Текст книги "Тайна Высокого Замка"

Автор книги: Златослава Каменкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Глава четырнадцатая. Это было в апреле…

Воздух, насыщенный запахами тёплой весенней земли, властно позвал мальчуганов из сырых подвальных жилищ, тёмного двора, к зазеленевшему, залитому солнцем склону Княжьей горы.

Вихрем вылетев на улицу вслед за Олесем и Васильком, Петрик очень удивился: никогда ещё по их улице не ходило вместе такое множество людей. По истрёпанной одежде, грустным, уставшим, измождённым лицам сразу можно было определить: это безработные.

Неожиданно в этой сдержанно переговаривающейся массе Петрик увидел своего друга.

– Франек! Франек!.. – радостно прокричал он.

Схватив за руки Олеся и Василька, Петрик протолкнулся к Франеку. И добрый, всегда такой приветливый Франек, о встрече с которым Петрик так долго мечтал, даже не улыбнулся в ответ на восторженное приветствие, словно не узнал Петрика. И пани Андрииха почему-то была вся в чёрном, безмолвная и строгая. Отец Франека тоже шёл рядом, худой, похожий на тень, поддерживая под руку жену. На этот раз, кажется, он был не пьян.

И вдруг Петрик заметил на заштопанном рукаве курточки Франека траурную полоску крепа, какую обычно надевают, когда умирает кто-нибудь из родных. Петриком овладело страшное беспокойство.

– У вас кто-то умер?

– Владека убили… Вчера на демонстрации полиция стреляла в безработных… – морщась и покусывая губы, сдавленным голосом проронил Франек. – Рабочие будут хоронить…

Слёзы душили Франека, мешая ему говорить.

Петрик задрожал, грудь сжало тоскливой, щемящей болью.

– Осторожно, люди, не напирайте! Тут дети! – послышался чей-то простуженный мужской голос. И от этого крика Петрик вздрогнул, словно его внезапно разбудили. Он молча пошёл рядом с Франеком, чья утрата была столь велика, что даже самые добрые слова Петрика не могли бы смягчить горе этого мальчика.

Олесю и Васильку было уже не до Княжьей горы. Подавленные несчастьем Франека, которого Петрик так возвеличил в их глазах, мальчуганы тоже шли в толпе, направляющейся в сторону Лычаковского кладбища.

Возле Дома анатомии Петрик и его друзья потеряли из вида Франека.

Худощавый большелобый студент с красной ленточкой на груди раздавал людям совершенно бесплатно красные ленточки на булавках.

– Прошу пана… дайте и нам по ленточке… – попросил Василько.

– Видишь, какая масса народа, а у меня ленточек всего-то сто пятьдесят штук.

– Пане… дайте, а? – на этот раз попросил Олесь.

– А. Владек, которого убили, меня любил, – с обидой сказал студенту Петрик. – Он бы мне дал ленточку…

Эти слова оказались посильнее всяких просьб. Студент приколол Петрику на рубашку ленточку.

Из ворот Дома анатомии несколько рослых рабочих на плечах вынесли гроб, обтянутый красной материей. Среди них Петрик сразу узнал дядю Тараса, но и вида не подал, что это его дядя.

Видя, как процессия поворачивает в обратную сторону от Лычаковского кладбища, женщина с грудным ребёнком на руках спросила:

– А почему не на этом кладбище?

– Нет, гроб с убитым товарищем мы понесём через весь город, аж туда, на Яновское! Там будем хоронить…

Один из рабочих, глянув на мальчиков из-под густых бровей, сказал:

– Гайда по домам, хлопчики! Ещё под пулю угодите…

– Хлопцы, пошли и мы на Яновское, – не послушался рабочего Олесь. Мальчуганы слились с процессией.

Впереди тихо запели:

 
Слезами залит мир безбрежный.
Вся наша жизнь – тяжёлый труд,
Но день настанет неизбежный.
Неумолимый грозный суд…
 

Песня была незнакомая Петрику, но сильно волновала. Оказывается, сотни людей вокруг знали её и пели, идя за гробом Владека. Олесь тоже знал слова этой волнующей песни и требовал, чтобы Петрик и Василько пели вместе со всеми.

 
Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!
Над миром наше знамя реет,
И несёт клич борьбы мести гром.
Семя грядущего сеет.
Оно горит и ярко рдеет —
То наша кровь горит огнём!
То кровь работников на нём!
 

