Текст книги "Опасное молчание"
Автор книги: Златослава Каменкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
«Тем лучше, если она не знает о бесславном конце человека с четырьмя ромбами на петлицах, – сказал себе Иванишин. – Одно мое неосторожное слово может все сорвать. Мелана сболтнет Ковальчуку, тот смекнет, что дело плохо, и заметет следы… Только бы мне заполучить эту тетрадь и фотографию, тогда, Петро Ковальчук, ты в моих руках… А пока надо как-то забрать мою рукопись у него…»
Не очень-то надеясь, что Мелана согласится дать тетрадь, Иванишин на всякий случаи с жадностью «заглатывал» страницу за страницей. Но каждая страница дышала оптимизмом, светлым, весенним ощущением жизни. Иногда строчки писались спокойной рукой, иногда рука спешила за мыслью, и тогда это угадывалось по неровным строчкам. Свежесть, пылкая искренность, юношеский задор заставили Иванишина не на шутку волноваться.
«Черт возьми, здесь ни одной компрометирующей строчки… Но важно, что эта фотография в тетради Ковальчука…»
– Да, прекрасно написано! – помимо воли вслух восхитился Алексей. Он вложил фотографию обратно в тетрадь и закрыл ее. – Мелася, о чем ты задумалась?
– Какое счастье, что живут на свете такие люди, как Кремнев.
– И Петро Ковальчук? – с хитрым огоньком в глазах подсказал Алексей.
– Да, конечно, – убежденно сказала Мелана. – Это счастье для девушки или женщины встретить такого честного и доброго человека.
– К тому же знаменитого, красивого? – в тон ей добавил Алексей. – Я вижу, ты уже совсем вырвалась из капкана прежней любви…
– Какой любви? – вздрогнула Мелана.
– А художник?
– Там не было любви, хотя был капкан…
– Теперь тебя чарует Ковальчук?
– Если бы не он…
– Договаривай, я слушаю.
– Лежала бы я сперва в морге… а потом…
– Что за глупости ты говоришь, – пожал плечами Алексей. – Нет, больше я тебя никому не отдам!
«Я не ослышалась… он так сказал…» – второй раз в этот вечер сердце Меланы переполняется давно забытой радостью, той короткой, как рассвет, радостью, которую она знала с Алексеем… И в это мгновение ей кажется, что падают куда-то вниз с непостижимой крутизны те дни, когда в родильном доме только у ее кровати не было цветов, только ее никто не поздравлял… Другие матери толпились у окон, украдкой от медсестры показывая малюток, а там, внизу, на тротуаре суетились отцы, и очень молодые, очень счастливые, и не очень молодые, но все равно счастливые и озабоченные. Среди них не было Алексея… Потом похорошевших, гордых матерей, окруженных хлопотливой толпой домочадцев, развозили на машинах. Мелана одна пошла домой. Уже по дороге встретила мать и отца, которые шли за ней. Мать всплакнула, а отец, взяв из рук Меланы внука, не очень-то весело проговорил: «Хвала богу, хоть не байстрюком будет писаться…»
Но почему же ей сейчас вдруг почудилось, что вместе со всеми этими воспоминаниями она и сама точно летит вниз с этой крутизны?..
– Не надо!.. – как зов о помощи, раздался тихий вскрик Меланы, когда Алексей прижал ее к себе. Но сердце Алексея, ей казалось, теперь билось с ее собственным сердцем, и Мелана, уронив на грудь Алексея голову, заплакала.
– Сын… наш сын… Его никогда не отдадут…
Алексей поднял Мелану на руки и понес к дивану.
– Не надо… Алексей. Я должна подумать… Лучше уходи…
– Как хочешь… Подчиняюсь. Но скажи, когда мне придти?
Мелана плачет.
– Позволь мне взять эту тетрадь. Прочту, а завтра принесу.
– Ой, нет, – испуганно удержала его руку Мелана.
Он зажал ей поцелуем рот, и Мелана, с отчаянием, из последних сил борясь с собой, уступила настойчивости того, чье имя для нее всегда звучало иначе, чем все имена на свете.
