Текст книги "Опасное молчание"
Автор книги: Златослава Каменкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Трудный день
– Наконец-то! – встречая мужа, Мирослава Борисовна не сумела погасить тревогу на лице. – Жду вот уже три с лишним часа. Не знала, что и думать.
– А я, видишь, не один, – пропуская вперед невысокую смуглую женщину, одетую строго, но со вкусом, Кремнев внес в дом светлое настроение. – Наконец-то я вас познакомлю.
Знакомя жену с гостьей, он назвал, ее Настенькой и с таким обожанием помог раздеть плащ, что гостья с женской осторожностью одним лишь взглядом сказала: «Что подумает ваша жена?»
– А-а, как это там у Александра Дюма-сына: «Ревность – это искусство причинять себе еще больше зла, чем другим», – рассмеялся Кремнев. – Нет, к счастью моя Мирося умница. Она знает: Женька навеки влюблен в нее. И не мучает ни себя, ни предмет своей любви.
– Смотрите, какая самоуверенность! – качая головой, улыбалась жена. – Ах ты, седой мальчишка…
Миндалевидные глаза гостьи, будто вобрав в себя всю ласку солнца, искрились вниманием и добротой, и тепло этой доброты доходило до самого сердца Мирославы Борисовны. Она знала, много жизней было спасено этой маленькой энергичной женщиной, не раз дерзавшей поспорить с самой смертью. И если сейчас Евгений Кремнев дышит, шутит, несет людям радость, хотя у самого в сердце навечно замурован этот проклятый осколок, жизнью своей он обязан ей, Настеньке…
Но весь курьез в том, что знают Настеньку в семье Кремнева только по фронтовому снимку и рассказам о ней. Правда, два года назад очень короткое время Настенька жила во Львове, да так и не пришлось Мирославе Борисовне с ней познакомиться. Только Петрик, когда работал над повестью «Обманутая смерть», несколько раз встречался с Настенькой.
– Ах, Мирося, как я сожалею, что нет Петра. Вот где уже готовая книга, только садись и записывай. А вот она – живая героиня, не побоявшаяся нанести удар по престижу стольких светил медицины.
– Если бы не ваша личная смелость и высокое мастерство, Евгений Николаевич… Я ведь только невропатолог. Операцию сделали вы. Больная вас называет волшебником…
– Да, но кто поставил снайперски точный диагноз?
– Вы здесь в командировке? – спросила жена Кремнева.
– Да. Вот упросила Евгения Николаевича, чтобы он вторично прооперировал больную, о которой мы сейчас говорили.
В столовую вошли Ганна и Мелана, поздоровались и молча принялись помогать Мирославе Борисовне накрывать на стол.
– Дочери, – улыбнулся Кремнев.
– Такие взрослые? – дугою поднялись тонкие брови гостьи. – Вы мне говорили, что Любаша в восьмом классе, а Наталка в первом.
– А-а, ну да, – кивнул Кремнев. – Это Ганнуся и Мелана. Они нам как дочери, я хотел сказать. Ганна без пяти минут врач, Мелана еще только собирается.
– Тогда и сына не скрывай, – улыбнулась Мирослава Борисовна.
– Да, да, Петром, честно признаюсь, пока горжусь больше всех. Писатель.
– О, я читала… у нас вся семья читала – муж, дочь…
– И себя в этой книге, конечно, узнала? – подсказал Кремнев. – Знаешь, Настенька, я иногда говорю нашему Петрику, если бы все это не приключилось со мной, а прочитал бы я где-нибудь в книге, что вот такой тоненький молоденький врач, рост первый, размер одежды – сорок четвертый, а сапожки носит номер тридцать третий, однажды в холодный зимний день, когда с неба сыпал снег пополам со смертью, под яростной вражеской бомбежкой вынесла почти безжизненного вот этакого тяжелющего, – Кремнев ткнул себя пальцем в грудь, – я бы утверждал, что автор просто фантазирует!
