Текст книги "Ever since we met (СИ)"

Автор книги: Clannes

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Даже если все-таки решишь остаться в Москве, мы не обидимся, ты только нас из жизни не вычеркивай, – мама со стула встает, за плечи ее обнимает. Семь лет назад, когда она поняла, что родители ее добровольно оставляют чужим ей людям, ее почти воротило от таких вот прикосновений. Сейчас она понимает, почему они так поступили, и не обижена на них. Простила давно. Сейчас эти объятья – то, чего ей так долго не хватало, то, чего ей хочется и что ей даже нужно. Как она может родителей вычеркнуть из своей жизни? Как она может про них забыть? В конце концов, они все равно ее любят. И она их тоже. И у нее совсем скоро будет братик или сестричка, и она этого малыша тоже уже любит.

– Я вас люблю, – повторяет она свои мысли уже вслух. – Как могу я вас вычеркнуть? Только вы про меня тоже не забывайте, ладно? Я, конечно, все понимаю, новый член семьи скоро появится и все такое…

– Дурашка ты, Сашунь, – папа ее по лбу легонько щелкает, прежде чем их обеих обнять, к себе притягивая. – Мы многое потеряли, но больше не хотим. Ты наша девочка, и ты нам важна, будь у нас хоть один ребенок, хоть десять.

От этих слов, от объятий мамы и папы, от самой этой атмосферы Саше тепло и плакать хочется. От счастья, конечно же. Ей этого не хватало, но теперь все обязательно будет иначе. Теперь все обязательно будет как надо.

========== Глава 40 ==========

– Вот у других религий тоже есть свои ритуалы и поверья, – начинает Ваня ни с того ни с сего. Причина, в принципе, ясна – Новый Год все ближе, скоро им в лес отправляться, приветствовать на рассвете новое солнце, и ей лучше было бы вздремнуть, но сон не шел никак, так что они только что досмотрели очередной американский фильм о Рождестве. Кто ж им виноват, что оно у них вместо новогоднего празднества? – Почему тогда их богов никто не видит? А вы не только видите, вы еще и тесно общаетесь. Да даже я видел, хотя во мне магии ровно настолько, чтобы будущей дочке передать.

Вопрос и правда хороший. Саша чуть сползает, у него под боком двигается, чтобы головой устроиться на его груди, но так, чтобы можно было ему в глаза заглянуть – приходится на живот перевернуться, но это не проблема. Интереса в его глазах столько, что чуть ли не все остальное перекрывает.

– Раньше были явления богов массам, – возражает она, когда устроиться поудобнее наконец удается, и слова нужные тоже находятся. – Со временем вера ослабла, потому что люди стали недоверчивее. Боги тоже стали слабее, даже те, которые изначально были сильны. Даже те, в кого верили многие по всему миру. Сила каждого божества зависит, в первую очередь, от того, сколько человек искренне верят. Ты знаешь, что такое тульпа?

– Я знаю, что такое вульва, а что такое тульпа, без понятия. Это что-то медицинское?

Щелбан Ваня получает несильный и вполне себе шутливый. Впрочем, сейчас она не шутит совершенно. Часть из того, что она ему говорит, она узнала от старших ведьм, часть нашла сама и очень долго не была уверена, что права. Оказалось что все-таки да, как ни крути.

– Тульпа, – говорит она, когда его лицо возвращается в норму из обиженной гримаски, которую он состроил, – это некий мыслеобраз, который переходит в реальность. Чем больше в него верят, тем он сильнее. Уничтожить тульпу можно только тем, что все перестанут верить в то, что она собой воплощает, но пока есть хоть кто-то, она будет существовать, пусть и слабая донельзя. Одному человеку тульпу породить очень сложно, для этого требуются невероятные жизненные силы. Даже десяти сложно.

– А ведьмам?

Правильные вопросы Ваня задает. Хорошие. Его так и хочется за это поцеловать туда же, куда она щелкнула минуту назад. Ограничиться приходится чмоком в колючий подбородок, дальше она просто не дотянется из своего положения сейчас.