На углу одной из улиц полиция преградила дорогу похоронной процессии и начала избивать людей резиновыми дубинками, приказывая повернуть назад к Лычаковскому кладбищу.

В полицейских полетели камни.

– Падлюки! Аспиды!

– А-а-а-а!

– Назад! Назад, сучьи сыны!

– Ни шагу назад! Вперёд, товарищи!

Бабахнул выстрел.

– Гроб… Гро-о-об!!! – закричала мать Владека, увидев, как пошатнулся и стал оседать на мостовую первый, кто нёс гроб – высокий, сутулый рабочий. К нему подбежал… нет, конечно, мальчики не обознались – отец Олеся. Он вовремя успел подставить своё плечо в тот самый миг, когда гроб покачнулся.

Два парня подняли с мостовой седого рабочего и занесли в какое-то парадное.

Люди сгрудились у гроба. Взявшись за руки, они образовали живое кольцо.

– Вперёд, товарищи! – громко прозвучал голос дяди Тараса.

И снова люди плотно прижались друг к другу и пошли с песней. А полицейские, пригибая головы от летящих в них камней, трусливо бросились наутёк, напуганные этой надвигающейся человеческой лавиной.

Грозно звучала песня:

 
Смелей, друзья! Идём все вместе.
Рука с рукой и мысль одна!
Кто скажет буре: «Стой на месте!»?
Чья власть на свете так сильна?..
 

Теперь Петрик шёл около Франека, держась за его руку, точно боялся опять потерять. Олесь и Василько шагали рядом.

А песня, закипая яростью, растекалась по улицам:

 
Долой тиранов! Прочь окопы!
Не нужно гнёта, рабских пут!
Мы путь земле укажем новый,
Владыкой мира будет труд…
 

На площади Бернардинов похоронную процессию встретили пулемётным огнём.

– Полиция с крыш стреляет, – побледнев, крепко сжал Франек руку Петрика. И вдруг изо всех сил крикнул: – Хлопчики, бегите вон в ту подворотню, а то… вас тут раздавят…

А сам Франек рванулся навстречу выстрелам, крикам, стонам, угрозам и проклятиям.

– Там мой тато… – сильно побледнев, прошептал Олесь. – Тато…

И Олесь бросился догонять Франека.

– А ты куда? – схватил Петрика за рукав курточки Василько. – Хочешь, чтобы тебя убили? Да?

– Пусти, пусти меня, – стал вырываться Петрик.

– Нет, стой тут! – в голосе Василька прозвучали незнакомые сильные нотки. – Видишь… взрослые дядьки тикают…

– Там… там… – но Петрик не мог сказать Васильку, что гроб несёт дядя Тарас!

– Застрелят, что я тогда твоей маме скажу?

Петрик приблизился и злобно прокричал в самое лицо Василька:

 
– У труса в глазах двоится.
Трус своего хвоста боится!
 

Возмущённый Василько изо всей силы встряхнул Петрика. Кончилось тем, что Петрик всё же вырвался и побежал на площадь, где стреляли в людей. Но рабочие не убегали, а шли без страха на смерть, и перед этим неистовым, безумным мужеством и гневом полиция вынуждена была отступить, чтобы через две улицы с крыши «Бригидки» – одной из страшных тюрем в самом центре города – снова ударить по людской лавине из пулемётов.

Петрик видел, как молодая рослая работница дубасила полицейского железным прутом. Такими же прутьями вооружались и другие рабочие.

Из за угла Сербской улицы выскочили несколько полицейских, но, встреченные ураганом камней, повернули обратно, не сделав ни единого выстрела.

Петрика испугала пробежавшая мимо растрёпанная женщина, которая несла на руках девочку с голубой лентой в косичке. Глаза девочки были закрыты, а изо рта у неё капала кровь.

– Олесь! – вспыхнул от радости Петрик. Но радость тут же погасла, как свеча на ветру. Сердце мальчика сжалось от страха и боли, когда увидел, как Олесь нагнулся и, зажмурившись, будто страшась поверить своим глазам, кинулся к распростёртому на мостовой человеку, которого Петрик сразу узнал.

– Та-а-а-то-о! – с ужасом оглядывался Олесь, словно ища у окружающих ответ на вставший вдруг перед ним страшный, неразрешимый вопрос.

Глубокий стон вырвался из потрясённой души Олеся. Слабо вскрикнув, мальчик потерял сознание.

Глава пятнадцатая. «Нет у тебя семьи!»

