Текст книги "Тайна Высокого Замка"

Автор книги: Златослава Каменкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Да, эта «Народная Гвардия» ещё живёт, – нервно смял листовку бригаденфюрер. – Но уничтожение её – дело моей чести! – от этого дикого вопля вздрогнул даже святой отец церкви.

…На углу улицы Войтеха и Театинской, около колонки с водой, Йоська встретил Медведя.

Медведь не сразу узнал Йоську, а когда узнал, поманил его пальцем в пустое парадное дома и тихо спросил:

– Ты живой?!

– Ага. А что?

– Ты идёшь до Петрика?

– Да.

– Он с Олесем поехал. Кажись…

Но тут же прикусил язык:

– Не знаю… куда-то поехали…

– А Василько-Скороход тут? – с волнением спросил Йоська.

– Он тут. Сдаётся, он тоже не знает, где Петрик и Олесь.

– Побегу до Василька…

И Йоська без оглядки поспешил на Русскую улицу.

– Хай бог милует… – закрестилась мать Василька, увидев на пороге Йоську.

– Вы не бойтесь, тётенька… Меня никто не заметил… Я ж знаю.

– Двум смертям не бывать… Заходи…

Василько вытаращил глаза.

– Йоська… Ох, какой ты сделался… А мы думали…

– Индюк тоже думал! – нахохлившись, прервала братишку Катруся. – Видишь, что живой, и хвала богу…

– Э, было мне! – покачал головой Йоська. – Ихние лекари опыты с меня делали. Ага! Я-ак закрутят вокруг руки резину, а потом я-ак всадят в руку отакенную иголку и давай с меня кровь брать.

– Хай бог милует… – опять перекрестилась мать Василька. – Где ж ты живёшь, бедняга несчастный?

– Я очень счастливый, тётенька! Мы вчера с мамой убежали из гетто… А живём мы… Там, в подвале, на Знесенье…

– Ешь, – сказала Катруся, ставя перед Йоськой тарелку с овощным супом.

Суп Йоська с жадностью съел, а маленький кусочек хлеба положил в карман.

– Маме отнесу…

Глава четвёртая. Хитрость Василька

Никто не обратил бы внимания на новую соседку, если бы не одно обстоятельство.

Корвацкая привезла с собой тощую чёрную козу. По утрам эта коза жалобно мекала в сарае и успокаивалась только тогда, когда её выпускали во двор. Но стоило её выпустить, как сейчас же кто-нибудь из соседей начинал браниться и звать на помощь, потому что коза стягивала бельё с верёвок или гонялась за детворой, собираясь боднуть кого-нибудь из них!

Вот и сейчас, гулко стуча деревянными подошвами по скрипучей железной лестнице, бежит вниз пани Корвацкая.

– Что случилось, пани Мирослава? – побледнев, спрашивает она дворничиху, сидящую в слезах на лестнице.

– Мой, бельё, бельё! Да вы только гляньте, что ваша клятая коза натворила… Житья от неё нет!..

И так каждый день.

Вскоре после этого случая Корвацкая остановила Василька:

– Хлопче, попаси мою козу. За плату, конечно…

Василько задумался. Десять грошей, предложенные соседкой, – деньги невеликие. На них и ста граммов хлеба теперь не купишь. Меж тем, и их не так просто заработать.

Мать Василька с утра до ночи надрывается, перетаскивая тяжёлые ящики на спирто-водочном заводе. А платят ей – шестьдесят злотых в месяц.

Пасти козу – разве это работа? Завязал верёвку за рога и потащил на Глинянский пустырь к Знесенью. А главное… Главное – с этой козой его никто не заподозрит. Ну, конечно, кому придёт в голову, что он носит Йоське и его матери хлеб?

Василько согласился.

Он был уверен, что мама не рассердится. Она уважала новую соседку.

И так вторую неделю, каждое утро, Василько сам отмыкает сарай Корвацкой, привязывает козе за рога верёвку и тянет её вверх по Театинской улице.

