Текст книги "Опасное молчание"
Автор книги: Златослава Каменкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
– Вчера Василий Васильевич сказал, что Скобелева скоро можно будет в пионеры принимать.
– Вот видишь, Леня, горой за тебя товарищи стоят. Ты уж их не подведи, – серьезно посмотрел на Леньку вожатый.
Мальчик довольно и смущенно улыбался.
Когда через несколько дней редколлегия вывесила очередной номер стенной газеты «Голос класса» в новой раме, со светящимся заголовком, третьеклассники так и ахнули. Да что третьеклассники! Посмотреть на газету на всех переменах забегали ребята даже из старших классов.
Шесть заметок вместила газета. В одной из них, не без волнения, Ленька прочел о себе. Там рассказывалось о том, как товарищи помогли Лене начать новую, хорошую жизнь, о его успехах в учебе. В другой заметке описывалась экскурсия в зоосад. Но больше всего Леньке понравился утолок под красочным заголовком «Отгадай!»
Он громко читал:
«Стучит, бренчит, вертится,
Ходит весь век,
А не человек».
А потом спрашивал у стоящей рядом Лютиковой:
– Кто? Отгадай!
– А почем я могу знать? – уклонялась от ответа Лютикова.
– Эх ты, не можешь разгадать! Часы! – добродушно подсказал ей Ленька. – А вот эту разгадай! – и он принялся читать:
«Без рук, без ног,
А скоро бегает».
– Мало ли кто скоро бегает? И потом, как это, без ног и бегает? – пожимала плечами Рита, недоумевая.
– Ну, пароход!
– А вот ты сам отгадай, Скобелев, если ты такой умный, такую загадку, – сердито сверкнула глазами Лютикова:
«Два кольца, два конца,
А посредине винтик».
– Подумаешь! Ножницы! – весело отозвался Ленька.
Тут Ленька заметил Васю, который стоял недалеко от них и, видимо, слушал, как Ленька бойко отвечал на все загадки Лютиковой. Вася подошел к ним и сказал:
– А что, ребята, если я вам поручу завтра на большой перемене провести игру «Отгадай!» Вот вы знаете много народных загадок. И мы сейчас сами составим эту игру. Ну, для начала запишем еще такую:
«Черненькая собачка, свернувшись, лежит,
Не лает, не кусает, а в дом не пускает».
– Значит, черненькая собачка… – сосредоточенно думая, повторила Лютикова. – Она не лает, не кусает…
– Я уже отгадал! – радостно вскрикнул Ленька. – Это – замок! Верно, Вася?
– Правильно! Давайте, действуйте, ребята. У вас получится занимательная и полезная игра, а главное – вы же ее сами придумали.
В этот день, готовясь к игре, Ленька и Рита не только записали больше двадцати пяти загадок, собранных среди ребят и преподавателей, но были поражены, когда узнали, что на месте их гранитного города когда-то ничего не было. Просто – сто один остров и ни одного моста. А теперь в Ленинграде почти шестьсот мостов!
Прошел месяц. Ленька получил из рук Василия Васильевича свой дневник.
– Ну, вот и постарался, – внимательно посмотрел он на мальчика. – А изобретатель опять о тебе справлялся.
– Правда? – встрепенулся Ленька. И вдруг сказал с обидой: – А когда же он к себе позовет? Отметок же плохих у меня уже нет?
– Скобелев, – улыбаясь, сказал Василий Васильевич, – чего же ты сердишься? А вот это видишь? – и он показал ему листок бумаги.
– Адрес?
– Адрес. Только ты, дружок, мог бы учиться по всем предметам на «очень хорошо». У тебя же по родному языку оценка только «хорошо».
Ленька вздохнул и промолчал, а сам не спускал глаз с бумажки.
– Изобретатель тебя ждет ровно в пять. Смотри, Леня, не опаздывай!
И вот, наконец, долгожданный адрес в его руках.
– К изобретателю иду, мама! – еще на пороге, задыхаясь от счастья, сообщил Ленька. – Вот! – подлетел он к матери, размахивая бумажкой с адресом. – Жаль, что папа не знает. Мама, а где моя звездочка? Она же на коврике у кровати была.