Больше двух месяцев живет у своей тёти осиротевший Олесь. И по тому, как она с ним обращается, мальчик догадывается, что у тёти нет дурных намерений отдать его в сиротский приют. Видно, тётя тоже знает, что в приютах плохо кормят, а монашки заставляют детей много молиться.

Когда тётя ласково хвалит Олеся: «Помощник ты мой дорогой», сердце мальчика, открытое ко всему доброму, переполняется горячим желанием сделать гораздо больше, чем он делает.

А справедливости ради надо сказать: Олесь вполне справлялся с обязанностью не только няньки, но и служанки.

Тётя сказала: прежняя нянька, которую прогнали, хотела бедного Ивасика сделать заикой на всю жизнь. Целыми днями она бранила малыша самыми ужасными словами, заверяя соседей: Ивасик самое скверное и гадкое существо на всём белом свете!

В общем, издёргала нервы ребёнку. И теперь, чуть что не по Ивасику, малыш бросается на пол и начинает ногами колотить Олеся, который пытается его поднять и успокоить. Или есть у Ивасика ещё одна нехорошая мода: швыряться в Олеся кубиками – их у него целая куча. А ещё – корчить гримасы и показывать язык.

«Не очень-то приятно ходить с шишками на голове… Ну, да что с него спросишь, если братику два годика отроду?» – великодушно размышляет Олесь.

Много теперь забот у маленького няньки: одевать, умывать, кормить, водить на прогулку Ивасика. Взяв братика за ручку, Олесь два раза в месяц отвозит на детской коляске узел с бельём к прачке. Чистое бельё он привозит назад домой.

Кипятить молоко и варить манную кашу Олесь уже мастер! Навашивать паркетные полы в обеих комнатах – одно удовольствие! И ни разу не случалось, чтобы вёдра стояли пустыми, хотя воду надо приносить со двора.

Одного не переносит Олесь – когда приходит к тёте в гости пан Тибор. Угрюмый, с мешками под глазами, челюсть отвислая. Тётю он называет «Магда». Видно, ей нравится, что пан Тибор забыл её настоящее имя.

Ясно, что шоколад венгерец приносит Ивасику для того, чтобы ребёнок его не боялся. А зачем пан Тибор приносит тёте духи? Или вот – шёлковую цветастую одежду. Этот наряд тётя называет непонятно – «пижама».

Зря венгерец тратится. Тётя и без всяких подарков его не боится. Наоборот, перед тем как напомаженный венгерец должен заявиться, она целый час крутится перед зеркалом: наводит карандашиком брови, поплюёт-поплюёт на маленькую щёточку с засохшей краской – и давай себе чернить ресницы. А еще золотым тюбиком помады нарисует себе домик на губах.

Чаще всего тётя велит, как только пан Тибор приходит, взять Ивасика и отправляться гулять в парк на Княжьей горе.

Конечно, мальчик не знает, если бы не пан Тибор – не жить бы ему сейчас у тёти, а «замаливать грехи» в одном из монастырских приютов.

Дело в том, что пан Тибор терпеть не мог бывшую няньку-служанку, которая, как ему казалось, вечно торчала за дверьми, шпионя за ним.

Несколько раз он ловил её взгляд на своём массивном обручальном кольце, которое до того вросло ему в палец, что снять кольцо и спрятать в карман жилета было совершенно невозможно, даже под страхом скандала.

Мальчишка же был удобен во всех отношениях. Во-первых, ему и в голову не приходило пялить глаза на палец пана Тибора, где предательски выблескивало кольцо. Во-вторых, тётя приказала племяннику ни с кем не заговаривать во дворе. А в третьих, этот Олесь быстрее ветра мчался за сигарами в киоск и сельтерской водой в аптеку на Куркову улицу.

Венгерец даже не замечал, что все его поручения мальчик выслушивал с холодным достоинством, сжав губы, и выполнял их только из-за уважения к тёте.

Но однажды Олесь узнал, что за птица его тётя.

На дворе уже совсем стемнело, когда кто-то постучался в дверь.

– Кто там? – громко спросил Олесь.

– Я… Степан…

Олесь сразу узнал голос мужа тёти Оксаны, отомкнул дверь и впустил неожиданного гостя в тёмный коридорчик.

От дяди Степана пахло едким потом, пылью, и Олесь догадался: он пригнел откуда-то издалека.

Пришелец молча запер за собою дверь, ласково поворошил тёплой ладонью волосы на голове Олеся и зашёл в комнату.

