Текст книги "Опасное молчание"
Автор книги: Златослава Каменкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Платон глухо сомкнул брови над запавшими глазами и спросил Анфису, показывая на Сашу:
– Это чьих рук дело?
– Марфа, ее работа, – отозвалась вдова. – Подговаривала баб, чтобы скинуть Софью и Сашу с обрыва. Такое наплела, такое!.. Пересказывать – только бога гневить. Лютость у кабатчицы к дитю твоему из кожи вон лезет, беда б через то не вышла…
А Севиль… Она стояла, придерживая за плечи сына, опустив горящие радостью и любовью глаза.
Саша, всхлипывая, подошел к Платону, вскарабкался к нему на руки и, обхватив ручонками шею, уткнулся в нее мокрым холодным носом.
Загрубевшая большая рука Платона заметно дрожала, когда он приглаживал разметанные волосы Саши. И этот проблеск отцовской ласки вдруг вернул Севиль надежду.
Но то, что произошло в следующую минуту, было страшно и заронило на всю жизнь в сердце мальчика нестерпимую боль стыда.
Мать упала на колени перед отцом, обхватила окровавленными руками его босые ноги и начала их горячо целовать.
– Не ходи… Я не пущу тебя к ней, – обливаясь слезами, шептала она. – Не пущу…
Отец опустил Сашу, поднял за плечи Севиль, разжал спекшиеся губы и словно огнем дохнул:
– Этого не проси!
– Тогда убей меня!.. – взмолилась женщина. – Втопчи меня в землю!.. Я не хочу жить!.. Убей!..
– Пусти, – оторвал ее от себя Платон. – Не будет по-твоему и баста!
Лицо Платона было страшно. Но страшно не гневом, а безумной страстью к той, другой, имевшей над ним большую власть, чем сама смерть.
Он замкнулся в каменном молчании и пошел, шлепая босыми ногами по мокрым камням, ни разу не оглянувшись.
– Я не хочу жить!!! – в исступлении билась Севиль.
– Сама заковала себя в кандалы неволи! – крикнула Анфиса, хотя у нее сердце разрывалось от жалости к несчастной. – За что его любишь? Ведь надругался над тобой и сыном! Али хочешь Сашу круглым сиротою оставить?
При упоминании о сыне Севиль пришла в себя, но вся тряслась и вздрагивала.
– Сашу пожалей, совсем ведь окоченел. Застудится. И мои там заждались…
Севиль с трудом поднялась. Ни кровинки в лице. Сделала пару шагов, пошатнулась и рухнула бы на камни, да Анфиса успела подхватить ее.
К восьми годам чернокудрый Сашка вытянулся, возмужал. И следа не осталось от доверчивого, открытого взгляда. Всегда угрюмый, озабоченный. После страшной истории у обрыва стал заикаться. Давно уже не называл Платона «папаней». Не дрожал от страха, боли и стыда, если случалось видеть, как Василиса прямо с порога монополии окатывает Платона из ведра, а тот, распластавшись на земле, что-то бессвязно бормочет. Не вспыхивал, когда кабацкая Марфа в отсутствие Платона ругала его последними словами, уверяла рыбачек, что денно и нощно молит бога о черной яме на Платошку-разбойника.
К шаланде Платона Саша близко не подходил. Чтобы не умереть с голоду, мальчик помогал крестной рыбачить. А Севиль оставалась дома с малышами – у вдовы Анфисы их было трое, старшему еще и шести не исполнилось.
Тяжелого труда, выдержки, смелости требует рыбацкое дело. Только удача отца не дружила с Сашей: поди порыбачь без мяса, если даже дурные бычки и те на креветку не идут.
Как-то, глянув на плачущих, отощавших ребятишек, Саша решительно сказал, заикаясь:
– К-крестная, уйдем в мо-море. Я знаю, где с-скумбрия косяками х-ходит…
– В открытое море на нашем-то корыте?! – всплеснула руками Анфиса.
– Уг-гоню ш-шаланду отца!
– Не знаешь что ли кабацкую Ваську? Вызверится, так с поселка беги!
– Ну что ты, что ты, Искандер[3]3
Александр (турецк.).
[Закрыть]! – испуганно зашептала Севиль, будто кто-то мог их подслушать. – Отец тебя в землю вгонит…
– А в-во! – показал кулак Саша, и при этом грозно сверкнули из-под черных густых бровей его глаза. – Я д-дол-жен накормить детей.
