Текст книги "Опасное молчание"
Автор книги: Златослава Каменкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
– Я постою около вашего дома. Скоро наши ребята будут идти мимо, и я с ними пойду.
Заглянув в мою комнату, мама ласково сказала:
– Лежи, сынок, я врача позову.
Признаться, на какое-то мгновение я с тоской подумал, что хорошо бы на самом деле заболеть.
Но долг дружбы! Ведь «Орлиный Клюв» ждал меня на улице.
Не успели стихнуть мамины шаги, как я вскочил, оделся. Подбежав к письменному столу отца, схватил большое увеличительное стекло, ножницы и сунул в карман. На кухне я положил в отцовский рюкзак медный чайник и несколько секунд стоял в раздумье: брать мне пустой папин футляр от охотничьего ружья или не брать? Решил, что не стоит. Ведь Миклуха-Маклай даже к дикарям пришел без ружья, так зачем мне тащиться с пустым футляром от ружья?
Прихватив острый кухонный нож, я заткнул его за пояс, натянул зимнее пальто, хотя уже стоял конец теплого апреля, надел галоши и выбежал на улицу.
– Я прихватил деньги, – таинственно шепнул мне «Орлиный Клюв».
– Здорово! Поедем до порта на трамвае! – обнял я Ваську.
Мы побежали к трамваю. В общем, добрались до порта без приключений.
А вот уже в самом порту нам сперва не повезло. Точно из-под земли вырос боцман, когда мы уже были у самого трапа грузившегося огромного торгового парохода. Не проговорив ни слова, он схватил нас за шиворот и, как котят, почти вынес к воротам порта, через которые мы недавно с таким трудом пробрались, прицепившись к грузовику с длинными белыми бревнами.
И вот уныло бредем, пристыженные. А тут навстречу нам большая группа рабочих.
– А вы почему не в школе, ребята? – отделяясь от группы рабочих, подошел к нам человек с живыми, острыми и веселыми глазами.
Я так и обмер, потому что сразу узнал Сергея Мироновича Кирова. Я его видел два раза во Дворце пионеров и никак не мог ошибиться. Это был он.
– Не в Африку ли собрались, путешественники? – спросил Киров.
– К индейцам, – не таясь признался я.
– Что же вы: за золотом туда или за слоновой костью?
– Нет, – возразил «Орлиный Клюв». – Мы будем учить индейцев строить настоящие дома, чтобы их не кусали по ночам москиты и термиты. Мы будем освобождать индейцев от рабства!
– Да вы просто герои! А как же вас зовут?
– Он – «Ястребиный Коготь», а я – «Орлиный Клюв»! – ответил Васька.
– Ребята, а как это перевести на русский язык? – улыбаясь, глядел на нас Киров.
Я понял, что он этим хотел сказать, и назвал наши имена и фамилии.
– Так, так, – прищурился Киров, – а вы, ребята, еще не пионеры?
– Нет, но нас скоро примут, – убежденно сказал «Орлиный Клюв».
– Как же это вас примут, если вы в эти, как их, джунгли собрались бежать? – засмеялся один из рабочих.
– Мы бы не убежали, дядя, – вдруг жалобным голосом признался «Орлиный клюв». – Это все из-за нашего вожатого Кости. Знаете, ужас как он не любит тех, кто читает книги про путешествия и приключения. Поэтому Игоря и не выбрали.
– Куда не выбрали? – заинтересовался Киров.
– А в старосты класса не выбрали. Все были за него, а вожатый…
Я не захотел обманывать Кирова и признался:
– И совсем не за то меня не выбрали. Просто я правило по русскому не выучил и домашние задания не всегда выполняю. А вчера еще на школьный чердак мы полезли и на урок опоздали…
– А кто запретил нашей школьной библиотекарше нам с тобой книги про путешествия выдавать? Скажешь, не Костя?
– Мне запретил, а тебе дают, – уточнил я.
Улыбка тронула губы Кирова:
– А в какой это школе такой строгий вожатый?
– В нашей, в двухсотой, – угрюмо ответил «Орлиный Клюв».
Когда я вернулся из так неожиданно завершившегося «путешествия», запыленный, уставший и голодный, мама не осыпала меня упреками, не кричала, даже не заплакала, хотя она обычно плакала, когда я ее огорчал. Но, заглянув ей в глаза, я испугался, потому что мне показалось, будто моя мама как-то сразу постарела. Она смотрела на меня так, словно я безнадежно заболел и мне уже ничем нельзя помочь.