– Ой, дядечко… – мальчик прикрыл ладошкой рот, испуганно отступая.

Не верить своим глазам Олесь не мог, а верить было страшно… Дядя Степан, всегда такой осанистый, жизнерадостный, сейчас был худой, бледный. И только в его глубоких, тёмных, как колодец, глазах ещё светился знакомый мальчику ничем неистребимый озорной огонёк.

Конечно, надо было позвать тётю. Но как это сделать? Ведь она запретила Олесю прибегать в бар. Там почему-то никто не должен знать, что тётя – украинка.

– Ты что, в гостях у нас? – мягко, дружески спросил дядя Степан, ставя на газовую плиту ведро с водой.

Радость, засветившаяся на лице Олеся, внезапно погасла, потускнели его прямые, светлые глаза, и будто как-то сразу согнулась спина. С выражением недетской серьёзности, лежавшей сейчас на лбу и вокруг рта мальчика, он рассказал о гибели своего татка.

– Будешь теперь моим сыном, – пообещал дядя Степан, прижимая голову Олеся к своей груди.

Ивасик забился в угол, где стояли его деревянная лошадка с рыжей мочальной гривой, резиновая кошка по имени «Приблуда», петух, кубики, и с подозрительной насторожённостью поглядывал на «чужого дядю», который рылся в шкафу.

Олесь немало смущён тем, что дядя Степан не нашёл в шкафу своего праздничного синего костюма, ни одной сорочки, даже туфель. Но к счастью, в «мамином приданом» для дяди Степана нашлись брюки и вышитая сорочка.

Помыв голову, шею, ноги, дядя Степан переоделся и стал Олесю как-то ещё роднее в одежде его татка.

– Иванюню, сокол мой, – попытался дядя Степан взять на руки сына.

– Ма-а-а-а!!!

Испуганный крик ребёнка больно отозвался в сердце отца.

– Ой, дурачок… иди до него… То ж твой родной татусь… – уговаривал братика Олесь. – Иди, татко даст тебе шоколад…

– Не надо его обманывать, – вздохнув, проронил отец. – Шоколада у меня сейчас нет.

– Он и так, без шоколада… Ну, иди, иди, Ивасик…

– Не-е-е… – всхлипывал малыш.

– Дядя… это он…

– Ты меня татом называй, Лесик. Добре?

– Добре… Таточко, а вы ещё умеете кукарекать?

– А как же! – сквозь слёзы улыбнулся отец.

И он так замечательно подражал сперва петуху, затем лягушкам, потом собаке, что покорил душу Ивасика.

– А коняку? – заказал малыш.

– Иго-го-го-го!

– Коняка, вези, – попросил Ивасик.

Олесь помог Ивасику взобраться на спину отца, и слабый, измождённый человек, делая невероятное усилие над собой, изображал «коняку», радостный и счастливый, что ребёнок обхватил ручонками его шею.

– Ньо-о! Ньо-о-о, коняка! – подгонял Ивасик. И если «коняка» вдруг останавливалась и дрыгала ногой, малыш заливался неудержимым смехом. И у его отца, прошедшего сквозь нечеловеческие муки и страдания одного из страшных концлагерей в Польше, человека, разучившегося смеяться, начинали дёргаться губы, и что-то похожее на улыбку озаряло лицо.

Они так заигрались, что не заметили, как кто-то своим ключом открыл дверь, вошёл и застыл на пороге. По комнате разлился запах духов, смешанных с табачным дымом.

– Тётенька! Вот… – в счастливом замешательстве крикнул Олесь, первым увидев так неожиданно рано возвратившуюся тётю. – Вот… таточко наш…

– Ксеня… – с Ивасиком на руках шагнул к жене Степан.

Она ничего ему не ответила, даже не взглянула на мужа, – как слепая прошла в спальню.

Олесь сразу стал скучным.

– Возьми ребёнка, – передал Степан сына на руки Олесю, последовав за женой в спальню.

– Родная моя… Ты нездорова?.. У тебя неприятности на работе? Скажи… Что?..

– Зачем ты сюда пришёл? Или хочешь, чтобы и меня с ребёнком схватила полиция?

– Никто не знает, что я здесь. И потом… Я болен, меня отпустили… Но скажи, что с тобой?

– Раньше надо было спрашивать.

