Текст книги "Тайна Высокого Замка"

Автор книги: Златослава Каменкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава седьмая. Чёрные кресты

Не ведая, какие грозовые тучи войны сгущаются над Отчизной, Ковальчук настоял, чтобы хворающий последнее время Тарас Стебленко поехал лечиться в Крым.

Счастливый Тымошик! Счастливая тётя Марина! Они тоже уехали в Крым. Правда, Тымошик обещал Петрику привезти разноцветных кремушек, «большую кучу, аж до неба!» А тётя Марина обещала ракушку, в которой слышен шум моря!»

Первый день войны застал семью Стебленко в солнечной Ялте, где само слово «война!» прозвучало дико и неправдоподобно.

Военком – седоватый, подтянутый человек с орденом Красного Знамени на груди в ответ на заявление Стебленко немедленно направить его добровольцем в действующую армию мягко сказал, что в этом пока нет необходимости. Пусть он заканчивает своё лечение.

Между тем, в это утро, когда Тарас Стебленко, огорчённый отказом военкома, нервно шагал по набережной к себе в санаторий, в далёком Львове появились первые подводы и машины беженцев из местечек и сёл, где с рассвета бушевала война.

«Война»! Тот, кто не пережил всех ужасов, какие таит в себе это короткое и жуткое слово, может произносить его спокойно.

– Война! Петрик, война! – крикнул Йоська, взбегая на террасу через сад.

– Не ори, знаю без тебя, – хмуро встретил его Петрик.

– Чтоб я так жил – это нечестно! – заявил Йоська. – Зачем вы не позвали меня вчера?.. Зачем вы холили без меня?.. – Нижняя губа Йоськи так и осталась выпяченной, что означало сильную обиду.

В коридор, как угорелый, влетел Василько.

– Хлопцы, бежим в детский дом! Будем Олеся провожать.

– Пошли, – охотно согласился Петрик. – Только надо и Медведя позвать. Чтобы после без обид…

Но план их внезапно осложнился. Вошла Петрика мама и сказала:

– Смотри мне – из дома никуда, пока я с рынка не вернусь.

– А где Ганка? Пусть она дома сидит, – скривился Петрик.

– Тоже коза хорошая! Побежала до Стефы! – заворчала мать.

– Так, она бегает, а я сиди тут, я всегда сижу… Ей всё можно, а я сиди… – жаловался Петрик.

– Не помрёшь, сиди! – сказала Дарина и ушла, замкнув Петрика одного в квартире.

Друзья тоскливо переглянулись и присели во дворе, у окна кухни.

Но тосковать им в одиночестве долго не пришлось. Петрик открыл окно и выпрыгнул во двор.

Послышались далёкие взрывы.

– Глянь, глянь, хлопцы! Это там, около почты! – вскочил с бревна Василько.

– Бежим, глянем! – предложил Петрик.

– Страшно, – зажмурился Йоська. – Зачем бросают бомбы на дома? Моя мама боится, плачет…

– Бежим! – настаивал Петрик.

– А если воротится твоя мама? – заметил Йоська, – сразу охладив пыл Петрика.

«А что? Ганка так может, а я нет, а я сиди, как арестант?» – с тоской подумал Петрик.

Прошёл ещё час, а мать не возвращалась.

– Сбегаем, глянем – и назад! А? – искушал Василько.

Будь-что-будет, Петрик отважился.

И вот уже, громко разговаривая, мальчики бегут по Курковой улице. Они приближались к воротам детского дома, когда неожиданно большая тень самолёта метнулась из-за Песчаной горы.

Что-то близко ухнуло и отшвырнуло Петрика на середину улицы.

– Чёрные кресты на самолёте! – крикнул Василько.

Петрик взглянул на Йоську. У того даже веснушки побелели, так он испугался.

Мальчики бросились в калитку. Навстречу им бежали заплаканные дети. У девочки с белыми косичками половина головы была в крови. Она сделала несколько шагов и упала.

Дом, где ещё вчера Олесь показывал им мастерские, почернел и дымился. Мальчики побежали к развалинам.