– Прости меня, мамочка, я больше не буду, – тихо попросил я. И хотя она мне ничего не ответила, я угадал, что она хотела мне верить.
Конечно, в школу мне и Ваське пришлось явиться с родителями. Но я тогда же искренне дал слово нашей учительнице Надежде Петровне, и Косте, и маме, что буду стараться хорошо учиться и никогда, никогда не буду обманывать.
В четвертый класс я перешел с отличными оценками, и когда у нас в школе был утренник, меня больше всего поразило знаете что? – вожатый Костя читал ребятам вслух отрывок из книги о том, как шел сквозь суровую, непроходимую тайгу знаменитый советский исследователь Уссурийского края Владимир Арсеньев, о его друге, удивительном следопыте и охотнике Дерсу Узала…
Когда Костя закончил, я подошел к нему и попросил, чтобы он дал мне эту книгу почитать. Вожатый как-то загадочно улыбнулся:
– Это книга твоя.
Я очень растерялся. У меня никогда не было такой книги, вожатый Костя ошибался.
– Возьми, – улыбался вожатый. – Это тебе подарок от Сергея Мироновича Кирова…
– Вот что у меня связано с этой книгой. Она со мной всегда в пути, – заключил геолог, когда они уже подходили к хатенке Гавришей.
Куда с топором против солнца!
Из-под ног геологов испуганно шарахнулись куры, а петух, на вид весьма плюгавенький, хлопнув крыльями, воинственно что-то прогорланил.
– Ах ты, нахал! – отогнал его Иосиф. Но петух был из упрямых. Зыркнул туда-сюда и стал как вкопанный, лихостью своей перед курами красуется.
– Опять они здесь свадьбу справляли, – досадливо поморщился Василь.
– Ну и паскуды! – так и ахнул Иосиф. – Ты погляди, что они с моим пальто сделали…
– Сам виноват. Надо вешать на гвоздь, а не кидать куда попало, – хмуро «посочувствовал» Василь. – Да ты пока не трогай, подсохнет, лучше счистится.
– Вот так, – несколько смущенно посмотрел на геологов Петро. – Хотите, располагайтесь тут в нашем незатейливом обиталище, а можно и в хате. Хозяева – люди на редкость славные, в этом доме нет предела гостеприимству.
– Что ж их никого не видно? – спросил высокий лысый геолог в хлопчатобумажной, повидавшей виды ковбойке.
– Урожай бывает не столько от росы, сколько от пота, – отозвался «Чехов». – Должно быть, еще в поле.
– Хозяйка наша доярка, она на ферме, – уточнил словоохотливый Иосиф. – А хозяину вчера удалили аппендикс. Очень, знаете, запустил. Пришлось в райцентр везти. Вообще-то, что такое аппендикс? Ерундовая операция! Во – богатырь, а чуть богу душу не отдал…
– Бывает, – согласился «Чехов», спокойным, неторопливым движением снимая рюкзак. – Я располагаюсь здесь. А вы, товарищи?
– Мне, холостому, что? – озорно и беспечно запрыгали веселые чертики в глазах Игоря Северова. – Могу хоть воду пить, хоть в бубны бить. На сене, так на сене! А вы, Флор Адамович, где предпочитаете?
– Что за вопрос? Кто же в такую духоту уснет в хате? – отозвался с виду крайне усталый геолог в ковбойке.
– Помыться можно возле колодца, – сказал Василь.
Северов и геолог в ковбойке, достав из рюкзаков полотенца и мыльницы, направились вслед за Василем к колодцу. «Чехова» удержало любопытство. Что это так поспешно записывает в толстую тетрадь этот светловолосый молодой человек? Не рассказ ли Северова?
Из сарая послышался стук молока о подойник. Через минуту-другую раздался детский голос:
– Бабцю, зачем бывают мухи?
– Богу так угодно.
– А мухи… и на бога садятся и гадют?
Трагический шепот:
– О, господи, прости и помилуй неразумное дитя… Сбегай, Михасю, к образам, попроси, чтоб Исус Христос простил тебя, не наказывал за такие речи…
– Не хо-чу-у…
– Матинко божа!
Молчание.
– Бабцю… почему корова черная, а молоко у нее белое?
