Текст книги "Опасное молчание"
Автор книги: Златослава Каменкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Страсти накалялись. Было совершенно ясно, что никто не остался равнодушным и не один не уйдет, пока не выскажет свою точку зрения.
Писатель Степчук, молча оценивая поведение Ковальчука, думал: «А мне положительно нравится этот упрямый молодой человек. Стоит на своем, называя правду – правдой, как бы она ни была горька»…
И пока Степчук выступал, Петро не сводил с него глаз. «Да, он умеет верить человеку…»
С присущей ему тактичностью Степчук отбил две-три атаки личных приятелей Иванишина, сумев добиться некоторого смягчения того сурового взыскания, которое выносилось Петру Ковальчуку.
Алексей Иванишин увязался провожать Ковальчука домой.
– Петро Михайлович, вы хорошо отделались, – уверял он.
Стараясь заглушить в себе личную неприязнь, прорывавшуюся к Иванишину, Петро всю дорогу молчал.
Неприятности
Директор издательства, человек огромного роста, пожилой, с благообразной внешностью, принял Петра Ковальчука с безукоризненной официальной учтивостью, но без намека на былую задушевность.
– Слушаю вас.
– Сергей Сергеевич, давайте без всякой игры в прятки, – решительно начал Петро. – Не пора ли выложить ключи к этой «тайне»? И, в сущности, каждая рецензия без подписи похожа на удар ножом в густой и темной, как смола, ночи, когда и руку противника не отведешь, да и лица его не увидишь. Я бы на вашем месте…
– На моем месте… – директор мрачно усмехнулся, как бы внезапно что-то вспомнив. – Да, мне известно, что вам не терпится сесть в это кресло, чтобы завести здесь «новые порядки».
На открытом и вдохновенном лице Петра отразилось нечто большее, чем удивление.
– Зловонная вода течет не из чистого озера, – проговорил он. – Хотелось бы заодно узнать и автора этой брехни. Я – писатель…
– Вот, вот! Вы так и говорили: директора надо коленкой пониже спины, а на его место – писателя.
– Да, я говорил, что вообще ошибочно назначать директором издательства человека, которому безразлично, где, чем и кем руководить. Одной привычки повелевать – мало. За пять лет существования этого издательства сменилось семь директоров. Были такие, которые старались избежать конфликта с автором и издавали черт знает что! До сих пор книготорг стонет. Другие с чужого голоса вольно или невольно вносили крайнюю путаницу в оценку того или иного произведения, отбивались руками и ногами от действительно хороших рукописей. Потом эти книги выходили в Киеве, Москве или Ленинграде. Честно говоря, нам не очень-то везло с директорами.
– Вот и договорились, – поднялся с кресла директор, давая понять, что разговор окончен. Он снял телефонную трубку, собираясь куда-то звонить.
– Нет, Сергей Сергеевич, – твердо проговорил Петро. – Мы ни до чего еще не договорились.
– Скоро возвращается из отпуска главный редактор, обратитесь к нему. Это же ваш добрый гений.
– Да, товарищ Ива – мой друг… Но мне хотелось бы знать ваше мнение. Как-то вы сожалели, что у вас не хватает времени побродить по Львову. Почитайте мою рукопись «Светя другим – сгораю…» Львов – тоже один из героев этой книги. И я уверен, когда вы прочтете ее, убедитесь, что дали себя обмануть каким-то злопыхателям, вернее, моим врагам.
Пока Ковальчук говорил, директор смотрел сквозь открытое окно через дорогу на почерневшие от столетий высокие стены Бернардинского монастыря. Бельведер на куполе костела перед монастырем почти скрывался в кучевых облаках, густо затянувших небо. Лишь в одном месте синел узкий просвет, он казался речушкой, над которой вился пар.
– Все писатели влюблены в то, что они создают, – с мрачной иронией покачал головой директор. – А влюбленные часто походят на страусов. Эта птица, как известно, воображает, что если она спрятала голову под крыло и никого не видит, то и ее никто не видит. Нельзя так реагировать на справедливую критику.