– Ганя!

И Петрик весь задрожал, увидев свою сестру, которая несла на руках ту самую девочку, которая вчера так хорошо пела кукле колыбельную песенку.

Лоб маленькой певицы был в крови, глаза закрыты, а из слипшихся ресниц выкатились две слезы.

И Стефа была здесь. Она помогала той женщине, которая вчера объявляла на сцене, выкапывать кого-то из развалин.

Мальчики подбежали к ним. Стефа и воспитательница подняли на руки Ивасика с обезображенным лицом.

– Всё, – тихо промолвила женщина.

А солнце ярко светило через разбитую крышу, как будто ничего не случилось.

Петрику стало плохо. Ему показалось, что он сейчас упадёт.

– Петрик! Петрик, уйдём отсюда, – узнал он голос Стефы.

Так в их город пришла война…

Глава восьмая. Присяга трёх

Михайло Ковальчук двое суток не приходил домой.

Встревоженная Дарина ещё с утра ушла к мужу на работу в железнодорожное депо. Мало ли что могло случиться с Михайлом?

Петрик терпеливо прождал мать около трёх часов, а потом вдруг его охватила такая тревога, что он решил сейчас же бежать в мастерские к отцу и узнать, почему мама так долго не возвращается.

Василько отговаривал. Он был свидетелем того, как Дарина ругала Петрика за самовольный уход из дому и не забыл её угрозу. «Ещё раз выскочи на улицу без спросу, ни один твой дружок порога сюда не переступит!»

– Ну, пойдёшь?

– Уйдём, а Ганя нагрянет, – нашёл отговорку Василько.

– Нагрянет! Не видал, что ли, сколько опять раненых в госпиталь привезли?

– Видал, – вздохнул Василько.

– Всех раненых отсюда вакуируют.

– Знаю.

– И Стефа хочет с госпиталем вакуироваться, – помимо воли дрогнул голос Петрика.

– Скажешь! Так её дедушка и пустит. Это она только хвастает… перед Юрой, для форсу…

– Не смей про Стефу так говорить! – по-детски упрямо и гордо крикнул Петрик.

– Гляньте на него… Тоже мне граф Монте-Кристо выискался!

Петрик сильно покраснел. Стиснув зубы, молчал, боясь выдать свою тайну.

– Я маме записку оставлю, – стараясь скрыть смущение, наклонился Петрик над тетрадкой.

И он написал: «Мама! Ты не волновайся. Я с Васильком пошли тебя искать.

Петрик».

– Ошибка, – заметил Василько.

– Где? Где ошибка?

– А вот, «не волновайся». Надо писать – не волнуйся.

Петрик густо зачеркнул ошибку и написал правильно.

Запирая дверь, Петрик не забыл поглядеть по сторонам, чтобы никто не видел, куда он прячет ключ, затем быстро нагнулся и положил ключ в условленное место – под вторую ступеньку каменного порожка.

В эти тревожные дни друзья были неразлучны. И не удивительно, что стоило Петрику и Васильку выйти за ворота, а Олесь тут как тут!

– В пещеру? – спросил он.

– На вокзал до татка. Гайда с нами! – предложил Петрик.

– Наш детдом завтра эвакуируют куда-то, – таинственно сообщил Олесь. – А я убежал… Хочу к деду на Майданские Ставки…

Они спускались безлюдным Стрелецким парком. Ветер лениво колыхал листву клёнов. Отсюда в просветах серебристых яворов и лип хорошо был виден Львов, казалось, тихо дремавший в котловине. Петрик даже подумал: «Может, и войны уже нет…»

Друзья сворачивали на Кармелитскую улицу, когда из-за чугунной ограды костёла францисканов вышел монах. Он метнул враждебный взгляд на Петрика, который впился в него глазами, и быстро пошёл по направлению к Курковой улице.

– Глянь, глянь, – схватил Олесь Петрика за руку, – монах, а сапоги на нём чисто военные.

– О, видишь… – прошептал Василько.