– Ах ты, боже ж мой… Траву ест корова.
– А трава зеленая…
Петро с улыбкой быстро-быстро набрасывает и этот невольно подслушанный разговор.
– В писатели метите? – насмешливо, как показалось Иосифу, прищурился геолог в пенсне.
– Он уже писатель. Имеет свои печатные произведения, – преисполненный гордости за друга, сообщает Иосиф к открытому неудовольствию Петра.
– О-о-о! Писатель? – на лице «Чехова» появилось выражение не то иронии, не то недоверия. Поудобнее усадив на переносице пенсне, он с минуту внимательно разглядывал Петра. – Значит, выхватываете из гущи народного бытия своих героев? Вникаете в их душевный мир? Не умалчиваете о их нуждах, а порой и больших обидах? Не боитесь высказать своего собственного мнения? Вам ненавистны несправедливость, ложь, фальшь? Или одна мораль для себя, а другая для окружающих? И, в конце-концов, вы даже спешите умереть?
– Что за ядовитая белиберда? – позабыв о всякой деликатности, возмутился Иосиф. – Почему это, по-вашему, он должен спешить умереть? – сердито в упор смотрели на геолога обычно кроткие близорукие глаза.
– Как? Разве вы не знаете? Чтобы стать великим писателем, надо прежде умереть.
Иосиф сразу как-то не находит, чем отпарировать этому «очкастому занозе».
– Так о чем же вы пишете, если не секрет? – теперь уже в голосе собеседника не звучали насмешливые нотки. Но уязвленный Иосиф, не замечая этого, опять опередил друга:
– Какой же может быть секрет, если даже первая книга Петра Ковальчука уже выдержала два массовых издания? А попытайтесь купить – ни за какие деньги!
– И не попытаюсь, – пожал плечами «Чехов». – Кроме Михаила Шолохова… Нынче, знаете, не в моде писать просто, понятно, и если сказать откровенно – честно и смело.
– Как же можно охаивать то, чего вы не читали, чего не знаете? – решительно возразил Петро. – Я назову вам…
– Нет, позвольте, я назову вам, – поспешно остановил его «Чехов». – Вот вы, скажем, как относитесь к Александру Ивановичу Куприну? Что цените в этом писателе? А может, и не читали вовсе Куприна?
– Читал, – раздумчиво качнул головой Петро. – Как отношусь? Жаль, что он покинул Советскую Рассию, жил на чужбине, хотя так тосковал по родине…
– Все же он вернулся в родную Москву, – заметил «Чехов».
– Знаю, что вернулся, но восемнадцать лет вдали от своего народа, в разлуке с родиной… это тягостно для каждого человека, а для такого истинно русского писателя – вдвойне. К сожалению, я еще мало читал Куприна. Но одну книгу рассказов, изданную до войны, почти знаю наизусть. Ее чудом спасла одна учительница. Если вам когда-нибудь попадет в руки моя книга «Им спасли жизнь», вы узнаете… Впрочем, – смущенно спохватился Петро, – я вам еще не ответил, что мне дорого в Куприне.
– Да, да…
– Его доброта и любовь к человеку.
– Вот за это спасибо, – вдруг по-отечески ласково обнял «Чехов» Петра. – А теперь давайте по-настоящему знакомиться. Меня зовут Иван Дмитриевич Скобелев.
– Погодите, – так весь и зажегся Петро, – так вот почему вы о Куприне заговорили… Возможно, Скобелев, тот однорукий комендант Петропавловской крепости – ваш…
– Вот что, мой друг молодой, давайте умоемся, покурим, а потом я вам все расскажу. Заранее предупреждаю, веселого во всем этом будет очень мало.
От его ядовитого тона, внешней бравады не осталось и следа. Петро почувствовал, что перед ним внутренне незащищенный, легко ранимый человек, которого угнетает что-то непосильно тяжелое, и эту тягость ему хочется с кем-то разделить.