Солнце только что показалось из-за лысой макушки Песчаной горы, когда Василько свернул на улицу Войтеха.

Несколько небольших особняков с железными флюгерами на остроконечных крышах, высокие заборы вокруг домов и небольшая часовня на пригорке около костёла святого Войтеха, – вот, собственно, и вся эта окраинная улица Львовского предместья.

Коза жадно щипала под забором траву в блестящих росинках.

Некоторое время спустя она вдруг испуганно шарахнулась в сторону и так рванула верёвку в руке Василька, что тот едва удержался на ногах. Он оглянулся. Чьи-то сандалии коснулись его лица. Кто-то в коротких зелёных штанах на лямках, с большой охапкой веток яблони в цвету, спрыгнул в траву.

Василько нос к носу столкнулся с Мироськой.

– Мироська?!

– Я! А что? – дерзко ответил тот.

– А то, что я тебе морду твою поганую расквашу, если ты будешь яблони ломать!

– Ну, ну, потише! И очи не вытаращивай. Видали мы таких… – наступал Мироська, а сам воровато поглядывал на чужую калитку.

Ветки яблони с розовато-нежными пучками ещё не совсем распустившихся цветов душисто пахли. Золотились тычинки вокруг будто выточенного из перламутра пестика.

– А ну, геть отсюда, голодранец! – замахнулся Мироська.

Василько размахнулся и ударил Мироську в ухо.

– Ты… ты не очень!.. А то я тебе ка-а-ак дам! – крикнул Мироська.

– А ну, дай!

– Ничего, ничего!.. Пусть только заявится твой Петрик. Пусть!

– А что? – невольно вздрогнул Василько.

– А то, что мой батько в полиции начальником…

– Знаю! – перебил его Василько.

– Так чего лезешь?.. Петрику и дружку его Олесю на Курковой в подвале местечко уже припасли. А потом повесят!

– Не ты ли повесишь? – вскипел Василько и выбил ветки из рук недруга.

– Не я, а немцы – он хто! Ты, Скороход, сегодня додому лучше не ходи, – угрожал Мироська, а у самого в рысьих глазах от злобы блеснули слёзы.

Вдруг он прыгнул на ветки и исступлённо начал топтать их ногами.

– Вот!.. Вот… Никому не достанется… Вот, бери теперь.

– Эх ты, гадючий сын, – сказал Василько и отвернулся.

– Ничего, ничего, мы сегодня с батьком пойдём до вашей пещеры… Знаю я, кого вы там ховаете…

– Что?! – бледнея, схватил его за лямку Василько.

– Пусти, – рванулся Мироська.

Василько точно попал лицом в крапиву. Щеки его пылали, как в огне. Плохо владея собой, с испугом, который не укрылся от Мироськи, он сказал:

– В пещере никого нету! Я там сам всё излазил…

Мироська недоверчиво покосился на противника.

Победив неприязнь, Василько пошёл на хитрость.

– Ну его к бесу, этого Петрика! Знаешь, Миросю, давай удвох захватим пещеру… А полезет этот Петрик – будем воевать с ним! И с этим Олесем фасонщиком будем воевать…

Мироська хмуро молчал.

– Не хочешь? – оскорблённо крикнул Василько. – Тогда я сам сейчас пойду, не посмотрю, что у меня коза… И полезу в пещеру.

– Эх ты, хромой козы барабанщик! Кто тебя ещё туда пустит? – хихикнул Мироська. – Там недалеко немцы свои укрепления строят, только сунься, – и тут же хвастливо добавил: – А меня с батьком куды хочешь пустят.

Минуту они молча стояли друг против друга. Коза нетерпеливо дёргала верёвку.

– У, клята сила! – ругнулся на неё Василько.

– Чуешь, Василько, а ты не знаешь, где ховается Петрик?.. И Олесь?

– А зачем тебе?

– Батько сказал, если их поймать, немцы багато грошей дадут. И харчив. Хочешь получить?