– Там она и есть. Ты лучше смотри, – сдержанно радуясь, ответила мать. – А изобретателю от меня поклон передай, сынок.
– Разве ты его знаешь? – удивился Ленька.
– А то как же? Повстречал он тебя на улице, а на другой день случилось так, что он к нам на завод приехал. Пришел в цех, нашел меня – и ну пробирать при всем честном народе. Сын, говорит, в школу не ходит, а мамаша даже не знает. Ох, стыдно и больно мне было, сынок…
– Ты меня прости, мамочка, – непривычно ласково прижался к Лидии Кирилловне Ленька. – Вот увидишь, теперь тебе никогда больше за меня не будет стыдно.
Ленька бежал по оживленной улице, мимо старых высоких кленов, раскинувших тяжелые ветви. Лицо мальчика раскраснелось от мороза, а брови и ресницы заиндевели. Остановился на Литейном проспекте у большого красивого дома с колоннами.
«Так вот он где живет!..» – подумал мальчик. И вдруг прочитал на мраморной доске: «Детская техническая станция»…
– Детская… – прошептал Ленька, глотнув острый морозный воздух. – Может быть, Василий Васильевич спутал? – Ленька еще раз сверился с адресом. – Нет, тут.
И он вошел.
Широкая мраморная лестница, устланная ковровыми дорожками, вела к просторным, светлым мастерским. Он заглянул в одну, в другую. Не видя нигде изобретателя, повернул уже было обратно.
– Леня! – перед ним неожиданно появилась Светлана.
– Некогда. Меня один человек ждет, – озабоченно сказал Ленька и отвернулся.
Вот тут и подбежал Федька. Схватив приятеля за руку, он потянул его, приговаривая:
– Идем, идем!
И случилось то, чего Ленька никак не ожидал. Федька остановился у открытых дверей авиамодельной лаборатории и показал глазами:
– Сергей Миронович Киров!
Ленька широко и изумленно раскрыл глаза. Да это же был тот самый изобретатель, который подарил ему звездочку! Он стоял, окруженный ребятами, и, улыбаясь, что-то говорил им. Вдруг, повернув голову, он увидел Леньку. Глаза Кирова заискрились.
– Здравствуй, здравствуй, Леня! О, ты уже юный ленинец! – радушно проговорил он, глядя на алый галстук на груди у Леньки. – Поздравляю от всего сердца. С честью носи это славное имя.
От волнения у Леньки сильно колотилось сердце. Он хотел сказать: «Так вы не изобретатель, дядя? Вы Киров?.. Да, да, я послушался вас… А пуговицы мы с Федей отдали… И в школе мне теперь хорошо…»
Но Ленька не мог вымолвить ни слова. Сергей Миронович по глазам, должно быть, угадал, что творилось в душе мальчика. Он сказал:
– А сейчас, Леня, я познакомлю тебя с настоящими изобретателями. Пойдем.
Сергей Миронович обнял одной рукой Леньку, а другой – Светлану и Федьку, и они пошли по широкому застекленному коридору, похожему на оранжерею. В огромных деревянных кадках росли вечнозеленые туи, олеандры, пальмы, ярко освещенные большим зимним солнцем. Киров улыбался детям и солнцу своей доброй, незабываемой улыбкой.
В пять утра Петро встал из-за письменного стола, почувствовав, как ноги его совсем одеревенели. К тому же он чертовски устал, хотя был привычен сидеть по ночам.
Прислушиваясь к вою пурги, которая продлится в Воркуте еще долго, Петро решил урвать от сна еще часок-другой. Надо сделать небольшую зарисовку об этом новом в Заполярье городе, очень снежном и холодном, но с удобной гостиницей, театром, гастрономами, городе, в котором «можно жить», как верно сказал Игорь Северов, еще до Петра побывавший в Воркуте.
Однако больше не писалось. Он разделся, погасил настольную лампу, лег, и едва голова его коснулась подушки, крепко уснул.
Записка без подписи
Этой зимой Петро все чаще заставал Евгения Николаевича задумчивым, неразговорчивым. Нос и подбородок его заострились. Он даже бросил курить и, заходя в накуренную комнату Петра, недовольно морщился, поспешно распахивал настежь окно, жадно ловя морозный воздух.
