Текст книги "Опасное молчание"
Автор книги: Златослава Каменкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
О, нет, Надийка и не догадывается, что поселилась она в сердце не у одного смелого до дерзости лесоруба, робеющего пригласить ее на танец в клубе. Даже имя этой девушки обжигало, как первый поцелуй.
С порога своего дома председатель колхоза окликает Надийку. Он не один.
«А этот, одетый по-городскому, кто?» – думает Надийка, застенчиво подходя к мужчинам.
Фотокорреспондент из областной газеты имел задание сфотографировать звеньевую.
– Так… мы все вместе, – смущаясь, указала девушка на подруг.
– Их тоже буду фотографировать, – просиял бритоголовый корреспондент, радуясь, что ему так повезло: головка хорошенькой звеньевой украсит и обложку столичного журнала «Радянська жiнка».
Сделав несколько снимков, фотокорреспондент попросил звеньевую быстро слетать домой и принарядиться. Он собирался сделать снимок во весь рост.
«С кем это мать разговаривает в хате? – прислушалась Надийка. – Конечно, фельдшерица из Родников… – узнала девушка низкий, почти мужской голос. – Вот теперь и откроется, что мать вовсе не хворает… Ведь это, наверно, Леся узнала, что с матерью что-то неладное и прислала фельдшерицу…»
И хотя говорится: для прошеного гостя много нужно, а нежданный гость – что поставишь, то и съест, Надийка, преисполненная самой почтительной учтивости, краснея, что мать сама не догадалась это сделать, поставила на стол крынку молока, брынзу, мед.
Напрасно старалась Надийка – фельдшерица ни к чему не притронулась.
Надийка ждала, вот сейчас фельдшерица начнет упрекать: мол, зря ей пришлось тащиться в Верхние Родинки, мол, не хворь, а дурь надо изгонять у матери… Но фельдшерица о чем-то таинственно пошепталась с Надийкиной матерью…
В окно заглянула Ева.
– Надийка, что ж ты застряла? Скорее, тебя ждут.
Знает Христина Царь эту птицу, есть у нее сильный клюв и острые когти, с ней надо быть «кроткой, как голубь, и хитрой, как змея…»
– Дьявол… дьявол!.. – затряслась исхудавшая, бледная Олена.
– Если матери станет хуже, хоть ночью, хоть в дождь, бурю, вызывай меня, – громко, так, чтобы услышала комсомольский секретарь, настаивает фельдшерица.
– Может, надо в больницу отвезти? – обеспокоенная, заглядывает в окно Ева, все еще не решаясь уйти.
– Сгинь, сатанинка! Сгинь! – бросается к окну мать Надийки.
– Что я вам сделала? За что вы на меня так? – в голосе девушки недоумение и обида.
– Ева, скажи корреспонденту, – подавленно роняет звеньевая, – не выйду я… скажи, мать заболела…
Признание
Казалось, только лес еще не мог расстаться с ночной тьмой и затаенно роптал на людей, которые нарушали его покой говором и смехом, звоном электропил.
Да вот еще неумолчно залился черный дрозд, заспорив с певуньей славкой, уже прилетевшей из теплых краев в родное гнездо.
Этим весенним утром, звенящим птичьими голосами, когда над росистым изумрудом травы стелется дымка тумана, Ганна спешит на полонину.
Просто беда! Местные женщины с незапамятных времен хранят поверье о том, что надо скрывать от окружающих беременность и срок родов, чтобы не «сглазили ребенка». И вот сейчас у молодой доярки, «хранившей тайну», роды начались прямо на ферме.
Якуб Романичук, муж роженицы, прибежал в село за Ганной.
Да, бедняжке было плохо. Опоздай Ганна на какие-нибудь полчаса, все могло бы кончиться трагично и для роженицы, и для ребенка.
Якуб взволнован и горд тем, что у него родился сын. Его выразительные серые глаза исполнены благодарности к доктору.
– Идите, побудьте с женой, – говорит Ганна.