Так оно и оказалось. Вначале Скобелев, – но он до того был похож на Чехова, что Петро мысленно уже не мог иначе называть геолога, – начал издалека. Да, безусловно, Петро отлично помнил описанную Куприным в «Одноруком коменданте» славную Бородинскую битву, помнил, как полег на поле брани весь полк, окруженный французскими полками, и остался на ногах только Иван Никитич Скобелев, да знаменщик со знаменем, да трубач с барабанщиком и еще пять солдат. В крови, в лохмотьях, черные от дыма, сомкнулись они кучкой для последней смертной минуты. Увидел это Наполеон и приказал не трогать храбрецов, а доставить ему живыми. Так и было сделано. И тогда Наполеон приказал выстроиться своим войскам и отдать русским героям воинскую почесть, с ружьями на-караул, с музыкой и преклонением знамен. Потом Наполеон со своей груди снял орден Почетного легиона, прикрепил его на грудь однорукому Скобелеву. И объявил русским, что они свободны и могут возвращаться к себе. И проводил русских героев с музыкой и почестями…
– А помните, как там у Куприна, – волновался «Чехов». – Кутузов встретил Скобелева, обнял его, поцеловал, даже заплакал и много хвалил… – Достав из кармана пачку «Верховины», «Чехов» предложил собеседнику.
Петро вежливо отказался, набил трубку и закурил.
– Я вам почему все это рассказываю, – снова оживился «Чехов». – Многое, о чем писал Куприн, – достоверно. Но… кто из наших сегодняшних писателей осмелится обнародовать, скажем, вот такое…
Он извлек из заднего кармана коричневых вельветовых брюк увесистый бумажник, раскрыл, перевернул фотографию женщины с девочкой, а со второго снимка глянуло радостное, сияющее лицо юноши.
– Леонид, сын. В тот день, когда его в комсомол приняли… – Петру показалось, что рука «Чехова» чуть-чуть задрожала, когда он протянул фотографию: – Между прочим… тоже любимец Кирова. Сергей Миронович верил, что из Леньки выйдет хороший изобретатель, а вот… – Скобелев вздохнул, нахмурился. – Сейчас мой сын где-то на Крайнем Севере…
– Тоже геолог?
– Заключенный. В каком-то режимном лагере, без права переписки.
– Не похож на преступника, – искренне вырвалось у Петра. – За что он осужден?
– Был в плену у немцев. Бежал. Добрался к своим. А тут его в мешок. Фамилия подвела, так сказать плохую услугу Куприн оказал. Вот как оно получилось, ни на что не похоже.
После короткого молчания «Чехов» поискал что-то в бумажнике, вынул по-солдатски сложенное треугольником письмо без марки и почтовых штемпелей и протянул его Ковальчуку.
– Посмотрите, так сказать, для раздумья. – И тут же добавил: «Э-э, не оборвись жизнь Куприна, он мог бы дописать своего «Однорукого коменданта».
Петро читал письмо с все возрастающим волнением. Некоторые строки, полные недоумения, обиды и горечи, он перечитывал дважды, словно обязан был навечно запомнить каждое слово этого чудом дошедшего к нему диалога между солдатом Леонидом Скобелевым и неизвестным следователем.
«…Да что вы, – говорю следователю, – какой же я графский отпрыск? – писал солдат. – Из рабочих мы, вся наша фамилия пролетарская, сроду у нас генералов не водилось. Правда, мой отец в науку пошел, геолог. Он член партии с 1917 года, брал Зимний… Так что вы, – говорю, – товарищ следователь, с кем-то меня путаете. Он кричит: «Я тебе не товарищ! Ты изменник родины!» Меня точно пороховую бочку взорвало. Тоже кричу: «Может, и не товарищ! Не знаю, где ты сам отсиживался, когда я вместо гранат с теми бутылками один на вражеский танк шел. И танк загорелся… Гляди, – говорю, – каким красавцем я стал, из-за этих рубцов, даже родные не узнают…»
В общем, схватились мы не на шутку. Следователь орет: «Я тебя в прах превращу, предатель! Ты такой же, как твой однорукий прапрадед или там дед, комендант Петропавловской крепости, где гноили политкаторжан». Так я и не понял, про какого он однорукого коменданта крепости мне голову морочил, а еще писателя Куприна зачем-то приплел. И все наседал, чтобы я признался, мол, да, я из графской фамилии, да, изменник, завербован и заброшен для диверсионно-шпионской деятельности. Черт его знает что понавесили, во сне такое не приснится! С виду этот следователь здорово на моль смахивает, весь пепельный – и волосы, и брови, и ресницы, и глаза, и усики. Два раза на допросах у меня нервы не выдержали…
Куда везут теперь – не знаю. Письмо попытаюсь выбросить через решетку окна вагона. Может, кто-нибудь поднимет и отправит по адресу. Ты мне внушал: хороших людей на свете больше, чем плохих. Не думай плохо обо мне, дорогой отец. Верь сам, маме и сестричке Оленьке тоже скажи: я не изменник, не предатель. Мама…» – как последний зов, еще можно было разобрать это одно слово, а дальше строки, написанные химическим карандашом, совершенно расплылись. Возможно, письмо мокло под дождем, а может быть, чьи-то слезы оставили свой след.