– А ну их! Давай лучше захватим себе пещеру…

– Что пещера, – перебил его Мироська. – Ты скажи, хочешь забогатеть? Ты знаешь, где они?

– Нет, – ответил Василько.

– Бре!

– Твоей, видишь, привычки не имею. Сказал, нет – значит, нет. Чуешь, Мироська, давай сегодня ночью в пещеру пойдём.

– А патрули?

Василько беспечно свистнул.

– Подумаешь! Ты что – боишься?

– Они ж убивают!

– Вот и боишься!

– А вот и нет!

– Тогда вот что, коли ты не трус, так. Жди меня около вашей калитки, как только на башне пробьёт два ночи.

– Э! Та у нас браму [18]18
  Парадная дверь.


[Закрыть]теперь замыкают в восемь вечера.

– А ты в окно и по трубе спустись на улицу. Подумаешь – второй этаж! Помнишь тот явор, что около ставка, ну, видишь, где из трубы вода бежит? Это как идти на Подзамче…

– Знаю!

– Так я на его макушку два раза лазил. О, видишь! А ты испугался…

– Добре, я слезу по трубе. Только ты приходи, не обмани.

– Приду.

– Я у батька наган украду!

– Сам смотри, – в раздумье ответил Василько.

– Украду, – кивнул Мироська и убежал.

Василько стоял, полный тревожных дум.

Глава пятая. Знамя

«Если сегодня ночью знамя останется в пещере – его захватят враги. А одному ночью пойти туда страшно… – терзался Василько. – Эх, давно уже надо было знамя перенести куда-нибудь в другое место… И Петрик про это говорил. Да вот, всё не решались… А теперь на горе немцы весь день толкутся…»

Коза рванула руку, державшую верёвку. Василько поднял с травы узелок с хлебом и потянул за собой козу.

Около разрушенного дома – убежища Йоськи и его матери – Василько отпустил козу и, поглядев по сторонам, скрылся в развалинах.

– Ты что, Василёк? – встревоженно заглядывал Йоська в хмурое лицо друга.

– Бери, – протянул узелок Василько.

– Смотри, коза побежала! – вскрикнул Йоська, вскочив с груды щебня, на котором они сидели.

– Завтра приду! – бросил через плечо Василько и пустился догонять козу.

Он бежал долго, задыхался, пот заливал ему глаза, а проклятая коза, словно издеваясь, рвалась всё дальше и дальше. Неожиданная грубая брань заставила Василька остановиться. И то, что он увидел в следующую минуту, заставило мальчика задрожать.

– Батареи…

Как это он мог быть так неосторожен! Теперь любой из этих в лягушачьих костюмах, что копошатся у зениток, мог его пристрелить! Кто же не знает, что сюда нельзя совать носа?..

Однако вернуться домой без рогатой мучительницы Василько и не мыслил.

Он видел, как два здоровенных немца ловили козу. В каких-то пятидесяти метрах от них, задрав топкие стволы к небу, стояли зенитки. Их было так много, что у мальчика зарябило в глазах.

– Хальт! – грозно приказал пастушку тот, кто держал в руках верёвочный аркан и пытался набросить его на шею козе.

– Не трожьте! – сквозь слёзы крикнул мальчик.

– Твой коз? – спросил второй немец.

Василько не успел ему ответить, потому что коза внезапно повернула и начала удирать.

Чувствуя величайшее облегчение, мальчик помчался вслед за ней.

Этот день казался Васильку необыкновенно долгим.

Дважды он брал свой ящик со щётками и бегал в центр, надеясь там увидеть Петрика или Медведя, но оба раза возвращался ни с чем.

Еле дождался, когда, с завода вернулись мать и Катруся. Теперь время побежало гораздо быстрее.

В колонке около Ставропигийского братства появилась вода, и длинная очередь протянулась до самой Доминиканской площади. Василько терпеливо выстоял дважды в этой очереди и принёс домой четыре ведра воды.