– Долго жить тебе, сынок, – сквозь слезы улыбнулась Севиль. – Пусть будет, как ты говоришь. А господь смягчит сердце твоего отца, я буду молиться…
Анфиса раздобыла мясо еще с вечера. И на рассвете, когда море сонно перебирало камни у причала, рыбачка и мальчик подкрались к шаланде Платона. Поставили парус и ушли в море.
На этот раз им здорово повезло. Такому богатому улову мог позавидовать и Платон.
Он и подстерегал их, сидя на днище опрокинутой лодки кумы Анфисы. Курил самосад, придумывая для похитителей одну казнь страшнее другой.
Ястребом налетел на Сашу, ударом в грудь сбил мальчика с ног. От Платона разило монополькой и табаком. Волосы и борода всклокочены, руки трясутся, рот перекошен. Ох, до чего ж лют и страшен!
– Нет, нет! – кинулась с кулаками на мужа подоспевшая Севиль. – Не тронь его! Мальчик сделал доброе дело…
Перепуганные дети Анфисы, с которыми прибежала Севиль, заревели, бросились к матери.
– Задушу! – грозился Платон, схватив Севиль за горло.
И вдруг Саша с ошеломляющей быстротой, точно кошка, прыгнул на спину отца, вцепился ему в волосы и повис на них.
– Ах ты, змееныш! – прохрипел Платон, выпуская Севиль. На короткое время он растерялся – такой решимостью дышало искаженное яростью лицо мальчика.
– На отца пошел?!! Убью!!!
– Побойся бога, – взмолилась Анфиса. – Мы в такой нужде…
– Пошли вон, зараза! – разбросал ревущих детей. – А тебя, турецкая морда…
Он погнался за Севиль, но с разгону налетел на Василису.
– Боже ж ты мой! – Василиса с притворной ласковостью прильнула к груди Платона. – Заспокойся, родненький… Чуешь, Платоша, иди, иди, поклич маманю, она тут мигом распорядится…
– Эх, погиб рыбак, к бабьей юбке прилип, – покачала головой Анфиса. – Помни, милок, злобная слепота куда пострашней всякой другой слепоты. Людям в беде помочь не хочешь…
– В землю вгоню! – пошел на рыбачку Платон. – 3-зараза!
– Боже ж ты мой! – схватила его за руку Василиса. – Нету с тобой никакого моего терпения. Ступай, я кому говорю?! – и даже топнула ногой.
Все еще хмуро и зло озираясь, Платон втянул голову в плечи и угрюмо зашагал в кабак.
– Чуешь, салтанша, – нагло хохотала Василиса, – двум волчицам в одной берлоге не жить… Христом-богом прошу – уходи с поселка. А то, как ты есть ведьма-колдунья, хочут тебя нафтой облить да и поджечь… И твоего ублюдка також не пощадят! Крест святой, что не брешу… – И совсем другим тоном к рыбачке: – Чуешь, Анфиса, как у тебя малые детки, бери себе всю рыбу. Запишу на твой счет.
– Ты ее ловила, что мне продаешь? – вскипела Анфиса, – Ох, Васька, отольются тебе сиротские слезы, бог все видит, ох видит…
– Фу ты, ну ты! Не кипи, а то лопнешь, детки заплачут, – как ни в чем не бывало опять хохотнула Василиса. – Ну, так по рукам? Поштучно будешь на привозе продавать, мильонт выручишь.
Внутри у Саши все клокотало. Он схватил камень и замахнулся:
– У-убью!!!
– Только вдарь, малохольный! – испуганно закричала Василиса. – Убиваю-ють!!! – взвизгнула и побежала.
– Сынок! – мать отобрала камень.
– Я ее у-убью!!! – рвался из рук Севиль мальчик. – Спалю ее м-монополию!!!
– Да замолкни ты! – замахала на него руками Анфиса. – Чует мое сердце, к чему все клонится… Уходить вам из поселка надо, – с беспощадной ясностью сказала она.
– Куда? – беспомощно опустила руки Севиль.
– Айда назад в шаланду! Саша, правь на Севастополь. Этим вражинам скажу, будто вы до Туреччины подались. Слушай, Сонюшка: Саша знает, в Южной бухте стоят лайбы. Там у вас скумбрию оптом возьмут.
Анфиса назвала цену.
– А ш-шаланду куда?
