Текст книги "Ever since we met (СИ)"

Автор книги: Clannes

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Ей бы не хотелось давать ему пощечину, но ладонь сама взлетает, потому что верить в то, что он как-то иначе остановится, у нее не получается. У Вани глаза побитого щенка, и легкие ее будто перекрываются, и дышать нормально не получается. Больно. Зачем она это сделала?

Зачем он это сделал?

– Что-то мне это напоминает, – ухмыляется он криво. Она знает, что. Ей не хочется думать о том, что последовало, потому что тогда он поцеловал ее снова, потому что тогда он ее любил, с магией или нет. Сейчас он этого не сделает, она уверена. – На этот-то раз чего?

– На этот раз, – ей правда сложно, но она заставляет себя это сказать, потому что надо, потому что пора бы уже расставить все точки, – я просто не хочу, чтобы ты меня жалел.

– Ну здрасте, – он руками разводит так, что было бы смешно, если бы она могла смеяться. – Я похож на кого-то, кто целует любимую девушку из жалости?

Любимую?

– Это неправильно, – получается как-то жалобно. – Ты не должен меня любить. Это был приворот, Ванюш, я тебя приворожила, это не настоящее.

– Мать-богиня, – вздыхает Ваня, глаза закатывает, – твою бы упертость, Сань, да в другое русло, а не в эту ерунду, как хорошо было бы.

Она бы обиделась или возмутилась, но ни желания, ни сил на это нет, когда Ваня ее – ошиблась-таки – целует снова. Сил нет даже на то, чтобы его от себя оттолкнуть – она ладонями ему в грудь упирается, но на этом все. Дело, наверное, в том, что она на самом деле не хочет его отталкивать. Просто это будет лучше для него. Просто…

– Никаких Ленок мне не надо, – говорит он, наконец, и голос его хриплый, – и никого вообще. У меня ты есть, Сань, хрен с магией, хрен с этим всем. Тебе никогда не приходило в голову, что я тебя люблю просто потому, что это ты? Тебе не приходило в голову, что если ты приворот сняла, а я тебя все равно люблю, то это не приворот?

– Я что-то неправильно сделала, – пытается она возразить несмело. – Нереально так, Ванюш.

– В день, когда ты накосячишь в ритуале, земля перестанет вертеться, – фыркает он, по носу ее щелкает небольно, и обнимает, и к черту все, она все-таки поддается своим желаниям и прижимается к нему. – Я тебя люблю, Сань, без всяких там венков и всякой прочей херни.

Может, это правда, раз он продолжает это утверждать? Может, все действительно проще, чем она думала? Саша не знает. Знает она только то, что не хочет думать об этом, потому что хочет только обнять его. Против собственных чувств не стоило идти с самого начала – она знала, что проиграет. Знала, и все равно пыталась.

– Это не значит, что я не хочу обменяться с тобой венками, – добавляет Ваня, в висок ее целует и улыбается мягко. – Когда ты захочешь. Нам до этого еще выбраться отсюда надо, папу надо будет позвать, чтобы он лестницу нам вернул.

Она правда не уверена, что хочет, чтобы им лестницу в ближайшее время возвращали. Всего неделя, а она слишком соскучилась по нему и его объятьям. Настолько соскучилась, что не уверена еще и в том, что готова сегодня спать одна.

В конце концов, тетя Лена и дядя Андрей вроде не против их отношений. Будут ли они против того, чтобы они спали в одной постели? Выяснять, похоже, придется опытным путем. Не то чтобы она была против.

========== Глава 37 ==========

Нет никакой уверенности в том, что все пойдет так, как ей хотелось бы – вера и уверенность все-таки разные вещи. Дядя Андрей улыбается тепло, придерживая лестницу внизу, когда они спускаются из домика, и тетя Лена, наливая им чай, целует их обоих в макушку, и они ни о чем не спрашивают – и не надо. Саша не знает, стоит ли вообще на что-то надеяться пока что. Ей хочется, но желания не всегда исполняются. Пока что Ваня рядом. Пока что она не хочет думать о плохом. К черту все, она правда хочет наслаждаться моментом и быть рядом. Даже если она в итоге окажется права и он уйдет, у них все еще есть время до тех пор. Она себе не простит, если упустит это время.