Глаза Настеньки лучатся. Она молчит и улыбается. Вспомнила, когда автор «Обманутой смерти» впервые увидел ее, на лице молодого человека появилась такая растерянность… Он признался: «Я ожидал увидеть спасительницу Кремнева не такой хрупкой…»
Заложив руки за спину, Кремнев расхаживает вдоль столовой взад-вперед, говоря:
– Сегодня я преклонялся перед жизненным подвигом двух скромных тружеников, жены и мужа, которые двадцать пять лет ухаживали за больной матерью, лежавшей в постели без движения. А теперь их мать сидит, может встать, держась за кольца, которые ввинтил зять в проеме двери, может поворачиваться всем корпусом. Она работает надомницей, шьет. Но мы с Настенькой должны сделать этих людей совсем счастливыми. Их мать должна ходить.
– Что же у нее было? – спросила Мелана.
– Парализовано все тело, – ответил Кремнев. – И ежедневно через каждые два часа прибегали с работы домой дочь или зять и, как за ребенком, ухаживали за матерью.
Каждое слово ударяло камнем в грудь Мелане: «А я бросила больную мать с беспомощным ребенком… Подлая, какая я подлая!..»
– Но почему больная лежала столько лет? Где же были врачи? – удивилась Ганна.
Вбежала Любаша, по-мальчишески швырнув портфель на стул. Схватила чашку, подлетела к крану, расхохоталась:
– Комедия! Поглядели бы на этих первоклашек. Отоварились макулатурой, навязали снопы выше себя и тащат… точно муравьи! А наша Наталка… – тут девочка вдруг увидела гостью и умолкла.
– Пойди сюда, Любаша, – позвал Кремнев. – Узнаешь?
– Здравствуйте, – подошла девочка к гостье. – Вы доктор Настенька.
– Да. Но разве у меня это на лбу написано? – глянули солнечные лучи в лицо девочке.
– У нас есть ваша фотография, где вы на войне… Я сразу узнала, вы такая же…
– Да, да, Анастасия Титовна, вы волшебница, и время не властно над вами, – улыбаясь, подтвердила Мирослава Борисовна, чем очень смутила гостью.
Спокойная, сдержанная Анастасия Титовна любовалась сияющей красотой Ганны и Меланы.
– Еще с детства мечтала лечить людей, – призналась Ганна. – Судьба свела меня с Евгением Николаевичем, и это помогло мне окончательно избрать профессию. Я буду сельским врачом. Скоро получу диплом…
– В диплом врача не вписываются такие понятия, как самоотверженность, участие, теплота, – заметила гостья. – Сельскому врачу приходится одновременно быть терапевтом, хирургом и акушером… Конечно, может случиться, что даже в очень отважном поединке со смертью эта старая карга победит, и ничего уже нельзя поделать. Найдете ли тогда слова утешения для родных и близких, в чей дом непрошено ворвется горе? И не захочется ли вам в один из очень трудных дней все бросить?..
– Анастасия Титовна, а когда в вашей медицинской практике был самый трудный день?
– Их много, трудных дней, не похожих один на другой…
Умолкла, будто решая в уме сложную задачу: «И все же какой самый трудный?..»
Проговорила:
– На войне каждый день был очень трудным… Но это было уже после войны, здесь, во Львове, незадолго до моего переезда в Киев.
Седую женщину с умным добрым лицом я увидела в палате, когда вернулась из отпуска. Ее поместили в больницу без меня. В карточке больной прочла: рассеянный склероз. Двадцать пять лет лежит женщина, прикованная болезнью к постели…
– Рассеянный склероз… это же полная обреченность, – тихо обронила Ганна.
– Да, безусловно… – согласилась Настенька. – Мне проще простого было бы подтвердить диагноз многих профессоров и доцентов, исследовавших больную. Назначить очередные уколы… Но в мозгу тонкой иглой колола мысль: а если это не склероз? Если это ошибка в диагнозе? Ведь, рассказывая о себе, больная упомянула о том, что росла она здоровым ребенком, в детстве не болела. Только вот однажды, в девятнадцатом году, когда за братом пришли казаки, девочке пришлось прятать на чердаке листовки и пистолет… Прыгая с чердака, больно ударилась спиной о какой-то металлический предмет, кажется рельсу.