В это мгновение монах оглянулся. В его руке блеснул пистолет. Он целился в Петрика.

– Парашютист! – крикнул Юра, каким-то чудом оказавшийся возле мальчиков. И от этого крика их, как пушинки, разметало в разные стороны.

«Монах» выстрелил. Пуля просвистела над головой упавшего навзничь Петрика.

Из парадного выскочили двое с винтовками в руках.

– Стой! Руки вверх! – приказал человек с орденом. – Стой!

«Монах» ещё раз выстрелил в Петрика и опять не попал.

Мальчики приникли к стволам каштанов и замерли ни живы ни мертвы.

Из уст «монаха» сорвалось проклятье на немецком языке. Он метнулся за угол, пересёк дорогу и скрылся за воротами Стрелецкого парка.

– В кого стрелял? – тяжело дыша, спросил Юру подбежавший человек с орденом.

– Вот… В этого хлопчика.

– Ты того мерзавца прежде когда-нибудь видел?

Как Петрик мог так долго, так непростительно долго не вспомнить, кто этот человек…

– Ох, дядя… Так это же бывший узник из Берёзы Картузской! Монтёр…

– С ума ты спятил! – рассердился Юра.

– А сапоги на нём чисто военные, святой истинный крест, – закрестился Василько.

– Может уйти, гад, через Высокий Замок! – досадно крикнул парень в гимнастёрке. – Я буду его преследовать, а вы – бегите в обход по Театинской…

Он забежал в парк, а человек с орденом повернул в другую сторону, причём теперь уже к нему присоединился ещё один милиционер.

– С чего ты взял, Петрик, что этот монах и Мартын Ткачук…

– Это дядька из бара «Тибор»! – в смятении заговорил Петрик. – Я тогда позабыл… Бежим до моего татка…

– И что ты такое плетёшь? – растерянно развёл руками Юра.

– Я вспомнил…

– Что ты вспомнил?

– Тогда он был… ну, поляк, такой… с усиками… Выспрашивал: «где отец?» А когда уже до нас с татком пришёл… так он был украинец! Вот через это я его и не признал… И Владека он хотел там… в баре «Тибор» застрелить!..

– Ясно… боится, что ты его разоблачишь!

– Во, во!

– Да, но почему его так уважает твой батько? – заколебался Юра. – И… человек действительно томился в Берёзе за революционную деятельность. Не приди Красная Армия, он погиб бы вместе с другими березняками…

– Он, это он… дядька из бара «Тибор», – упрямо твердил Петрик. – Вот, честное пионерское! – вдруг страстно поклялся Петрик, привычным движением руки отводя с бледного лба прядку светлых волос.

– Не пионер, а даёт честное пионерское, – возмутился Василько.

– А ты помалкивай! – сверкнул на него глазами Олесь.

Юра, словно поняв что-то очень важное, решительно потребовал.

– Веди меня к твоему отцу!

– Хорошо, – обрадовался Петрик. – Бежим!

И мальчики побежали, едва успевая за торопливо шагающим Юрой.

Когда они спустились в центр города, Юре стало ясно, что опасность не только не миновала, а неотвратимо приближается.

Дымились руины кино «Палас». На панели, ещё совсем недавно подметённой до блеска, валялись осколки стекла, кирпичи, огрызки недоспевшей кукурузы, пучки соломы.

С визгом опускались жалюзи магазинов. По площади, где стоит памятник Мицкевичу, пробегали люди, с опаской поглядывая на небо, где предательски клубились белые облака. Оттуда каждую минуту могли вынырнуть немецкие бомбардировщики.

– Душно, – пожаловался Олесь.

– А как им? – показал глазами Юра на детей, которые тряслись на возах. Встрёпанные, заспанные, они сидели на узлах из одеял, в зимних пальто.

– Хлопчики, – сдерживая мокрую лошадь, обратилась к друзьям женщина с побелевшими от пыли волосами. – Где тут горсовет?

– Там, в ратуше, – указал Олесь.

– Видите башню с красным знаменем? – показал Юра.