– Это уж моя забота. Оставите на причале, возле базара. Понял?
– Д-да.
– Меня ожидайте у Любаши. Чуть чего – там защита будет.
Любаша Кремнева – старшая сестра Анфисы. Ей уже за пятьдесят. Несколько раз Саша с крестной бывал у нее.
Севиль забеспокоилась: найдет ли мальчик дорогу?
– Д-да, маманя.
– Вы уж извиняйте, что не провожаю… С богом! – и Анфиса оттолкнула лодку от берега.
Когда нагрянули Платон, Василиса и Марфа, беглецы уже проплывали мимо Черной скалы, удаляясь все дальше и дальше от своего жилища, где столько они повидали мук, невзгод, горести и куда Севиль и Саше не было возврата.
– Воры! Каторжники! Сничтожу!!! – вопила Василиса. – Лодку украли!!!
Марфа точно окаменела. Турчанка круто изменила ее коварный план: не сегодня-завтра бабы должны были разорвать турчанку. А Платошку, как он есть главный виновник, – марш, вражина, на каторгу! Тут уж с исправником договорено и екатеринка[4]4
Сто рублей.
[Закрыть] уплачена наперед… Хотелось поглядеть на Василису, как бы она стала хозяйку из себя корчить без своего Платошки-разбойника. А то за печкой и лиса храбрится! Вишь, надумала прибрать к рукам материно добро…
И Марфа грязно выругалась, заключив:
– Ох, как это я не успела ее за жабры схватить?
– Вот аспид! – треснула Василиса кулаком по спине Платона. – Напился, чисто бурдюк! А кто догонять будет воров?! На кой черт ты мне нужон без шаланды?!
Пьяный Платон едва стоял на ногах, пялил на Василису затуманенные глаза и вдруг дико заревел:
– Сгинь! Сгинь, нечистая сила!!!
– Так, допился, – покачала головой Анфиса и заторопилась к детям.
Человеческая добросердечность укрыла Севиль и Сашу надежнее каменной стены в семье Кремневых – потомков героических защитников севастопольских бастионов.
Первое время Севиль и мальчик жили в сарае затаясь, тревожно, в постоянном страхе, не только днем, но и ночью боялись выходить во двор.
Севиль постоянно думала о чем-то своем и не прислушивалась, о чем шепчутся Саша и старший сын хозяйки. Севиль знала еще от Анфисы, что Полиен работает на судостроительной верфи плотником, что руки у него золотые, сердце тоже золотое, да вот зрение никудышнее, поэтому и на матросскую службу не берут.
Как-то, откинув рядно[5]5
Домотканое покрывало.
[Закрыть], которое заменяло дверь в их новом жилище, влетел в сарай Саша, едва удерживая в руках чудесный парусник.
– М-маманя! Гляди! Это П-полиен – мне!
В глазах Саши радость, совсем детская, какой Севиль давно уже не видела.
Около сарая стоял Полиен, медленно набивая табаком трубку. Он был смущен и доволен, что игрушка пришлась по душе мальчику.
А Севиль, собрав все самые добрые русские слова, какие она знала, покраснев как мак, поблагодарила молодого хозяина.
Через несколько дней, когда Севиль раздувала самовар, помогая хозяйке стирать белье, во двор неожиданно вошла Анфиса с ребенком на руках.
Севиль бросилась ей навстречу.
– Не подходи ко мне близко, – устало присела на камень Анфиса.
– Господи, что случилось? – стряхивая мыльную пену с рук, выбежала из-под навеса старшая сестра.
– Не подходи, не подходи!.. В поселке людей косит холера! Я уже схоронила Машутку и Васятку. Вот… с Колькой остались… Одежу нашу надо дотла… И выкупаться нам…
Да, Анфиса поняла, о чем спрашивали глаза Севиль.
– Сперва Василиса… потом и Платошка… Марфа еще живая была, когда я тайком… на лодке… Карантин кругом…
Когда все страхи улеглись, Анфиса глазам своим не поверила: Севиль и слезинки не обронила, узнав о смерти Платона.
Уплывали дни за днями. Прошлое тускнело, новая жизнь властно брала свое.
Осенью, когда обычно на слободке «играли свадьбу», Полиен обвенчался с Севиль.
Саша полюбил отчима больше, чем родного отца. С годами Полиен научил его задумываться над печальной судьбой тружеников, вселил в душу мальчика светлую веру в людей и любовь к ним. Научил бороться за счастье обездоленных.