– Женщины меня прогнали, – смущенно разводит руками молодой отец. – Смотрите, председатель идет, видно, уже знает…
Данило Валидуб, в темном распахнутом дождевике с капюшоном, надетым поверх киптаря, подошел к ним. В руках он держал пачку газет. По энергичному, опаленному ветром лицу председателя угадывалось, что он чем-то радостно взволнован.
– Поздравляю, отец! Какое имя сыну дашь?
– Любомир.
– Хорошее имя, – сказал Валидуб. – Да, друзи, значит, будем менять наш перспективный план. Сегодня собираем коммунистов села, надо принять решение. В семь вечера собрание.
– Добре, – задорно блеснули из-под густых бровей глаза Якуба. – Надо обгонять соседей. А помните, Данило Олексович, весну сорок седьмого?
– Когда ты с «энтузиазмом» полеводческую принимал? – лукаво подмигнул председатель.
– Побоялся, верно. До меня там четыре бригадира сменили.
– Но принял? – улыбнулся Валидуб.
– Пришлось. А в бригаде одни женщины. Начну бывало дисциплину подтягивать, а мне деликатно: «Ты, сынок, не распекай, что я опоздала. Сам заимеешь семью да деток, тогда по-другому закукукаешь».
А другая еще поддакнет:
– И этот, как Данило Валидуб, точно дрожжи в тесте!
И повиснет пчелиный гул на весь день, а дело стоит во всех пяти звеньях. Приходилось самому в каждый дом заходить, объяснять, уговаривать…
– Зато когда зацвел лен, а потом созрел, – подмигнул Валидуб, – женщины наши нарадоваться не могли. Из МТС трактор доставил нам невиданную еще здесь льнорвалку. Машина убирала по семь и больше гектаров льна в день.
– И хороший урожай льна собрали? – спросила Ганна.
– Лен дал тогда колхозу семьсот тысяч дохода, – отозвался Валидуб. – А еще через год мы уже имели общего дохода полтора миллиона рублей.
Подошла пожилая доярка Мокрина Беда, родная сестра покойной матери Данила Валидуба.
– Тетя Мокрина, еще студеная роса на траве, рано ходить босиком, – заметила Ганна. – Можно простудиться.
– Привыкла, – усмехнулась Беда. – Слушай, Данило, я тоже могу надоить больше молока от каждой коровы. Хочу переписать свое обязательство.
– В добрый час! – улыбнулся Валидуб. – Кормами у нас коровы не обижены, так что держите свою марку, доярки!
– И премия будет? – подмигнула племяннику Беда.
– А как же!
– Так вот, чтоб ты знал: самая главная премия для доярок сейчас – баню на ферме поставь. И чтоб с дождичком, как в кино показывали.
– Уже запланировали. Построим. И душ будет, все – как в кино! – звонко и раскатисто засмеялся председатель.
Мужчины проводили Ганну до реки.
– Не заблудитесь одна? – спросил Валидуб.
– Я сейчас в Белый Камень иду, – сказала Ганна. – Тут, если через гору, два-три километра. Дорога мне знакомая.
– Могу проводить, – с истинно рыцарской готовностью предложил Якуб Романичук.
– Не беспокойтесь, вам и без меня хлопот по горло.
Они попрощались до вечера.
Ганна, не оглядываясь, быстро поднималась по тропинке. Думая о Валидубе, укорила себя, припомнив, как она тогда легкомысленно, не имея ни малейшего представления о человеке, сделала заключение: «Такой на зеленый лес посмотрит – лес завянет!..»
Теперь она себе говорит:
«Светлая голова у председателя и золотые руки…»
Да, такой весны, какая выдалась в прошлом году, даже старики припомнить не могли. Дожди в Карпатах лили днем и ночью.
Горевали колхозники. Ходил мрачнее тучи председатель Валидуб.
Посеяли кукурузы в пять раз больше, чем в предыдущем году, а когда, наконец, показались всходы, у людей сердца сжались: что же теперь будет?