Алексей не пришел. Напрасно Мелана прождала его три вечера, пропуская занятия в школе.
Терзаемая недоумением, сомнениями, страхом, чего только она не передумала! А позвонить ему домой что-то цепко, упрямо удерживало.
Она так одинока, так подавлена. Холод нетопленой комнаты теперь кажется сущим пустяком по сравнению с тем жутким ледяным страхом, сковавшим ее по рукам и ногам. Она дрожит при одной мысли, что Петро может хватиться своей тетради, и все эти дни прячется от друзей.
Мелана не отвечает на звонки, ведь они условились с Алексеем, как он должен будет позвонить…
В воскресенье утром, не пережидая снегопада, она побежала к Алексею. Мелана рассчитывала, что «пани профессорша» ушла в церковь, и он будет один.
Нет, конечно же, Мелана не снимет пальто, только возьмет тетрадь и сейчас же уйдет…
Дверь открыла незнакомая миловидная блондинка, держа на руках заспанную капризничавшую девчурку лет двух.
– Алексея Стефановича нет дома, – проговорила она, разглядывая Мелану. – Что ему передать?
Мелана как-то растерялась, не знала, как выйти из этого положения.
– Вы войдите, – пригласила женщина, видимо боясь простудить ребенка.
Не без робости переступила Мелана порог знакомой ей квартиры.
– Кто пришел, Веронька? – раздался из кухни голос Иванишиной.
– Это к Алеше, мама.
«Да, так и есть: это жена Алексея, – убедилась теперь Мелана. – Но зачем ему было скрывать, обманывать?»
– Я по поручению писателя Ковальчука, – густо покраснев, как можно официальнее проговорила Мелана. – Он просил возвратить ему тетрадь. Она ему нужна сегодня.
– Муж может придти домой поздно.
– Когда бы ни пришел, пусть принесет.
Во время этого разговора Мелана будто стояла босиком на раскаленных углях. Не хватало только выглянуть «пани профессорше», чтобы все открылось…
– Назовите адрес. Я поищу эту тетрадь и сама занесу, если это так срочно.
– Но… писатель хотел с ним встретиться, – не сразу нашлась Мелана, и, как ей показалось, это насторожило женщину. – До свидания. – Мелана поспешно взялась за ручку двери.
Очутившись на лестнице, Мелана провела рукой по лбу, утирая проступивший пот. Пальцы ее дрожали. Неудачная попытка забрать тетрадь теперь только усугубила положение.
В Мелане спорили два голоса:
«Так тебе и надо!» – злорадствовал первый.
«Но откуда мне было знать, что у него нет ни стыда, ни совести?» – защищался второй.
«А если его жена позвонит Ковальчуку?» – опять издевался первый.
«Это будет ужасно»… – в страхе прошептал второй.
«Пойди сейчас же к Петру и честно скажи, кому ты отдала его тетрадь!» – крикнул первый.
«А может быть… Алексей уже сам принес тетрадь и ждет…» – с надеждой взмолился второй.
Мелана изнемогала от усталости и нервного напряжения. Улица, еще улица, заснеженная площадь… Вот, наконец, и дом с крылатым львом над порталом.
Гулко стучат каблуки по каменным плитам вестибюля. На одном дыхании взбегает Мелана по лестнице.
У дверей никого. В почтовом ящике – пусто.
Отомкнула дверь, вошла. Не раздеваясь, села на стул. И чем дольше ждала, тем больше поднимался ропот в ее душе.
«Зачем он затеял эту игру в прятки? Как он теперь будет оправдываться? Ах, какая же я доверчивая дура!..»
Несколько долгих и мучительных часов просидела Мелана в горестном раздумье, и вдруг – внезапный звонок. Вслед за ним второй, третий, четвертый… Нет, Ганна так не звонит, Наталочка или Любаша – тоже нет! Это он, Алексей!.. Он просто-напросто забыл, как мы условились…
Стремительно выбежала в переднюю и, не спрашивая, распахнула дверь.