– Простудитесь, заболеете, Евгений Николаевич, – тревожился Петро.
А он будто и не слышит, морщит высокий лоб, о чем-то думает.
Недели две назад вечером вернулся Кремнев усталый и расстроенный. Еще накануне показывал письмо, которое прислали ему, депутату, жители одного из новых домов. То, что он увидел на месте, возмутило его до глубины души. Пять месяцев прошло как заселили этот новый пятиэтажный дом, а недоделки до сих пор не ликвидировали. Он уже продумал план действия: завтра доложит председателю горсовета, подымет на ноги отдел коммунального хозяйства. Конечно, придется кое с кем поругаться…
Но волнение этого вечера уложило Кремнева на пару дней в постель. В горсовет и в отдел коммунального хозяйства ходил уже Петро. Конечно, не обошлось без схватки, но вернулся и успокоил Кремнева, сам проследил, чтобы приступили к устранению неполадок в новом доме. Так что теперь избиратели останутся не в обиде.
А позавчера, в воскресенье, только Петро собирался перечитать написанную ночью главу, незаметно вошел Кремнев. Это не удивило Петра, они ведь входили друг к другу в любое время, без спроса, без зова.
– Опять дымовая завеса?! – развел руками Кремнев, а глаза смеются, настроение превосходное.
У Петра от сердца отлегло: Кремнев снова на ногах. Он бросился к окну и распахнул настежь.
– О, каким свежим морозцем пахнуло! Ты погляди, Петрик: настоящая зимняя сказка! Был бы я художником… Вокруг белым-бело. Точно в белом весеннем цветении деревья. А небо совсем по-летнему голубое… Я зашел, чтобы рассказать тебе еще один фронтовой эпизод…
Он вдруг умолк, пошатнулся, сел на стул, прямой и неподвижный, почти не дыша, не на шутку испугав Петра. Через минуту-две Кремнев, наконец, вздохнул свободно и, встав, очень бледный, молча вышел из комнаты.
– Женя, ты бы поехал в Кисловодск, – за обедом обеспокоенно заглядывала в лицо мужу Мирослава Борисовна.
– Надо ехать. Вам нужно подлечиться, – настаивал Петро.
– Да что вы все как сговорились? Нет же, нет, я чувствую себя хорошо, – старался успокоить домочадцев Кремнев. – Не смотри, бога ради, Петрик, так жалостливо, это меня обижает, потому что только глупцы и трусы достойны жалости. – И хотя почтительно, но властно заключил: – Очень прошу вас, родные мои, не ищите больше повода, чтобы поссориться со мной. Я работаю не по обязанности, а потому, что мне это необходимо, потому что это счастье, когда я знаю, что нужен людям, что им без меня никак тут нельзя. Вот ты, Мирося, скажи, могла бы не пойти к своим ученикам? Нет. И я никак не могу сейчас оставить своих больных.
Что тут можно было ему возразить?
Записку передавали откуда-то из задних рядов партера, вежливо касаясь рукой спины впереди сидящего соседа: «В президиум». И так до тех пор, пока она не легла на стол президиума городского партийного актива.
Секретарь горкома партии, рослый, пышащий здоровьем блондин лет сорока двух, у которого даже в гражданской одежде угадывалась военная выправка, после заключительного слова, отвечая на вопросы, огласил и эту записку.
«В зале находится пособник врага народа Яна Гамарника – врач Кремнев. Пусть Кремнев ответит городскому партийному активу, почему он скрыл, что его дядя Александр Кремнев – враг народа. Пусть ответит городскому партийному активу писатель Петро Ковальчук, в каких связях состоит он с Кремневым».
Секретарь горкома, хмуря пшеничные брови, посмотрел в настороженно притихший зал и, все еще держа в руке бумажку, заключил:
– Подписи нет.
– Есть Кремнев. Я могу ответить.
И хотя не всем был виден вставший в девятом ряду партера высокий, худощавый, совсем седой человек, не похожий на русского, но его мягкий и спокойный голос отчетливо услышали даже в последнем ряду третьего балкона, где сидел опоздавший Петро.
– Ваша партийная организация разберется, товарищ Кремнев, – ответил секретарь горкома.