На общем собрании колхозников Данило Валидуб сказал:
– Солью сыт не будешь, думою горя не размыкаешь. Надо спасать урожай.
Нелегко из лунок, где растет по четыре-пять всходов, выдергивать стебли, а потом делать подсадку на площади в пятьдесят гектаров, разбросанных по склонам гор.
Кто работал охая, открыто ропща: мол, выдумал председатель «забаву», а народ страдает!
Но большинство, видя, что Данило Валидуб сам от зари до зари в поле, что вся его семья не покладая рук трудится на кукурузе, делали свое дело терпеливо и добросовестно.
На пятый день Маричка со слезами взмолилась:
– Папа, я спины не могу разогнуть. Можно, я сегодня не выйду в поле?
– На работе нет родни, дочка, – сказал отец, – Сейчас каждая пара рук нужна. Завтра уже ликвидируем всю изреженность и – шабаш!
В субботу, когда вся работа в поле закончилась, поздним вечером председатель зашел в больницу.
– Ганна Михайловна, голубонька, дайте мне какого-нибудь снадобья, башка разламывается.
Измерила ему температуру и мысленно ахнула: «Сорок!» Все указывало на пневмонию.
– Что? В такую горячую пору лечь в больницу? Нет, нет…
– Никуда я вас отсюда не выпущу, – решительно заявила Ганна. – С воспалением легких нельзя шутить.
Уступил. Остался.
Через два дня фельдшерица с ужасом:
– Не пойду делать укол… Рвется, точно с цепи: где одежда? В поле мне надо!..
Ганна сама делала уколы, сама дежурила у постели метавшегося в бреду Валидуба.
Казалось, это болезнь, усталость, сон прилегли на больничной койке, а он, председатель, даже в бреду, все время находился там, где сейчас решается судьба урожая нынешнего года…
Едва Валидубу стало лучше, но все еще с температурой, он, как мальчишка, сбежал через окно…
Урожай кукурузы собрали неплохой, однако Валидуб на общем собрании колхозников весь так и кипел от уязвленного самолюбия. Как так? В Верхних Родниках в колхозе имени Богдана Хмельницкого комсомольцы собрали с каждого гектара по шестьдесят центнеров в зерне. А мы только по сорок два!
Кто-то из зала сказал:
– Так в том селе наш товарищ Мирко родился. Он туда по старой памяти часто наведывается, советы дает.
– А у нас нехай себе невесту просватает! – ляпнула Мокрина Беда.
Грянул смех.
Ганна покраснела, не знала, куда спрятать глаза. Ведь в эту минуту Любомир Ярославович смотрел на нее. И мало того… улыбаясь, он сказал:
– Воспользуюсь этим советом!
Шорох орешника прервал воспоминания Ганны. Она спряталась за ствол старого кедра в пять обхватов.
«Ярош!..»
Ярош, не подозревая о том, что за деревом укрылась Ганна, сидя на лошади, негромко запел, отчего у девушки еще гулче забилось сердце.
«Нет-нет… – убеждала себя Ганна. – Пусть проедет… Иначе… по моему первому взгляду… он сразу догадается…»
Лошадь вдруг вскинула голову, почуяв что-то. Ярош вмиг спешился, взял лошадь под уздцы, и осторожно подошел к дереву, за которым притаилась Ганна, скрытая по пояс зарослями папоротника.
– День добрый, Ганна…
Да, Ярош обрадовался. Он искал этой встречи.
– Здравствуйте…
– Здравствуйте…
– Вы в Белый Камень?
– Да, – не смея поднять глаз, ответила Ганна.
– Мы не виделись целую вечность, – сказал Ярош и взял у нее чемоданчик.
– Любомир… почему вы так долго не приезжали? – спросила Ганна и, чтобы скрыть свое смущение, наклонилась и сорвала кустик фиалок.
– Вы хотели меня видеть?
Ярош протянул Ганне руку, помогая перепрыгнуть через ровик.