– Здравствуйте, – улыбаясь, поздоровался почтальон. – Вам заказная бандероль. Вот здесь, пожалуйста, распишитесь.
Да, адрес написан рукой Алексея. Мелана торопливо развернула пакет. Славу богу, тетрадь… А вот и записка, сейчас он все объяснит.
Дальше все было, как в дурном сне. Записка задрожала в ее руке. Мелане понадобилось немало несказанного напряжения, насилия над собой, чтобы прочитать уже второй раз:
«Не вздумайте писать мне, отвечать на письма не буду. Иванишин».
– Какой же ты негодяй… Какой подлец!.. – Мелана сама испугалась своего голоса. – Я тебя не звала, ты пришел сюда сам!
Она вздрогнула, когда внезапно вошла Ганна.
– Почему у тебя не заперта входная дверь? С кем это ты тут только что говорила?
Мелана сильно побледнела и, казалось, была не в состоянии понять, о чем ее спрашивает Ганна.
– Ты плачешь? Что случилось?
Мелана молчит.
– Секреты?
– Да нет же, нет, Ганнуся, я… совершенно одна, уверяю тебя, – в явном замешательстве растерянно смотрела на нее Мелана, комкая записку и пряча в карман пальто.
Ганна остановилась перед Меланой, явно пораженная. Она так странно себя ведет.
Увидела на столе тетрадь брата и спросила:
– Ты уже дочитала? Я могу взять?
– О да!
Мучительная нерешимость, тяготевшая над Меланой, не укрылась от подруги.
– Да что с тобой стряслось? Что тебя угнетает? Если тебе неприятно, я уйду.
– Нет, что ты, Ганнуся… – испугавшись, удержала ее за руку Мелана, избегая смотреть на подругу. Ужасная усталость вдруг овладела ею.
– Ты плохо выглядишь, Мелася. Не заболела ли?
– Нет, нет, – совсем по-детски всхлипнула Мелана. – Холодно… я замерзла.
– Пойдем принесем дров, – сказала Ганна.
– Мне стыдно вас обирать.
– Это обидно слушать. Я пришла сказать: звонил дядя Тарас, он просил тебя завтра зайти в горсовет, за ордером на дрова. Вот деньги.
– Тебе самой в дороге будут нужны. Я могу взять в кассе взаимопомощи… мне предлагали…
– Петрик сегодня принес гонорар из журнала. Возьми. Дядя Тарас сказал, что машину на складе тебе дадут и погрузят дрова. А здесь мы с Любашей и Наталкой поможем.
– Что я буду делать, когда ты уедешь, Ганночка? – сквозь слезы проговорила Мелана.
– Учиться. А потом заявишься ко мне в больницу. Врач… Будешь помогать в моем нелегком деле. Приедешь?
– Да.
– В самое отдаленное, самое глухое село?
– Поеду, слово чести, я поеду…
Ганна вся так и искрилась чистосердечной отзывчивостью, когда, склонив голову набок, спросила:
– Признайся, кто виновник этих слез?
В ответ лишь тяжелый вздох. Отвергнутая, потрясенная откровенной подлостью Алексея, Мелана молчит. Женская гордость не позволяет ей ни признаться, ни пожаловаться.
«Неужели после всего этого ты еще сможешь когда-нибудь встречаться с этим подлецом?..» – возмущается в ней тот первый голос, к которому Мелана всегда старается не прислушиваться в ночных бессонных раздумьях. – Он же поиграл с тобой, как кот с мышкой. Хорошо, что еще не сожрал, только след от когтей оставил на сердце…»
Нет, Мелана больше не хочет видеть Иванишина… Он из породы тех, кто укусит и зубы спрячет… Случится его на улице встретить, она безмолвно пройдет мимо, словно никогда, никогда не была знакома с этим типом…
Кто знает, не промолчи сейчас Мелана, не утаи она того, что тетрадь Петра Ковальчука побывала в руках Иванишина, возможно, трагедию Кремнева удалось бы предотвратить. Но она молчала, и это молчание слишком дорого обойдется ее друзьям.