Сдержанно, строго, мужественно Кремнев возразил:
– Нет, товарищ секретарь горкома, вы уж позвольте! Коль меня здесь публично оскорбили, даже не назвавшись, хочу ответить. Бумага терпелива – от стыда не краснеет, а вот человек… Не хочу, чтобы люди в зале думали о Кремневых плохо, это будет несправедливо.
– Что за анархизм! – глухо крикнул кто-то из ложи.
Сидящие около Кремнева пожимали плечами, бросая выразительные взгляды в президиум.
Послышались голоса:
– Пусть человек скажет!
– Демагогия!
– Дайте ему слово!
И хотя Кремневу не дали слова, он сказал с места:
– Александра Кремнева оклеветали. Как же я могу указывать в своих анкетах, что он был «врагом парода», если моя совесть восстает против этого?
– Коммунисту нельзя руководствоваться одними лишь личными чувствами. Вы можете ошибаться! – возразил секретарь горкома.
У Петра холодок пробежал по спине, потом его бросило в жар. Ведь никому из сидевших здесь не было известно, что даже малейшее волнение для Кремнева теперь исключено.
– А вот так, по запискам без подписи, по неясным подозрениям?.. Да по какому праву так унижается человеческое достоинство?! – почти крикнул Кремнев.
Председательствующий, опершись о стол руками, весь подавшись вперед, остановил Кремнева, и в голосе его послышалась непочтительность:
– Запахнулись, понимаете, в тогу одинокого правдолюбца и красуетесь! Разберемся в вашем вопросе!
Как только объявили конец собрания, Петро, точно школьник, перескакивая через ступеньки, опрометью бросился по лестнице вниз. Кремнева он нашел уже возле гардероба. Как ни старался Евгений Николаевич взять себя в руки, восковая бледность и катящиеся по лбу крупные капли пота, которые он то и дело утирал носовым платком, сказали Петру, что даром эта стычка Кремневу не прошла.
– Пока вы возьмете свое пальто, Евгений Николаевич, я слетаю наверх за моей одеждой.
Лицо Кремнева приняло удивленное выражение. Затем он улыбнулся, но улыбка не стерла с его лица мертвенную бледность.
– Зачем же, Петрик? Оставайся на концерт.
Петро знал: колоссальная выдержка и хладнокровие сочетались в Кремневе с большой деликатностью. Поэтому пришлось схитрить:
– Хочу еще успеть закончить главу, чтобы не работать ночью. Не уходите без меня, я мигом.
– Слушай, Петрик, – Кремнев достал из кармана пиджака трешку. – Пожалуйста, купи «Верховину».
– Что, что? – строго укорили глаза молодого человека. – Даже я при вас больше не курю.
– Иначе, друг мой, не успокоюсь, – признался Кремнев.
– Деньги у меня есть. Купить – куплю, а там еще посмотрим.
Петро заметил стоявших у колонны Иванишина и низкорослого молодого литработника из областной газеты. Да, конечно, они что-то говорили о Кремневе, и на их лицах сквозила откровенная насмешка.
«Нахалы! Вы в неоплатном долгу перед этим человеком», – так и захлестнуло Петра возмущение. Захотелось подойти к ним, сказать резкость, но смирил себя, боясь добавить еще больше горечи Кремневу.
Тем временем к Кремневу протиснулся редактор военной газеты, знавший хирурга еще до войны и по фронту. Полковник Дудник был широк в плечах, с мощной грудью, ростом не выше Кремнева, а годами много старше его.
– Зря ты кипятишься, Евгений Николаевич, – с сочным полтавским выговором пробасил Дудник, не сводя с Кремнева умудренного жизнью взгляда и не выпуская из своих больших рук совсем холодную руку Кремнева. Его болезненный вид обеспокоил полковника. – Да ты нездоров, брат?
– Пустяки, – бледное лицо Кремнева не светилось улыбкой.
– В общем, кому-кому, а мне известно, что ты вчерашней славой на войне не жил. Если нужна будет подмога, можешь на меня рассчитывать. В любой час дня и ночи.
– Спасибо, Роман Богданович.
Кремнев глубоко уважал смелого во взглядах Дудника и был рад встрече с ним именно в такую минуту.