От брака с Полиеном у Севиль родилось трое сыновей. Но в живых остался только старший, Николай, большеглазый, чернобровый, удивительно похожий на Сашу и свою мать. Вот ему, Николаю, с годами и было суждено стать отцом Евгения Кремнева.
Рассвет застает Петра за письменным столом. Подхваченный горячей волной счастья, он пишет страницу за страницей.
На башне горсовета часы пробили восемь, но он этого не слышит. Слишком громко стучит собственное сердце молодого писателя: «Да ведь это же начало романа!..»
Покинутый ребенок
Мелана вернулась домой под утро. Мать за всю ночь не сомкнула глаз. Обычно такая кроткая и мягкосердечная, она строго сказала дочери:
– Будь жив отец, он проучил бы тебя! А то ты как лодка без весел…
– Я выхожу замуж, – неожиданно объявила Мелана. – Уеду отсюда. Так-то будет лучше, чем прозябать гардеробщицей в театре, – и взглянула на мать беспечно, но без малейшего оттенка радости.
Мария стояла, прижав к груди руки, ее бил озноб. Такое с ней было, когда из этой дворницкой в сорок втором году выносили отца Меланы, убитого гитлеровцем возле самого дома. В тревоге за жизнь больного внука Орест выбежал на улицу после комендантского часа, чтобы привести врача, который жил в доме через дорогу, и получил гитлеровскую пулю.
Все в матери возмущалось легкомыслием Меланы. Ей самой пришлось обвенчаться в тридцать лет. И не потому, что никто не сватался. Жених был. И Орест любил ее больше жизни. Но прежде в Польше, если швея выходила замуж, хозяева старались под разными предлогами отделаться от нее. Что за работница, если у нее муж, а там еще расплодятся дети!
Мария шила детскую одежду. Каждый день она видела здоровых, веселых Янеков, Анджееков, Анночек, Мариночек, которых богатые родители наряжали, точно кукол. Владелица мастерской пани Витвицкая всегда была довольна Марией. Девушка никогда и словом не возразит, если приходится под праздники работать даже по восемнадцать часов. А обычно – двенадцать. Но как только хозяйка узнала, что Мария ждет ребенка, она сказала, что на место замужней женщины имеет десять, двадцать девушек… И незамедлительно рассчитала ее. А Орест так часто оставался безработным. Но были любовь, согласие, и это скрашивало их жизнь…
– Почему же ты не привела сюда этого человека? – спросила мать.
– Сюда? – хохотнула Мелана, – Он художник, мама. Известный.
– И, наверное, уже немолодой? Есть семья?
– Жены нет, – поспешно успокоила Мелана, умолчав о возрасте художника. – Была… сожительница. У нее дочь от Димарского, это фамилия художника.
– Побойся бога! – рассердилась мать. – Есть дочь, значит – она ему жена. Слов нет, тебе семья необходима, но зачем же отнимать счастье у других?
– Не кричите, мама, разбудите Марика.
Мария перешла на полушепот.
– Это непорядочно. Вспомни, как ты плакала, когда Иванишин отказался от тебя и ребенка.
– Почему же со мной так жестоко поступили? Что я сделала родителям Алексея? Зачем они так враждебно настроили его против меня? Почему разбили нашу семью?
– По-твоему… из-за этого надо разбивать другие семьи? – голос матери задрожал.
– Боже, там нет семьи, я же тебе объясняю! – пожала плечами Мелана. – Он даже не должен оформлять развод, потому что… он свободен.
– Это он тебе так сказал? Но не всему нужно верить.
– Ах, мама, я сама видела его паспорт, – солгала Мелана. – Это порядочный человек, он на мне женится.
– А как же… Марьян? Или… ты не сказала, что у тебя есть сын?
– Я ничего не скрыла. Только стеснялась показывать, как мы живем.
– Бог с тобой, – печально вздохнула мать. – Позор хуже смерти. Поэтому хорошенько подумай. Одно знаю, если этот человек тебя полюбит, он должен понимать, что ты не можешь бросить своего ребенка.
– А его отец? Пусть он себе живет беззаботно? Нет, пусть Алексей понянчится! Я тоже хочу, пока молодая, пожить для себя!
И Мелана уехала с Димарским в Карпаты.