– А ведьмам, – с нажимом повторяет она за ним, – намного проще. Мать – древнее христианского бога. Во все времена, какой бы восхитительной ни была богиня, она была ниже бога. Какой бы замечательной ни была женщина, она всегда была ниже любого мужчины и подчинялась ему. Женщина могла быть выше по положению, чем мужчина, только за счет отца, брата или мужа. Никаких прав. Никаких возможностей. Тогда и родилась вера в Мать, которая поможет тем, кто в нее верит. Женщинам не хватало этой веры, и, появившись благодаря какой-то из них, самой храброй, она расходилась по миру быстрее, чем христианство или ислам. Шепотки бывают полезнее громких криков.

– А сила?

Похожие у него вопросы. Смешной.

– Генетическая мутация. Неизвестно, чем обусловленная, сколько времени развивавшаяся и во что в итоге вылившаяся, но есть что есть. Важно то, что эта сила, вольно или невольно, послужила укреплению Матери, если не ее созданию. Охота на ведьм не была охотой на приспешниц дьявола, а попыткой уничтожить не покоряющуюся религию. Неудачной попыткой. Обычные люди верили все меньше, а ведьмы разочаровались в христианском боге и не спешили искать утешения в других.

– И Мать стала сильнее благодаря этому, – задумчиво продолжает Ваня, вопроса в его голосе нет. Молодец, определенно, правильные у него выводы. – А чем сильнее Мать, тем сильнее те, кто в нее верит? Или это не связано?

– А вот насчет этого я не в курсе, – она хмыкает, на локтях приподнимается, чтобы короткий поцелуй в губы все-таки урвать, и улыбается довольно, как кошка. – Зато в курсе, что мне переодеться надо, потому что мы с твоей мамой в лес идем и вернемся только к рассвету. Будем тульпу питать. Она у нас, в отличие от фильмов и сериалов, доброжелательная.

В каждой шутке только доля шутки, говорят. В ее шутке не факт что шутка есть вообще, если не считать смешливого тона. Мать умеет и наказывать, как любая мать и как любое божество, но к дочерям своим, ведьмам, она добра, как матери добры к детям, которых любят. Правда, это уже другой уровень, не лишение сладкого за двойку в школе. Это, скорее, откат после чего-то неправильно сделанного – и это объяснимо. Какие-то дикие, по их меркам, народы едят галюциногенные грибы или кактусы, чтобы пообщаться со своими богами – они помогают себе сосредоточиться с помощью трав и молитв, жертвуют Матери свою силу, и идут вперед. Всем надо во что-то верить – а может и в кого-то, как знать? А делать все правильно… что ж, это не столько ради Матери, сколько ради того, чтобы не навредить себе же. Себе и своей магии. В конце концов, их правила и ритуалы не просто так создавались веками.

Празднования у них тоже не просто так – одно из них как раз сегодня, в самую длинную ночь года. Сна все еще ни в одном глазу, на часах почти полночь, и к позднему зимнему рассвету она наверняка раззевается. Хорошо что завтра воскресенье, и можно отсыпаться дома, а не на паре, прикрываемой верными рыцарями Нейтом и Игорем. Нет, они бы прикрыли, но после сна на парте болит все, а конспекты у этих двоих тырить потом, чтобы попытаться понять, что она проспала, не хочется. Ваня до нее из комнаты выходит, и, когда она уже почти подходит к тете Лене и дяде Андрею, в прихожей стоящих, выныривает их кухни и пихает ей в рот печеньку. Подкрепись, мол. Зараза. Но спасибо ему – если не из сна, то откуда-то энергию все же брать надо.

– Сашунь, – тетя Лена смотрит на нее непонятно, но с улыбкой, и переживать явно не за что, – а какие у твоих родителей планы на Новый Год?

Для них, ведьм, следующий год начинается с рассветом завтрашнего дня. Но и обычный календарь им важен, как ни крути, особенно если есть родственники, в которых магии нет, и которые празднуют все то же, что и все люди. Как ее родители, например. Улыбка на губы наползает сама собой при мысли о них – они очень уж хотели в этом году отпраздновать с ней.