Спрашиваю: «И был синяк?» – «О да, но потом прошло»… Травма? Вот это меня и насторожило… Из головы не выходит: «Но почему травма не сказалась раньше? Ведь больная выросла, вышла замуж, родила ребенка и затем стала угасать…»
Началась кропотливая работа. Не буду кривить душой: в больнице снисходительно-сожалеюще смотрели на мою работу. В самом деле, больная безнадежная – это признано даже в медицинском институте. Косые взгляды: зачем возиться столько времени, отрывать от дела авторитетных специалистов? Нет, не сдаюсь. Призываю на помощь опытных коллег, работающих в других больницах. Рентген, пункции. Наблюдения привели меня к выводу, что в спинном мозге больной есть опухоль. Тогда я поделилась своими мыслями с вами, Евгений Николаевич, зная, что вы идете на самые рискованные операции, вас не пугают никакие трудности.
«Опухоль спинного мозга!» – повторили вы, и я никогда не забуду, какой радостной надеждой засветились ваши глаза. Но, вижу, внезапная тревога вдруг погасила радость на вашем лице. Со страхом жду, что вы скажете…
– Сказал, что думал, – припомнил Кремнев. – Организм больной сильно ослаб, сердце детренировано, у меня, действительно, не было уверенности в счастливом исходе. Но мы спросили больную, согласна ли она на операцию, не скрывая от нее правды. Она ответила: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». И я согласился! Операция была трудной и долгой.
– Она длилась четыре часа. Евгений Николаевич, – напомнила Анастасия Титовна. – Тогда, в операционной, каждая секунда, каждая минута казалась мне вечностью… Переживала страшно… Стою, пальцы мои сцеплены и прижаты к груди, а в ушах этот жалостный плач: «Доктор, миленькая, родная, спасите маму…» Гипотеза, нащупанная исследованиями и почти не подтвержденная рентгеном. Не ошиблась ли? Есть ли что-нибудь в этом узеньком канале спинного мозга? А если нет?.. Значит, лишняя травма измученного человека, а возможно… И вдруг вижу – вы, Евгений Николаевич, повернулись ко мне и тихо говорите:
«Опухоль!»
– Да, это был трудный день, – согласился Кремнев.
А Ганна, не сводя с гостьи влюбленного взгляда, думала: «Она знает, для чего живет… Она счастлива… Скорее бы пролетел этот год, закончу институт – и уеду работать в сельскую больницу… Я тоже буду такой счастливой, как Настенька…»
Всюду живут люди
Той осенью и горы, и темные нагромождения каменных глыб, казалось, хмуро взирали на скалистый хаос в глубине ущелья, местами покорно отступивший перед людьми, протянувшими железную дорогу, нарушив извечную бездну тишины гудками электровозов.
Но тогда даже строители железной дороги еще не знали, что в недалеком будущем именно здесь пролягут животворные артерии братства и дружбы – международной электролинии «Мир» и трансевропейского нефтепровода «Дружба».
В полдень электровоз остановился на маленькой горной станции. По пустым, пахучим еловым лапам и высеченным в скале ступенькам лестницы барабанил дождь. Однако Ганна едва успела пробежать с вещами от вагона до деревянного навеса возле лестницы, как дождь вдруг умчался прочь, успев забрызгать чемодан и чехол от узла с постелью.
Стряхнув с волос дождевые капли, Ганна поспешно взглянула на часы.
«О, до отхода автобуса осталось четырнадцать минут…»
Она взяла с каменной скамьи свои вещи и взбежала по лестнице.
До стоянки было рукой подать, так что Ганна не только успела внести вещи в почти пустой автобус, выбрать себе место поближе к водителю, чтобы не трясло, но съесть один из бутербродов с отварной свининой, заботливо приготовленных Мирославой Борисовной и уложенных Меланой в парусиновый мешочек, тот самый, который Ганна сама сострочила Любаше и Наталке для школьных завтраков. Теперь мешочек им не нужен: в школе продаются горячие завтраки.