– Откуда вы знаете, что критика справедливая? Вы роман не читали.
– Представьте себе, сколько бы я должен был читать. Разве вы у нас один автор? Вашу книгу рецензировали не какие-нибудь невежды или, скажем, проходимцы…
– Вот и назовите их. Этого требует элементарная человеческая порядочность. Иначе я утрачу всякое чувство уважения к вам, без которого никогда не смогу переступить порог этого кабинета, пока вы здесь.
Телефонный звонок оборвал разговор.
Директор повернулся спиной к Петру.
– Приветствую… Да, собирался, Сидор Захарович, но у меня писатель Ковальчук… Поневоле будешь сердитым…
«Сидор Захарович… начальник управления культуры», – подумал Петро.
– Поневоле будешь сердитым! – продолжал разговор директор, не обращая внимания на Петра. – Понимаешь? Ковальчук требует ломать порядки в издательстве… Хо-хо-хо-хо! – громоподобно захохотал директор.
Не дождавшись конца разговора директора с начальником управления культуры, Петро вышел из кабинета, шумно захлопнув за собой дверь.
Пришла беда – растворяй ворота…
Первый секретарь обкома и секретарь по агитации и пропаганде приехали на работу во Львов недавно. Они не знали Петра Ковальчука.
– Оставьте рукопись, мы ознакомимся, – пообещал первый секретарь обкома.
«Возможно, я допустил непростительный промах. Не нужно было вместе с рукописью оставлять рецензии, которые только могут повредить мне», – уже дома разволновался Петро.
В одной из рецензий говорилось, что книгу следует переадресовать в органы государственной безопасности, чтобы там разобрались, почему автор в образе Якова Гамарова, которого он изображает как народного героя, явно восхваляет известного врага народа Яна Гамарника, чью фотографию, как стало известно, Петро Ковальчук хранил у себя до недавнего времени. Во второй рецензии было два-три реверанса: «Есть главы, написанные глубоко драматично, как, например: «Не думай плохо обо мне» и «Отсутствующие никогда не бывают правы». Сожалелось, что такой одаренный прозаик написал насквозь ошибочную книгу, об издании которой не может быть и речи…
Петро набрался терпения и ждал решения обкома партии.
Олесь находился с делегацией рабочих в Канаде. Василь еще ранней весной уехал по назначению работать в сельскую больницу. Иосиф Талмуд уступил мольбам матери, и они насовсем переехали в Краков, где жила одинокая парализованная сестра Ноэми, чудом уцелевшая после восстания в варшавском гетто. А Медведь, окончивший в Одессе мореходное училище, плавал на танкере. Петру без друзей было сиротливо.
Ничего не зная о неприятностях Петра (он оберегал близких от своих передряг с издательством), Мирослава Борисовна по-матерински придирчиво ворчала, обижалась:
– Похудел, точно мартовский кот, а нет, чтобы вовремя пообедать. Я стараюсь, готовлю… И где ты целыми днями пропадаешь? А может, ты влюбился? Прячешь свою девушку где-то в тайне от нас?
– Да кто меня такого замороченного полюбит! – смеялся Петро.
– Ах ты, притворщик! Меня не обманешь. Это же прямо стихи о тебе:
Умеешь ты сердца тревожить,
Толпу очей остановить.
Улыбкой гордой уничтожить,
Улыбкой нежной оживить…
– Ну, признавайся, когда мне свадебный торт испечь?
– О, до свадьбы еще далеко, – смущенно отмахнулся Петро, надевая берет. – Сначала надо невесту найти.
– Опять уходишь?
– Зайду в Союз…
В Союзе писателей, куда Петро, полный творческих замыслов, приходил еще в студенческие годы, всегда было людно. Поговоришь, почитаешь, поспоришь. Часто здесь горячо обсуждалась чья-нибудь новая повесть, поэма или стихи.