Вместе с художником, словно перешагнув порог незнакомого дома, Мелана знакомилась с бытом и жизнью гуцулов. Они гуляли на веселых живописных свадьбах, подолгу смотрели и восторгались отчаянной до дерзости смелостью плотогонов на Тиссе.
– Мелася, любовь моя, теперь я знаю, что скажу новое слово в живописи, – уверял Димарский.
В образе молодой гуцулки с младенцем на руках Димарский запечатлел Мелану. Эта картина, полная свежести красок, звучала как гимн материнской любви. Мелана послужила художнику моделью еще для нескольких превосходных картин.
Предвкушая успех выставки своих новых произведений. Димарский спешил в Киев.
– Игорь, прошу тебя, останемся во Львове хотя бы на один день, – умоляла Мелана. – Я хочу повидаться с мамой и сыном.
Даже слезы Меланы не могли сломить Димарского. Так она дома и не побывала.
Приехав в Киев, они сняли две комнаты в квартире вдовы знакомого художника. Мелана закружилась в вихре забот: покупки, портниха, парикмахерская, театр, банкеты.
Часто, ложась уже под утро, Мелана клялась себе, что завтра непременно напишет матери письмо. Но наступало завтра, надо было снова торопиться на выставку или встречать на вокзале кого-то из именитых художников. Затем банкет. А новый день снова был чем-то заполнен.
Хотя Димарский был уверен, что его законная жена охотно согласится на развод, все получилось иначе.
Приятель Димарского, какой-то деятель из Союза художников, худосочный человек с лицом фавна, как его изображают в античной мифологии, однажды утром поднял художника с постели.
– Говори, она еще спит, – услышала Мелана приглушенный голос Димарского.
– Читай. Я, конечно, не дам хода этому заявлению, но… ты же знаешь Лену?
Молчание.
– Вот зловредная дрянь! – ругнулся Димарский: – Я ей оставил квартиру, мебель, даю ежемесячно триста рублей на содержание дочери… Ужас, какая безвкусица: «Димарский прошел через мою жизнь, подобно равнодушному путнику через молодой весенний луг. Разжег костер, сварил себе пищу и зашагал дальше. Что ему за дело, будет ли из-под пепла, на обугленной земле еще когда-нибудь зеленеть молодая, свежая трава?..» Идиотка!
– А с этой у тебя серьезно?
«Любовь —
Над миром поднятый маяк,
Не гаснущий во мраке и в тумане»… —
прошептал Димарский.
– Ого, Шекспир!
– Мелана – моя Саския…[6]6
Любимая жена великого художника Рембрандта.
[Закрыть] Я сейчас работаю как никогда легко и много.
Димарский употребил всю свою осторожность, твердость и даже решимость, но добился лишь того, что жена закрыла глаза на его связь с львовянкой. Дать развод отказалась.
Как-то на рынке Мелане завернули яблоки в газету. Дома, развернув покупку, она прочитала на третьей полосе очерк Алексея Иванишина, который ее очень взволновал. И Мелана начала ежедневно покупать эту газету, жадно просматривая каждую страницу.
«Как много в любви странного и непонятного, – говорила она себе. – Я должна Алексея ненавидеть, а не могу… Тогда, на суде, боль, обида заслонили все, а как хотелось просить его: уйди от родителей, будем жить сами, меня не пугает нужда, я привыкла…»
Димарский застал Мелану у раскрытой газеты.
– Что-нибудь обо мне?
– Да нет, – отозвалась Мелана. – Здесь написано, что инженер Гудов и хирург Андросов, который в трудных условиях эвакогоспиталя сделал шестьсот пятьдесят одну сложнейшую операцию, сейчас создают аппарат для сшивания кровеносных сосудов. Ведь это просто чудесно!
– С каких пор моя девочка интересуется медициной? – поморщился Димарский.
– А знаешь, Игорь, я бы хотела быть врачом, – смущаясь, не очень уверенно проговорила Мелана. – Ведь мне еще не поздно поступить в институт, правда?
Димарский справился с душившим его смехом и ответил:
– И тебе не будет отвратительно копаться во внутренностях людей? Нет, ты рождена быть моей Саскией.
Было общеизвестно, что Димарский жизнелюб, человек с широкой, щедрой натурой. Вечерами у него собирались «на огонек». Стол был уставлен винами и дорогими закусками. В доме художника гости забывали, что это трудные послевоенные годы.