«Чехов» выжидающе посмотрел на молодого человека.
– Как я понимаю, вы просто однофамильцы с куприновским одноруким комендантом? – спросил Петро.
– Безусловно.
– Как же такому ограниченному следователю вверяют судьбу человека?
– Ограниченному? – отрицательно качнул головой Скобелев, устремив взгляд на едва тлеющий огонек своей сигареты. – Моль… крошечный сумеречник, светло-пепельная бабочка с виду такая безобидная, а точит меха и шерстяную одежду… Да, моль одежду тлит, а печаль – сердце… – тяжело вздохнул он. – Хотел того мой Ленька или не хотел, но одним этим словом охарактеризовал породу таких людей. В народе о них еще сказали бы – тля. У таких за душой ничего святого…
– Карьеристы, – подсказал Петро.
– Пожалуй, да.
– Коль в борьбе с молью безотказно действует даже очень скромное на вид растение – у нас называется оно кнофлик, – уверяю вас, дорогой мой Чехов… да, да, не удивляйтесь, я вас мысленно все время так называю, поразительно до чего вы похожи на Антона Павловича, – признался Петро, – поверьте, у советских людей немало средств, чтобы побороть человека-моль. Почему вы сразу не написали об этом следователе лично товарищу Сталину?
«А надеющиеся на господа обновлятся в силе, поднимут крылья, как орлы…» – Между прочим, это из библии, писатель, – с горькой полуусмешкой отозвался геолог.
Петра точно полярным холодом обдало.
– Ну, знаете… Я отказываюсь вас понимать.
– А вот поймете, если выслушаете, – смягчая голос, проговорил «Чехов». – В сорок шестом году, невзирая на состояние здоровья, только-только я поднялся на ноги после тропической малярии, еду из Ашхабада в Москву. Надел все свои ордена, так сказать, при всех регалиях – лично к Иосифу Виссарионовичу. Он меня не понаслышке знал. В гражданскую войну судьба нас не раз сводила. Последний раз виделись вскоре после разгрома Кронштадтского мятежа: стою в госпитальном коридоре, а Сталин идет и еще с ним двое, тоже в кожанках, их не знаю. Увидел меня, подошел, из правой руки в левую переложил потухшую трубку. Протянул руку. Мы поздоровались.
«Вижу, Скобелев, – показывает на мою забинтованную голову, – жарко тебе пришлось, когда брали форт Серая Лошадь?»
«Пустяковое осколочное ранение, – отвечаю. – Хочу сбежать отсюда».
Рассмеялся Сталин.
«Понятно, – говорит. – Скобелевы умирают или на поле брани, или от яда».
Вот этого тогда я никак не мог понять, почему он так сказал. Потом уже, спустя годы, попался мне в руки Куприн, почитал и понял…
Скобелев умолк, затем с оттенком обиды выдохнул:
– Не смог я пробиться к Сталину.
– Надо было сперва написать.
– В том-то и дело, что послал письмо. Ждал два месяца, никакого ответа. Тогда уже и тронулся в путь. Думал, грешным делом, письмо могло и не дойти, затеряться. Взял отпуск и поехал. После того, как меня не допустили к Иосифу Виссарионовичу, написал уже прямо из Москвы. Жду. Из гостиницы ни на шаг. Вся моя жизнь вылилась в одно ожидание. Должен же Иосиф Виссарионович подойти к моей беде с умом и добрым сердцем… Чего я только не передумал, чего не припомнил… Олег мне роднее родного, один-единственный из всей семьи уцелевший. Жена и дочь в Ленинграде убиты, бомба дом развалила… старики в блокаду от голода… два младших брата головы сложили в Сталинграде… Я ждал. Прошла неделя, другая. Раздался звонок, я одним прыжком, как тигр, к телефону. Нет, кто-то по ошибке потревожил, просит извинить…
Голос рассказчика становился глуше, прерывистое. С виска сорвалась и покатилась по щеке крупная капля пота.