– Да ты присядь… успокойся… Поговорим…

– Не о чем говорить! У тебя своё в голове, у меня своё…

– А как же наш сын? Додумай, что ты говоришь?.. – тяжело закашлялся тётин муж.

– Странно слушать, – неестественно захохотала тётя. – Да ты без тюрьмы жить не можешь. На что тебе я? Сын?..

– Страшные слова ты говоришь, Оксана.

– Неужели страшнее, чем тебе говорил пан прокурор? А? – жалила тётя, как змея.

– Ты же знала, Оксана, моя дорога в жизни круче, чем у других…

– О, жизнь меня уже отрезвила. Нет больше той дуры, что простаивала в дождь и в снег под воротами криминала [10]10
  Криминал – тюрьма.


[Закрыть]. – Как я тебя просила, умоляла… Не было в твоём сердце жалости ко мне… к дитю…

– Да пойми же ты, родная моя… Не хочу я загубленного, искалеченного детства нашему Ивасику, Олесю… и тысячам других детей. Ну, если я, отец, не буду бороться за их свободу, их счастье, так кто это будет делать? Кто? Ты подожди ещё немного…

– Чего ждать? Ждать пока у курицы зубы вырастут? Так? Да неужели ты надеешься, что тебя снова примут, вот такого, на работу в редакцию?

– Ты не беспокойся, у меня будет работа.

– А здоровье? Или тебе его на подносе преподнесут твои нелегальные коммунисты? Всех вас уничтожат в Берёзе.

Голос мужа, до того звучавший только лаской и нежностью, стал суровым, слова отрывистыми.

– Быть может… Но дело, за которое мы умрём, убить нельзя, и ты это знаешь…

– Я ничего не знаю! Я к политике не касаюсь! Слышишь?!

– Кажется, я был слеп, как крот… Верил, ждёт меня дома моя Оксана, моя жена… мать моею сына… Ты помнишь тот вечер, когда я, наперекор просьбам товарищей, как мальчишка, забыв всё, пришёл в бар… Пришёл издали взглянуть на тебя…

– К чему это? Чужие мы… совсем чужие!

– А я тебя всё ещё люблю…

Олесю вдруг нестерпимо захотелось сказать дяде Степану: «Не надо её любить! Она нехорошая, злая! Она курит! У неё на щеке бородавка и оттуда торчат два длиннющих волоса! К ней в гости приходит отвратительный пан Тибор!..»

Но ничего этого, конечно, Олесь не успел сказать.

Бессовестная тётя резко крикнула:

– У тебя больше нет здесь дома! Нет жены! Нет сына! Нет у тебя семьи!

Олесь всхлипнул от охватившей его тревоги и горького сознания своего бессилия изменить что-либо в том, что сейчас произошло.

Мальчик опустил на пол Ивасика, уткнулся лицом в портьеру. По щекам его текли слёзы, но он их не вытирал.

Глава шестнадцатая. Находка

К счастью, душевный надлом почти незнаком детям. И, несмотря на пережитые потрясения, обиды, невзгоды, Олесь, как и все мальчики на свете, жаждал отправиться в таинственное, полное приключений и опасностей путешествие. Стать пиратом. Продираться сквозь джунгли. Охотиться на слонов. Переплывать реки, кишащие свирепыми крокодилами. И во что бы то ни стало найти драгоценный клад!

Олесь мечтал: когда найдёт клад, непременно поедет к своему дедушке Сильвестру. Дедушка живёт на Майданских Ставках, это где-то недалеко от Львова.

Покойница мама не любила дедушку и говорила: «Йой, Мирон, ты берегись этого старого волка» Это она так нехорошо на дедушку говорила. А тато сердился на неё и объяснял, что хотя старик очень привязан к своему графу, но лишнего ему не станет рассказывать.

В последний раз, когда Олесь с татком ездили к дедушке на Майданские Ставки, татко уговаривал старика:

– Та плюньте вы, тато, на своего графа! Поедем со мной в город. Прокормимся. Хватит уже графскому управителю жилы с вас вытягивать. Пускай этот толстобрюхий сам разводит бобров, сам по болотам лазит да ревматизм наживает…

А дедушка сказал:

– Жалко графа. Я ж его на своих руках выняньчил. И так у него всё прахом идёт. Управитель графа обкрадывает…

Вся беда в том, огорчается Олесь, что дедушка любит своего графа. Он, наверное, ни за что не захочет покинуть графа и жить в новом доме, который Олесь построит для дедушки.