– Я беспокоилась…
В яркие краски весеннего дня она, точно юная березка, вписана кистью художника.
– Какая масса фиалок! Целое море! И какие крупные, душистые! Любомир Ярославович, а вдруг эти – из той же породы фиалок, что указывают затаенные в земле клады? Нет, нет, не смейтесь, я совсем не шучу. Есть цветы, которые точно говорят: вот здесь надо искать сокровища.
– В сказках? Да?
– Ой, нет! – замахала руками Ганна. – Конечно, это вовсе не сундуки с золотом и разными там бриллиантами, жемчугами и алмазами. В тысячу, в миллион раз драгоценнее. Это огромные месторождения нефти, золота, цинка, меди. Даже уран находят с помощью. Вот только забыла какого растения, когда оно цветет. Да. А фиалки, о которых я говорю, расцветают только на выходах цинковых руд. Да-да!
– А почему здесь вырос тюльпан? – Ярош нагнулся, сорвал цветок и протянул своей спутнице.
Ганна испуганно отпрянула, как от надвигающейся опасности. Ярош, ничего не понимая, смотрел на нее, и девушка чувствовала, что краснеет под его взглядом.
– Тюльпан красивый… и гордый.
– Почему же гордый?
– Как отважный воин, который сражен в неравном бою, но все же не склоняет голову перед победителем.
Все внутри у Ганны противится взять тюльпан. Наконец, она выдает себя с головой.
– Желтый… это цвет разлуки, а я не хочу…
– Родная моя, – с нежностью, давно не испытываемой, Ярош осыпает поцелуями волосы, глаза, губы, руки Ганны.
Ганна прижалась к нему, не произнося ни слова.
– Скажи: люблю тебя, Мирко!
– Люблю тебя, Мирко… – чуть слышно, в счастливом замешательстве прошептала девушка.
Дорога каждая минута
Весна в этом году, казалось, заблудилась где-то в Карпатах. Долго не таял снег. Иногда сеял мелкий дождь, и на деревьях повисали большие, похожие на разбухшие почки, капли. Но снова налетал холодный ветер, принося с собой тяжелые тучи снега. И все вокруг становилось белым-бело.
– А Ганнуся в письме прислала фиалки, – сказала Мирослава Борисовна, наливая в тарелку борщ и ставя перед мужем.
– И опять зовет меня? – с улыбкой на бескровных губах отзывается Кремнев.
– Да. Пишет, что у них уже настоящее лето. У тебя там будет полный покой, Женя.
Сказала, а сама с надеждой заглядывает сбоку на уставшее лицо мужа, взвалившего на свои плечи нелегкий груз – теперь он главврач больницы. Ей бы объяснить в горздравотделе, что каждый новый день при такой нагрузке может стать последним для Кремнева…
– Мирося, – неожиданно говорит Кремнев. – Знаешь, я решил: с пятнадцатого иду в отпуск и – в Карпаты!
– Правильно, родной мой! А я обещаю, как только прозвенит последний звонок в школе, беру Любашу, Наталочку – и тоже в Родники.
В «теремке», так Кремнев сразу окрестил бревенчатый домик, фельдшерица больше не жила. Еще до приезда Кремнева Христина Царь поплакалась Ганне на одиночество своего двоюродного брата, лесного обходчика, и, решив разделить с ним тяготы бобыльства, перебралась в Белый Камень, где брат отстроился, обзавелся коровой, парой овец, кур завел, одним словом, стал «газдой». Недавно в Белом Камне построили большой кирпичный завод, село начало разрастаться, теперь там есть свой медпункт, где и работает Христина Царь, но по старой памяти все ее называют «фельдшерица из Родников».
Хотя Ганна и занимала обе комнаты в домике, но Евгений Николаевич не стал «уплотнять» ее. Он уступил просьбе Данила Валидуба, который отвел доктору под жилье целый дом.