Следом за первым возом по мостовой застучала длинная вереница возов, переполненных женщинами, детьми, стариками.

– Беженцы…

Теперь это слово приобрело для Юры особый смысл. Прежде он думал, что война бывает где-то там, далеко от города, в поле. Но вот она пришла в город, на улицу, в дом, где жили эти люди…

Не было тока, и трамваи стояли. Поэтому мальчики пошли пешком.

Ещё около Большого костёла они увидели, что горит вокзал.

Дым заволок всю площадь и аллею Фоша.

– Куды? – преградили путь друзьям два человека с винтовками. Они и слушать ничего не хотели. Есть приказ никого не пускать – и кончено!

– Та мой батько тут работает, – настаивал Петрик.

– Видите, – он отцу обед принёс, – показывал Олесь глазами на узелок в руке Петрика.

– Не до еды тут! Марш домой! – сердито приказал высокий усатый железнодорожник. – Катайте отсюда, бо ось-ось бомбить начнут.

– Да не можем мы уйти, – убеждённо сказал Юра. – Мне нужно немедленно поговорить с кузнецом Михайлом Ковальчуком. Это дело… дело большой важности.

– Ну ладно, пионер, ты один иди.

– Под мою ответственность прошу, пустите Петрика. Один я не найду так быстро товарища Ковальчука.

– Ладно. Вы только обережно там.

Кивнув друзьям, Юра и Петрик без оглядки побежали к ремонтным мастерским.

Дым выедал глаза, до тошноты пахло гарью. Поблизости что-то взрывалось, от чего дрожала вся земля. Недалеко от депо мальчики увидели группу рабочих. Они поджигали состав. Петрик от ужаса даже глаза закрыл. Ну да, они поджигали вагоны…

Тревога охватила Петрика. Надо скорей найти отца, надо ему всё рассказать. Зачем они жгут вагоны? – не понимал он.

В мастерских было пусто. И Петрику уже показалось, что они ни за что не найдут в этом огне, дыме и грохоте отца.

– Просто-таки пекло! – сплюнул Юра.

– Татку! – бросился к отцу Петрик.

Ковальчука едва можно было узнать. Волосы опалены, лицо – в саже, комбинезон обгорел. И только глубоко запавшие глаза, как всегда, светились ласково и спокойно.

– Тату, – подозрительно озираясь в сторону депо, тихо заговорил Петрик. – Они… Они вагоны палят…

– Так надо, сынку, – погладил его по голове отец. – Паровозы уже угнали. Ни один вагон не должен достаться врагу…

– Михайло Гаврилович, – стараясь перекричать грохот, царящий вокруг, прильнул к уху Ковальчука Юра. – Мартын Ткачук не тот, за кого он себя выдаёт…

– Да, да, – быстро закивал головой Петрик. – Это тот… поляк из бара «Тибор»…

– Что ты там сочиняешь! – точно от осы отмахнулся Ковальчук.

– Он хотел убить вашего сына… Петрик его узнал, хотя тот был переодет в монаха… Мы его встретили там… около Стрелецкого парка… Петрик его узнал…

– Ерунда! – сердито проговорил Ковальчук.

– Ох, тату! – почти в отчаянии воскликнул Петрик. – Он и Владека тогда хотел…

Назойливо завыли сирены.

Показалось несколько немецких бомбардировщиков. Они летели так низко, что казалось – стоило бросить камень и можно было попасть в них.

Чьи-то сильные руки подхватили Петрика, и в один миг он очутился за угольной насыпью.

Самолёты пронеслись мимо.

– У-у, гады!

– Кинут бомбы в городе, – обращаясь к Ковальчуку, проговорил человек, желавший оградить Петрика от возможной гибели. – Сколько людей пострадает…

Подавленный, угнетённый и почти оглушённый, стоял Петрик рядом с Мартыном Ткачуком не в силах вымолвить слова. Монтёр был в замасленном комбинезоне, лицо в саже, в глазах боль и тревога за судьбу людей, которые невинно пострадают. И тут Петрик почувствовал свою беспомощность, как бывает во сне.