Петро до сих пор краснел, как в юности, гордый тем, что может пожать руки убеленным сединами писателям, современникам великого Каменяра. Он не знал, даже не догадывался, что между собой старики его хвалили:
– Талантлив, очень талантлив!
– Настоящий дар брать читателя в плен.
– Такой успех, а скромен и прост.
Среди писателей были товарищи его отца, соузники по Березе Картузской. Позже, в черной ночи гитлеровской оккупации, они сражались вместе с Михайлом Ковальчуком в рядах подпольной партизанской организации «Народная гвардия имени Ивана Франко». Они тоже радовались каждому новому успеху Петра. Его поддерживали широко известные писатели.
Петро все реже обижался, когда старший брат по перу в довольно нелестных выражениях корил за то, что не везде в его рассказах есть та простота, которая дается лишь истинно каторжным трудом, советуя безжалостно вычеркивать не только отдельные фразы, но не щадить даже целые страницы.
В старинном парке перед домом Союза писателей Петра окликнул уже немолодой прозаик в больших роговых очках. Рядом с прозаиком на низкой деревянной скамейке сидели знакомые Петру поэт и Алексей Иванишин. Прозаик и поэт продолжали о чем-то жарко спорить.
Сегодня Петро прочитал в газете фельетон «Подачка», автором которого как раз и был прозаик в очках.
Ковальчук подошел, поздоровался.
– Садись, Петрусь, послушай этого доброго дяденьку, – с полуулыбкой кивнул прозаик на поэта.
– В твоем сарказме, брат мой, нет ничего ни умного, ни достойного, – старался поэт уложить на обе лопатки прозаика. – Ты же не слепой, сам видишь, как некоторые наши общие знакомые, стесняясь, суют в карман парикмахеру, в руку официантке «на чай», или сверх таксы, называй это как хочешь. А я это делаю открыто. И представь себе, – да, да, мне не стыдно.
– Твой полтинник их осчастливит?
Мгновенно реагирующий на все, Петро спросил:
– И не нашлось человека, который швырнул бы вам назад подачку?
– Э-э, вы молоды, у вас у самого еще нет семьи, поэтому не знаете, с чем едят нужду, – отмахнулся поэт.
– Пальцем в небо! – ринулся на защиту прозаик. – Этот молодой да неженатый знает, почем фунт лиха. Ты его книгу почитай. Поднимет в душе вихрь мыслей и чувств. Такая книга по-настоящему помогает народу строить светлое будущее… Ты, Ковальчук, пишешь честно!
– Разве можно иначе? – удивился Петро, закуривая трубку.
Взгляд прозаика красноречиво говорил – пишут, и нередко, по-рыбьи бесстрастно, нудно, фальшиво.
Иванишин, давно успевший подметить, что у Ковальчука сердце всегда открыто настежь, безжалостно туда швырнул:
– Зачем вам понадобилось дебоширить в издательстве? Говорят, явились туда пьяным… Угрожали директору… В обкоме партии все возмущены.
Петро побледнел.
– Известно, верблюд, рассказывая про коня, обязательно изобразит его горбатым, – прозаик дружески обнял Петра. – Черт их подери, до чего живучи и пронырливы старые косматые ведьмы Зависть и Сплетня.
– Вы что же, думаете, директор издательства может завидовать писателю? Сплетничать? – строго посмотрел на прозаика Иванишин.
– Вы меня не так поняли, – как-то сразу стушевался прозаик, впрочем, тут же очень позавидовав отваге Галилея, который когда-то сказал: «А все-таки она вертится!» В самом деле, по какому же праву директор так оболгал Петра Ковальчука?..
Прозаику Иванишин был несимпатичен. Он насупился, давая этим понять, что разговор окончен.
Откуда-то из гущи листвы, где висел на дереве невидимый репродуктор, вдруг зазвучал грозой «Революционный этюд» Шопена.
– Я иду в обком, – сказал Петро, поспешно прощаясь.
От парка до обкома двадцать минут ходьбы.