– Ищут квартиру, где можно было бы остановиться, потому что хотят праздновать в Москве. Я хотела вам позже сказать, когда все решится, что буду с ними…

– В смысле, квартиру? – дядя Андрей хмурится. – Бред какой-то. Деньги они еще тратить будут. Сашунь, скажи им, пусть хоть завтра приезжают, сегодня они все равно не успеют. У нас куча места тут, а они где-то еще останавливаться собрались.

– Мы их пригласить думали изначально, а потом подумали, вдруг у них какие-то другие планы есть, – поясняет тетя Лена. – Ругаться я с ними буду, вот что. Мы тут уже давно одна семья, а они выдумывают себе что-то.

Не будет она с ними ругаться, конечно. Слишком широкая у нее для этого улыбка, и чертенята в глазах. Да и нереально это, чтобы тетя Лена ругалась на кого-то из-за такой ерунды, как нежелание их беспокоить. Интересно, правда, становится, как бы они сами поступили, если бы в Питер ехали. Сказали бы хоть слово маме с папой насчет жилья? Вряд ли, почему-то кажется Саше. Мысли свои она, впрочем, держит при себе. Слишком тепло от слов о том, что они семья. Всегда тепло – не снаружи, внутри, и это внутреннее тепло греет не меньше внешнего.

Внешнее тепло сейчас тоже нужно, по крайней мере, до того, как они дойдут до поляны. Поверх балахона привычного теплая куртка, и перчатки на руки, и в руках узелок. На улице снег идет крупный, кружится медленно в свете лампочки над входом, и Саша протягивает ладонь, чтобы попытаться поймать снежинку. Кто-то обнимает ее со спины, и она вздрагивает, прежде чем понять, что это Ваня.

– Картина маслом: злая ведьма идет в лес приносить кровавую жертву древнему божеству, – фыркает он ей в ухо. Щекотно. – А есть шанс что я когда-нибудь посмотрю на то, что у вас там происходит?

– Не стоит, – отзывается она нейтральным голосом, поворачивается, чтобы его в щеку чмокнуть. – Мы смешиваем свою кровь и кровь бедных несчастных зарезанных черных петухов, потом пьем ее, входим в транс, устраиваем вакхические пляски под хором распеваемые песни в честь Матери, а заканчиваем это дикой лесбийской оргией. Сам понимаешь, ты не готов это видеть.

Ваня отпускает ее и сгибается пополам, ржет в голос. Нет, ну чего он? Где она прокололась? Вроде не улыбалась даже, чтобы он не понял, что она не серьезно. Ну, частично.

– Ну не ржи, ну Ванюш, – получается обиженно. Она обиженная и есть, с другой стороны – старалась, выдумывала, а он не верит. В руки он себя все же, похоже, берет, но улыбается все равно так, будто вот-вот опять рассмеется. – Кровь мы реально смешиваем, кстати. И пьем. Не каждый раз, когда в лес идем, сам понимаешь.

– Моя девушка – кровопийца, – вздыхает он преувеличенно-печально. – Звучит как название плохой и стереотипной мелодрамы про парня, который всеми силами пытается оправдать свои походы налево, тебе не кажется?

– Ага, – отзывается она, улыбку давит. – С девушкой, которая просит парня убирать свои носки в стирку, а не раскидывать по полу, и мыть за собой чашки хоть иногда, и парнем, который возмущается, что она его пилит и кровь его пьет. Да и вообще, что тебе не нравится? Я же твою не пью.

– Я бы тебе позволил, – Ваня плечами пожимает. – И добровольно бы делился. Главное, чтобы не всю сразу, а то знаю я вас, кровопийц, вам дай стакан, а вы все шесть литров выцедите.

– Да еще бы нашлось в тебе шесть литров, – тетя Лена их идиллию прерывает, но сердиться на нее за это не хочется и не можется. Лиза за ее спиной маячит, сонная и взъерошенная. – Давай, лоботряс, в дом. До рассвета вы сами.

– Ну мам, – тянет он обиженно, – ну вот обязательно было говорить, на сколько? Я же теперь спать не буду, буду минуты считать и на небо смотреть. Как я без Сани рядом усну?

Смешной он. Саша тянется, чтобы его в щеку чмокнуть, но совсем не против, когда он поворачивается, чтобы утянуть ее в поцелуй.