Она на самом деле не знает, чем думала до сих пор, когда, собственно, упускала время день за днем, вместо того, чтобы к Ване, который ей пытался объяснить, что это все реально, прислушаться. Нет, она бы не отказалась от ритуала в любом случае – да и как, это ведь неправильно было в любом случае, быть с ним, когда у него нет выбора – но он прав. Она никогда не косячила, особенно когда дело касалось сложных магических ритуалов. Перепроверяла все десятки раз, чтобы все было как надо, делала все, чтобы результат был ровно таким, как положено. И тут тоже сделала все возможное, чтобы уничтожить все ненастоящее, все то, что ни за что не приняла бы в своих отношениях с кем бы то ни было. Может, у нее правда получилось? Может, его чувства к ней правда настоящие?

Саша устраивается у Вани под боком и обещает себе, как в той книге, подумать об этом позже. Сейчас думать не хочется ни о чем, кроме того, что происходит. Наверное, так правильнее. Наверное, так лучше. Уж точно лучше, чем терзаться непонятными мыслями и делать хуже себе и другим. Ваня не заслужил того, чтобы она держала его в таком напряжении, как она делала последнюю неделю. Даже если бы она его не любила, эту ситуацию нельзя было бы удерживать подвешенной, не делая шага ни в одну, ни в другую сторону, а именно это она и делала. Мучила себя, мучила его, мучила, получается, всех – иначе почему и тетя Лена, и дядя Андрей выглядят такими довольными и спокойными теперь, видя их рядом?

– Упустил бы ты Сашку, – негромко говорит тетя Лена, похоже, не особо заботясь о том, услышит она или нет, и будто подтверждая ее мысли, – ни за что бы тебя не простила, лоботряс ты эдакий.

– Мам, – бурчит Ваня с набитым ртом – надо же ему было в этот самый момент пирожок куснуть – и смотрит обиженно так, – давай не переводить стрелки, а? Если б я Саню упустил, я бы вообще из дома свалил. В монастырь.

– Ага, женский, – пихает Саша его в бок, за что тоже удостаивается обиженного взгляда. Смешно. – Сам себя слышишь? В монастырь бы он свалил. Ты бы там не выдержал, ну Ванюш.

– Ну года три-четыре бы за тобой побегал, а потом или ты бы сдалась, или я сдался бы и свалил, – заявляет он, и от уверенности в его голосе почти спокойно. Не от того, что он сдался бы, нет – от того, что Саша знает, что за три-четыре года она и правда сдалась бы. Не сдалась бы, если бы не любила его, но именно что если бы. Не стоит даже думать об этом, слишком уж это абсурдно. А вообще вряд ли он бы даже подумал всерьез о том, чтобы пойти в монастырь вместо того, чтобы продолжить жизнь, как обычно. Без нее – и вот от этой мысли неудобно. Они, конечно, оба отдельные и самостоятельные люди, которые могли бы жить друг без друга, но зачем, если вместе гораздо лучше? Зачем, если порознь не приходится?

Зачем, если можно у него под боком устроиться и потом, когда все на завтра сделано, и одеяло откинуто, и он к себе зовет? Зачем, если он целует легко в плечо, и другой поцелуй на шее оставляет, и можно зажмуриться довольной кошкой, когда он до ее губ, наконец, добирается? Зачем отталкивать, если хочется прижаться? Зачем она вообще отталкивала? Вспоминаются, когда она замирает в его объятьях, слова тети Лены про то, что связь тут ни при чем. Верить надо было сразу, уж кто-кто, а тетя Лена, за эмоции отвечающая и чувства, видящая их безошибочно, наверняка легко разобрала, где связь, а где нет. Ей правда совсем не так сейчас, как было до этого ритуала в лесу, слишком мало времени прошло, чтобы привыкнуть, и ощущение, будто чего-то важного не хватает. Будто стало немного меньше мыслей, немного меньше эмоций, немного меньше всего внутри. Саша тянется, чтобы Ваню поцеловать, и ловит себя на том, что нежности и любви внутри тоже немного меньше – не потому, что стало меньше, нет. Она его любит так же, если не больше. Просто раньше, осознание приходит, через связь она чувствовала эти направленные на нее его эмоции и чувства. Сейчас она их в его глазах видит, и становится обидно – ну как она умудрялась раньше этого не замечать?