Досадно всё же, что из-за какого-то совсем чужого графа татко крепко поссорился с дедушкой. И с тех пор до самой своей смерти не ездил на Майданские Ставки. И дедушка тоже никогда не навещал своего сына.

Недавно Олесь вновь с острой жалостью припомнил эту ссору. Ему казалось, что он отыскал главного виновника раздора между покойным татком и дедушкиным графом.

Вот как это случилось: покупая для тётки сигареты в табачном киоске, Олесь вдруг увидел под ногами серебряную монету.

«Злотый!» – задрожал от радости мальчик. И, подняв деньги, поспешно спрятал их в карман.

Безусловно, Олесь сознавал, что это было совсем непорядочно с его стороны не спросить у дядьки в роговых очках и шляпе, который только что отошёл от киоска, – не он ли обронил деньги? Да и долг чести требовал поделить находку с усатым владельцем киоска, – кажется, тот видел, как Олесь нагнулся и что-то поднял.

Но в эту минуту мальчик подумал: ещё совсем неизвестно, когда он найдёт драгоценный клал в какой-нибудь заморской стране, а на эти деньги можно купить билет, поехать к дедушке и рассказать ему всё, что случилось в тот ужасный апрельский день…

Ноги Олеся ослабли, когда он, привстав на цыпочки, протянул руку за сигаретами.

Вот сейчас усач перестанет улыбаться, схватит Олеся за руку и грозно скажет: «Давай сюда мою долю! Ну, живо!

Но владелец киоска только учтиво благодарит своего постоянного маленького покупателя, при этом по привычке подкручивая свои и без того закрученные, чёрные как вакса усики.

На пустынной Замковой улице, густо заросшей каштанами и липами, в той части, где она вьётся по склону Княжьей горы, Олесь подбегает к узорчатому чугунному забору и прячет под камнем своё обретённое богатство.

– Тебя только за смертью хорошо посылать! – трагическим голосом изрекает тётя, когда Олесь, запыхавшийся, потный, вбегает в комнату, протягивая сигареты и сдачу.

Давно забытое чувство радости мешает Олесю уснуть. Завтра он увидит дедушку! Дедушка ему даст надеть свои высокие болотные сапоги и научит стрелять из охотничьего ружья…

Внезапно тень воспоминания, тёмная, как грозовая туча, затмевает эту светлую мечту. А граф? Он ведь, наверное, знает, как ненавидел его татусь…

Потом мальчику начинает казаться, что утром дворник, подметая улицу, непременно найдёт монету под камнем.

«Надо перепрятать деньги», – решает Олесь.

Он уже бесшумно слез с сундука, натянул штаны и на цыпочках, стараясь ступать очень осторожно, чтобы не скрипел старый паркет, выскользнул в кухню.

И тут мальчика словно окатили ведром ледяной воды. Жадно хватив ртом воздух, он замер.

Из темноты, не мигая, прямо на него смотрели две светящиеся точки.

– Чёрт! – шепнул мальчику на ухо страх.

Рубашка прилипла к спине Олеся. Не дыша, крепко зажмурив глаза, он рванулся обратно в комнату. Но судьбе было угодно, чтобы в темноте Олесь наткнулся на высокий табурет, где обычно стояло ведро с водой для питья. И мальчик не успел даже вскрикнуть, как полное ведро полетело на пол.

От столь неожиданной ванны мокрый «чёрт», жалобно мяукнув, прыгнул на плиту, шарахнулся на полку с посудой, откуда в ту же секунду загрохотал дрюшляк.

– На помощь! Гра-а-а-бё-ёж!! – раздался из спальни вопль проснувшейся тёти.

Через минуту, выкручивая на бегу фитиль в лампе, тётя уже была на кухне.

– Что ты наделал, паршивый мальчишка! – и хвать за ухо Олеся. – Зачем ты полез в кухню? Что тебе здесь ночью надо?

Как мог мальчик признаться, что ему необходимо сбегать на улицу перепрятать деньги? И, весь дрожа, он молча стоял в позе обречённого, ожидая заслуженной кары.

Но, видимо, что-то в Олесе испугало тётю. И она уже мягче спросила:

– А ты, Лесь, часом не захворал?

– Да… у меня болит живот, – ухватился мальчик за этот спасательный якорь.

– Сейчас дам тебе касторки, – видимо, из самых лучших побуждений посулила тётя, направляясь в комнату за лекарством.