– Отец мой все лето на полонинах, так что вы, Евгений Николаевич, до приезда вашей семьи пока будете тут один царствовать, – улыбался председатель, внося чемодан Кремнева в дом чабана Олексы Валидуба. – Правда, старик жаловался, что печь чадит, да мы ее приведем в порядок. Эх, нам бы сюда в Карпаты чудо-печь, я в кино видел: вроде бы шкаф белый, а еще больше на холодильник похожа.
– Знаю, – кивнул Кремнев. – Варит током высокой частоты.
– Так, так. Поставили в нее мясо, повернули ручку, прошло две минуты – звонок: прошу, мясо сварилось. И сварилось без всякой воды, а горячее, будто только что из кипятка вынули. И тарелка, на которой оно в той печи лежало, холодная. Чтобы гуся испечь, всего-навсего надо шесть минут. Если бы я своими глазами этого не видел, ни за что бы не поверил.
– То ли еще будет, – доставая из чемодана книги и раскладывая их на столе, отозвался Кремнев, – надо только, чтобы ученые всех стран объединили свои усилия в борьбе за овладение природой, в борьбе с болезнями. Человек должен быть в полном смысле счастлив.
Левко сам не видел, как радовалась его учительница Леся Мироновна, бережно принимая в руки партийный билет, но об этом за ужином рассказал отец.
– Нарядная, такая радостная, так вся и сияет… Я пожалел, что не нарвал тюльпанов. В такую минуту надо подносить человеку цветы, чтоб радость его удвоить.
На лугу, сверкающем утренней росой и всеми красками весны, Левко нарвал огромную охапку цветов и побежал к домику учительницы.
Нет, Леся не видела, кто положил на подоконник цветы, но решила, что, конечно же, их принес Орест Трофимович. Вчера, искренне радуясь за нее, он молча удержал Лесину руку и долго-долго смотрел ей в глаза, так что все это в учительской заметили…
Еще вчера вечером Лесе казалось: надо как-то защищаться от чувства, которое ее охватывает при встрече с молодым учителем, но сейчас, целуя огненные чашечки тюльпанов, девушка улыбалась: «Удивительно, как я много думаю о нем…»
Душевная молодость Кремнева, его жизнелюбие, граничащее с мальчишеской удалью, сразу же привязало Левка к этому человеку.
Нет, они не несли рыбу в село, чтоб варить в печке, как это делала мама, а прямо у реки, в камнях разжигали костер, подвешивали чабанский казанок и стряпали: «одно объедение!»
Однажды, после полудня, когда Левко вернулся из школы, они отправились к темным громадам скал, где среди камней голубели родники, точно осколки неба. Кремнева особенно заинтересовал один горячий источник, о котором рассказывал мальчик.
Под высокой скалой, поросшей зеленоватым мхом, остроконечная вершина которой пряталась в облаках, Кремнев остановился, опьяневший от чистого воздуха и ходьбы.
– Наверно, к такой вот скале и приковали Прометея, – невольно вслух подумал Кремнев.
– Кого приковали? – хочет знать Левко.
– Есть у Эсхила такая трагедия «Прикованный Прометей».
Это мальчику ничего не говорит. Он опять спрашивает:
– А Прометей, он кто? Его фашисты приковали к скале?
Левко явно озадачил Кремнева.
– Ты знаешь, что такое легенда?
– Леся Мироновна нам про Данко рассказывала… как он разорвал себе грудь, вынул сердце, поднял его над головой, чтобы людям дорогу освещать, чтобы они темноты не боялись…
– Вот-вот, а Прометей похитил у Зевса огонь и отдал его людям. Этот добрый титан научил людей строить дома, научил земледелию, научил их писать и читать, научил, как в недрах земли добывать металл, обрабатывать его, а потом строить корабли. Люди не умели лечить болезни, не знали лекарств, но Прометей открыл им силу лекарств, чтобы побороть болезни. И вот жестокий тиран Зевс велел слугам своим – Силе и Власти – привести восставшего против него Прометея на самый край земли, где властвуют дожди и снегопады, где высятся темные громады скал, чтобы казнить его. Внизу клокотало море, а за скалами виднелись снежные вершины гор.