Сколько же они времени упустили, сколько потратили зря? Саша засыпает, прижимаясь спиной к груди Вани, через тонкую ткань его футболки на себе чувствуя жар его тела – просыпается она, когда за окном небо сереет, в том же положении, только его ладонь на ее животе, и пониже поясницы недвусмысленно давит. Утро, как ни крути. Она бы могла сейчас встать и уйти, могла бы просто отказать ему, и знает, что он бы убрал руки тут же, но для этого надо захотеть. Она не хочет, чтобы он убирал руки. Она не хочет, чтобы он оставлял ее в покое. Что она хочет, так это прижаться бедрами к его бедрам, поймать его руку за запястье, направляя ниже, под тонкую ткань собственного белья. Когда он несмело касается ее там, почти лихорадочный выдох сдержать не получается. Наверное, не получилось бы, даже если бы она пыталась. Он переворачивается на спину, тянет ее на себя, спиной на своей груди ее устраивая, другой ладонью задирает на ней футболку, обхватывая ее грудь, и когда его пальцы оказываются внутри нее, от стона останавливает ее только то, что за стеной, скорее всего, еще спят его родители. Достаточно приподнять бедра совсем немного, чтобы позволить ему стянуть с себя боксеры, с собственными трусиками приходится помучиться немного дольше – Саша закусывает запястье от первого же толчка, чтобы не простонать в голос. Этого ей тоже не хватало, не меньше, чем его поцелуев и его тепла рядом. Это ей нужно было не меньше.

Тетя Лена все равно улыбается так, как будто все знает, когда они, собравшиеся наскоро – времени на более долгие сборы не осталось, это они поняли, когда, пытаясь отдышаться, глянули-таки на часы – забегают на кухню, чтобы хотя бы на ходу перекусить. Саша подозревает, это не в последнюю очередь из-за красных следов – будут темными потом – на ее шее. Ваня ее ладонь тянет к губам на каждом светофоре, который они не успевают проскочить до того, как загорится зеленый, но когда они подъезжают к ее университету, пара уже минут пять как идет.

– Не хочу на философию, – вздыхает Саша, тянется к ремню безопасности, чтобы его отстегнуть. Ваня улыбается так, будто знает что-то, чего не знает она.

– Философия – такая фигня, зай, – заявляет он, целует ее почти около уха, мочку губами задевая, и улыбается так, что от этого внутри все переворачивается. – Там будет что-то важное?

– На философии?

Смеются они вместе. Ну да, еще чего, что-то важное для ее будущей профессии на философии. Менее важного предмета ей в голову даже не приходит вот так, сразу. Может, если призадуматься, она и вспомнит, но не сейчас.

– Ты прав, – заявляет она, отсмеявшись. Номер Маши найти несложно, написать ей сообщение с просьбой отметить ее – еще легче. Все, дальше пусть хоть звонят до посинения, ей плевать – телефон Саша кидает обратно в сумочку, прежде чем Ваню поцеловать снова. Только, думает она, ремень все-таки надо отстегнуть. Мешает.

А утро, определенно, удалось. Почему бы каждому не начинаться подобным образом? Нет, допустим, это она размечталась, а все же? До следующей пары остается минут, наверное, пятнадцать – Ваня даже успеет доехать до своего универа, если не будет слишком много останавливаться на светофорах – когда она его целует в последний раз за это утро и выпрыгивает из машины, поправляя на себе футболку, безнадежно смятую. Маша не спрашивает ее, где ее носило, когда появляется возле аудитории по информатике – Маше, как понимает Саша, пришлось бы почти всю группу спрашивать.