– Отпуск кончался. Я бросился в редакцию «Правды», оттуда в Прокуратуру Союза. Объясняю, что приехал издалека, хотел бы получить ответ на жалобу до моего отъезда в Ашхабад. Нет, незлобиво, просто очень-очень устало отвечали мне и в «Правде», и в приемной Прокуратуры – везде, куда я обращался: это, мол, совершенно невозможно, разве вы одни с жалобой? Да-а, за короткое время моего хождения по мукам я имел возможность в этом убедиться… Одна женщина с печальными глазами, уже в преклонном возрасте, с густой проседью в курчавых волосах, поведала мне свое горе. Муж у нее был армейским комиссаром, героем гражданской войны. Его арестовали ночью в мае 1937 года. И вот уже девять лет она ничего не знает о муже, отце ее шестерых детей. Детей… троих она уже нашла, а трое где-то еще в детских домах, вот разыскивает. Эту женщину тоже арестовали вслед за мужем. Продержали восемь лет, выпустили… Так вот, из Москвы я уехал ни с чем. Спустя полтора месяца пришло письмо из Прокуратуры Союза. Отказ. В общем, не хочу себя признать побежденным, ибо это означает больше не надеяться, не верить, не дышать…
– Иван Дмитриевич, разрешите в меру своих сил помочь вам.
– Помочь? – переспросил, словно не понимая, Скобелев. – Чем же вы можете помочь?
– Напишу очерк в «Комсомольскую правду». Там народ с огоньком. Они не могут остаться равнодушными к судьбе вашего сына.
Скобелев, чувствуя, как слезы набегают на глаза, молча отвернулся. Но Петро со всей силой глубокого убеждения, глубокой веры сказал:
– Эту газету читают в ЦК партии.
Скобелев повернул голову и тихо проронил:
– Можете письмо сына оставить у себя.
К ним подошел обнаженный до пояса Северов с мокрыми нерасчесанными волосами.
– Я слышал, о чем у вас речь. Мне известна вся эта печальная история. Вскоре я отправлюсь в Ленинград. Моя постоянная «резиденция» там. Вот мой адрес. Будем вместе разыскивать Леонида. Еще поборемся за него!
– Петрик, посмотри, что эта необузданная личность опять притащила? – сидя у сарая, крикнул Йоська.
– Не мину ли Славко тащит во двор? – обеспокоенно сдвинул густые светлые брови Петро и, извинившись перед геологом, пошел вслед за тощим с виду парнишкой, о котором говорят – в чем душа держится.
Ростислав, или просто Славко, длинноногий, костлявый хлопец, в числе двадцати воспитанников детского дома приехал помогать в колхозе. Студенты взяли его четвертым на постой к Гавришам, когда узнали, что это и есть тот самый Славко, о котором два года назад писала газета «Львовская правда».
Играя на улице со сверстниками в снежную войну, Славко промерз и забежал в сельсовет погреться у печки. И тут мальчик услышал, как секретарь сельсовета сказал колхозникам, что под кличкой «Кармелюк» скрывается бандеровец Гонтар.
Сердце у мальчика громко застучало, перехватило дыхание. Так это его родной дядя – брат матери – тот бандит, чья шайка наводит ужас на ближайшие села?.. Люди говорили, что «Кармелюк» своими руками вырезал тридцать шесть семейств украинцев-хлеборобов…
Так вот почему исчезает из села его дядька и вновь появляется через несколько дней… Значит, тот неизвестный ночной гость в форме старшего лейтенанта с тремя боевыми орденами был переодетый бандит!.. Вспомнил мальчик и то, как хвастались они, что совершили взрыв на железной дороге…
Славко решил выследить, где прячутся бандиты. Ему это вскоре удалось, и когда в село заехала оперативная группа по борьбе с бандеровцами, мальчик явился и сказал:
– Я знаю, где «Кармелюк».
Славко повел солдат в поле к бандеровскому подземелью.
Не спасли бандитов автоматы, гранаты, даже пулемет. Главаря банды «Кармелюка» захватили живым.
Сейчас Славко босой протопал в угол двора и поставил свою ношу за бочку с дождевой водой.
Подошел Василь.
– Откуда взял канистру? С чем она?