А когда Мелана с мужем оставались одни, она, распахнув настежь балконную дверь и собирая со стола, жаловалась:
– Накурили до одури, голова болит. И снова возись с грязной посудой. И зачем мы так роскошествуем?
– Дитя мое, Димарский не авантюрист, не темный делец. Он – труженик. Что заработал, то и тратит. Кто может меня упрекнуть?
«Я, я! – хотелось Мелане крикнуть в ответ. – То, что ты швыряешь за один вечер, моей матери и сыну хватило бы на целый месяц!»
– Помни, девочка, это нужные люди!
– Зачем они нужны? Из-за них ты поздно ложишься. Можно подумать, что они пишут за тебя картины.
– Не за меня, а на меня, – пытался острить охмелевший художник. – И не картины, а рецензии. Так-то, одна рука в ладошки не бьет!
– А для чего это? Люди и без них видят, что ты хороший художник. Знаешь… у твоих приятелей нет совести!
– Ах, малышка, что ты понимаешь! – целовал ее Димарский. – Совесть – наибольший враг всякого, кто хочет быстро добиться успеха.
Мелана ждала ребенка. Ее пугало, что это будет незаконорожденное дитя, раз они с художником живут «на веру», и то, что представительный, всегда элегантно одетый, на людях чрезвычайно корректный, Димарский дома стал груб и деспотичен. Он весь как бы выворачивался наизнанку, когда Мелана робко упоминала о том, что нужно послать матери деньги. Он непререкаемо заявлял: о ребенке позаботится отец. Даже судом не могут Мелану заставить платить алименты, с нее по закону взятки гладки! Она сама на иждивении Димарского.
Мелана пыталась доказывать, что Алексей не так знаменит, как Димарский, что он не получает таких гонораров.
С этого и началось.
Рождение дочки, Маринки, ничего не изменило, если не считать того, что теперь Димарский дома почти не работал.
Однажды, опаздывая на киностудию, куда его пригласили, Димарский из коридора сердито спросил Мелану, почему она взяла у него из кармана деньги.
– Я не брала, – отозвалась из кухни Мелана. – Поищи хорошенько.
– Ну, знаешь, – грузно шагнул в кухню Димарский, – со мной такие шутки плохи!
– Я тебе говорю вполне серьезно, – прямо взглянула на мужа Мелана.
– Не лги!
– Как же я могу взять? Где они у тебя лежали?
Он надвигался хмурый как туча:
– Деньги у тебя. Ты их хочешь послать своей матери. Бессовестная она! Ведь знает, что ты нигде не работаешь. Откуда у тебя деньги?
– Зачем ты так, Игорь? – отступила Мелана, вытирая о фартук руки.
– Да, да, все знают, что я добрый человек! Мне можно сесть на шею, не сброшу! Я тебя в последний раз спрашиваю: где деньги?
– Откуда я знаю?
– Ты сама – тунеядка, живешь за мой счет, а еще хочешь, чтобы я содержал какую-то старуху и чужого ребенка?
Губы у Меланы дрогнули, она отвернулась, чтобы уйти.
– Стой!
Димарский схватил ее за узкие плечи и с силой повернул.
– Вечером, вот этой самой рукой, – он потряс перед ее лицом своей пятерней, – положил их сюда. Не хочешь же ты сказать, что сторублевку взяла из моих брюк наша хозяйка…
– Тише, как тебе не стыдно…
– Тогда их взял вот этот пес?! – он пнул ногой испуганно прижавшуюся к кафельной плите тощую черную собачонку, которую где-то подобрала и приютила старая вдова.
– Не кричи, – сдержанно попросила Мелана. – Окна открыты. Стыдно.
– А воровать не стыдно? Сию минуту верни деньги!!!
Его сильные пальцы сдавили ей шею. И тут Мелана впервые подумала, что даже загнанная в угол курица, когда ее пытаются взять, и та защищается.
– Пусти меня!
Она вырвалась, оцарапав Димарскому руку.
Он был сильнее Меланы не только физически, но и сознанием своей безнаказанности.
– Паршивая кошка! Я тебя проучу царапаться!
Разъяренный, он настиг Мелану уже в комнате и сперва наотмашь ударил ее по лицу, затем по спине.
Мелана даже не вскрикнула, только обеими руками закрыла лицо, словно в него плеснули кипятком.
– Нет, нет, ты не закрывайся! Отвечай, куда могли деваться деньги, если я…
И тут он вдруг обнаружил, что портной сделал на брюках пистоны с двух сторон. В левом – захрустела бумажка.