– В дом иди, ты без куртки, замерзнешь, – командует она, когда дыхания перестает хватать. – И спи, а не время считай. Злые ведьмы пошли устраивать вакханалию, мужчины не приглашены.

Тетя Лена тихонько хихикает только тогда, когда они за калитку выходят и Ваня их не видит, а так тихо еще и не слышит. Лиза выглядит так, будто тоже смех сдерживает с трудом.

– Фантазерка ты, Сашунь, – заявляет она, смех в ее голосе звучит. – Вакханалии. Оргии. Я бы на месте Ваньки тоже в лес захотела, хоть глянуть на это все безобразие.

– Во-первых, тебе еще рано. А во-вторых, я бы на месте Ваньки не захотела, – резонно возражает Саша. – Там же и ты будешь, и тетя Лена, и кто еще только не будет. Не уверена, что я хотела бы знать такие детали о собственной маме, даже не столько знать, сколько видеть.

– Ай, да как будто он кого-то бы видел, кроме тебя, – отмахивается тетя Лена. – Он в тебя влюблен по уши. Ему рядом мисс мира поставь, он спросит «а где Саня?»

Щеки вспыхивают от этих слов сразу же, и даже не холодно больше от снега и легкого морозца. Лес совсем близко, и идут они быстрым шагом – так теплее. А еще так вероятность того, что их не будут ждать все, больше, и это чуть ли не важнее. Не хочется быть последними. Не хочется видеть на себе укоряющие взгляды, даже если укор этот будет лишь искорками где-то в глубине глаз. Лучше подождать, думает Саша, чем чтобы ждали только их.

Впрочем, об этом можно было бы и не беспокоиться. На изящных наручных часиках, что Соня до сих пор не сняла, до времени начала еще почти двадцать минут, и есть еще другие ведьмы, которым прийти осталось – именно об этом Соня ее оповещает, стоит им расцеловаться и обняться, замерев в этом объятии на пару секунд. Лизу они тоже к себе притягивают, как только она к ним подходит. Связи внутри ковена важны, но когда эта дружба искренняя, как у них, это еще лучше. Как у них. Как у трех их старших ведьм. Ковен Этери Георгиевны сегодня не с ними – верховные сами решают, когда объединяться, а когда нет. Алинку бы сюда, но Алинка не их. Может, так и лучше. Она привыкла быть там. Сменить ковен – все равно что семью поменять. Кому-то это легче, кого-то к семье не привязывает ничего – кому-то сложнее. Кто-то и вовсе всю жизнь в одном ковене, как она. Хотя о ней говорить пока рано, с другой стороны – у нее вся жизнь впереди. Всякое может произойти, но она молит Мать о том, чтобы ничего не помешало.

Она молит Мать о том, чтобы ничего не разрушило дружбу, которая у нее и девчонок, чтобы она не рухнула так же, как их дружба с Настей. Почему это для нее так важно? Почему она так боится? Ответ прост – потому что они важны для нее. Потому что она не хочет их потерять. Она мысленно молит Мать об этом и тогда, когда, босиком, сняв с себя все лишнее, кроме балахона да кулона, режет ладони кинжалом неглубоко, но до крови, когда за руки с девчонками берется. Они – ее подруги. Они – ее ковен. Они тоже ее семья. Они ей важны.

Думать о том, что могло бы разрушить эту дружбу, не хочется, да и не нужно. За пределами поляны снег, и холодно, и ветер ленивый, но морозный – тут тепло, но не жарко, и земля влажная, и костры высокие. Все как обычно, будто ничего не меняется, будто место это во времени застыло, и лишь они приходят сюда, чтобы помолиться, да нарушают на время его покой. Само собой, без какого-либо дурного намерения. Кровь их смешивается в который уж раз, привязывая их одну к другой, незримые нити магии между ними протягивая, чтобы, если вдруг что, одна другой помочь могла, и разорвать эти нити можно только добровольным уходом из ковена, только благословением Верховной – или связыванием себя с другими ведьмами, не с теми, с которыми всегда. Как покинула их Настя, спрашивает себя Саша невольно – тот же вопрос читает во взгляде Сони. Как она ушла? Пришлось ли Верховной переступать через свою боль от необходимости ее отпустить, или смиряться с тем, что ее даже формально не попросили благословить и отпустить? И так, и так плохо, и так, и так грустно. Она себе обещает, что не уйдет, если не будет на то совершенной уж необходимости. Она просит Мать позволить ей это. Она молится о том, чтобы необходимости не возникло.