Нет, ну она бы, конечно, ответила, только не факт, что ее искренний ответ кто-то хочет услышать, и не факт, что перешептываться не начнут. Так что фиг бы с этими незаданными вопросами, сейчас даже ребята ни о чем не спрашивают, только красноречивые короткие взгляды кидают на ее шею. Плечи закрыты, о них беспокоиться не стоит, и от этого немного легче. Информатику пропускать не стоит, чревато, и поэтому она почти сразу же, игнорируя все, утыкается взглядом в монитор. Не все – Нейт просит воды, она, не глядя, из сумки достает бутылочку и ему протягивает, привычно-шутливо и как обычно пробурчав «свою с собой носи», Игорь, сидящий с другой стороны от нее, в какой-то момент тайком тянет ей свои конспекты, видя, что она не врубается особо, что вообще от нее требуется. Расспрашивать ее никто ни о чем явно не собирается – и правильно. И не надо. Это их личное дело, и то, что остальным можно видеть, они видят. Что не видят – и не надо.

Ладно, ребятам она бы все равно рассказала, если бы они спросили. В конце концов, это ведь ее друзья. Они делятся с ней всем, и она вовсе не против отвечать им тем же.

Подругой ей была и Настя, сидящая на скамейке у входа, встающая, чтобы поцеловать и обнять Гришу, когда они выходят из корпуса, но не уходящая никуда – ее ждет. Саша догадывается по сжатым плотно губам, по направлению взгляда, да по всему. Кулон поверх одежды висит, почти демонстративно, почти вызовом – только люди вокруг не знают, что это значит, иначе, может быть, так и восприняли бы. Мир не знает о них, о их силах, иначе они давно бы не имели права жить спокойно. Только вот ведьмам именно это и нужно – спокойствие. Общение с природой, общение с Матерью, и неспешное течение жизни. Люди не знают о них – для них кулон Насти всего лишь украшение. Может быть, какой-то фандомный знак, как многие носят. Вряд ли большее. Ее собственный кулон – под футболкой, будто греет. Знак принадлежности. Знак того, что в чем-то они одинаковые. Того, что Настя была ей долгое время подругой.

Останется ли ей?

– Ты на меня очень сердишься?

Саше хочется фыркнуть от этих слов, но не от потерянности в них, в самом тоне, которым они произнесены. Неужели Насте это правда важно? Неужели она себя плохо чувствует сейчас, не тогда, когда решила им не говорить? Это ее последняя неделя тут, осознает Саша, даже меньше – они улетают послезавтра, не дождавшись и конца недели – и ей бы сейчас проводить время в поддержке, не в постоянном холоде, собственном холоде, возвращаемом ей другими. Они все одинаковы в этом, все поддержат и помогут и будут рядом, когда это будет надо, но попросят взамен их не предавать. То, что Настя сделала, все равно что предательство.

– Ты хорошо выглядишь, – заявляет она в ответ, голову набок склоняет, Настю рассматривая. И стрижка не новая, и все, что на ней надето, Саша видела уже не раз, но почему бы и не полюбоваться? – Тебя наверняка примут за какую-нибудь фэшн-модель, если ты так будешь ходить на пары.

– Издеваешься?

– Ни за что. Мы же были подругами.

Нет никакого удовольствия в том, чтобы видеть, как бледнеет Настя стремительно, как подбородок вздергивает в неуклюжей попытке сохранить лицо, и как в глазах ее почти прозрачных на мгновение мелькает что-то похожее на боль. Наверное, так же она выглядела бы, если бы Саша ей пощечину дала. Она не стала бы, но какая теперь разница?

– Были, – повторяет Настя, тянет это слово, будто пытается его распробовать на вкус, и морщится так, будто вкус этот ей не нравится. – Значит, сердишься. Значит, больше не хочешь иметь со мной ничего общего.

– Не надо перекладывать на меня это решение, – Саше хотелось бы, может быть, улыбнуться, но губы растягиваются только в болезненной гримасе. Ей тоже нелегко дается этот разговор. – Ты его приняла. Ты решила нам не говорить. О какой дружбе тут может быть речь, Насть, если ты не о каких-то мелочах молчишь, а о чем-то настолько масштабном, и говорить не собираешься?

– Я думала, тебе старшие скажут…

– Почему кто-то должен говорить за тебя?

Слишком много вопросов, на которые она вряд ли дождется ответов. Настя губы поджимает так, будто обиделась. Ей ли обижаться?

– Я хотела уехать, и я уезжаю. Я должна оправдываться за свои желания?