Вернулся Петро в застегнутом пальто, держа в руке меховую шапку.
– А, явился телохранитель, – по-отцовски ласково обнял его Дудник. – Когда я получу новый очерк? И чтоб тот же темперамент, эмоциональность!
– Что не властен давать, то бесчестно обещать, – в ответ улыбнулся Петро.
Он, как и Кремнев, уважал этого умного, проницательного человека.
– Скажу так: лучше в обиде оставаться, нежели в обидчиках. Так что уважь старика, приноси главы из романа, рассказы, все, что у тебя есть в торбе. Нашим читателям по душе твое перо. Твои книги читают. Зайди, забери письма, адресованные тебе. – Зайду, – пообещал Петро, не сводя беспокойного взгляда с побелевших губ Кремнева. – Евгений Николаевич, может, я выскочу и достану машину?
– Не надо, тут же близко.
На свежем воздухе ему будто стало совсем хорошо. Это успокоило Петра, и он сказал:
– Евгений Николаевич, вы просто здорово выступили. Я теперь знаю: мою книгу надо начинать именно с вот этой злосчастной записки без подписи. А уже потом – о тех, кто с неразборчивой, слепой злобой оборвал жизнь Александра Кремнева…
– Такую книгу не напечатают, – не дал ему договорить Кремнев.
– Почему же? Такие книги, которые вырывают из мрака безвестности добрые, честные имена, разве, они не нужны? Фридрих Энгельс говорил, что в тот момент, когда он окажется не в состоянии бороться, пусть ему будет дано умереть. Это и мой девиз.
«Я тоже добивался реабилитации Александра Кремнева, когда он уже не мог сам постоять за свою честь и достоинство, обвиненный во всех смертных грехах. Но в борьбе должно быть хотя бы равное оружие!» – готово было сорваться с губ Кремнева, меж тем он лишь молча крупно глотнул морозный воздух.
– Евгений Николаевич, я давно хочу спросить, почему вы тогда сразу не отослали товарищу Сталину письмо Яна Гамарника, которое он вам прислал? – спросил Петро. – Вы говорили, что в этом письме Гамарник очень хорошо отзывался о вашем дяде.
Кремнев остановился. В свете газового фонаря на какое-то мгновение взгляд Петра скрестился с его уставшим взглядом.
– Это письмо я получил в начале мая 1937 года. Тогда я еще не знал того, что Ян Борисович из-за болезни третью неделю не вставал с постели, а именно в это время арестовали Александра Кремнева, не знал я и того, что такие аресты в доме, где они жили, происходили часто.
Не получив больше от Гамарника никаких вестей, я решил в конце мая сам поехать к нему. Опоздал. Он застрелился. А через день во всех газетах: «Гамарник – враг народа!»
– Но это письмо… Почему вы не отослали его товарищу Сталину? – еще настойчивее спросил Петро.
– Послал.
– Тогда… даю голову на отсечение, письмо не попало в руки Иосифу Виссарионовичу. Иначе не мог затянуться этот ужасный узел!
«Узел… да, да, узел…» – Кремнев мучительно старался вспомнить, кто же из известных русских юристов в своей речи сравнивал каждое обвинение с узлом, завязанным вокруг подсудимого… Есть узлы нерасторжимые и узлы с фокусом. Если защита стремится распутать правдивое обвинение, то всегда заметно, какие она испытывает неловкости, как у нее бегают руки, и как узел, несмотря на все усилия, крепко держится на подсудимом. Иное дело, если узел с фокусом. Тогда стоит только поймать секретный, замаскированный кончик или петельку, потянуть за них – и все путы разматываются сами собой, человек из них выходит совершенно свободным…
«Да, да, да!!! – стучало сейчас кремневское сердце, каждый день, час, минуту незримо подтачиваемое острым осколком рваного металла. – Такой секретный кончик есть в деле с Александром, в деле тех, кого я знал и кого уже нет… И надо его найти…»
Они подходили к заснеженному бассейну с Нептуном, так много раз воспетому поэтами. Отсюда уже были видны четыре освещенных окна квартиры Кремневых в доме с крылатым львом.