Но для Петра этот путь показался очень трудным и очень долгим. День был теплый, безветренный, а он шел, согнувшись, как навстречу ураганному ветру. Наконец он вышел из узкого каменного коридора Русской улицы и остановился возле старинного королевского арсенала, мучительно борясь с собой. Его охватило такое жгучее, нетерпеливое желание пройти еще каких-нибудь сто метров до издательства, взбежать на четвертый этаж, распахнуть обитую черным дерматином дверь директорского кабинета и, ничего не сказав, просто плюнуть в лицо лгуну, так очернившему его в обкоме партии. Петро даже скрестил руки на груди, точно это должно было его обуздать. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он опустил голову и встретился с чересчур большими на худом лице, удивленными глазами человека ростом ему до груди, похожего на мудрого гнома. Это был Маркиян Ива, который вчера приехал из Ялты, где отдыхал в санатории.
– Чего ты тут врос памятником?
– Шел в обком… – превозмогая волнение, проговорил Петро и добавил, словно оправдываясь: – Иванишин только что сказал… Такое на меня наплел ваш директор…
– Да-да, – крякнул Ива. – Это ведь приятель Иванишина, под его дудку пляшет… Я иду из обкома партии.
Умение наблюдать, многое схватывать на ходу инстинктивно помогло и сейчас Петру догадаться, что ходил этот человек в обком из-за него. И действительно, Ива сказал:
– В обкоме никто клевете директора не поверил. Ты, Петрик, наберись терпения, пока там прочитают твой роман. Если у тебя есть еще один экземпляр с машинки, дай мне.
– Да, есть.
– Вот и хорошо, чтоб не терять времени, и я вечерами ознакомлюсь с рукописью. – И доверительно сказал: – А первую рецензию написал Иванишин. Д-да.
Что-то колючим комком сдавило у Петра в горле, он только и мог промолвить:
– Я думал, что этот человек может стать выше мелочных счетов и обид. Никак не может простить мне того фельетона…
– Пойдем к тебе, я возьму рукопись, – сказал Ива.
Дома Петра ожидало письмо из Родников. Сестра возмущалась, что Петрик никак не может выбраться из Львова, тогда как в Карпатах сейчас чудесная ягодная летняя пора. Уверяла, что к ее свадьбе, которая состоится в следующее воскресенье, Петру вовсе не надо шить нового костюма (пролежал материал два года, пролежит и еще месяц-два, пока Петрик вернется домой): Ярош обещает ему подарить такой изумительной красоты киптар, в котором и самому Петрику хоть сию минуту можно под венец! Кстати, в Родниках и раскрасавиц невест большой выбор. В конце письма была приписка. Петрик и ее вслух прочитал: «Теперь тебе не отвертеться! Мирослава Борисовна, Любашка и Наталочка собираются к нам и пробудут в Карпатах до сентября. Я и Мирко попросили их связать тебя, упрятать в чемодан и привезти. Это будет для нас самым дорогим свадебным подарком».
– Надо поехать, Петрик, – улыбнулся Ива. – Если бы не мои дела… Хотя, правда…
– Добрый наш гном, – Петрик смущенно обнял писателя, – кому как не вам известно, что иногда люди так ослеплены своим счастьем, что забывают самых близких людей, вот таких, как вы….
– Э-э, брат, не наговаривай на сестру! – строго возразил Ива. – Я не забыт. Вот оно приглашение, – достав из кармана письмо, показал Маркиян Степанович. – Конечно, сожалею, что не могу поехать… А ты обязан. Если будет что-нибудь срочное, напишу тебе в Закарпатье.