Юра был смущён не меньше. Его маленький друг явно обознался. Этот рабочий, конечно, никак не походил на монаха, которого сейчас, несомненно, преследуют.

– А ну, хлопцы, марш домой! Матери, небось, с ума там сходят…

– Тату, а мамы дома нет…

– Уже воротилась. Бегите, дома беспокоятся!

И Ковальчук вместе с Мартыном Ткачуком побежали к группе рабочих, о чём-то совещавшихся.

А в это время за женой командира и сыном приехала из штаба машина. Семье военного было предложено немедленно эвакуироваться из города.

– Куда же он мог уйти? – нервничала Галина Максимовна.

Дарина, как только могла, старалась успокоить её. А сама с трудом скрывала тревогу, клянясь в душе хорошенько отодрать Петрика, которого уже на замке не удержишь!

– Подумать только, почти два часа ждёт машина… – не находила себе места мать Юры. – Уйти, не оставить даже записки… Это так непохоже на Юру… так непохоже… С ним что-то случилось!

И сердце не обманывало Галину Максимовну.

За короткое время город стал неузнаваем: люди уже не шли, а только бежали, горело много домов, из окон выбрасывали вещи. А возле них плакали дети и старики.

Юра бежал всю дорогу, думая о матери.

– Опять пожар! – вдруг крикнул Олесь.

– Так это… наша школа горит!

Пламя вырывалось из окон класса, рядом с пионерской комнатой.

– Там наше знамя, – прошептал Юра. Сжав губы, он круто повернулся, побежал и исчез в вестибюле школы.

В эту же минуту завыла сирена.

– Тревога! – крикнул Олесь.

– А Юрко? – порывисто дыша, посмотрел на друзей Петрик.

– Видишь? Люди в бомбоубежище тикают! – сорвался и побежал Василько.

Петрик топтался на месте. Как мог он покинуть Юру! Это было равносильно измене…

А гул моторов приближался…

– Убьют! – рванул Олесь Петрика, увлекая его в бомбоубежище, на пороге которого их ждал дрожащий, перепуганный Василько.

В подвале темно, душно. Кто-то плачет, стонет. Неожиданно раздался пронзительный плач грудного ребёнка.

Гудит земля. Никто не знает, уйдёт он из этой тьмы живым или нет.

– Кончилось, пошли! – наконец говорит Олесь.

Озираясь по сторонам, выходят из подвала люди, жмурясь от солнца.

– Юра! Живой! – не помня себя от радости, мчится к другу Петрик, Василько и Олесь бегут вслед за ним.

А Юра стоит возле рекламной тумбы, словно окаменевший, прижимая к груди своё пионерское знамя.

На мотоциклете подлетел военный. Его стальную каску покрывал тяжёлый слой пыли, за спиной скатанная шинель и автомат.

– Ты что стоишь, пионер?!

– Он знамя спас, дядя… Наша школа горит… – взволнованно показал Олесь.

– Знамя надо спрятать, сберечь, – сказал военный. – К городу подходит враг…

И мотоциклет шумно помчался по опустевшей улице.

Мальчики свернули на узкую улицу Босых Кармелиток, когда над их головами просвистело несколько пуль.

– Юра!

Юра неподвижно лежал на каменных плитах тротуара, откинув голову на алый шёлк, обрамлённый золотой бахромой.

– Юра! Не пугай нас! Ну, встань! – чувствуя, как в горле стало сухо и горячо, крикнул Петрик.

Он не плакал. Он совсем не хотел плакать, но по его щекам текли слёзы.

А в сквере перед монастырём продолжалась перестрелка.

– Ложись! – прозвучало над ухом Петрика.

Мальчики упали на тротуар.

– Там… за каштанами! Нет, не уйдёте, мерзотники! – крикнул тот же голос. И тут Петрик увидел трёх милиционеров, которые короткими перебежками начали окружать двух отстреливающихся неизвестных.

Из-за угла выбежала группа людей, вооружённых винтовками.