Правда, был у Прометея один сильный друг, бог Гефест. Он тоже пришел на скалу. Печальный, низко склонив голову, стоит он. Ужасное дело предстоит ему: он должен своими руками приковать несокрушимыми цепями к вершине скалы своего друга Прометея.
– Какой же это тогда друг? Это фашист! – заявляет Левко.
Кремнев улыбается одними глазами.
– Не смеет Гефест ослушаться своего отца, громовержца Зевса. Неумолимо карает Зевс того, кто ему не повинуется.
Сила и Власть торопят Гефеста.
– Скорей, скорей бери оковы! Прикуй Прометея могучими ударами молота к скале! – кричит Сила. – Напрасна твоя скорбь о нем, ведь ты скорбишь о враге Зевса.
– Сильней бей молотом! Крепче стягивай оковы! Не смей их ослаблять! Хитер Прометей, искусно он умеет находить выход и из неодолимых препятствий, – сурово приказывает Власть.
– Вот подхалимы, – зло роняет Левко.
– Да, прикован, наконец, Прометей. Но это не все, нужно еще пронзить ему грудь стальным острием.
Жалко Гефесту Прометея.
– Опять ты медлишь! – гневно кричит Сила. – Ты все скорбишь о враге Зевса! Смотри, как бы не пришлось тебе скорбеть о самом себе!
– О Прометей! – прошептал Гефест. – Как скорблю я, видя твои муки.
– Трус и предатель, вот он кто! – возмущается Левко. – У самого в руках громадный молот, а он… Стукнул бы этих злодеев по башке – и в море сбросил! Да я бы… я бы ни единым словом с таким другом…
– Между прочим, и Прометей хранил гордое молчание. За все время, пока приковывал его Гефест к скале, он не проронил ни слова, даже тихого стона.
Прометей сделал жизнь людей счастливой и поколебал власть Зевса и его помощников – олимпийских богов. Прометей знал, что Зевса постигнет злой рок, будет он свергнут с царственного Олимпа. Знал титан и великую тайну, как избежать Зевсу злой судьбы, но нет, не узнает тиран, как спастись ему, никогда не узнает, кто отнимет у него власть…
И вот лежит Прометей, распростертый, на высокой скале, пригвожденный к ней, опутанный оковами. Жгут его тело палящие лучи солнца, проносятся над ним бури, его изможденное тело хлещут дожди и град, зимой же хлопьями падает на него снег. И этих мук мало! Каждый день громадный орел прилетает, шумя могучими крыльями, на скалу. Он садится на грудь Прометея и терзает ее острыми, как сталь, когтями.
Но нет, непреклонным остался гордый титан.
– Как ни мучь ты меня, громовержец Зевс, но все же настанет день, когда и тебя повергнут в ничтожество, – грозит тому закованный Прометей. – Вот сидишь ты теперь, могучий, на светлом Олимпе и мечешь громы и молнии, но они тебе не помогут…
Тут Кремнев умолк, заметив, что мальчик весь изменился в лице: он будто к чему-то с тревогой прислушивался.
– Чуете, трембита? – вдруг проговорил Левко. – То с полонины… Случилась какая-то беда… Дедусь условился: если какая опасность… на помощь вот так будет звать…
Олексу Валидуба с большой осторожностью привезли в село и сразу положили в больницу.
Узнав, об этом, Кремнев поспешил туда.
Ганна встретила Евгения Николаевича бледная, растерянная.
– Ну, мой бедный Гиппократ, что случилось?
– Ничего не понимаю, Евгений Николаевич, – чуть не плача, прошептала Ганна. – Больной жалуется на покалывания в сердце при ходьбе, глубоком вдохе. Внезапно теряет сознание. Ума не приложу. Пульс ритмичный, удовлетворительного наполнения. Температура нормальная. Анализы крови превосходные. Электрокардиографические изменения не наблюдаются. Но чувствую, что здесь что-то более серьезное, чем ревматизм.