Стемнело. Мать зажгла каганец и принялась штопать Васильку куртку. В дрожащем полусвете она казалась сыну сгорбленной старухой.

– Ну как, отнёс?

– Ага, а завтра картошку понесу.

– Здоровы они?

– Да. Просили спасибо тебе сказать.

– Будто есть за что… Ты куца?

– Мама, в кухне была лопата, помнишь, что я на горе нашел?

– Да, она в кутку стоит.

Василько был благодарен матери за то, что она не стала расспрашивать, на что понадобилась ему эта лопата. Если бы он сказал, куда идёт, она ни за что на свете не пустила бы его одного в пещеру.

Мальчик волновался. А что если Мироська, не дожидаясь его, сам пойдёт в пещеру со своим отцом?.. От этих изменников можно всего ожидать.

И Василько твёрдо решил идти сейчас же, как только стемнеет.

То, что парадное было заперто, меньше всего печалило Василька. Их квартира теперь была на первом этаже.

Мальчик открыл окно и без труда очутился на улице.

Пустынно и тихо. Зловеще притаились тёмные дома.

На Гуцульской не страшно, а вот на углу Театинской, там всегда ходит патруль. За высоким деревянным забором, в бывшем графском дворце, недавно расположилась какая-то немецкая военная часть, вернувшаяся с восточного фронта на отдых.

Люди боялись проходить мимо даже днём. Мало ли что может прийти в голову немецкому головорезу-фронтовику!

Тишину взрывает револьверная стрельба. Василько прислушивается. Скорей всего это на Курковой улице. Где-то там зовёт на помощь женщина…

Василько слышит громкий топот кованных сапог гитлеровцев. Патруль! Что делать?..

А шаги всё ближе, ближе.

Бесшумно, как кошка, Василько вскочил на низкий подоконник полуразрушенного дома и спрыгнул на кучу мусора.

Патрули остановились около окна. Минута казалась вечностью.

– Мне показалось, кто-то сейчас скрылся здесь, произнёс густой бас.

– Метни гранату, если это само привидение, тогда с ним будет кончено, – посоветовал голос помягче.

– Жалко гранату, дом ведь не жилой, – сострил бас.

– Так метни в жилой, что тебе стоит? – хихикнул другой.

Василько, едва дыша, отполз вглубь и выбрался в давно необитаемый двор.

Как тянется время… А терять нельзя ни одной минуты…

Прижимая к себе лопату, Василько начал опять пробираться к окну. Приник ухом к краю подоконника. И, убедившись, что немцев уже нет, выбрался на улицу.

Тихо, ещё тише, чем было раньше.

Теперь ещё одна тяжёлая задача у Василька. Надо прошмыгнуть мимо часового у забора. А там, через холм, вдоль крепостной стены – пещера.

Василько благополучно минул опасный угол с часовым и осторожно крадётся дальше.

С верхушки высокого клёна по-ночному испуганно шарахнулась какая-то птица и забилась в кустах орешника. Должно быть, это был чёрный лесной дрозд.

Мальчик наткнулся на большое мшистое бревно, почувствовал, как холодок побежал у него по спине. Заблудился…

Он круто взял вправо и вскоре нашёл нужную тропу. Дальше можно было карабкаться вверх, хватаясь за обнажённые корни деревьев.

Как ни старался Василько не думать о привидениях, упырях, покойниках, – они навязчиво теснились в его уставшей голове. Теперь уже в каждом стволе ему чудились страшные существа.

Вдруг Василько отчётливо увидел силуэт сидящего под кустом человека. Мальчик припал к земле и замер.

Чуть приподняв голову, Василько впился глазами в фигуру сидящего человека, пытаясь разглядеть, замечен ли он сам. Фигура не двигалась. Прошло несколько минут страшного затишья. Человек закурил.

Время шло, а человек не двигался с места. Только всё ярче светился огонёк папиросы.