Ганна доедала бутерброд, запивая лимонадом из фронтовой фляги Кремнева, которую он подарил ей. И, конечно, у девушки щемило сердце: кто знает, скоро ли она увидит своего Петрика, Кремневых и Мелану, с которой крепко подружилась.
Автобус тронулся.
Вскоре он уже медленно взбирался по асфальтированной дороге, петлявшей над глубоким ущельем с пенящимся бурным потоком на дне.
Вдруг взору открылась лежащая внизу, уже прихваченная позолотой осени, долина с разбросанными селами. Далеко, но так, что можно было угадать, тракторы, похожие на шустрых темных жучков, поднимали зябь. Серебрились ленты горных речушек, местами сливаясь в один широкий поток. И над всем этим уходила в небо величественная панорама гор.
Проехали необозримый разлив виноградников. С кустов свисали агатово-черные тяжелые гроздья. Затем потянулись аккуратные ряды приземистых яблонь с ветвями, отягощенными краснощекими плодами. Домики бревенчатые, приземистые, с пламенеющими пучками перца под навесами.
Автобус остановился в райцентре на небольшой площади, где рядом с бревенчатыми одноэтажными постройками было несколько каменных двухэтажных домов с балконами типа коттеджей.
В райздравотделе Ганну встретили радушно. Когда позвонили по телефону секретарю райкома партии и сказали, что приехал новый врач, тот попросил ее зайти в райком.
Когда Ганна вошла в кабинет, секретарь встал из-за письменного стола и пошел ей навстречу. Высокого роста, широкий в плечах шатен с открытым внимательным взглядом, он протянул девушке руку, проговорив:
– Давайте знакомиться, доктор. Любомир Ярославович Ярош. Мне бы очень хотелось, чтобы вам у нас понравилось. Вы впервые в Карпатах?
– Да, – улыбнулась Ганка, удивленная простотой секретаря, а еще больше каким-то внешним сходством с Александром Марченко: тот же внимательный взгляд, гордая посадка головы…
Ярош подумал: «Такая улыбка, как у нее, может заставить светиться радостью все лица вокруг. Это для врача большой плюс».
– Очевидно, вы не очень-то любите свежий воздух, если окна и балконная дверь уже теперь закупорены? – заметила Ганна.
– Напротив, – возразил Ярош, – но я сижу здесь законсервированным по «милости» медицины. Да, да, я не шучу! Утром в амбулатории мне припечатали банки и сказали: «Малейший сквознячок – боже тебя упаси!» На это я согласился, а то ведь сперва: «Марш домой, в постель!»
Он вдруг закашлялся, а отдышавшись, усмехнулся:
– Доктор у нас – страх!
Ганна была покорена этой простотой. Шутливый тон секретаря позволил ей спросить:
– Ваша жена?
На какое-то мгновение (Ганна этого даже не успела заметить) боль отразилась на лице Яроша, однако в ту же минуту он пристально посмотрел ей в глаза и уже без улыбки спросил:
– Почему вы так думаете?
– Мужья обычно боятся своих жен, – простодушно повторила Ганна слова Меланы.
– По психологии у вас какая была оценка? – в тоне собеседника снова послышалась смешинка.
– Мы проходили психиатрию, – покраснела Ганна, – психологию в институте не преподавали.
– Жаль. Так вот, по-моему, боится своей жены тот, кто ее не любит, обманывает…
Приступ кашля заставил его поспешно отправить в рот таблетку кодеина с содой и залить водой.
– Извините, забухал, как старик.
– Любомир Ярославович, а вы зря ослушались приказа. Надо было бы полежать, – мягко проговорила Ганна.
– И рад бы в рай, да грехи не пускают, – улыбнулся Ярош и взглянул на часы. – Мне пора ехать в Мукачево. Жаль, что в Родниках буду только под вечер, а то бы подвез. Но в райкоме сейчас находится председатель колхоза из Родников. Вот с товарищем Валидубом и поедете.
Опять закашлялся.
– Ваше счастье, – погрозила пальцем Ганна, – не знаю я того врача, которого вы так боитесь. А то бы…
– Не боюсь. Она уехала на вызов к больному и вернется затемно.