Саша дышит сквозь стиснутые зубы медленно, чтобы не взорваться. Почему ей приходится снова повторять то же самое, но уже не с Гришей? Почему так сложно все?

– Я рада, что твои мечты исполняются, – выдавливает она, наконец, когда голос снова слушается. – Но если мы были твоими друзьями, тебе не кажется, что мы заслуживали знать от тебя, а не от чужих людей? Что ты могла хотя бы поставить нас в известность о своем решении?

– Я должна отчитываться?

Она не понимает или не хочет понимать? Саша губы поджимает, сжимает в ниточку. Почему?

– Никому ты ничего не должна, – выдыхает она, от десяти до одного досчитав. – Только тебе тоже никто ничего не должен, Насть. Друзья держат друг друга в курсе масштабных изменений в своей жизни не потому, что обязаны, а потому, что это важно. Потому что друзья именно так и поступают. Потому что узнавать от чужих людей, что твои друзья куда-то уезжают, возможно, навсегда, и не факт, что ты их хоть раз еще увидишь, обидно и больно. Если бы ты уезжала без Гриши, ты ему бы тоже об этом не сказала?

Ей не нужен ответ. Обойдется. В груди тугой комок, и в горле тоже, говорить мешает, и дышать тоже – но глаза не застилают слезы, и не приходится бояться споткнуться, когда, отвернувшись, она уходит. Настя ничего ей вслед не говорит, видимо, не чувствуя такой уж необходимости оставить за собой последнее слово. Смотрит ли? Между лопатками зудит, как от пристального взгляда – Саше правда не хочется поворачиваться, чтобы узнать, так ли это. Ваня на парковке ждет уже, и еще грустнее от его взгляда. Слишком понимающе он смотрит, слишком тепло, чтобы не расклеиться.

– Ты в порядке? – спрашивает он. Ну будто не видит, что нет. – Я могу что-то сделать?

– Купи мне мороженого, – просит она в ответ.

В вафельном стаканчике пломбир с карамелью, как ей нравится, и становится немного легче. У Вани баночка колы, и когда они на выезде из Москвы застревают в пробке, небольшой, но противной, он ее допивает довольно быстро, прежде чем смять и убрать в сторону. Ее ладошка в его ладонь ложится привычно, и в его пожатии столько бережности, будто он боится, что она окажется стеклянной и разобьется, сожми он пальцы чуть крепче. За что ей столько доброты, за что столько тепла, она не знает, и вряд ли узнает когда-нибудь, но пока она не в курсе, ей остается только верить в то, что когда-нибудь она за это с ним расплатится. Он смотрит на нее так, будто это он перед ней в долгу.

– Тебе лучше, зай?

Ей и правда лучше, понимает она, стоит призадуматься, когда он спрашивает. Ненамного, но все же. Наверное, хорошо, что с Настей она поговорила сегодня, не вчера. Вчера ей было не до этого, и притупилось немного ощущение преданности и обиды, и стало легче, и она почти готова была к разговору с Настей. Почти, не совсем, и ей было бы проще, произойди он завтра или послезавтра, и она была бы больше готова, но лучше так, чем если бы они столкнулись вчера. Никогда нельзя иметь все, это она знает давно.

Никогда нельзя желать всего, иначе разочарование будет болезненным. Ремень лучше не отстегивать, но его можно оттянуть достаточно для того, чтобы голову устроить поудобнее у Вани на плече. Он в ответ зарывается пальцами в ее волосы и целует ее невесомо в висок.

– Нельзя всегда быть стопроцентно готовым ко всему, что может произойти, – отвечает она, наконец. – Можно только надеяться, что справишься. Я вроде справляюсь.

– Так все-таки лучше или нет?

Смешной. Саша лицо поднимает, целует его коротко куда-то в подбородок.

– Вроде того. Не беспокойся за меня так, Ванюш. Я справлюсь.

Его следующий поцелуй приходится ей куда-то в скулу. За еще одним, в губы, она сама тянется, целует его медленно, почти изучающе, ладонями его лицо обхватив. Друг от друга приходится оторваться, когда машина впереди двигается, и сзади сигналят, чтобы заставить и их тронуться с места. Не уважают в пробках романтику, как ни крути.