Томительное ожидание породило в мальчике отчаянное решение: любой ценой надо проскочить через опасное препятствие.

Затаив дыхание, Василько пополз вперёд, прислушиваясь к каждому шороху. Уже несколько шагов отделяло его от сидящего человека…

И неожиданно Василька осенила догадка:

«Тю, дурень! Кого испугался? Это ж пень, а то – светляк!»

Мальчик присел на траве и вытер холодный пот со лба. Страх был окончательно побеждён. Василько смело направился к пещере.

Из-за косматых туч показалась луна и посеребрила ветвистую крону сосны, осветила полузасыпанный вход в пещеру.

Василько опустился на колени и торопливо начал разгребать лопатой рыхлую песчаную землю. Пахло прошлогодними прелыми листьями и сыростью. Ветер сердито шумел в молодой листве, и Василько смело мог работать, не боясь привлечь внимание.

Должно быть, уже давно наступил условленный час его встречи с Мироськой.

«Вышел ли он? Спит, наверное, десятый сон видит. Мироська – известный маменькин сынок и трус! Предатели всегда трусы…» – думал Василько.

Но вот лопата ударилась обо что-то. Корзина. Волнуясь, Василько вытащил корзину, открыл её, просунул туда руку, и нащупал небольшой свёрток.

«Знамя!» – радостно заколотилось сердце. Он вскочил на ноги, расстегнул куртку и спрятал на груди драгоценный свёрток.

Теперь Васильку захотелось поскорее домой. Он решил всё рассказать матери. Он развернёт перед ней красное знамя с золотистой бахромой, и мать увидит вышитый золотом пионерский костёр.

Возвращался Василько той же дорогой. Он уже прошёл руины сожженного дома. Ему оставалось только прокрасться мимо часового у забора, перебежать через дорогу, и он – на Гуцульской…

– Хальт!

Василько, не ожидая засады, заметался из стороны в сторону. Но в тот самый момент, когда, цепко схватившись за каменный выступ, он пытался спрятаться за развалинами дома, прозвучал выстрел, другой, третий… Что-то горячее ударило ему в грудь. Он почувствовал, что силы оставляют его. Но он ещё шёл, держась за стены.

Вот и знакомый дом на Русской улице… Окно… Василько хотел, как всегда, поставить ногу на цементный выступ и взобраться на подоконник, но ноги налились свинцовой тяжестью и не повиновались. Острая боль во всём теле пригнула мальчика к тротуарным плитам.

– Мамо…

Набросив на голые плечи платок, мать босиком выбежала во двор, припала к окну квартиры дворничихи и заколотила в стекло мелкой дробью:

– Кто там? – не сразу отозвался заспанный голос.

– Мирослава! Голубонька, берите ключ от брамы и скорее выходите.

Помогая прачке внести Василька, дворничиха сердито бурчала себе под нос:

– Грех на душу беру. Надо сейчас же бежать в полицию и заявить. А то меня…

– Побойтесь бога, голубонька, – взмолилась несчастная женщина. – Вы же сами мать…

– И куда только его носило, глядя на ночь? – в голосе её теперь слышались нотки сочувствия. – Надо бы доктора…

Они уложили притихшего мальчика поближе к окну, где было больше свежего воздуха. Мать хотела снять с Василька куртку, но слабым движением он отвёл её руку.

– Лампу зажгите, – сказала дворничиха.

– Где ты был? – прошептала мать.

– Ты… только не бойся, мамо… Поверни меня на бок… Немецкий патруль… ты не бойся… – не открывая глаз, едва шевелил губами мальчик. – Мамо… – внезапно голос его сорвался, он закашлялся.

– О боже, боже!.. Что мне делать?.. Что делать?.. – заметалась по комнате несчастная мать. И вдруг бросилась, упала на колени перед иконами и страстно замолилась.