Кремнев удержал Петра за локоть, намереваясь что-то ему сказать. Но в этот миг нечеловеческая боль, подобно удару молнии, прожгла сердце Кремнева, и без единого стона он повалился лицом вниз, в снег.
На свете она одна
Со времени той страшной ночи, когда внезапная смерть Кремнева острой болью обожгла сердце Петра, прошло больше месяца. А казалось, после этого потрясения Петро постарел на много лет. Тяжесть утраты несколько смягчалась повседневной заботой о семье Кремнева. В своем неутешном горе Мирослава Борисовна искала у Петра опоры, как ищет ее мать у старшего сына.
Из-за снежного обвала поезда задерживались, и Ганна опоздала на похороны. Больно было сознавать, что не смогла проводить в последний путь того, кто заменил ей и брату отца.
Пробыв только два дня во Львове, она поспешила обратно, ведь на ее совести были доярка после острого перитонита и семилетний хлопчик с переломом обеих ног.
На вокзале Ганну провожали Петро, Любаша и Наталка. Девочки выглядели очень несчастными. Особенно переживала Любаша. Непривычно притихшая, она украдкой смахивала слезу.
– Любаша, не надо, не плачь, – прижимала ее к груди Ганна.
Девочка понимала, что ей следует держаться так же мужественно, как Петро и Наталка, по ничего не могла с собой поделать.
Петро знал: не пройдет стороной надвинувшаяся на него туча неприятностей, но не хотелось огорчать и без того опечаленную сестру. Он ни словом не обмолвился о своем персональном деле, которое должно было вскоре разбираться на партийном собрании.
Проходили дни за днями. Временами в душе молодого человека буйствовал ураган. Он погружался в такие водовороты мыслей, так глубоко они затягивали его, что однажды на улице едва не угодил под трамвай.
Печаль тяжелой завесой опустилась над семьей Кремневых. И эту завесу не в силах были разорвать ни Петро, ни его друзья, которые чаще, чем прежде, собирались у него.
Петро снова вернулся к прерванной работе над романом «Светя другим – сгораю…» В газете ему дали творческий отпуск.
Прежде он никогда не ждал вдохновения, садился за стол и работал. Теперь же бывали дни, когда он с выражением глубокой задумчивости и даже некоторой отрешенности часами просиживал над стопкой чистой бумаги.
Стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, он вдруг яростно набрасывался на книги. Читал, забывая о еде и сне, по целым дням не выходя из своей комнаты.
Иногда с утра до обеда ему удавалось написать несколько страниц, но, перечитав их, с досадой комкал и бросал в бумажный сугроб под письменным столом.
Нет, Петро никак не мог привыкнуть думать о Кремневе в прошедшем времени… Скрипнет дверь, он весь так и встрепенется в радостном ожидании, что вот сейчас войдет тот, кто так часто входил в эту комнату всегда такой нужный… Кремнев умел вовремя охладить чрезмерный жар в не терпящей ни горячности, ни поспешности работе Петра; и, наоборот, тепло его умных и добрых глаз согревало, когда что-то не удавалось и к Петру подкрадывался холодок сомнения.
«И вовсе не страшно, – убеждал Кремнев, – даже у великих писателей порой годы отделяли посев от жатвы… В этом случае, друг мой, точнее и лучше Владимира Маяковского не скажешь:
Поэзия —
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
Тысячи тонн
словесной руды…
За окном уже сгущались сумерки, а Петру, засевшему еще с утра за новую главу, никак не удавалась светлая, мажорная гамма красок в описании утреннего леса.
«Засеребрилась хвоя в светлых лучах солнца…» – начал он в четырнадцатый раз набрасывать пейзаж и, не дописав, уставший, злой на себя, отбросил страницу, закурил.
«Нет, черт возьми, это не что, совсем не то!..»
Подошел к окну и увидел, что около старинного газового фонаря с пятью нахлобученными снежными папахами на стеклянных колпаках, как раз напротив дома, где в 1707 году во время Северной войны трижды останавливался Петр I, группа экскурсантов внимательно слушала женщину в котиковой шубке и белом пуховом берете.
Петр часто встречал эту женщину-экскурсовода и у парадного своего дома, как известно, тоже старинного памятника архитектуры. Он раскланивался с ней, потому что она как-то сама первая поздоровалась с ним.