«Вот растяпа, – казнил себя в душе Олесь. – При чём тут живот? Лучше бы я сказал – уши болят… Она бы мне их поменьше крутила… А то пей теперь эту отраву…»

Но на этот раз судьба как раз пощадила Олеся: пузырёк с касторкой оказался пустым.

С трудом сдерживая радость по этому случаю, Олесь сменил мокрую рубашку, потонув в тётиной вышитой украинской кофте, которую она теперь почему-то стеснялась надевать. Кофта была Олесю до пят и мешала так быстро взобраться на сундук. Но он, конечно, взобрался и натянул на себя одеяло до глаз, чтобы стало теплее.

И вдруг вся безнадёжность его положения опять ясно представилась мальчику: тётя, думая, что он и вправду захворал, чего доброго, возьмёт и замкнёт его с Ивасиком дома. А дворник найдёт деньги под камнем…

До поздней ночи Олесь ворочался, кряхтел, никак не мог уснуть. А когда, наконец, глаза сомкнулись, мальчика тесно обступили кошмары.

Ему снилось, будто раненный громадный лев, рыча, набросился на него.

«Сюда! На помощь! – звал Олесь. – Погибаю!»

Из лесной чащи выбежали с карабинами Василько, Йоська и Петрик.

«Пли!» – скомандовал Василько.

Три выстрела слились в один. Смертельно раненный, лев попятился на задних лапах и свалился в пропасть…

И нет уже джунглей, а вокруг шумит многолюдная улица, по которой бегут Олесь и его друзья. Они выкрикивают:

«Сенсация! Сенсация! Только три дня в кинотеатре «Атлантик»!

«Спешите посмотреть продолжение фильма «Похитители бриллиантов».

«Серия вторая под названием «Сокровища кафрских королей»! Спешите! Только три дня!»

И вот уже катит мутные поды река. В утлой пироге, чудом проскальзывая мимо скал, отполированных водой и солнцем, плывут четыре друга.

От сильного толчка Олесь вдруг повалился навзничь, а упавший спиной на киль Василько, побледнев, воскликнул:

«Крокодилы! Крокодилы!»

Закипела вокруг вода, и широко открытые пасти, утыканные острыми, как кинжалы, зубами, защёлкали вокруг пироги.

«Стреляйте!» – крикнул Олесь.

В тот же миг раздались выстрелы, послышались жалобные стоны, и на зелёной поверхности воды, брюхами вверх, заколыхались мёртвые чудовища.

Но вот Олесь очутился в облаках.

«Что это за облако, которое так ярко светится? – подумал Олесь. – Это, наверное, рай…»

И вдруг Олесь ахнул от изумления: вся земля была усыпана пятидесятигрошевыми монетами. Они даже росли на деревьях и кустах…

Олесь погоревал, что нет с ним рядом его верных друзей. Но всё равно, надо прихватить денег и на их долю. Пусть хоть раз в жизни Василько походит в новых башмаках.

Едва Олесь нагнулся, чтобы поднять первую монету, как вспомнил слова Василька: «Бог всегда всё видит. А когда он утомится и вздремнёт, так за него ангелы смотрят. Да и черти тоже всегда за людьми поглядывают…»

Посмотрел вокруг Олесь: ни бога, ни ангелов, ни чертей – никого!

«Чего тут добру пропадать», – сказал себе Олесь и начал подбирать деньги.

Набив карманы и полную пазуху монетами, Олесь до того отяжелел, что лететь уже не мог, а медленно побрёл по «раю», усыпанному пятидесятигрошевыми монетами.

Вдруг откуда ни возьмись появился бог, точнехонько такой, каким его рисуют на иконах и на стенах в церкви.

«Ах, это ты?», – недовольно покрутил носом бог, косясь на пазуху и оттопыренные карманы Олеся.

«Я, – не очень-то радостно буркнул Олесь. – Высыпать назад деньги, что ли? Да?»

«Пойдём», – поманил пальцем бог.

«Ага, это чёрт, а прикинулся богом и хочет заманить меня в пекло», – подумал Олесь.

А бог опять манит:

«Пойдём…»

«Не пойду! – решительно заупрямился Олесь. Очень мне надо в смоле вариться…»

«Не хочешь?!» – грозно проговорил бог.

«Сгинь, нечистая сила!» – перекрестился Олесь.

Бог мгновенно исчез, а Олесь вдруг очутился в долине, усыпанной ослепительно сверкающими алмазами, в которых, казалось, пылали тысячи солнц.