Ганна подумала, что, видимо, врач так же молод, как она, поэтому секретарь позволяет себе ослушаться.
Ярош точно прочел ее мысли.
– Я вас непременно познакомлю с пашей Владимиром Васильевной.
– Она молодая? – спросила Ганна и почему-то густо покраснела.
– Даже позавидуешь ей доброй завистью, – весь как-то просветлел Ярош. – А приехала сюда, когда я еще под стол пешком ходил.
– О, так ей уже…
– Если нужна точность – шестьдесят пять. Муж учительствовал, она лечила больных. Власти их недолюбливали. Народ уважал. В минувшую войну она партизанила. Пуля хортиста настигла старого учителя, когда он с донесением возвращался в наш отряд. Учителя здесь все помнят. Его именем назвали школу. Владимира Васильевна – главный врач районной больницы.
Говоря все это, секретарь райкома внимательно всматривался в лицо молодой собеседницы.
– Мне кажется, вам не очень-то хотелось забираться в наш глухой закоулок? – прямо спросил Ярош. – Так один медик, ваш предшественник, выразился.
– Я не приехала искать себе спокойного, уютного уголка, – вспыхнула Ганна. – Всюду живут люди…
«Она красива, даже очень. Ей бы в кино сниматься…» – поймал себя на мысли Ярош.
В это время и вошел смуглолицый, усатый Данило Валидуб.
Секретарь райкома познакомил их.
Валидуб кинул на приезжую быстрый отчужденный взгляд и молча закурил.
«Почему он посмотрел на меня так угрюмо и холодно?» – в молчаливом смущении Ганна переколола шпильку в пышных светлых волосах.
Этот недоверчивый взгляд председателя перехватил и секретарь райкома.
– Доктор – член партии, – сказал он, и в голосе послышался укор за неделикатность Валидуба. – Считай, что в нашем полку прибыло.
Что-то похожее на искорку смеха сверкнуло в карих, горячих глазах председателя.
– Доктор вы мой дорогой, – вдруг с открытым сожалением развел он большими, жилистыми и совсем черными от солнца и ветра руками, – ну, были бы вы хоть лет на тридцать постарше! А то… – и замолк, громко вздохнув.
Разве узнаешь, о чем думает человек, когда он молчит?
– Договаривайте, прошу вас, – строго свела брови Ганна.
– Сбежите в город.
– Почему вы так думаете?
– До вас тоже из Львова был… Лето прокурортничал, а потом: «Жена не хочет терять квартиру в городе, не бросать же ее с ребенком? А обзаводиться новой семьей я не собираюсь!» В общем, по семейным обстоятельствам этот доктор укатил обратно.
– Я незамужняя.
– Тем более, – озадаченно вздохнул Валидуб.
«Что он хочет этим сказать? – вся так и вспыхнула Ганна. – Это про таких говорится: на зеленый лес посмотрит – лес завянет…»
Однако вскоре Ганне стало неловко, что она так плохо подумала о Валидубе.
– Я человек, не бог с креста, – уже миролюбиво проговорил председатель. – Извините, если что не так сказал. Обидеть не хотел. И еще за долг считаю предупредить: села у нас разбросаны по горам. Один доктор на три села.
– У вас будет помощница, фельдшерица, – добавил секретарь райкома.
– Колхоз закрепил за больницей лошадь, специально для доктора. Усидите в седле?
– В детстве приходилось, думаю, что не разучилась.
– Да вы не обижайтесь, если не умеете, мой сын Левко научит. Ему хоть и девять, а всадник он у нас отличный.
– Благодарю, – улыбнулась Ганна, и веселые ямочки заиграли на ее щеках. – Надеюсь, есть и подвода, чтобы возить больных?
– А как же? Есть.
– Хочу вас предостеречь, Ганна Михайловна, – сказал Ярош. – Родники – пограничное село. Жизнь здесь полна всяких неожиданностей. Понадобится помощь – в любое время можете обращаться к секретарю вашей парторганизации, – указал на Валидуба. – Или ко мне.
– Благодарю.