Кремнев внимательно осмотрел и опросил старого чабана.
Оставшись снова вдвоем с Ганной, он задумчиво сказал:
– Мое личное впечатление, так сказать, интуиция… Короче – необходимо срочно сделать рентгеновский снимок сердца. Хотя исключается слепое ранение, однако – чем черт не шутит? Бывают случаи попадания инородного тела в сердце. И если стенка сердца повреждена не на всю толщину и проводимость возбуждения через нее остается не нарушенной, то электрокардиографические изменения не наблюдаются, и наличие инородного тела в сердце само по себе еще не может дать характерных изменений на электрокардиограмме.
«Этого еще недоставало», – невольно вздрогнула Ганна.
– Схожу к председателю, – сказал Кремнев, – попрошу машину. Повезем старика в райцентр.
В районной больнице их с изысканной вежливостью принял хирург Рудь. Выше среднего роста, хотя и весьма уже располневший, хирург подтянут и независим.
– К сожалению, главврач заболела, она рентгенолог. – Но тут же хирург успокоил: ключи от кабинета у него, и он охотно берется сделать рентгенологическое исследование.
Через полчаса все сходятся на одном: да, в стенке левого желудочка сердца – иголка длиной в восемь сантиметров.
– Нужна срочная операция, – говорит Кремнев.
Ганна понимает: не верить ему нельзя.
– Вторгаться в сердце? – хмурится Рудь. – В наших условиях такую сложную операцию делать безрассудно.
– Вот так, без боя признать, что смерть победила? – в глазах Кремнева жгучий упрек. – Да, слишком уж очевиден ваш испуг, коллега.
– Я – врач, не игрок, – мягко возразил Рудь. – Мне чужды азарт и риск. И, по-моему, коллега, нельзя обманываться, а потом надеяться, что произойдет чудо. Я не могу себе позволить этот эксперимент. Иголка в сердце! Да назовите мне хотя бы один случай сохранения жизни после повреждения сердца со времени Гиппократа до наших дней.
Дремучее невежество потрясает Ганну. Имя Гиппократа звучит дико в его устах.
Собранная, строгая, Ганна говорит:
– Да поймите же вы, коллега, на фронте, в условиях полевого подвижного госпиталя, Евгений Николаевич Кремнев без всякой тщательной предоперационной подготовки оперировал, извлекая инородные тела из сердца и перикарда после травм, полученных в бою.
Молчание.
Кремнев настаивает:
– Прошу вас, коллега, немедленно распорядиться готовить больного на стол.
– Это фанатизм! Я не позволю зарезать человека! Сестра, отдайте мне ключ от операционной.
«Вот когда трусость невозможно отличить от подлости, – возмущение перехватывает Ганне горло. – Что же все-таки делать?»
Она почти выбегает из кабинета главврача, где происходил весь этот разговор, и в вестибюле сталкивается с Данилом Валидубом.
– Ну, что?.. Чем порадуете, доктор? Может, какие лекарства надо купить?
– Хорошо, что вы пришли, – переводит дух Ганна. – Вашему отцу нужна операция.
– Да что вы, доктор! – развел руками председатель. – Старик не захочет, сбежит.
– Я не стану скрывать – его жизнь в опасности, – призналась Ганна. – В сердце иголка…
Данило Валидуб, ошеломленный, подавленный свалившейся на него бедой, только и мог сказать:
– Иголка… Откуда она могла там взяться? Что же… раз надо, я согласен на операцию…
– Вы только не волнуйтесь, – словно огонек в темноте, заронила в душу председателя надежду молодая женщина. – Кремнев – очень хороший врач.
А наверху Рудь бесил Кремнева своим присутствием.
Как всегда в минуты страшного волнения, что-то горькое и соленое, как море, подступает к горлу. В сердце зло и безжалостно кольнул осколок…
«Спокойно, спокойно… надо беречь нервы», – сказал себе Кремнев, даже в мыслях не обрекая Олексу Валидуба.