– Я же говорил, что положил сюда! – обрадовался художник.
Моментально остыв, он принялся просить:
– Мелася, девочка моя, прости… Вот они деньги. Хочешь – возьми их. Мне не денег было жаль. Как это так, думаю – помню, что положил… Ну, не надо, не плачь… – Димарский поцеловал жену в шею. – Давай мириться. Хочешь, ударь меня. Ну! Ударь, иначе не уйду.
– Тебя ждут… ты опаздываешь, – напомнила Мелана.
– Ты простила меня? Да?
Ей хотелось сказать, что ничего, кроме неприязни, не осталось у нее в душе к нему. Но лишь промолвила:
– Оставь, у меня еще столько работы на кухне…
Прежде Димарский давал ей какие-то рубли на пудру, губную помаду, чулки, маникюр. Мелана старалась не тратить. И хотя Димарский требовал, чтобы после рынка Мелана записывала, куда и на что она истратила деньги, она все же умудрялась кое-что сэкономить. Когда набиралось двести-триста рублей – отсылала матери.
После рождения дочери Димарский сам ходил за провизией на рынок или просил это делать квартирную хозяйку. И хотя теперь Мелана избавилась от унизительных отчетов за каждую копейку, но зато она окончательно потеряла возможность хоть чем-нибудь помочь своей матери и сыну.
Когда Маринке исполнилось два года, Мелана заикнулась, что ребенка уже можно устроить в ясли, а она поступит на работу.
– Нет, нет и нет! – категорически возразил Димарский.
И все же Мелана решила ослушаться. Один из приятелей Димарского пообещал устроить Мелану дежурной по этажу в гостинице.
Разразился скандал. Оскорбленный Димарский обрушил на нее оглушительный каскад грязных подозрений, злых, унизительных упреков, заявив, что она ему больше не нужна, а ее «покровителю» он даже руки не подаст.
Димарский хотел куда-то унести ребенка. Мелана пыталась отнять дочку. Тогда он избил ее так, что недели две Мелана из-за синяков нигде не могла показаться.
Страшась неприятностей, Димарский первый пошел на примирение. Осыпал Мелану подарками. Все вечера сидел дома, нежно ухаживал за ней и дочкой.
Разговор этот произошел поздним вечером.
– Тебе из Львова письмо, малышка.
– От мамы? – обрадовалась Мелана.
– Разве еще кто-нибудь может тебе писать из Львова?
– Нет, конечно. Но почта была в шесть, почему ты до сих пор молчал? Где письмо?
– Ты извини, я прочел… Если хочешь, чтобы мы были счастливы, – Димарский сожмурился и стал похож на сытого кота, – ты, моя девочка, должна сделаться моим вторым «я».
«Хочу быть сама собой!» – крикнула она про себя. Но он этого не услышал.
– Твоя мать хочет, чтобы мы взяли мальчика к себе. Вообще-то, я не против. Но подумай, куда?
– Тебе же обещают квартиру, – с надеждой встрепенулась Мелана. – Все-таки двое детей…
– А-а, обещанного, как говорится, три года ждут!
Мелана еще раз прочла строки, где мать просила, если внука не могут взять, пусть Мелана приедет и отдаст ребенка в детский дом… Ее здоровье ухудшилось, врач хочет положить в больницу.
– Бабуня, а почему ты вчера сказала, что мама меня не узнает? – тревожился Марьян.
– Как же ей не узнать своего сыночка, – успокоила внука Мария, украдкой утирая слезы.
– Бабуня, а правда, что моя мама красивая? – какой уже раз с нежностью глядит Марьян на молодую женщину, улыбающуюся с портрета.
– Красивая, да счастья нет, – вздохнула Мария.
– Мама привезет сестричку? Ты с нами тоже поедешь в Киев? Да, бабуня?
– Не знаю, не знаю, – Мария избегала смотреть в глаза внуку.
– Бабуня, а мой другой папа не будет меня обижать?
Мария хотела ответить, но кто-то постучал в дверь.
– Мамочка! – Марьян радостно кинулся к Мелане.
– О, как ты вырос, мой мальчик! И какой же ты худющий, – осыпала она Марика поцелуями и подарками.
Но через час Мелана ушла в город. Она располагала всего одним днем, вечерним поездом ей надо было вернуться в Киев, а здесь у нее было еще столько дел.