Когда Ива ушел, Петро горячо заспорил сам с собою. Ну, как сейчас оставлять поле боя? Тот же Иванишин будет ликовать: «Струсил! Удрал!..» Днем и ночью стоял перед глазами Леонид Скобелев. Вот теперь, когда Леонида досрочно освободили, когда он уже на пути в Ленинград, где погостит у Северова день-два, а затем катнет во Львов, как же Петро может уехать?.. Да и с инженером Федором Рубкиным, тем самым Федюхой, другом детства Леонида Скобелева, которого Петру все же удалось разыскать, все договорено: в воскресенье Рубкин на собственном «Москвиче» приедет за Леонидом и увезет его к себе в Червоноград… Но и на свадьбу сестры тоже надо ехать!..
Телефонный звонок из Ленинграда помог Петру принять решение.
Игорь Северов сообщал, что получил в милиции разрешение оставить у себя в Ленинграде на один месяц Леонида Скобелева. За это время Северов похлопочет о своем отпуске, а затем прикатит вместе с Леонидом во Львов. Ему очень хочется побывать в новом шахтерском городе Червонограде. Ведь когда-то он и отец Леонида вместе с партией геологов открыли там богатейшие залежи каменного угля.
Да, Петро не забыл свою первую встречу с геологами… Он уже не раз побывал на могиле «Чехова» – отца Леонида Скобелева. Конечно, Петро еще в письме к Леониду одобрял желание молодого Скобелева устроиться работать на шахте в Червонограде. Условились, как только Северов утрясет свои дела, связанные с получением совершенно незапланированного отпуска, Петру в Закарпатье будет дана телеграмма. Петро сообщил Игорю адрес Ганны, куда надо телеграфировать.
Петро отправил в Червоноград письмо Федору Рубкину, давая знать, что приезд Леонида Скобелева откладывается на месяц, что и сам Петро уезжает в Закарпатье и будет во Львове к приезду Скобелева.
Ключи от квартиры оставлялись «маме Ксене» – так ее называла Наталка Кремнева, а с годами и Петрик с сестрой, – и Петро просил, если друзья из Ленинграда вдруг нагрянут в его отсутствие, встретить их: ведь Кремневы тоже уезжают. Смеясь, напомнил: встретить поласковее, чем мама Ксеня встретила Петрика тогда, в сорок четвертом, когда они с сестрой вселялись…
– Ну, голубь мой, раз ты такой злопамятный, – в том же шутливом тоне пожурила мама Ксеня, – припомню я тебе ту голубятню! Ох, ох, срам! У хлопцев уже усы пробиваются, женихи, а ты со своими дружками – Олесем, Йоськой и Васильком соорудили на чердаке голубятню… Кому тогда из-за вас попало? Мало того, что управдом нашумел, а постиранное белье соседей, то самое, что запачкали ваши птицы, кто перестирывал? Мама Ксеня, да?
– Виноват, каюсь… – по-сыновьи нежно обнял Петро свою заступницу. – Был такой грех, гонял голубей…
– Не подлизывайся, – с улыбкой проворчала мама Ксеня, – ладно, встречу…
В тот же вечер она и семеро из ее теперь уже одиннадцати детей провожали на вокзале Петра и Кремневых. Правда, Мирослава Борисовна с Любой и Наташей пока еще направлялись в Ровно. Ванда Чеславовна просила Кремневу взять с собой в Закарпатье Марьяна – пусть мальчик проведет лето в горах.
Горный чародей
Третью неделю Петро на высоких полонинах колхоза имени Ивана Франко. Бродит с чабанами среди живой лавины овец по трудным горным тропам и кручам. Ночует, где останавливает ночь. Случается и промокнуть до нитки под внезапным ливнем. Но у жаркого огня ватры всегда высушишь одежду, отогреешься. А заодно и послушаешь старинную легенду…
Петро наблюдает, как разгорается заря, одевая горы и светлую одежду утра, как каждая травинка, каждый лист, каждая птица умывается чистой и прохладной росой. А солнце, проспавшее всю ночь в объятиях тумана, вдруг встанет такое ясное, счастливое, щедрое, что его тепла хватит обогреть весь мир.
Сперва Олекса Валидуб, усач с белыми косматыми бровями и глубоким шрамом через всю щеку, угрюмый и будто молчаливый на первый взгляд, не очень радушно встретил Петра, которого привел внук Левко.