– Не то бензин, не то керосин, а может, солярка. В ивняке нашел.
– Где? – Василь окинул подростка недоверчивым взглядом.
– Чуть ноги не поломал об нее. Там, возле пруда нашел.
Одновременно подошли Северов и Петро.
– Давайте сюда на дегустацию. Может быть, это самогон? – озорно улыбнулся Северов.
– Канистра немецкая, – Северов осторожно открыл, понюхал, а затем плеснул немного жидкости в ладонь. – Бензин.
– Только пьяный шофер может обронить канистру бензина, – развел руками Иосиф.
– У пруда была машина? – поднял брови Петро.
– Нет, – возразил Славко.
– Да и откуда ей там взяться? Там и дороги близко нет, – переглянулись с Петром Василь.
– Просто кто-то украл и спрятал! – поставил точку Славко.
Подошла Богдана, кончиком косынки вытирая потрескавшиеся губы.
– Слава Исусу Христу, – поздоровалась с гостями.
Нет, старая Богдана не знала, что означает «геологи».
Петро объяснил попроще:
– Товарищи из Москвы.
– Очень рада, очень рада, – просветлела старушка. – Заходите в хату, свеженького молочка отведайте. Скоро дочка с фермы придет, поужинаем. Марийка, ты картошку начистила?
– Полное ведро! – отозвался звонкий голосок.
Из-за очага возле старой яблони вышла раскрасневшаяся девчурка, снимая не по росту большой, видимо материнский, передник.
– Бабцю, я пойду на ферму, к телятам, – застенчиво улыбнулась она при виде чужих людей.
– У нас гости, – шепотом возражает Богдана. – Он, чуешь, – мала плачет? Сбегай, смени пеленку.
Марийка не смеет ослушаться. Бабушка строгая: сказала – нет, как узлом завязала. И девочка бежит к дереву, разбросавшему тенистые ветви. Здесь в холодке подвешена люлька, которую с чрезмерным усердием раскачивает Михась.
– Осторожно! Мала выпадет! Ах ты дурень! – едва успевает подхватить сестричку Марийка, сердитым взглядом все еще упрекая малыша в недостойном поведении.
Михась отступает к кустам смородины возле колодца, обиженный в самых лучших своих намерениях.
– Прошу вас сказать, бабцю, – учтиво пытается Славко заступиться за Марийку, – чего вы всегда против, если Марийка на ферму хочет?
– А, бигме[7]7
Ей-богу.
[Закрыть], что против, – ворчит Богдана. – Радости мало – весь век вставать, когда первый луч еще не сверкнет. Нехай Марийка лучше на доктора учится.
– Специальность надо избирать, чтобы была по душе, – солидно уточняет Славко. – Марийка хочет быть дояркой.
– Так, так, – неожиданно смущает подростка Богдана. – Видно, ты еще, Славко, не слыхал, как плачутся мужики, что нет на свете человека, несчастнее мужа доярки. С первыми петухами – и след жены простыл! Сам детей корми, нянчи, так что ты не очень-то заступайся, хлопче.
За лесом потух закат. Во дворе у соседей напротив, в густой зелени высокой березы, шумно собирались на ночлег грачи.
– Йой, а Михайлины все нет! – в недобром предчувствии вздыхает старая Богдана.
Петро по-сыновьи ласково ее успокаивает.
– Не тревожьтесь, мамо, должно быть, на ферме собрание, вот Михайлина и задержалась.
– Сказала бы с вечера.
– Чтоб я так был здоров, – принялся уверять Иосиф, – она скорее всего поехала в больницу, к мужу. Да, подвернулась машина – и Михайлина поехала.
– Йой, да что же вы, гости дорогие, не садитесь за стол? – спохватилась Богдана. – Прошу, прошу, вот сюда садитесь.
– Гость не вольный человек – где посадят, там и сядет, – весело отозвался Северов.
– Просим и хозяйку к столу, – любезно проговорил Скобелев.
– Голубь мой, не идет на ум еда. Схожу на ферму, погляжу, а то надвигается темнота.
– Ей-богу, мамо, – улыбнулся Петро, – мы вас не пустим. Вот наскоро поедим и махнем с хлопцами на ферму.
Малоразговорчивый геолог в ковбойке, сидящий за столом около Петра, только плечами пожал: как это светловолосому студенту удастся «наскоро поесть», когда на одном колене примостился Михасик, а на другом – только-только переставший реветь его младший братишка.