– Вот что, коллега, у нас уже не остается времени на раздумья и сомненья. Дорога каждая минута, надо немедленно оперировать, – решительно говорит Кремнев.
Рудь отводит взгляд от освещенных требовательностью глаз Кремнева.
– Это ошибочное решение. Старик может умереть под ножом.
– Я прошу вас готовиться к операции, коллега, – еще решительнее настаивает Кремнев.
Гнетущую тишину разрывает встревоженный голос вошедшей сестры.
– Больной опять потерял сознание.
– Что значит для врача собственный недуг? – с трудом одевается Владимира Васильевна. – Как я могу лежать с моей гипертонией, если где-то близко смерть вот-вот может выхватить у нас человека, и какого еще человека! Это же наш Горный чародей.
Она уже одета и причесана. Не зря же, даже за глаза, ее никто не называет старухой.
Ганна все же пытается удержать главврача. Лучше Владимире Васильевне придти в больницу уже после операции. Кремневу можно безоглядно доверять, это очень опытный хирург.
– Тем более мне хочется как можно скорее с ним познакомиться. А наш Рудь – не подлец, нет, нет! – протестующе замахала короткими полными руками Владимира Васильевна. – У него от доброго слова до доброго поступка недалеко. Это так, он хороший человек. Но, по моему глубокому убеждению, хирургом нужно родиться… Безусловно, наш Сидор Макарович Рудь хороший рентгенолог, но скулящий хирург!
Сидора Макаровича Рудя словно подменили. Он превосходно ассистирует Кремневу; рядом – медсестры. В операционной царит атмосфера предельной доброжелательности.
Никогда еще в стенах этой небольшой больницы не проводилась такая сложнейшая операция.
«Видите, как мала, тонка и беспомощна в наших руках смерть», – кажется, говорит ликующий взгляд Кремнева, когда ему, наконец, удается извлечь из человеческого сердца иголку.
– Зажим!
И вдруг:
– Пульса нет!
– Быстрее переливайте кровь! – роняет в тишину Кремнев.
– Сердце совсем останавливается…
– Переливайте! Скорее! – тихо, но властно командует Кремнев.
«Поздно… – отвечают испуганные глаза ассистента. – Конец…»
Кремнев и сам чувствует, что за плечами стоит смерть, оскалившаяся в торжествующей улыбке.
«Нет! Я еще не бросил в бой последнее оружие!» – мысленно кричит хирург и решается на «прямой массаж».
Кремнев прикоснулся к обнаженному сердцу старого Валидуба, властно сжал сердце и разжал руку. И так он повторял это до тех пор, пока не онемела рука…
Рудь утирает тампоном пот с лица Кремнева. Он потрясен этим невиданным поединком хирурга со смертью…
– Мышца сжимается сама! – роняет Кремнев в драматическую атмосферу операционной.
Да, сердце Валидуба ожило под пальцами Кремнева. С начала операции прошло полтора часа. Рана уже зашита. Кремнев весь взмок. Он бледен, устал.
– Благодарю вас, коллеги, – говорит он и выходит из операционной. Ему нужно записать протокол операции.
Кремнев провел всю ночь на стуле, рядом с кроватью Олексы Валидуба.
Запрокинув седую голову, лежал старик, как мертвый. Но к утру его глаза с легкой раскосинкой открылись.
Да, усач с белыми как лунь косматыми бровями узнал доктора. Угадывалось, о чем-то хотел спросить, но голос ему не повиновался.
В течение последующих четырех дней Кремнев не покидал больницу. Лишь на пятый день, когда он был совершенно спокоен за Олексу Валидуба, позвонил в райком Любомиру Ярославовичу, чтобы тот подвез его в Родники.
После грозы воздух был чистый, и, выйдя на улицу, залитую солнцем, Кремнев почувствовал, как он сильно устал. Но на душе было легко и спокойно.