Олесь быстро высвободил свои карманы от пятидесятигрошевых монет, а взамен их набрал множество драгоценных камней.

Тут ему до ужаса захотелось на землю.

«Но как спрыгнуть с неба? – начал было ломать голову Олесь. – Руки мои перестали быть крыльями…»

Только он это подумал, а из-за кустов, усыпанных алмазами, возник бог. И там, где он ударил посохом, тотчас же образовалась дыра, через которую очень хорошо стало видно землю.

Хотя люди там внизу и казались меньше мурашек, но Олесь сразу узнал своих друзей, игравших во дворе на Сербской улице, и заторопился к ним.

И вот уже Олесь, подобно знаменитому артисту Дугласу Фербенксу в кинокартине «Багдадский вор», спускается с неба по верёвке.

Вдруг – стоп!

«Гей, пан бог! – крикнул изо всей силы Олесь, задрав голову и болтая босыми ногами в воздухе. – Чего ж вы там? Опускайте! До земли ещё далеко! Опускайте!»

«Не могу! – отозвался бог. – Верёвка кончилась».

Глянул Олесь вниз, а там море бушует.

«Чего ж теперь делать?» – дрогнувшим голосом прокричал Олесь.

«А видишь, по морю фрегат плывёт? – раздался божий голос, – Если плюнешь а попадёшь прямо на палубу, сразу и очутишься во дворе на Сербской улице», – посулил бог.

«Тьфу! Тьфу!» – стал плевать Олесь.

И тут же проснулся от звонкой пощёчины.

– Ты что расплевался, дурень набитый! – утирая передником лицо, возмущённо кричала тётя. – Я его бужу, а он мне всё лицо заплевал.

– А мне бог велел плюнуть… – начал было оправдываться Олесь.

Тётя будто опять чего-то испугалась, как ночью. Она поспешно осенила себя крестом, затем приложила ладонь ко лбу Олеся, велела показать язык, после чего прищурилась и не очень сердито проговорила:

– Уже взял новую моду – притворяться? Марш пить чай да пойдёшь с Ивасиком погулять на гору.

Олесь вмиг натянул штаны, в два прыжка очутился на кухне, умылся, позавтракал.

– Хорошенько приглядывай за дитём, – наставляла тётя.

Из окна, сквозь чугунное кружево забора, тётя заметила, как Олесь поставил под каштаном ребёнка, а сам побежал назад к забору. И она собралась было окликнуть: мол, что там с тобой приключилось? Не порезал ли ногу о стекло? Но не успела она и рта открыть, как Олесь уже подхватил на руки Ивасика и юркнул в чащу орешника, среди которого петляла едва приметная тропинка.

Олесь с ребёнком на руках минуту постоял в раздумье, провожая глазами трамвай, ползущий в гору, точно майский жук. Можно бы сесть на трамвай и поехать к татку Ивасика. Олесь тайком от тёти уже не раз с Ивасиком навещали доброго татка. Он им покупал мороженое. А Ивасику подарил забавную игрушку-свинку, которая «пиликала» на скрипке. Малыш с ней не расставался ни за столом, ни в постели и, засыпая, нежно прижимал игрушку к груди. Только два раза свинка не ночевала дома: один раз Ивасик забыл её у своего татуся, а другой раз она была потеряна возле каменного льва на Княжьей горе. После мучительных поисков свинку нашёл в траве Василько и отдал Ивасику.

– До татка хочешь? – спросил Олесь.

Ивасик даже запрыгал от радости.

Рискуя покалечить себя и ребёнка, цепляясь одной рукой за обнажённые корни деревьев, Олесь проворно начал спускаться самым кратчайшим путём к трамваю.

Но в самую последнюю минуту стало жалко разменивать монету, прежде чем её увидят друзья.

Не обращая внимания на бурный протест Ивасика, Олесь пробежал по главной аллее парка до домика садовника, а там начал спускаться по склону горы к Рыночной площади, откуда рукой подать до Сербской улицы.

Как и ожидал Олесь, деньги произвели на друзей потрясающее впечатление.

Йоська Талмуд с видом знатока попробовал монету на зуб, и довольный блеск в глазах мальчика без слов сказал: «Не фальшивая!»

– Давайте на все деньги купим белого хлеба и колбасы, – предложил Василько.

Понятное дело, против белого хлеба и колбасы Петрик не возражал, но добавил: хорошо бы ещё купить таких же самых конфет, какие однажды Олесю принесла тётя.