– В колхозе коня надо было попросить, пешком сюда неблизкая дорога, – как-то насмешливо кольнули острые глаза старика.
– Верхом неинтересно, Олекса Андреевич, – улыбался гость.
– Чего ж так?
– Конский топот мешает слушать горы.
Как-то, послушав его, Петро с интересом спросил:
– Олекса Андреевич, вот вы говорите – нужно и на этих, клочках земли высоко в горах сеять. Что, по-вашему, здесь может уродиться?
– Гей! Земля тут добрая: и овес уродится, и люцерна, кукуруза, картофель… А вот посмотрите на этот виноградник, – широко повел рукой Валидуб, – Я его вырастил. Позапрошлой осенью здесь побывал старший лесник. Так он так сказал: «А вы, Олекса Андреевич, настоящий чародей!» Да, так, и сказал… – блестя помолодевшими глазами, закончил старик.
Свет большой мечты, которой живет Валидуб, делает его лицо моложе.
– Мы с партийным секретарем Любомиром Ярославовичем, как рыба с водой. Хороший, разумный человек. Он даже ученых в мой поднебесный виноградник привозил. Если по-научному сказать, опыты тут ставим, испытываем разные сорта винограда в неполивных условиях… Вот нужно еще про посевы на полонинах серьезно подумать… А то, что меня теперь уже многие в районе горным чародеем называют, – ни к чему. Чары тут ни при чем. Труд, любовь к делу и терпение – вот и все «колдовство».
Валидуб повел Петра по каменистой тропе к скале, напоминающей огромное каменное чудище, на спине у которого неожиданно, подобно драгоценному изумруду, зазеленела удивительная коллекция винограда.
Они шли вдоль линии виноградных лоз, временами останавливаясь у тяжелых гроздей. Особенно Петра поразил сорт «Молдавский» – и урожайностью, и вкусом, и красотой.
– Восемь лет минуло с той поры, как я здесь первые саженцы посадил, – Валидуб осторожно приподнял и принялся подвязывать лозу с янтарными гроздьями, из-за которых почти не видно было листьев. Его черные, загорелые пальцы, еще гибкие и сильные, ловко справлялись с работой. – Тут у меня местные сорта, там – двадцать различных подводов. Вот, глядите, этот называется «пино черный». Пробуйте, пробуйте…
– Хорош, – лицо Петра излучало удовольствие.
– А теперь отведайте вот этот. – Валидуб сорвал тяжелую розовую кисть.
Петро отщипнул несколько крупных ягод.
– Сладкий как мед…
– Называется «левко», да, это в честь моего внука, – старик шершавой ладонью погладил большой лист, словно головку ребенка.
– Так вы, Олекса Андреевич, этот сорт сами вывели?
– И этот, и еще три… Пойдемте, покажу.
– А вы действительно чародей! – не мог скрыть своего удивления Петро, остановившись у виноградной грозди весом не менее пяти килограммов. – Вот и стойте, я вас у этого изобилия сфотографирую…
Валидуб расспрашивал, видел ли писатель, как широко разрослись виноградники на месте старого речища. И, получив утвердительный ответ, не без гордости заметил, что в прошлом году колхоз получил от виноградарства большой доход. А ныне снимут урожай еще богаче.
Олекса Валидуб гордился сыновьями, особенно младшим – Данилой, колхозным председателем. Этот, по мнению отца, носит на плечах настоящую хозяйскую голову.
Поздним вечером у ватры старик рассказывал Петру:
– Сразу после войны люди в селе косо смотрели на Данилову затею – заставить речку отступить, отдать землю под виноградники. А тут еще всякая брехня… Гей, гей! Лихой человек в селе, что волк в отаре. Кто-то слух пустил: близится страшный суд, конец света! Короче: сорока сороке, ворона вороне, грач грачу, дурак дураку! Одна сбрехала, другая не разобрала, а третья по-своему перебрехала… И пошли звонить по селу: «Зачем реку отводить? Кому нужны теперь виноградники? Не сегодня-завтра наступит «армагеддон»! Крики, плач, ссоры с мужьями. Беда!