Сейчас экскурсанты подошли к каменным львам у входа в здание горсовета, и женщина (Петро знал) говорит:
– Точно таких же каменных львов вы встречали на разных улицах нашего города над порталами некоторых старинных домов. Изображение львов было составной частью старого герба Львова. Это видно на печатях князей Андрея и Льва еще с 1316 года. Сохранилась легенда. Когда последние защитники города погибают в неравном бою, эти каменные львы оживают и бросаются на врага, обращая его в паническое бегство. Вот таким бесстрашным львом был и Александр Марченко…
Теперь люди подошли к мемориальной доске. Они стояли на том месте, где в тот памятный день укрылся за колоннами танк «Гвардия».
«Двадцать седьмого июля 1944 года во время боев за освобождение Львова от гитлеровских захватчиков советский танкист Александр Марченко водрузил на башне ратуши красное знамя победы», – читали экскурсанты…
«Сашко, – мысленно сказал Петро, – я клянусь тебе, что напишу книгу… расскажу людям о тебе… о розах на камне твоей могилы и горестных девичьих слезах моей сестры…»
Он отошел от окна и снова сел за письменный стол, твердо решив просидеть хоть всю ночь, но закончить начатую главу.
Постепенно Петро так увлекся, что даже не услышал, как кто-то вошел в его комнату.
И забываю мир, и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне…
Петро вздрогнул от неожиданности, услышав знакомый голос.
– Юра! – он горячо обнял друга. – Дорогой ты мой Юрко… А, здесь и Йоська!.. Ну и ну…
– Петрик, у тебя такой вид, будто ты встал после тяжелой болезни, – встревожился Юрий.
– Это потому, что я не брит.
– У него не работа, а настоящая каторга! – развел руками Иосиф. – И заметь, Юра, добровольная каторга. Никто его не заставляет так много работать. Прав Хемингуэй, сравнивая работу писателя с айсбергом. Лишь малая часть айсберга на виду, остальное скрыто в глубине.
– Погоди, погоди! – отстранив Юру, Петро шагнул к двери. – Стефа! И она еще прячется от меня?! – с удивлением узнавая в чуть располневшей элегантной женщине Стефу, несказанно обрадовался он.
– Петрик, милый! – Стефа сама обняла и расцеловала растерявшегося Петра.
Он смотрел на нее глазами хлопчика Петрика. До чего же изменилась Стефа! Десять лет назад она казалась ему очень высокой, и потому Петро часто не решался взглянуть ей в лицо: ведь для этого нужно было задирать голову и лишний раз показывать, до чего он еще мал ростом…
– Боже, как давно я тебя не видела, Петрик! И каким же ты стал великаном! – теперь уже она снизу вверх заглядывала ему в лицо.
Вошла Наталка, вконец смутившая Петра, так как память лукаво напомнила тот осенний день, незадолго до первого снега, когда они втроем – Кремнев, Наталка и Петро, гуляя, остановились у развалин Высокого Замка.
– Смотри, Петрик, какая-то Стефа увековечила свое имя на каменной стене! – крикнула тогда Наталка.
– Это сделал мальчик, – сказал Петро.
– Да нет же, – возразила Наталка, – разве «Стефа» мужское имя?
– Но я… я даже знаю того мальчишку, который, едва не свернув себе шею, полез и высек это имя, – признался Петро.
– Все ясно, – прищурилась Наталка.
– Что ясно? – засмеялся Петро, уловив улыбку на посвежевшем от прогулки лице Кремнева.
– Все ясно, – упрямо повторила девочка, но что ей было ясно, она так и не сказала…
– Как же ты, Йоська, мог меня не предупредить? – укоризненно посмотрел Петро на друга. – Я бы убрал тут, принарядился…
– Все нити заговора в руках Олеся, – кивнул Иосиф в сторону двери.
– Каюсь! Виноват! – шагнул из-за двери Олесь, ведя за руку краснощекого человечка лет пяти.
– Тарасик! – подхватил на руки мальчугана Петро и подбросил над своей головой.