– Суеверие – это пока еще бич в наших селах. Часто женщины избегают обращаться к врачу. А кончается это иногда страшной бедой. Найдете дорогу к их сердцам – считайте, что выполнили партийное поручение, – заключил секретарь райкома.
– Постараюсь.
– У нас сектанты есть, – тяжело обронил Валидуб. – Тихие, кроткие… Замкнутся и бубнят молитвы. Работать – грех! Детей в школу посылать – грех! В прокуратуру брехню строчить – то не грех! Тьфу, и кто эту заразу к нам в село занес?
– Ты там, Данило, без партизанщины. Чтоб с позиции коммуниста.
Валидуб ответил:
– У меня, товарищ секретарь, позиция наступательная! С этим злом в селе не буду мириться!
– Выявим, кто там ими верховодит, – убедительно успокоил взгляд секретаря, – за ушко – да на солнышко! – И не замедлил с оттенком похвалы сказать: – Дамбу, говорят, вы построили первый класс!
– Хвалиться не буду, товарищ секретарь, приедешь – увидишь.
– Нынче самое подходящее время отводить реку. В добрый час! А весной на месте старого русла вполне можно будет начать посадку виноградника.
Сама не зная отчего, в состоянии душевного беспокойства, уже выходя из кабинета, Ганна проронила:
– Любомир Ярославович, прошу вас, наденьте в дорогу пальто.
– Рановато в эту пору, – качнул головой Ярош, – но свитер теплый надену, обещаю.
Валидуб помог врачу отнести в машину вещи.
Ганна знала, что от райцентра до Родников семьдесят километров в горы.
Спросила:
– Дорога хорошая?
– Как вам сказать, – скривился Валидуб. – Но если не боитесь ехать «с ветерком», за полтора часа будем дома.
– В пропасть не свалимся?
– Где опасно, поедем тихо, – и неожиданно по-русски лихо запел:
…Помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела-а!
– О, у вас чудесный голос, – серьезно заметила Ганна.
– Что у меня? Послушали бы, как поет Мирко.
– Кто?
– Товарищ Ярош. На всей Верховине такого голоса днем с огнем не сыщешь. В войну, – продолжал Валидуб, – фашисты за голову нашего командира партизанского отряда сулили десять тысяч марок или сто овец. Только не нашлось в Карпатах предателя, отряд провоевал до прихода советских войск. В горах люди прятали мать товарища Яроша и жинку его с двумя хлопчиками…
Неожиданно Валидуб потерял нить разговора.
Ганна молча ждала.
– Да… три года минуло, как война кончилась, и вдруг такое душегубство, – жестко проговорил Валидуб. И снова умолк.
В выси над ними пролетел самолет, скрывшись за высокими бесформенно наваленными скалами.
– Что же случилось? – осторожно напомнила Ганна.
– Позапрошлым летом было… Вызвали нас семь человек, чтоб отправиться в Москву награды получить. Ярош просил жинку, чтоб она тоже поехала в Москву. Нет, побоялась лететь на самолете. Хлопчиков тоже не отпустила. Ну, мы, конечно, улетели. Жинка товарища Яроша с хлопчиками поехали к матери. Село неподалеку от нас соседствует, тоже на самой границе, как и наши Родники. И вот, темной ночью какой-то душегуб подкрался к дому и в открытое окно кинул гранату.
У Ганны мороз побежал по спине.
– Вот так и загинула вся семья… Очень он любил свою мать, жену и детей. Тоску, боль свою Ярош прячет глубоко в сердце…
– Убийцу поймали?
– Пока нет. Может, и ходит душегуб среди нас. Известно, тот не хитер, кого хитрым считают, – раздумчиво отозвался Валидуб. – На беду, в ту летнюю ночь дождь сильный лил, все следы и посмывало.
Лицо председателя словно окаменело. Казалось, он сразу как-то постарел.
Остальную дорогу ехали молча, каждый думая о своем.