– Мамо, – едва слышно позвал Василько. – Возьми знамя… Оно тут, на груди… Отдашь Петрику…

Несчастная мать сидела над Васильком сломленная, охваченная ужасом, когда в комнату вошёл сгорбленный седой человек, сопровождаемый дворничихой. Это был тот самый доктор, который спас Петрика, тот самый доктор, которого так хорошо знали и любили обитатели жилищ, где постоянно хозяйничали нужда и болезни.

В полдень следующего дня, не подозревая о несчастье, к Васильку зашли Петрик и Олесь. Они только сегодня вернулись с Майданских Ставков.

Катруся встретила их заплаканная. Матери дома не было, она ушла на завод, боясь навлечь на семью новую беду.

Несколько минут мальчики стояли оцепеневшие и молчаливые, не в силах произнести хоть слово.

Олесь первым бросился в угол с тёмными ликами икон, где лежал Василько, запрокинув в беспамятстве голову. Его иссиня-бледное лицо с закушенными бескровными губами было, как у покойника. Но он дышал.

– Доктор велел Василька поить молоком, – печальным голосом сказала Катруся. – А молоко теперь и за деньги не купишь…

Глава шестая. Ад на земле

Лагерь смерти, в котором томятся около восьмидесяти тысяч узников, опоясан высоким, трёхметровым забором из колючей проволоки, по которому пропущен ток высокого напряжения. Через каждые сто метров – трёхэтажные вышки, где день и ночь дежурит охрана, вооружённая автоматами, пулемётами и фаустпатронами. В двадцати метрах от проволоки проходит вторая линия охраны – блиндажи с автоматчиками и пулемётчиками. И, наконец, в ста метрах от блиндажей патрулируют автоматчики с овчарками, пристрастившимися к человеческому мясу. А над всем этим на огромном пространстве небо затмевает бурый, едкий дым печей крематория, горящих круглые сутки.

Все знают: уйти отсюда можно только через трубу крематория.

Однако мысль о побеге из этого ада не оставляет Юру. Он теперь содержится не в детском бараке, как в первые дни, а в общем, куда согнали всех подростков.

Ночами, собираясь в тёмном углу барака, подростки жарко шепчутся, составляя фантастические планы своего побега из неволи.

Между прочим, здесь, в лагере, Юра подружился с тем самым Франеком, о котором в своё время Петрик успел ему рассказать много хорошего.

Франек попал сюда вместе со всей семьёй по доносу Антонюка. Юру и его мать выдал оккупантам один врач, бывший петлюровец, притаившийся до поры до времени в Киеве. Он работал в больнице, где лежал больной Юра. Где сейчас мать? Жива ли? Этого Юра не знал…

Юра и Франек, как и другие их сверстники, работали в «сортировочной». Но, кроме пятнадцатилетних подростков, здесь надрывались по четырнадцать часов в сутки и дети младшего возраста.

«Сортировочная» – узкий деревянный барак с цементным полом и маленькими окнами чуть ли не под самой крышей. Здесь вечно царит полумрак, даже в солнечные дни.

Пол завален разными вещами. Среди одежды, пропитанной кровью, надо выбирать и складывать один к одному мужские пиджаки, шерстяные и бумажные свитера, женское платье. Детские платьица, штанишки, кофточки, шапочки, чулочки – отдельно.

– Смотри, Юрасик, – скорбно улыбаясь, обращается к мальчику бледная, наголо остриженная Юлька. У неё на руке, чуть повыше локтя, выколото синим «№А-325. 582». Девочка разворачивает розовую фланелевую распашонку и такой же чепчик с белыми кружевами и пушистыми помпонами на конце завязок.

– Складывай сюда. Здесь уже много детской одежды.

– Юрасик, – тихо спрашивает Юлька. – Как ты думаешь, грудных детей убивают вместе с ихними мамами?

Юра молчит. Он не знает, что ответить.