Время исчезает, теряется, стоит им начать шептать древние слова молитвы к Матери – глухим шумом, далеким рокотом моря шепотки звучат, ветром в листве, опавшей давно и лежащей под снегом, шорохом одежд, мурлыканьем дремлющей кошки. Время истончается до прозрачности, лопаясь неслышно до упора натянутой струной, и его будто больше нет, и нет и усталости, нет и сонливости, нет и тяжести в мышцах, или боли в горле, или сухости во рту после бесконечного числа произнесенных слов. Сколько их было, триста, три тысячи, тридцать тысяч? Когда-то люди любили цифру три, еще до христианских богов – говорили о тридевятых царствах, о тридцати и еще трех годах, о трех сыновьях у царей, подвиги совершавших. Для них вряд ли тройка сейчас будет иметь хоть какое-то значение, они тут больше трех часов наверняка, когда небо едва заметно сереет, когда Верховная, будто точку ставя, замолкает, руки поднимает, разрывая круг, и замолкают все они. Солнце встанет и без них, но их сила крепнет, если принести жертву ему и Матери. Если призвать его. Есть дни и ночи, когда это особенно важно, есть дни и ночи, в которые, если знать, можно многое сделать. Саша выдыхает оставшийся в легких воздух, дышит глубоко, ровно. Першить в горле начинает только сейчас, будто время решило снова пойти, и сразу накатить всем накопившимся, и мышцы начинают гудеть, и глаза слипаются – рано. Они еще не закончили. В ладонь кинжал ложится уютно, привычно, на этот раз не общий, а свой, родной, и другой ладонью уже совсем не сложно сжать горло черного петуха, не давая ему возможности заорать.

– Да восстанет солнце, – достигает шепот Верховной их всех, пусть она и не пытается даже повысить голос.

– Да восстанет, – шепчут они в ответ, мягким дуновением ветра прокатывается шепоток по кругу. Бить надо резко, уверенно и сильно – бритвенно-острое лезвие прорезает насквозь, и жертвенная кровь брызгает в костер, пачкает руки и одежду, а умирающее тельце бьется в ее руках в диких конвульсиях. Она не отпустит, как бы сильно оно ни билось – она, следом за другими, бросает его в огонь, и с каким-то почти мазохизмом вдыхает запах горящих перьев и плоти. Их жертва не вынуждена, она искренняя и добровольная, и вот почему она сильна. Нет тех, кого ведьмы заставляли бы быть с ними. Нет сил в жертве вынужденной, и нет смысла в ней. В огне мелькает улыбка, и лицо женское, и в глазах ее горящих материнская нежность, и снопом искр приветствует их костер первые лучи новорожденного солнца.

Запах паленых перьев вымыть из волос, на самом деле, не так уж и сложно – Лизе Саша место в ванной быстро уступает, волосы полотенцем почти досуха вытирает. Ваня спит вроде бы крепко, но стоит ей скинуть халат и скользнуть ему под бок, как он, завозившись, руку на нее закидывает. Тяжело, однако, но сон сильнее даже дискомфорта, а его-то как раз-таки и нет, как ни удивительно. Засыпает она легко и быстро, хватает только глаза закрыть и будто упасть в никуда. В том никуда снег крупными хлопьями валит вокруг нее, и она ловит его в ладони, и холодное зимнее солнце выглядывает из-за снежных туч, чтобы заставить сугробы хоть на миг вспыхнуть блеском алмазной крошки. Солнце заглядывает в окна, когда она просыпается, обнимая ванину подушку, почти с головой под одеяло забившаяся. Его рядом нет, и это почти обидно. Только почти, потому что на часах уже два, и наверняка он проснулся вскоре после того, как она уснула, и с чего бы ему сидеть рядом с ней столько времени? Напротив, спасибо ему, что не разбудил ее, а позволил ей поспать.