Рядом с Петриком, крепко сжав губы, опустился на колено молодой голубоглазый милиционер. Он прицелился и выстрелил из револьвера. В сквере дядька в сером костюме и фетровой шляпе вскинул руками и тяжело рухнул на траву.

– Получай, продажная шкура! – прошептал милиционер и утёр рукавом гимнастёрки крупные капли пота на лбу.

– Дядю, туда второй побежал, – осторожно приподнимаясь, указал Василько. – Уйдёт…

– Не уйдёт!

Милиционер склонился над Юрой и расстегнул ему рубашку.

– Убили хлопчика? – спросила подбежавшая женщина с санитарной сумкой на боку.

– Живой… Ранен в плечо, навылет, – ответил милиционер, поднимая на руки Юру. – Где он живёт?

– Тут… совсем недалеко… Идёмте, я поведу, – сказал Петрик.

Сегодня Петрик будто заглянул в очи самой смерти, и это сделало его сразу старше. Сейчас он бежал, крепко прижимая к груди древко знамени. Он устал, но ни за что не хотел передать знамя Олесю, который несколько раз просил:

– Дай, понесу… ты утомился…

– Смотрите, около ворот машина стоит, – забегая вперёд, указал рукой Василько.

…Когда рану обмыли и перевязали, Юра вдруг тревожно открыл глаза. Поднял голову. Но тут же со стоном уронил её на подушку.

– Спокойно, мой мальчик, – тихо проговорила Галина Максимовна.

В комнату вошли красноармеец, шофёр Гнат Клименко и милиционер, который принёс Юру.

– Ну как, ему лучше? – спросил Клименко.

– Нет… Но каждая минута… Мы должны ехать, – твёрдо произнесла Галина Максимовна.

– Уже опасно, дорогу бомбят, – предостерёг милиционер. – Я могу отвезти вас к моей маме, это здесь, под Львовом. Может, бывали – Винники. Там вам будет хорошо. Знаете, что-то не верится, чтобы наши оставили Львов. Слов нет, будут бои, но Львов не сдадут.

– И я так думаю, – горячо прошептала Дарина.

– Я должен выполнять приказ, – напомнил красноармеец Клименко.

– Сейчас поедем, – ответила ему жена командира.

Она крепко пожала руку милиционеру.

– Спасибо вам, товарищ, за доброту вашу, участие. Но, как знать, возможно, Юрочке понадобится операция… К утру мы уже будем в Киеве, и я положу сына в госпиталь…

Юра снова открыл глаза и теперь увидел, что около дивана стоят тимуровцы.

– Мы сейчас поедем, Юрочка, – слышит он голос матери.

Тишина. В комнате не слышно ничего, кроме ударов маятника больших часов.

– Знамя…

– Вот оно, Юра, – приблизился Петрик. – Ты не бойся, мы его сбережём.

Глава девятая. Так и не встретились

– Я знаю, что вы прибыли во Львов со своим вагоном и людьми. Понимаю желание ваших товарищей с оружием в руках защищать город, военком пристально посмотрел в лицо Александру Марченко. Но изыскательная партия должна немедленно выехать в Киев. Вы инженер, сами понимаете, нет у вас права вот так всё бросить и уйти. Вам доверили людей, вагон, инструменты. Ваши цепные изыскания, чертежи ещё понадобятся Родине. Скрывать не стану, положение тяжёлое, немцы в тридцати километрах, – заключил военком с суровой нотой в голосе.

Марченко вышел из военкомата подавленный, мрачный. Он стыдился своего штатского костюма. Казалось, каждый встречный с укором спрашивал: «Как же это? Такой молодой, сильный и не на фронте? Ему, наверно, своя рубашка ближе к телу…»

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
 

Марченко сдержал шаг возле репродуктора, прислушиваясь к словам и волнующей музыке, которую услышал сейчас впервые. Он развязал галстук, сунул его в карман и зашагал быстрее.

Каштаны, раскинув зелёные шатры крон, не шелохнутся. Душно, как перед грозой, хотя синеву неба не омрачает ни единое облако, ни одна тучка.