– Ох, я так заморилась… – хрипло прошептала Юлька. – Сегодня праздник, а мы работаем… За это нас может покарать пан бог…

– «Пан бог!» – горько качает головой Франек, глядя на сестрёнку. Его глубоко запавшие глаза кажутся уже не ясно-серыми, а очень тёмными и горят злым огнём. – Ослеп он, этот твой пан бог?.. Я не знаю, есть ли ад там, на небе, но тут, на земле, он есть… И мы в этом аду…

Юлька тяжело закашлялась и выплюнула на цементный пол сгусток крови.

– Хны, хны, хны, – тихо плачет, согнувшись над кучей тряпья, чёрный, как уголёк, Кристоф Меер. – Я так хочу хлеба…

Никто из детей не понимает по-французски, а маленький Кристоф никакого другого языка не знает.

Юра, стараясь, чтобы не заметил надсмотрщик, подходит к малышу и быстро суёт ему в руку кусочек хлеба от своего дневного пайка.

…Метёт пурга.

В жарко натопленной эсэсовской комендатуре лагеря на больших стенных часах стрелка остановилась на шести утра. И в ту же секунду тьму за окном взрывает пронзительный визг сирены.

– Аппель поверка!

В тускло освещённых бараках на четырёхэтажных нарах закопошились люди.

– Вставай, вставай, Франек! – тормошит Юра своего соседа по нарам. – Аппель поверка!

Барак похож на улей с растревоженными пчёлами.

– Ироды проклятые! – тихо ропщет отец Франека, поспешно натягивая полосатые штаны и куртку из мешковины. – Стужа, темень, чисто ад, а они людей на мороз…

Не легко полураздетыми выстоять битый час на аппельплатце, пока идёт поверка. Но ещё труднее в такие холода проработать двенадцать часов подряд в каменоломнях.

Едва волоча ноги, с тупой болью в голове от ударов по ней резиновой плёткой надсмотрщика Вайнгаэра, Юра и Франек возвращаются в строю обречённых.

Входят в барак.

Внезапно Франек останавливается, заметив, что все с сочувствием смотрят на него.

– Панове…

Люди молчат.

Тогда подросток бросается к нарам, где должен лежать его больной отец. Место уже занято новым узником, незнакомым Франеку.

Несчастному не нужно ничего говорить, он слишком хорошо знал, что означает новый узник в этот час, когда под потолком уже горит тусклая лампочка.

Кто-то сел около Франека и начал гладить его костлявые плечи.

– Отец!

– Не плачь, Франек, не плачь… – говорит старый наборщик Анатоль Филипповский из Варшавы. А сам роняет на голову мальчика горячие слёзы и всё шепчет: – Нам нельзя плакать…

Наступило лето. По лагерю пронёсся слух, что те две партии, которые были отправлены на Украину, стали жертвами новой зверской выдумки немцев. Во Львове из людей варили мыло.

В третью партию «переселенцев на Украину» попали Юра и Франек. Какие пути-дороги ждут их впереди? Где они оборвутся?

До вокзала их везли в больших зелёных машинах. Мальчики боялись шелохнуться. Казалось, они окаменели, потому что рядом сидел эсэсовец со злющей, как чёрт, овчаркой. Она всю дорогу рычала и скалила зубы.

Подростков загоняли, как скот, в товарные вагоны.

– Сеном пахнет, – часто задышал широколицый, обычно молчаливый Иозас Иогайнис. Этот запах напомнил мальчику сарай, крытый черепицей, наполненный до бревенчатых перекладин потолка пушистым сеном Иозас сидит на чердаке и выглядывает из слухового окошка. Он видит, как мать хочет поймать удивительно хитрую и сердитую курицу «Хохлатку».

– Цип-цип-ципа! – манит рукой мать. Хохлатка кокетливо поворачивает на бок голову, прищуривается и, как только мать приближается к ней, с громким «куд-куд-куда!» бежит прочь.

Мама! От её ласковых рук всегда так приятно пахло сеном, свежим сеном…

Мать Иозаса, Кайте Галяуцкас – литовка. Бойкая, брызжущая весёлым остроумием, дочь рыбака, с берегов синей Швентои.