– Чем же это кончилось? – заинтересовался Петро.
– Собрал Данило своих бывших партизан, и ринулись они в атаку на речку. И пограничники пришли на подмогу. Ну, женщины посмотрели да и взялись за ум-разум: вышли тоже на строительство дамбы.
– Люди уже про тот клятый армагеддон позабыть успели, а моя Доминика не перестает стращать детей, – вздохнул в темноте пастух Назарко. – И меня грызет: «Кидай работу! Молись, несчастный, богу Иегове, и он не даст тебе загинуть в огне». Прошу ее: сиди, бабо, не кукукай! Кто ж нас кормить станет, если я не выйду на работу? Стыдно людям в очи глядеть: на ферму не выходишь, детей в школу не пускаешь. Опутала их страхом… Была ты человеком, а какой дьявол тебе в сердце яду напустил? Доминика в библию свою уткнется, молчит, будто меня не слышит и не видит… А то вдруг скажет: «Братья и сестры мои – вот кто после армагеддона останется жить на земле». Ну, думаю, сдурела жинка! И грызлись мы с ней целую зиму, жалко на детей было глядеть. Все-таки, надеюсь, придет просветление к моей старухе, – сказал он в заключение.
Не всегда Валидуб был пастухом. И лес рубил, и плотогонил, и у барона на виноградниках спину гнул, мозоли зарабатывал. Потом судьба забросила его во Львов – выкладывал брусчаткой мостовые…
Пятьдесят с лишним уже минуло с той поры, когда однажды его, двадцатилетнего гуцула, в этом большом городе подхватила лавина безработных и увлекла на Стрелецкую площадь.
На площади шум и гомон. Толпа гудела, как растревоженный улей. С большим трудом Олексе удалось пробраться к холму, где под густыми каштанами стояли люди в простой, рабочей одежде, выкрикивая:
– Всем бросать работу!
– Шабаш!
– Нехай паны сидят без воды и хлеба!
– Верно! Немало испытали мы нужды и горя!
– Будем держаться до конца!
А кто-то низенький, в коричневой шляпе, подняв вверх руки, уговаривал:
– Люди! Возвращайтесь на работу! Никаких беспорядков, мирным путем добьемся от предпринимателей удовлетворения всех наших требований!
Но его оттолкнул высокий седой человек в сапогах, крикнув:
– Сказал пан: «Кожух дам!..» Не слушайте его, люди! Ничего мирным путем не добьемся! Нас стараются обмануть, замазать глаза! Забастовка должна продолжаться, пока предприниматели не согласятся удовлетворить наши требования.
– Верно!
– Все должны бросить работу!
– Наместник обещал переговорить с предпринимателями! Подождем!..
– Эге! Наместник и хозяева одним миром мазаны! Только всеобщая забастовка!
Из-за угла костела на площадь ворвался эскадрон гонведов[15]15
Австро-венгерская конница.
[Закрыть]. О господи, что тут началось!.. Они топтали лошадьми женщин, детей.
Крестьяне и служанки, толпившиеся неподалеку на птичьем базаре, бросились врассыпную. Стоны, крики, плач…
– Что вы смотрите, люди! Бейте аспидов камнями! – крикнул подбежавший к Олексе рабочий с окровавленной головой.
Олекса едва успел поднять булыжник, когда сзади подскочил гонвед на черной лошади и со всего размаха рубанул саблей по плечу рабочего. Тот слабо вскрикнул, взмахнул руками и упал на мостовую.
В глазах Олексы вспыхнули злые огоньки.
– На, получай! – и меткий удар камнем по голове заставил убийцу выронить из руки окровавленную саблю, а вслед за тем и сам гонвед рухнул с лошади.