Их пальцы все равно сплетаются раз за разом, и когда правая рука у него свободна, и когда они из машины выходят, домой приехав. На кухне, похоже, приоткрыта форточка, иначе объяснить одуряющий запах шарлотки, еще во дворе сбивающий с ног, Саша не может. Тетя Лена улыбается хитро, бровь едва заметно приподнимает – надо сначала переодеться и руки помыть. Или лучше наоборот, сначала помыть руки, потом переодеться? Впрочем, выбранный порядок действий Сашу вполне устраивает, особенно в момент, когда, столкнувшись в дверях ванной с ней, Ваня еще один поцелуй умудряется урвать мимоходом, и улыбнуться так солнечно и ярко, будто счастливее него на всей планете никого нет.

– Не жалеете, что вот так вот все? – спрашивает она, сама не зная, почему, когда, на кухню вернувшись, наливает себе и тете Лене по чашке чая и садится на диванчик, ноги поджав. Объяснений, о чем она, не надо – улыбка у тети Лены спокойная и такая же солнечная, как и у ее сына. Ваня, впрочем, от обоих родителей, похоже, самое лучшее взял.

– Все должны заниматься тем, чем хотят. К чему душа лежит. Ира учительствовать пошла и идеальна в этой роли, Шура умеет что угодно сделать привлекательнее для людей, Игорь режиссер и даже сценарист одаренный, Наташа и Андрюша сценой живут. Они занимаются тем, что им нравится. Мне нравится на сцене, но я этим не живу. Я и трудами по дому не живу, но мне это нравится. Как вы улыбаетесь, как вы довольны. У меня нет чего-то, чем я живу, хотя я многое пробовала, ну так и у Шуры с Ирой нет. Они где-то в шаге от того, чем могли бы заниматься без выходных и передышек, но так этот шаг и не сделали. Может, и у меня так. Я, по крайней мере, в отличие от тысяч людей в мире, люблю то, чем занимаюсь. Даже если это всего лишь шарлотка.

– Самая вкусная шарлотка в мире, – поправляет Саша. Смеется тетя Лена абсолютно искренне, по-девчоночьи звонко. Впрочем, и серьезность, сразу после этого возникающая в ее взгляде, совершенно не наигранная.

– Иногда, – говорит она, и это совсем не в тему, но так вовремя, – люди будут уходить из твоей жизни. Это абсолютно нормально, Сашунь. Позволь им уйти. Позволь им сделать свой выбор. И не вини ни их, ни себя. Наташа сказала мне, что Настя собиралась с тобой сегодня поговорить. Надеюсь, ты не держишь на нее обиду. Твоя обида отравляет не ее, а тебя.

– Людям надо позволять уходить, когда они хотят уйти, – отзывается Саша эхом, губы чуть непослушные в улыбке растягивает. – Я не обижена, теть Лен. Мне просто грустно и немного больно. Это пройдет. Я справлюсь.

В конце концов, разве у нее есть выбор? Разве она встанет сейчас в дверях у них дома, чтобы помешать им уйти, чтобы помешать уехать? Это решение приняли они, потому что касается оно только их. Иногда за людей нужно бороться, как это сделал Ваня, когда она хотела уйти. Иногда за людей бороться бесполезно, например, сейчас.

Когда тетя Лена обнимает ее, целует в макушку, прижимая к себе, и по волосам гладит едва ощутимо, грусть слабеет. Конечно, она справится. Ей ведь всегда помогают справиться. Она не одна. Что бы ни происходило, она все равно не одна.

========== Глава 38 ==========

– Земля вызывает Сашу, как слышно, прием!

Кулачки у Сони твердые, и в ребра ее кулачок впечатывается довольно ощутимо, хоть и не сильно и не больно. Саша знает, когда эта малявка хочет сделать больно, она делает, причем с легкостью. Не ее способность, но магии ей для этого и не надо, достаточно разозлиться. Саша на себе ни разу не чувствовала, как это, разозлить Соню.

– Извини, – она улыбается уголками губ. – Задумалась я что-то.