Это было в начале войны. Отец и сыновья уехали на мельницу. Дома осталась Кайте и её дочь Лидия. Тогда-то и ворвались в дом два немецких солдата. Они, видимо, ожидали встретить испуганную, дрожащую в страхе хозяйку. Однако навстречу вышла полная, очень высокая женщина в белой кофточке с засученными рукавами.

– Яйка, млеко! – приказал прыщавый солдат с железным крестом на груди.

– Сходи принеси, дочка, – сказала мать четырнадцатилетней Лидии.

Как только девочка спустилась в подвал, оба солдата бросились за ней. Тогда мать торопливо схватила острый, как нож, топор из сеней и побежала вслед за ними.

Через час весь квартал, где жили Иогайнисы, был оцеплен эсэсовцами. Солдат с крестом на изорванном мундире, прижимая платок к разбитому носу, вёл к подвалу гестаповцев. Там они увидели зарубленного немца с длинным скуластым лицом, девушку, совсем ещё ребёнка, с простреленной шеей, и у самой лестницы, на месте жестокой неравной схватки, – пронзённую ножом светловолосую Кайте.

Дом гитлеровцы подожгли и тут же, на улице, расстреляли сорок ни в чём не повинных ближайших соседей…

В вагоне стало тесно и душно. Сомкнулись двери, стало темно, было слышно, как пломбировали вагон.

– Мы задохнёмся! – крикнул Иозас.

– Это же кладбище на колёсах. Никто из нас живым не доедет до места…

– Спокойно, – сказал Юра. Золотые нити солнца сквозь щёлочку пронизали темноту, осветив волевое лицо мальчика. – Надо попробовать бежать отсюда.

– Легко сказать, – безнадёжно роняет кто-то.

Стучат колёса, свистит ветер, кажется, дождь ударяет по крыше, а может быть, и не дождь, может быть, это охранники стучат, выбивая свои трубки. Все знают, они едут на крыше, потому что там установлен пулемёт.

– Франек, нож у тебя?

– Да, Юра.

– Давай сюда…

Уже совсем стемнело, когда из дыры в полу повеяло запахом сырой земли и ещё чем-то невыразимым, отчего всех подростков охватила безотчётная радость, хотя каждый знал, что там, за тёмным проломом, быть может, каждого из них подстерегала смерть.

– Прощайте, други, – обнимает товарищей Франек. – Клянусь, пока жив, буду мстить фашистам…

– До свиданья, я верю, мы встретимся, – это голос Юры.

Франек медленно опустился на руках и, почти коснувшись ногами убегающей назад земли, разжал руки. Мальчик упал на шпалы. Над ним прогрохотали вагоны.

– Прыгай, Иозас!

– Я боюсь.

– Как? Ты хочешь завтра стать куском мыла? – гневно шепчет Юра. – Смотри, я прыгаю…

В момент падения Юра больно ударился коленом о шпалу. Ему почудилось, будто он попал в железную цистерну, по которой со всех сторон заколотили молотками. Трудно сказать, сколько продолжался этот страшный стук, когда вдруг мальчик оглох от внезапно наступившей тишины.

Ползком перебравшись через рельс, Юра скатился вниз с насыпи.

В темноте сверкнули пулемётные вспышки.

Что-то ударило, оглушило. Юра потерял сознание. Ему казалось, что он лежит в этой липкой холодной грязи вечность. На самом деле прошло не больше двадцати секунд с тех пор, как подростки выбросились из пролома.

– Иозас! – как во сне, тихо позвал Юра. В ответ только шуршал дождь.

– Иоза-а-ас!! – крикнул мальчик и вскочил на ноги, позабыв всякую осторожность. И тут он столкнулся лицом к лицу с Франеком.

– Это ты, Юра?.. Бежим, кажется… остановили поезд.

Приглушённый расстоянием, собачий лай как бы вернул Юре сознание.

Мальчики побежали, подхлёстываемые страхом, ветром и дождём.