– Дядя, вы откуда знаете, как меня зовут? – деловито осведомился маленький гость. У него серые Стефины глаза, оттененные длинными, прямыми, как лучи, ресницами. Он смотрит на Петра серьезно и вопросительно.
Но Петро не успевает рта открыть. Входит Мирослава Борисовна, растерянно-смущенная. Она ведь просила гостей зайти к ней, пусть бы Петро успел привести себя в «божеский вид».
– Да, да, – засуетился Петро, выпроваживая всех, – дайте мне возможность побриться и вновь предстать перед вами молодым и красивым.
После ужина мужчины задымили, и женщины ушли в комнату Мирославы Борисовны.
– Знал бы я, какой подлец заварил эту историю, морду бы набил! – вдруг с мальчишеским азартом сжал кулаки Олесь.
– Нет, друг мой, это не выход, – помрачнел Юрий.
– Ты, конечно, прав, – лицо Олеся стало задумчивым. – Слов нет, там у вас люди умные, разберутся. Ведь на свете она одна – правда! Только в моей голове никак не укладывается: как же это?.. Ведь записку мог написать только коммунист?.. Почему же он побоялся открыть свое лицо? Да и вообще, откуда все это мог он узнать?
Они еще долго строили всякие предположения, но Петро так и не мог назвать имя своего недруга.
– Скорее всего, Лесик, я эту фотографию просто где-то выронил, – решил Петро. – Ты о чем задумался?
– Думаю, если таких, как ты, будут исключать из партии, так это же… Да нет, этого не может быть, не может быть!
Перед началом собрания Петро, проходя мимо раскрытых дверей бильярдной, услышал смешок и брошенную кем-то фразу:
– Без суда суд бывает!
«Что он этим хотел сказать? – обожгло Петра. – А, собственно, почему это меня так задело? Да, да… это просто у меня какая-то дурацкая мнительность… Персональное дело… Другими словами, суд чести?..»
Петро стоял в вестибюле и курил. Из библиотеки вышел писатель Степчук, высокий, плотный шатен лет сорока пяти с простым открытым лицом. Он подошел к Петру и дружески пожал ему руку.
Должно быть, в жизни каждого человека наступают минуты, когда ему не нужны никакие слова, нужно только одно молчаливое рукопожатие. И Степчук, автор многих книг, острых, богатых яркостью сатирических красок памфлетов, видимо, это знал.
У Петра стало теплее и спокойнее на душе.
Персональное дело Петра Ковальчука разбиралось в конце собрания. Секретарь партийной организации, знавший Петра еще с той поры, когда тот мальчуганом «под стол пешком ходил», соузник Михаила Ковальчука по Березе Картузской, доложил, что партийное бюро решение по вопросу коммуниста Петра Ковальчука не приняло, а выносит на обсуждение партийного собрания.
Объяснительная записка Петра Ковальчука откликнулась тревогой не в одном сердце. И, может быть, потому, когда он смолк, еще царила тишина, должно быть, схожая с той, когда по братскому закону моряков всего мира наступают минуты молчания в эфире, чтобы услышать, не пропустить одинокий сигнал корабля, терпящего бедствие.
Первым встряхнул с себя оцепенение Иванишин. Он попросил слово. И хотя весь этот вечер убеждал себя: «Сейчас самый подходящий случай свести счеты с Ковальчуком», – Алексей не поддался искушению. Осознал, что не в его силах здесь главенствовать.
– Ловкий и хитрый карьерист Кремнев хотел запутать в своих тенетах Ковальчука… – начал было Иванишин, но Петро предупредил, чтобы тот не смел осквернять память дорогого ему человека.
– Поверьте, вы сейчас похожи на не в меру обидчивого мальчишку, – с нотками отзывчивости возразил Иванишин. – Поймите же, так далеко заходить нельзя!
– Ковальчук должен окончательно решить для себя: с кем он – с народом или с его врагами? – заявил большелобый критик с усами и острой клинообразной бородкой.
Атмосфера сгущалась с каждой минутой. В конце своего весьма мягкого выступления Иванишин внес предложение: за потерю бдительности, хранение у себя фотографии врага народа Ковальчуку вынести строгий выговор с занесением в учетную карточку. И добавил, что бюро райкома может подойти куда строже.