За ужином студенты не шутили как обычно, ели молча и торопливо.
Во дворе хлопнула калитка.
– Михайлина! – заколотилось радостно сердце матери.
Михайлина вошла, как слепец, схватившись рукой за дверной косяк. Матери показалось, что дочка испугалась неизвестных за столом, и поспешила сказать:
– Не бойся, то люди из Москвы.
Прошла минута, может быть, больше, прежде чем Михайлина вполголоса сдавленно промолвила:
– Мамо, Гондий… с этими прибыл в село…
– Свят, свят, свят! – побледнев, перекрестилась Богдана. – Откуда тебе известно?
– На ферме я увидела… – слова будто застревают в горле Михайлины. – Спряталась… Слышала, как Гондий хвалился своим: «Этой ночью… я здесь буду единым богом…» – Дрожащей рукой спрятала Михайлина под косынку выбившиеся волосы с преждевременной сединой.
– Кого женщины так испугались? – насторожился Северов.
– Сокирников, недобитков Гитлера, – сумрачно ответил Иосиф.
– Бандеров?
– Да.
– Стой! – едва успевает Петро схватить за плечо Василя, рванувшегося к двери.
– Христина! – жарко продышал Василь в лицо другу. – Бандиты могут ее изувечить…
– Успокойтесь, – тяжело перевела дух Михайлина. – Я огородами бежала, успела Христю предупредить. Они с матерью к брату… в соседнее село ушли. Оттуда до райцентра десять километров. Может, «ястребки» подоспеют к нам на помощь.
Михайлина уголком косынки смахнула со щеки слезу.
– Сколько бандитов заходило на ферму? – спросил Петро.
– Гондий… и еще двое. Все с автоматами… Пришли по наши души… Тут без Лозы не обошлось… Он знает, что Павла нет…
– Вы не беззащитны, – сказал Петро, – сейчас мы все решим.
– Господи святой! Матинко божа! – тихо молилась в углу Богдана, вокруг которой сбились испуганные дети. Она призывала бога в свидетели, припоминая все ужасные злодеяния, совершенные Гондием, изо всех сил просила у Исуса Христа защиты и уповала, что бог обрушит на племя нечестивое самую страшную кару в эту самую минуту, пока она стоит тут на коленях.
– Бабцю, а что это племя нечестивое? – спрашивает Михась.
Но его вопрос остается без ответа.
Мужчины посовещались и решили, что женщинам с детьми лучше будет укрыться в погребе.
– Мамо, скорее забирайте детей, – торопила Михайлина, вынимая из колыбели спящего ребенка. – Чуете, совсем близко лают собаки. Славко, беги и ты с ними.
– Я к «хенде гох» не привык! – солидно отозвался подросток и, глянув на перепуганную Марийку, уверенно добавил: – Мы им тут дадим прикурить!
Быстрый, как искра, он еще успевает помочь женщинам нести в погреб одеяло и подушки.
Мужчины тихо переговаривались, когда он вернулся, ставя в угол канистру с бензином.
– У бандитов автоматы, – переживал Василь, – а у нас что? Одно ружье и один пистолет?
– И канистра бензину, – уточнил Славко.
– Причем тут канистра? – с озабоченным лицом отмахнулся Иосиф. – Мы еще мальчишками были лучше вооружены, когда против гитлеровцев…
– Нам сейчас не до вечера воспоминаний, Йоська, – оборвал Василь.
– Хитростью силу борют, – солидно заявляет Славко.
– А твоим языком только капусту бы шинковать, – рассерженный бестактностью Василя, сам впадает в ту же ошибку Иосиф.
– Как известно, на войне хитрость приносит больше пользы, чем сила, – заступился за Славка Скобелев. – Что вы предлагаете, юноша?
– Намочить бензином мешки и кинуть на бандитов, а потом поджечь!
Минута молчания.
– Это невозможно, Славко, здесь надо что-нибудь другое придумать, – тихо барабанил пальцами по столу Петро.
– Товарищ геолог, – Славко ищет союзника в лице Игоря Северова. – А еще можно бензин…
– И зачем витать в небесах, если ноги явно упираются в пол, – нервничает Иосиф. – Давайте решим, кому и где занять места, чтоб бандиты не захватили нас врасплох.