Не зная, что в двух шагах – ворота проходного двора, через который можно выйти на Снежную улицу, где люди уже возводили баррикаду, Олекса кинулся бежать к той части площади, где обычно шла торговля голубями. Но не добежал. Дорогу преградил гонвед на лошади…
Очнулся Олекса в незнакомой ему полуподвальной комнатушке. Позже узнал – его сюда без сознания принесли рабочие. Вот с той поры от удара сабли и остался шрам через всю щеку у Олексы Валидуба. А потом – революционное подполье, борьба в городках и селах Закарпатья…
Старик за всю свою жизнь никогда не был в цирке, ему не приходилось встречать даже бродячих артистов с дрессированными медведями или собаками. Поэтому Петра поразило, как горному чародею пришло в голову выдрессировать бурую карпатскую медведицу по кличке Хозяйка. Эта кличка удивительно подходила незлобивой, общительной и хлопотливой медведице. Она делала много полезного.
Скажет, к примеру, старик:
– Хозяйка, вода кончилась!
Медведица берет в лапы ведра и идет к ручью за водой.
Хозяйка была и отличной плясуньей. Стоило Валидубу заиграть на флояре[16]16
Пастушья дудка.
[Закрыть], и медведица принималась потешать пастухов.
– Зверь память имеет, – улыбнулся Валидуб. – Назарко спьяну треснул Хозяйку крынкой по спине. Не забыла она обидчика, подкараулила, когда захрапел, чуть не загрызла. Я их едва помирил…
Старик похвалил охотничье ружье писателя.
– Дарю вам на память, – не раздумывая, сказал Петро.
Такая щедрость, признаться, смутила пастуха. Не знал, что и ответить.
– Я от всего сердца, Олекса Андреевич. Вы должны принять от меня этот подарок, – настаивал Петро.
Разволновался старик. Какой же ответный подарок сделать писателю, с которым хотя и не всегда спокойно, но радостно?.. Вот вчера, например, залез вслед за ним Валидуб в ручей. Несмотря на жаркий день, вода ледяная, так и обжигает, течение едва не сбивает с ног, всего вдруг бросило в дрожь, тело гусиной кожей покрылось. А Валидуб стоит упрямо, точно семьдесят лет назад, когда мальчонкой здесь купался. Окунулся раз-другой, хорошо! И подумал: «Глянула бы покойная Василинка на своего старика – непременно сказала б: «И что за баламутный дьявол, прости господи, в тебе, человече, сидит?!» Она так часто говорила.
Подарил Валидуб своему другу-писателю черес[17]17
Гуцульский расписной пояс.
[Закрыть]. Опрышки носили такие пояса еще во время Олексы Довбуша. Позавидуют этому подарку друзья во Львове!..
Раньше Петру казалось, что мудрость всегда спокойна. Однако горный чародей побудил его думать иначе. Пытливый, ищущий, беспокойный, не очень-то уживчивый, то строптивый, то великодушный и добрый, умевший заставлять горы и лес открывать перед ним одну за другой свои тайны, старик порой походил на неутомимого юношу.
Петро восхищался неисчислимым богатством красок и оттенков коротких, но ярких карпатских рассветов, залитых последними отсветами вечерней зари лесистых склонов, над которыми парят орлы, видом снежно-белых лавин овечьих стад, покорных седоусым гуцулам-чабанам, полным достоинства…
Неброски, на первый взгляд, красота души и щедрость человека. Но Петро подмечает эти черты в искрящихся то добротой, то мудростью, то лукавым юмором лицах верховинцев.
Подолгу он вглядывается в мужественно-красивые, загорелые, обветренные лица молодых гуцулов, уже новых людей, глубже познавая душу народа.
Среда, в которой теперь живет писатель, многообразна. И за отдельным самобытным характером он старается рассмотреть, как рождается и растет гражданин будущего коммунистического общества.
Петро пишет много. И разнообразная мозаика картинок быта гуцулов, волнующих судеб, высокой, рыцарственной любви складывается в его новую книгу, которую Петро вынашивает в голове.