«Вот оно – горе… – думал Марченко. – Первое в жизни большое, настоящее горе… Враг рвётся к городу… Здесь я тебя встретил, здесь ты живёшь, моя любимая, моя самая хорошая на свете, моя невеста… Биться бы с врагом за каждую улицу, за каждый дом… И что ж! Связан по рукам и ногам: «Вам доверили людей, вагон, инструменты, чертежи…»

Он знал, если даже уедет, не простившись, Ганя всё поймёт, хотя ей будет очень тяжело… Как это она сказала: «Не верится, неужели я могла прежде жить без тебя?..»

Нет, Марченко не мог уехать, не повидав свою невесту. Быть может, она захочет поехать с ним? Вместе работать, делить радость и горе… А нужно, так вместе сражаться на фронте…

Приняв это решение, Марченко заторопился на Замковую, к дому, где жила любимая девушка.

На перекрёстке Русской и Подвальной улиц ему преградила дорогу похоронная процессия. На машине стояли два гроба.

– Кого хоронят? – спросил Марченко у высокого сутуловатого человека.

– Писателей Александра Гаврилюка и Степана Тудора. Убиты при бомбёжке, – тихо ответил тот.

Надрывно завыли сирены.

– Воздушная тревога! Воздушная тревога! – неслось из репродукторов.

Но процессия спокойно продолжала свой путь, словно фашистские стервятники не могли уже причинить большего зла, чем они причинили.

Марченко спешил своей дорогой, не укрываясь в подъездах, стараясь выиграть время.

Справа, со стороны Высокого Замка, заухали взрывы.

– Станцию бомбят! – на бегу крикнул Марченко знакомому рабочему, которого несколько раз встречал в семье Ковальчуков.

– Метили, видно, туда, а попали…

– Думаете, по эту сторону горы?

– Сдаётся, что так…

Две бомбы прямым попаданием превратили жильё Ковальчуков в руины.

Но Петрик этого не видел, он и Василько в это время находились в пещере.

– Опять бомбят… У, рожи позорные! – сжал кулаки Василько. – Ох, только бы в наш дом не жахнули…

И тут он так быстро забубнил «Отче наш», что нельзя было отличить одно слово от другого.

– Давай быстрее знамя спрячем, – торопил Петрик. – Сперва сюда в корзину положим, верно?..

– Ага, пусть так, – прервал молитву Василько.

Пока они приваливали корзину ветками и засыпали песком, Олесь стоял на часах возле старого граба. Отсюда ему было видно, как вражеские самолёты сбросили бомбы на Замковую улицу. К небу взметнулось несколько столбов чёрного дыма, местами прорезанного вспышками огня, а через несколько секунд земля под ногами Олеся дрогнула от взрывов.

– Петрик… беда! – крикнул он, вбегая в пещеру, – там… кинули бомбы…

– Мама! Там моя мама!

Петрик не помнил, как добежал, как упал на груду камней и досок, как, сдирая до крови ногти, разгребал руками землю, лихорадочно отбрасывая кирпичи, а сам сквозь рыдания повторял только одно слово:

– Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!..

С расстёгнутым воротом и влажными от пота кудрями, Марченко подбежал к Петрику и поднял его с земли.

– Ганнуся!.. Где она?..

– На-а… Та-а-ам, – едва вымолвил Петрик, указывая рукой в сторону станции Подзамче.

– Там ихний госпиталь вакуируют. Она там, – пояснил Василько, размазывая рукой по лицу слёзы, смешанные с копотью и землёй.

– Где батя? – жарко дышит в лицо Петрику Марченко.

– Де-де-ппо…

Нельзя терять ни минуты. На станции Подзамче ждут товарищи. Там Ганя…

– Что ж мне делать с тобой, Петрик? – озадаченно спрашивает Марченко. – Забрать с собой? Петрик, друг мой, поезжай со мной. А?