Она еще не успевает отвлечься от мыслей о нем, когда он входит в комнату, улыбается так тепло, что о солнце на улице забывается сразу, и, сев рядом на кровать, целует ее в щеку, на которой отпечатались складки от подушки. В руках у него кустовые розы, ее любимые, и ей хочется спросить, с каких это пор он так поздравляет ее с новым годом, вот только кажется, что лучше подождать и узнать, что он скажет. Она взъерошенная, лохматая и заспанная, кутающаяся в одеяло, прижимающая подушку, на которой он спал, к обнаженной груди, а он выглядит так, будто вышел из фильма, и почти страшно от того, что вот-вот…

– Это наверняка не так делается, – начинает он, и голос его срывается, и почему-то от этого свидетельства его волнения легче, – но могу я попросить тебя обменяться со мной венками?

Никакой ураган не может сравниться по силе с тем, что бушует внутри нее, когда он задает вопрос, которого она даже не ожидала. Никакое солнце не может сиять так же ярко, как сияют его глаза, когда она, даже не пытаясь утереть слезы счастья, часто-часто кивает, не в силах даже ответить.

Впрочем, а разве нужно отвечать на вопрос, который можно было и не задавать?

========== Бонус 5. Эпилог ==========

Ему нравится наблюдать за Сашей, когда она спит. В эти минуты она никуда не спешит и не торопится, в эти минуты по ее лицу не проскальзывает десяток эмоций за миг, и она такая открытая и мягкая, что щемит где-то внутри от этого, и хочется защитить ее от всего мира. Ваня знает, она сама себя может защитить, и его за компанию, она сильнее, чем кажется, но это не значит, что она не нуждается в заботе. Это не значит, что она может тащить на себе весь мир, взваливая его на свои крепкие, но не менее тонкие от этого плечики. Если она так хочет нести мир на себе, пусть хотя бы разделит пополам с ним, а уж он постарается исподтишка перевалить на себя побольше, чтобы ей полегче было.

Ему нравится наблюдать за Сашей, когда она просыпается от лучей поздно взошедшего зимнего солнца, пробивающихся сквозь окно, когда жмурится и пытается спрятать лицо в подушку и в его плечо, когда морщится, как маленькие дети морщатся перед тем, как зареветь от дискомфорта, который еще не могут высказать словами. Она не ревет, конечно, просто бурчит что-то неразборчивое ему в плечо, хмуря брови, а потом все-таки открывает глаза, заспанная и будто бы сердитая из-за этого. Сердиться ей правда не с чего, и сонная улыбка на ее лице появляется сразу же, стоит поцеловать ее в самый кончик носа, как маленькую. За следующим поцелуем она тянется сама.

– Доброе утро, – бормочет она, когда поцелуй разрывает, наконец, когда снова тыкается лицом ему в плечо. Голос у нее хриплый, и глаза явно слипаются, а еще у нее губы после их поцелуя будто бы более полными кажутся, и от этого целовать их снова хочется еще больше. Пока хватит. Пока что.

– Доброе, – отзывается он, на спину переворачивается, тянет ее на себя, заставляя почти на его грудь облокотиться, чтобы не лежать на нем совсем. – Десять утра уже, соня ты такая. Родители уже встали наверняка давно.

– Твои или мои? – уточняет она. Зараза. Ну как не улыбаться?

– И те, и другие. Давай вставать уже. Спорим, будет хоть одна шуточка на тему того, почему мы так долго спали?

Щеки ее вспыхивают просто-таки очаровательнейшим образом. Впрочем, если она даже поспорит с ним, он уверен, что окажется прав. Лучше всего спорить на поцелуй, чтобы что выигрыш, что проигрыш не отличались особо, считает он. Ему бы даже хотелось проиграть в таком споре, на самом деле: когда Саня целует его так, как ей хочется, когда не позволяет ему вести и не делит инициативу с ним напополам, а ведет сама, это крышесносное ощущение.

– На этот раз, по крайней мере, мы просто долго спали, – возражает она, но улыбается так, будто не против бы, чтобы шутки оказались правдой. Он бы уж точно не против, если серьезно. – Как ты думаешь, завтрак скоро?