Валидуб досадовал, что прокурор из-за какого-то брехуна в такое горячее время вызвал и потребовал дать объяснение. Автор анонимного письма пожелал остаться неизвестным. В неизмеримой злобе он чернил председателя, как холерной душе было угодно, а Валидуб, точно загнанный в темный подвал, не мог опознать затаившегося там клеветника, чтобы плюнуть ему в очи.
Больше часа пропотел Валидуб за писаниной, чтоб доказать: все брехня, никаких угроз и непристойной ругани с его стороны не было, и над верующими никакой расправы он не учинил. Но и не отнекивался, было такое: пришлось взломать дверь в доме у сектантки Терезии Дрозд.
Вошел, чуть не задохнулся от смрадного духа. Не дом – могила. Да, какую дружбу заведешь, такую и жизнь поведешь. Довели Терезию «братья» и «сестры»…
«Гей, дети, живо стягивайте одеяла с окон, солнце впустите да в школу собирайтесь!» – приказал Валидуб.
Кто-то встал с пола, но лица нельзя разглядеть.
«Сгинь! Сгинь, дьявол!» – делает несколько шагов вперед. По голосу узнал Терезию.
Тогда Валидуб сорвал с окна одеяло. И сердце у него вскипело: да кто тебе, преступница, дал право губить детей?! На полу, голые, как выпавшие из гнезда галчата, лежат дети… нет, живые скелеты… Но глаза у них открыты, большие, испуганные, наполненные мукой и страхом…
«Дьявол! Дьявол! Дьявол!» – наступает простоволосая Терезия, исхудавшая, как весенняя волчица.
Еще не догадываясь, что эта женщина лишилась рассудка, Валидуб поднял на руки ее хлопчика и дивчинку, вынес во двор.
Терезия взвыла, кинулась следом, вцепилась зубами в плечо Валидуба… Пришлось несчастную женщину отвезти в Мукачево, поместить в психиатрическую больницу. Детей Валидуб пока взял к себе…
Тем временем Ганна всю дорогу думала о Яроше. Мысленно она говорила с ним, как с давно знакомым человеком. Да, она знала, есть люди, которые стараются спрятать в глубину души свое горе. Им кажется, что они укрыли его надежно от посторонних. Но у горя есть свое зеркало – глаза человека… А Ярош, какой он сильный! Свои страдания ничем не выдает…
Всякий раз, когда Ганна вспоминает, что отняла у нее война, что-то сжимает ей горло, и на глаза набегают слезы…
Валидуб повернул голову, видимо, что-то хотел сказать, но, заметив слезу, скатившуюся по щеке девушки, только качнул головой и промолчал.
Дорога ворвалась в лес. Все вокруг дышало свежестью, запахом густой хвои, которая всегда пробуждает чувство силы и здоровья.
Найдя в себе слова, которые, по мнению гуцула, должны были успокоить его спутницу, Валидуб еще раз повернул голову и теперь увидел, что доктор улыбалась. Конечно, он не мог знать, что Ганна вспомнила шутку Яроша: «Забухал, как старик…» Валидуб сказал:
– Ганна Михайловна, напишите своей маме, пусть приедет к нам на виноград. И белых грибов, и ягод разных у нас много. Левко такие грибные места вам покажет в лесу!
– Мою маму убила фашистская бомба… Отца в сорок третьем немцы расстреляли… Еще при панской Польше отец был коммунистом, сидел в тюрьмах…
Некоторое время они ехали молча.
– Слов нет, работа доктора нелегкая, тревожная, – первым нарушил молчание Валидуб. – Только, по-моему, это большая радость, если ты людям нужен… В городе вашего брата хоть отбавляй, а вот в селах… Видно, надо иметь мужество, чтобы стать сельским доктором.
Ганна была уверена, что у нее хватит мужества, стойкости, участия, теплоты… Чужая боль станет ее болью… Она будет одновременно и терапевтом, и хирургом, и акушеркой… А если случится, конечно же, может случиться, что в поединке со смертью эта старая карга победит и ничего уже нельзя будет сделать, тогда Ганна найдет слова утешения для родных и близких, в чей дом непрошенной гостьей ворвется тяжелое горе. И никогда, никогда, даже в самый горький день, она не захочет все бросить и уехать обратно в город…