– Не-е-е…

Как оставить Петрика? Оставить одного в таком страшном несчастье? Здесь ему быть нельзя… Надо увести к людям…

– Ну вот что, хлопцы, помогите мне Ганю разыскать. Народу там тьма-тьмущая скопилась, боюсь не найду я один Ганю.

Петрик, обливаясь слезами, ни за что не хочет отходить от развалин, под которыми погребена его мать.

Тогда Марченко пускается на хитрость.

– Петрик, друг мой. Разве ты забыл, что на груди у тебя красная звёздочка? Ты тимуровец, твой долг помочь мне найти Ганю! Неужели, хлопцы, вы оставите человека в беде?

– Идём, – тихо проговорил Петрик, хотя в душе он спорил сам с собой.

Камни, песок и земля осыпались у них под ногами, потому что спускаться приходилось по самому отвесному северному склону горы, одетую в буйную зелень каштанов.

Эшелоны, эшелоны эвакуирующихся. Люди покинули родной кров, спасаясь от врага.

В огромном многоцветном людском муравейнике перед станцией не видно стройной беловолосой девушки с ямочками на щеках. Нет её и на перроне, заставленном носилками с ранеными.

Малышка лет пяти дёргает старушку за клетчатую шаль, хныча:

– Бабушка, мне здесь надоело! Я хочу домой… Хочу домой…

– Война, война, война, – бормочет старушка, качая головой, точно она не слышит слов внучки. – Эка беда ведь какая…

К Марченко протиснулся коренастый человек в серебристом пыльнике.

– Александр Порфирьевич, через пять минут наш эшелон трогается.

Не зря говорят: любовь для влюблённых – всё. Казалось, с каждой новой минутой Марченко забывал обо всём на свете. В мыслях и сердце – Ганнуся! Только бы отыскать её, увезти вместе с Петриком из Львова. Сердце подсказывало: если город сдадут, семье Ковальчука грозит гибель.

– Неужели мы её не найдём? – вглядываясь в массу людей, с отчаянием проронил Марченко.

– Стефа там, а Ганнуси нет, – подбежал запыхавшийся Олесь: – Ганнуся та-а-ам! – показал он рукой куда-то в сторону.

– Послушай, Петрик, – глядя мальчику в глаза, сказал Александр Марченко. – Хорошенько запомни, что я тебе скажу: бате передай, я прошу, если он сам, конечно, останется во Львове, пускай Ганю и тебя эвакуирует в Глухово, к моим родителям. Отец мой каменщик, его у нас там каждый знает. Вам будет хорошо. Адрес Ганя знает…

– Товарищ инженер! Да что вы, честное слово! – возмущённо всплеснул руками человек в пыльнике. – Люди там ожидают, волнуются.

– Я сию минуту, – оглянулся Марченко. – Петрик, друг мой, ты всё запомнил?

– Да.

Марченко прижал к своей груди голову Петрика, но не сказал тех слов, какие обычно всегда говорил ему на прощание: «Ну, беги домой…»

Олеся и Василька жёг стыд: какие же они после этого тимуровцы, если не смогли помочь человеку?

Василько сказал:

– Вы ещё трошки подождите, слово чести, мы Ганю найдём.

– В том-то и беда, что не могу.

Поезд уже отходит… Марченко торопливо обнял мальчуганов.

– Ребята, что бы ни случилось, вы – тимуровцы… Вы никогда не оставите в горе хороших людей…

– И знамя мы тоже сбережём, горячо сказал Олесь.

Поезд ускорял ход. Александр Марченко стоял у открытого окна вагона и нервно курил.

– Ганя, Ганя! – вдруг закричал он, высовывая из окна кудрявую голову.

Залитая потоком солнечных лучей, Ганя стояла в белом платье, такая стройная, свежая, похожая на ландыш. Она поддерживала под руку красноармейца с забинтованной головой.

– Сашко! – вскрикнула девушка и протянула вперёд свободную левую руку.

– Я верну-у-сь! – донёс к ней ветер.

И раненные бойцы, успевшие уже полюбить свою молоденькую, такую самоотверженную, мужественную сестричку, впервые увидели слёзы на её тяжёлых ресницах.