Отвечает Ваня не сразу – любуется ею, выбирающейся из постели, тянущейся первым делом не за одеждой, а за расческой. Он знает, после этого она к нему вернется. Когда-то, когда они были еще детьми, когда еще года не прошло с ее появления в их доме, он придумывал ей прически и плел кривоватые косички. Потом косички стали красивыми, ей под стать, и были чуть ли не единственным оправданием для него, чтобы касаться ее волос, когда она стала постарше, когда он смог признаться себе, что влюбился в нее с первого же момента. Потом он потерял и это. Больше не потеряет, обещает он себе, клянется не богам и высшим существам, а себе самому. Ей клянется, хоть и не произносит ни слова вслух, потому что себя простить возможно, и прощают боги, но разочарования в ее глазах он не вынесет. Не сможет. Когда она возвращается, садится на краю постели, протягивая ему расческу, он не удерживается от того, чтобы коротко коснуться губами ее плеча.

– Думаю, если бы они собирались завтракать, они бы уже нас разбудили, – отвечает он, наконец, бережно распутывая ее спутавшиеся за ночь волосы. Саша разворачивается на секунду, чтобы одарить его возмущенным взглядом. – Что? Мы все равно спим под одеялом, ничего не видно. А что мы вместе спим, они и так знают. Не смотри на меня так.

– Я вообще-то так на тебя смотрю, потому что ты серьезно думаешь, что они бы пришли нас будить. А вдруг мы тут просто не шумим?

Уела. Ваня прямо-таки чувствует, как у него краснеют уши. Ну, она права, с другой стороны, что поделать. Где та девочка, которая залилась краской, когда они впервые поцеловались?

Он не уверен, что скучает по ней, потому что эта Саша нравится ему ни капли не меньше. Тем, что не боится говорить, чего хочет. Тем, что не стесняется его больше. Тем, что не отталкивает его, уверенная в том, что что-то делает не так. Очень много причин любить то, какая она теперь – далеко не последним пунктом в этом списке то, что он ее любит с тех пор, как она появилась в его доме. Как бы он ни пытался отрицать это, как бы ни бегал от нее и от этих чувств, как бы ни называл ее подругой, сестрой, да кем угодно, лишь бы не произносить страшное слово из пяти букв.

Не такое уж и страшное в итоге, на самом деле. Пряди в его руках сплетаются в тугую, толстую косу, отливающую золотом. Ни на какое золото он бы ее саму не променял. Расческу отложив, он ее тянет на себя, спиной себе на грудь укладывает. Кончиками пальцев он пробегается по ее коже, заставляя ее вздрогнуть и захихикать – щекотно – задерживается на миг на шрамике на бедре. Больше года прошло, а он не исчез. Может быть, и не исчезнет уже, как знать? С другой стороны, может и да, с ведьмами ни в чем нельзя быть уверенным.

– Я тогда думала, что ты пытаешься что-нибудь сделать, чтобы я не нервничала, – замечает Саша вполголоса, его ладонь своей накрывая, удерживая на шраме его пальцы. – И от этого только хуже было.

– Я пытался что-то сделать, чтобы ты не нервничала, – признается он, улыбается, поцелуй легкий оставляя на кончике ее носа, пальцем следом касается с тихим «буп». Она смеется. – Но мне очень хотелось это сделать. А ты оттолкнула и я подумал что сделал что-то не так. В принципе, так оно и получается, накосячил я. Простишь?

– Давно простила, – фыркает она. В этих двух словах на самом деле больше, чем кажется. Она не сказала, что не обижалась или не сердилась – это наверняка было, и это наверняка отравляло ей жизнь, отравляло ее изнутри. Но она его простила. Он знает, что ей было сложно, что было плохо, знает о ее слезах в подушку и попытках не дать себе волю. Знает, что нет никого, кому он простил бы такое ее состояние. Но причиной этого был он сам, и поэтому – только ли поэтому? – она его простила. А раз это сделала она, значит, нужно и ему?

Он себе приговор вынес сам – весь остаток жизни искупать вину перед ней, все то время, что она согласна видеть его рядом. Только вот это больше похоже на подарок, чем на приговор.

