять в ковре притаранили, аки невесту заморскую? Сам идти не может?

– Похоже, что так… и я даже догадываюсь, по чьей вине. Ладно, ребята, пойду допрашивать жертву милицейского произвола.

Дьяка уже извлекли из ковра и усадили на стул. Поскольку гражданин Груздев по-прежнему пребывал в бессознательном состоянии и норовил упасть на пол, Яга с Еремеевым наскоро прикрутили его к стулу длинной верёвкой. Всё как в лучших традициях сцен киношных допросов. Митька кинулся ко мне и, не дожидаясь закономерных вопросов, принялся докладывать:

– Никита Иваныч, я ж как поутру повестку вашу взял да к дьяку и выдвинулся, привести его дабы. А токмо не было его дома – сбёг, охальник, ещё на рассвете! А куда – соседи не ведают. Ну уж я ног не пожалел – в город на поиски, а ну как со злодеем долгорясым беда какая приключилась? А ведь милиции он живым нужен!

– Ну и? Ответь мне, зачем ты его вырубил и в ковёр закатал?

– Так то ж не я!

– А кто?!

– Да вы дослушайте, Никита Иваныч! Ибо безвинен я, а вы уж все смертные грехи на меня повесить готовы! И фонарь под глазом не я дьяку поставил, то ужо было, когда я его нашёл.

– Знаю, это Крынкин вчера. Ладно, давай дальше, – я покосился на Ягу, та поднесла к носу дьяка пузырёк с какой-то вонючей жидкостью. Груздев замычал и приоткрыл глаза.

– Бегал я, батюшка воевода, полдня по городу, аки пёс охотничий, на дьяков след напамши, а токмо нигде супостата не было. А потом вона на соседней улице глядь – Семён Березин, что с ворот, в нашу сторону едет, а поперёк седла у него ковёр сей. В отделение везёт, стало быть. А что, спрашивает, у себя ли Никита Иваныч, а то Афанасий, напарник евонный, подарочек малый участковому просил передать. Дьяка, стало быть, изловили! Эми…грировать хотел, кабачок трухлявый!

Я выслушал доклад до конца, стараясь не смеяться. Как оказалось, ранним утром к воротам явился гражданин Груздев с котомкой за плечами и потребовал выпустить его из города. Нет, так-то, если не было царского приказа закрыть ворота, каковой отдавался в случае чрезвычайной ситуации, всех желающих обычно выпускали свободно. Но Филимон принялся торопить стрельцов, грозить им карами небесными, а потом и вовсе безоглядно обматерил. Вот тут-то ребята и не выдержали. Нет, по большому счёту, их можно понять – к воротам подкатывается облезлый тип, спешит так, будто за ним гонятся бесы, да ещё и ругается на чём свет стоит. Я бы тоже не стерпел. Короче, кто-то из стрельцов дал дьяку в ухо, после чего бессознательное тело Филимона Митрофановича завернули в ковёр, поставили к стеночке, да и забыли о нём. В одиннадцать утра караул на воротах сменился, и на дежурство заступил Тихомиров-младший. Каковой, к слову, сразу сообразил, как обрадуется дьяку милиция. Дескать, посмеётся батюшка воевода с утра пораньше. Груздева погрузили на коня, и Семён повёз его нам.

Как ни странно, во всей этой истории наш Митька был и в самом деле не виноват. Нет, я действительно посмеялся, но зачем же всё-таки Филимон пытался сбежать из города? Ладно, об этом я его тоже спрошу. Ни одно дело у нас без Груздева не обходится!

Дьяк между тем наконец пришёл к себя. Попытался встать, понял, что привязан к стулу, и моментально включился так, что даже стрельцы во дворе натянули шапки на уши.

– Ирод участковый, улей тебе за шиворот! Ты как посмел особу духовную, меня то бишь, к стулу привязать да свободы лишить воли моей супротивственно?! Развяжи меня мигом да извинения принеси, полено в погонах, ибо не сумел ты меня вчерась оборонить! Боярами ты купленный и проданный, иуда! Крынкин ведь, прелюбодей проклятый, тока и знает, что девкам с государева двора под юбки лазить, будто своих ему мало! А царь-то нибы не видит, а токмо сам уж не могёт ничо, кормилец наш!

Еремеев, стоявший за спиной Филимона Митрофановича, молча размахнулся и дал тому по шее. Голова дьяка мотнулась вперёд.

– Фома!

– А ты хочешь, чтоб я слушал, как он государя языком своим грязным полощет?!

– Муки адовы за правду как есть принимаю! – это дьяк. Затрещина от Еремеева несколько умерила его пыл.

– Гражданин Груздев, не забывайте, что вы после вчерашнего живы только благодаря вмешательству милиции. Бояре искренне уверены, что это именно вы расписали ворота владений Крынкина, а потому поддержали бы его, даже если бы он вам прямо там хребет посохом проломил. А он хотел.