О чем задумалась, лучше бы Соне не спрашивать. Да и Лизе, растянувшейся поперек кровати с другой стороны от нее, тоже – хотя Лиза, как раз-таки, глазками блестит, будто знает. Откуда бы ей? Нет, она мысли не читает, и это и хорошо. В конце концов, об этом не знает даже Ваня – о том, что снилось ей этой ночью. О том, что снилось это не впервые. О том, что в сне ее снова были влажная земля под босыми ступнями, и многоголосый шепот, и огонь, и пальцы, сплетенные с пальцами других, стоящих рядом, ведьм, и, главное, такое привычное во сне и такое странное для реальной нее – живот, кажущийся огромным.

Вещий сон? Вряд ли, но наверняка что-то подобное в ее жизни будет. Через сколько вот только? И когда? На поляне, где нет ни осени, ни весны, ни холода, ни жары, не понять, а именно поляна ей и снилась. Саша головой встряхивает, понимая, что все-таки думает о том сне, как о вещем. Понимая, что снова уходит в свои мысли.

– Надеюсь, о том, о чем я тебя попросила подумать, —Соня язык показывает, ноги поджимает, устраиваясь в изножье кровати поудобнее. – Давай, Алинке тоже полезно узнать будет.

– Алинке свои рассказать могут, не перекидывай это на меня, – фыркает Саша в ответ. Алина тоже фыркает, ногами болтает, на широком подоконнике восседая – на кровать отказалась переползать наотрез, заявив, что подоконник не обвалится, а вчетвером им будет слишком тесно.

– Нет, ну возможно же, чтобы у нас и у вас было что-то по-разному, – поддакивает она. Лизка на них косится – по очереди, конечно, иначе косоглазие бы заработала – а потом вдруг хрюкает в подушку, плечи мелко подрагивают от смеха. Что?

– Как вижу, – заявляет она, отсмеявшись, – приходит Алина на поляну и заявляет «я от ковена Этери Георгиевны». И Мать в ответ «да, я помню, у вас традиции другие, вы не на алтарный камень ложиться должны, а под него».

Посмеиваются все – картина и правда комичная вырисовывается. Нет, важные детали, те, которые действительно имеют значение, наверняка у всех одинаковы. Остальное уже может и отличаться.

– Корица помогает, – говорит Саша уже серьезно, отсмеявшись. – Даже если любви там море, у вас может быть стресс по какой-нибудь причине, и это собьет весь настрой. Благовония из корицы. И в ваш общий отвар не забудь добавить имбирь.

– Зачем? – Соня выглядит интересующейся, не недоумевающей. Саша улыбается уголками губ.

– Афродизиак.

Как раз Соня и краснеет больше всего, даже больше Лизоньки, которая о значении этого странного слова узнала не так давно. В принципе, логично, ведь именно ее ритуал они сейчас обсуждают. Есть моменты, которые можно опустить, как коричные благовония и имбирь в отваре, и что-то можно добавить, как она добавила жасмин, желая получить хотя бы иллюзию любви, не зная, что этого вовсе и не нужно. Есть моменты, которые опускать нельзя, как настой, благодаря которому она не забеременела в ту ночь, или рисунки на их телах. Всегда есть что-то, что обязательно, и что-то, что необязательно, но можно, и что-то, что лучше бы не делать. Во что лучше бы не лезть. Нет, вряд ли Соня что-то подобное сделает. В конце концов, она не идет на поляну завтра. У нее еще есть время на подготовку, а у них – на помощь ей с этим.

У них – это у старших ведьм, и почему она только что мысленно причислила себя к ним, Саша правда не знает.

– Зачем? – интересуется, отмерев, Соня. Едва заметно улыбается Алина, на ее лице нет того выражения, что бывает, когда она пытается заглянуть в будущее, или когда его видит, но есть понимание. С чего это вдруг она понимает, если сама не старше Сони, даже младше чуть, Саше не понять. Алина, судя по всему, ритуал проводить в ближайший год не собирается, Соня его планирует перед солнцестоянием, когда ей как раз семнадцать исполнится, и Саша бы ей посоветовала подождать еще немного, но это не ее жизнь и не ее дело. Ее дело – помочь, если решение уже принято.