Прежде всего направилась к нотариусу оформить заявление, что ввиду сложившихся обстоятельств отказывается от материнских прав на ребенка Иванишина Марьяна и в дальнейшем обязуется не предъявлять никаких претензий.
И вот она в кабинете председателя райисполкома.
Тарас Стебленко не без волнения дочитывает заявление молодой женщины, которая хлопочет об определении сына в детский дом.
«Все это время я надеялась убедить своего мужа усыновить моего ребенка, однако муж категорически отказывается. Что же мне остается делать? От второго брака у меня есть дочь, и если расходиться с мужем, значит сделать еще одного ребенка сиротой…»
Это писал еще в Киеве Димарский, Мелана только переписала своей рукой.
Горькая ошибка Меланы Иванишиной не давала Тарасу Стебленко покоя.
«А отец? Может быть, он возьмет к себе сынишку, покинутого матерью?» – искал он выход.
Вечером зашел к племяннику и все ему рассказал.
– Сходи к Иванишину, Петрик, поговори. Совесть без зубов, а грызет. Алексей Иванишин журналист, можно сказать, твой коллега, найдешь с ним общий язык.
– Попробую.
Петро решил сперва ознакомиться, в каких условиях живет ребенок.
Ступеньки вели в полуподвал. Запах сырости, ударивший в лицо, заставил Петра вспомнить свои былые скитания по подвалам, и это еще больше омрачило его настроение.
Дверь открыла преждевременно состарившаяся женщина с мешками под глазами и землистым цветом лица. И все же она была моложе, чем ее представлял себе Петро.
Узкоплечий, бледный мальчик, сперва с немым вопросом встретивший Петра, вдруг глянул сердито из-под бровей.
– Не отключайте газ! Бабушка больная…
– Я не за этим пришел, – поспешил успокоить Петро.
Узнав, в чем дело, мать Меланы пригладила большой уставшей рукой вихри внука и отослала его на улицу.
С горечью рассказывала она о судьбе внука, покинутого родителями. Едва ребенок научился ходить, он стал все чаще появляться на улице, постоянно встречаясь со своим отцом. Однажды мальчик упал на мостовую. Он сильно ушибся. В это время Алексей Иванишин вышел на улицу. Он все видел, но даже не подошел к своему ребенку.
Потом Марик заболел корью и воспалением легких. Не было денег на лекарство. Мария бросилась к Иванишиным. Но там ее не пустили даже на порог…
Выслушав женщину, Петро направился к отцу ребенка.
Алексей Иванишин лично не был знаком с Петром Ковальчуком, хотя встречал этого рослого светловолосого юношу в редакции. Слышал о его незаурядном даровании. На редакционных летучках все, точно сговорившись, хвалили его рассказы: «Они по-настоящему борятся с тем, что позорит истинную красоту человека», «Написано ярко, с внутренней страстью, увлеченностью». А известный писатель и публицист Ива как-то в присутствии Алексея Иванишина, передавая редактору рукопись новеллы Петра Ковальчука, горячо рекомендовал напечатать, говоря, что молодой прозаик видит мир по-своему свежо и интересно, щедро талантлив, владеет искусством впечатляющей, емкой детали. Сам же Алексей ничего Петра Ковальчука не читал. Он лишь, как правило, перечитывал весь материал в номере, когда был рецензентом и докладывал на редакционной летучке. Но так случилось, что ни разу не попадался ему ни рассказ, ни очерк Ковальчука.
Узнав, что привело к нему Петра Ковальчука, Алексей развел руками:
– Все дело в том, что я не привык к ребенку. И потом… я недавно женился. А что мне делать, если моя жена не хочет воспитывать чужого ребенка?
– Чужого?
– Для нее он чужой. Не могу же я разбивать из-за этого мою семью?
– Но ваш сын родился раньше, чем вы вторично женились. Почему вы скрыли от жены, что у вас есть сын?
– У Марьяна есть родная мать, пусть она его и воспитывает. Я ведь плачу алименты.
В разговор вмешался профессор Иванишин, отец Алексея.
– Я думаю, ребенку лучше всего будет в детском доме. Разве вы против наших детских домов? Разве там детям плохо?
– Но ваш внук не сирота. Попытайтесь приласкать, порадовать чем-нибудь мальчика. Уверяю вас, вы не пожалеете об этом, – искал Петро путь к сердцу профессора. – Он вам не чужой.