Родители их действительно проснулись уже – мама с тетей Яной сидят за столом с чашками чая. Саша, вперед забежав, целует их обеих в щеки, а потом обнимает уже немаленький живот тети Яны. Там, говорят, девочка, и имя для нее уже выбрали – Василиса. Он попробовал, правда, пошутить, мол, а что если мальчик, но ей лучше знать, как она сказала. Ей лучше знать, это же она ведьма. Нет, несмотря на то, что тете Яне уже не двадцать, она не выглядит как женщина, для которой беременность это великая сложность. Она сейчас больше всего похожа на тетю Элю, маму Дэвида и Даши, когда она Дашу носила – такая же спокойная и теплая, будто сияющая изнутри. Будто свято уверенная в том, что все правильно и все как надо. Ваня знает много людей, которые бы многое отдали за эту уверенность – Ваня одного из них видит в зеркале каждый раз, когда туда заглядывает.

– Привет, малюсь, – бормочет Саша, лбом в живот тете Яне тыкаясь. – Давай там, кушай сегодня хорошо и маму не сильно пинай. И не спеши никуда. Тебе расти надо еще долго. Пока не потеплеет, чтобы не дергалась, ладно?

– Ага, она пинается именно потому, что тебя слушается, – смеется тетя Яна в ответ. – Ты уже третий день ей говоришь то же самое.

– А чтоб она не забыла, – возражает почти моментально Саша, улыбается хитро. – А то вдруг забудет, что делать будем? Решит наша Вася, что будет есть только снаружи, и полезет раньше времени. Нам оно надо?

Не надо оно, конечно, никому, хотя все они хотят ее побыстрее увидеть. Ладони у Саши светятся слабо, едва заметно, несколько секунд, после чего улыбается она уже довольно. Значит, все в порядке. На завтрак у них чай с пирогом, жасминовые нотки в нем чувствуются, и Ване снова вспоминается поляна посреди леса.

– Сань, – зовет он негромко, чтобы разговор старших не прервать, – а зачем ты тогда жасмин и корицу зажигала? Ну, для ритуала.

– Корица – афродизиак, – отзывается она почти сразу, будто бы зазубрила это наизусть. – Жасмин – для ощущения любви. Для тебя. Чтобы ты хотя бы на то время почувствовал ко мне хоть что-то.

– Взяла и зря благовония потратила, – фыркает он, в голос недовольства подбавляет специально, театрально почти. – Нет бы спросить, Ванюш, а ты меня любишь?

– Ага, – продолжает она мультяшным голосом, как в песенке. – А ты со мной будешь?

– Ага, – отзывается он. Смеются они вместе. Да и как не смеяться-то?

– Нет, а серьезно, ты с Аленой встречался, я должна была от тебя требовать признаний в любви?

– Сань, – он через стол тянется, чтобы ее в макушку поцеловать, – я на эти отношения забил, чтобы с тобой переспать ради твоего ритуала, ну серьезно, ты правда думаешь, что они для меня были так важны?

– Откуда мне знать, – бурчит она, вздыхает тихонько. – Ничего, не беспокойся. Второй раз тебе это повторять не придется. На поляну сексом заниматься я тебя больше не потащу.

– А жалко, – Ваня язык показывает, улыбается ей хитро. – Там атмосферненько было.

– В следующий раз будешь сам лопатками по алтарному камню елозить, – грозится Саша, но улыбается так, что ясно сразу, что этого не будет. – Давай, допивай чай и пошли место для костра искать.

На поляну им сегодня не надо, да и зачем бы? Сегодняшний их ритуал не требует особого места, требований у него настолько мало, что можно где угодно устроить его. Даже в костре необходимости нет, он усиливает, но не определяет, даже одежды особенной не надо, важны только венки, иначе тогда ничего бы не получилось. Тогда, семь лет назад, когда они друг к другу себя привязали. Ваня об этом не жалеет ни капли, да и с чего бы ему? Саша, кажется ему, лучшее, что когда-либо было в его жизни. Он уверен, что это не поменяется и через десяток лет, и не только через один. В конце концов, это его Саша. Каким идиотом надо быть, чтобы от нее отказаться?