– Затем, что это все равно нервы и волнение. А волнение еще никогда не помогало тому, что вы собираетесь сделать. Ему, может быть, не повредит, но если ты будешь волноваться, зажмешься. Кому от этого будет лучше?

– Ну да, в принципе, – бормочет Соня себе под нос, кончики ее ушей краснющие, того и гляди, волосы подпалят. – Но Игорь мне не навредит, я знаю…

– Если он тебе навредит, я то, чем он тебе навредит, в баночке с формалином преподнесу в подарок анатомическому музею нашего университета и скажу, что нашла, – Саша плечами пожимает. Шок на лице Сони того стоит – сидит, глазками огроменными хлопает возмущенно, но ни звука выдавить не может. И не надо. Лиза хихикает снова в подушку, Алина щурится смешливо, рот ладошкой прикрывая. Алину Саша несколько дней назад сделала вид что не заметила в машине у Нейта, где градус накала был, наверное, примерно таким же, как у Вани, когда он ее подвозил – Алина ни словом об этом не обмолвилась потом, но вроде была благодарна.

– Ты ему, главное, об этом не говори, – просит Соня, наконец, когда голос ее начинает снова слушаться. Саша хмыкает – наивный ребенок.

– Он и так уже знает. Ты когда на него обиделась, я чуть по нему двести двадцать не пустила, так разозлилась. Ну и… – она плечами снова пожимает, не договорив. – Непроизвольно, конечно. Зато ребята тогда и узнали, что я ведьма. Не Нейт, Нейт от Алины знал.

– Болтушка, – Соня обвинительно наставляет палец на хихикающую в ладошку Алину, потом на Сашу переводит. – И ты болтушка. Я сама бы Игорю сказала, а ты мне все удовольствие испортила.

– Да я тебя умоляю, – Саша глаза закатывает картинно, но смех в голосе даже не пытается сдержать. – Он меня первым делом спросил, не могла ли ты его приворожить, и выдохнул облегченно, когда понял, что это его собственные чувства, и что это он тебя по собственной воле так сильно любит. А ты бы как ему это объясняла? Тебе, как лицу заинтересованному, веры меньше, а я ему сказала, что если бы ты посмела, я бы тебе лично по заднице надавала.

– Так и сказала?

Тон у Лизки не столько недоверчивый, сколько любопытный, и глазищи блестят. Не так она сказала тогда, конечно, но можно же иногда приукрасить?

– А что, сомневаешься, что она могла бы? – фыркает Алина. Лиза головой мотает, мол, нет, вы чего вообще? – Правильно что не сомневаешься. Сашка наша как-то раз, младше тебя была, однокласснику нос расквасила.

– Это что, становится одной из тех легенд, что передаются из поколения в поколение? – возмущается Саша шутливо. Семь лет прошло с тех пор, плюс-минус около месяца, а уже те, кто эту историю не видели, а слышали об этом, передают ее дальше.

– Угу, как сказка про Ивана-царевича и Александру Премудрую, – Соня уже откровенно ржет, от нее откатываясь по кровати, чтобы не попасть под удар подушкой. – Алин, я возьму огонь на себя, рассказывай Лизке, это заслуживает того, чтобы об этом помнили поколениями!

– А можно я расскажу? Я там был даже.

Подушка, которой Саша пыталась до Сони дотянуться, отлетает куда-то в сторону, когда она, отбросив ее, с визгом кидается Ване в объятья. Он, ее сходу поймав, прижимает ее к себе, целует так, что дыхание перехватывает. Вроде бы всего шесть часов вечера, а не было его с девяти, а будто целую вечность не виделись. Любовь, сказала как-то раз тетя Лена, это когда ты не умрешь без любимого человека, и будешь нормально жить, но с ним тебе все-таки несравнимо лучше. Если ты не можешь без него, это уже зависимость, и это нездорово, и это не здравый выбор, добавила тогда тетя Ира, потому что ненормально, когда ты абсолютно теряешь волю к жизни, если этого человека в ней нет. Вот и они вполне спокойно существуют друг без друга – хотя как знать, будет ли так же, если им вдруг придется разъехаться на больше чем пару дней, неважно зачем – но рядом им все-таки лучше. Вместе им все-таки лучше.