«Надо ехать, друг мой Егорка!»
В этом году Петро Ковальчук с отличием окончил факультет журналистики. Теперь он работал очеркистом в областной газете, где и Алексей Иванишин.
Находясь в командировке в Золочеве, Петро развернул газету и увидел на третьей полосе рассказ Алексея Иванишина.
Рассказ занимал всю газетную страницу. С клише смотрело молодое, энергичное лицо автора, а в редакционной аннотации говорилось, что в скором времени выйдет из печати сборник рассказов молодого талантливого писателя.
Петро дважды перечитал этот рассказ о людях большого мужества, не в силах высвободиться от охватившего его беспокойства. С начала до конца все в рассказе было знакомо, точно он сам его писал.
«Просто непостижимо, откуда Иванишин мог узнать о моих раздумьях и сокровенных переживаниях? Да, конечно, в меру своих сил, я его рассказы отредактировал, но этого среди них не было… Помню, отлично помню, ничего из моих этюдов к роману «Светя другим – сгораю», я Иванишину не читал. И вообще, кроме Евгения Николаевича, тетради никто не читал… Так, поделом тебе, черепаха! – вдруг взроптал на себя Петро. – Давно надо было напечатать все восемь этюдов. Каждый из них сюжетно завершен.
Когда Петро вернулся, при встрече с ним, как обычно, Иванишин почтительно раскланялся как ни в чем не бывало.
Еще через неделю Петро зашел в библиотеку Союза писателей вернуть книги, взять свежие журналы. Он уже попрощался с молоденькой библиотекаршей, собирался уйти, когда к нему обратился худощавый, убеленный сединами критик, показывая глазами на раскрытый журнал.
– Читали?
– Что это?
– Новый рассказ Алексея Иванишина.
– Хорошо написал?
– Превосходно. Да, Иванишин – это не луна, которая светит отраженным светом. Это светило самостоятельное! Советую прочитать.
– Благодарю, – и Петро взял в руки журнал. С первого же абзаца насторожился…
«Так это же… это…» – так громко стучало сердце Петра, что он был вынужден выйти в зал, чтобы остаться одному.
Герои рассказа привлекал к себе ясным, отточенным умом, мягким и вместе с тем сильным характером. Прост, искренен, прямодушен. И внешнее портретное сходство с Александром Кремневым поразительное.
Петро с все возрастающим волнением и тревогой дочитал и вернул журнал. К счастью, критик уже ушел, а то бы он непременно захотел узнать мнение Ковальчука. Петру же сейчас было не до похвал автору этого рассказа. Все, что Петро так кропотливо, трудно открывал в своеобразном, казалось неповторимом, характере Александра Кремнева, открывал самое глубокое, самое личное, – Иванишин всем этим наделил своего героя. И не будь в этом рассказе чуть измененного сюжета, Петро дал бы голову на отсечение, что Иванишин все списал у него.
Дома Петро бросился на диван с дымящей трубкой в зубах, жадно перечитывая страницы своей будущей книги.
«Вот здесь буквально слово в слово, как у Иванишина… – еще больше помрачнел он. – Если оставить это в романе, меня обвинят в плагиате…»
Он еще листал страницы тетради, когда вошел Кремнев.
– Почему ты не обедал? – с упреком спросил Евгений Николаевич. – Любаша заждалась, она ведь сегодня ответственная за все в доме.
Петро питал горячую привязанность к Кремневу. Чем старше он становился, тем сильнее укреплялось это чувство. Всегда так оберегая Кремнева от волнения, сейчас, захваченный врасплох, взбудораженный, охваченный возмущением, Петро не смог ничего утаить.
Одним из драгоценных качеств Кремнева было еще и терпение. Он молча выслушал все, что хотел сказать молодой человек.
– Ты ведь не считаешь свою работу завершенной? Ты все время в поисках? Так почему же не допускаешь, что творческие поиски Иванишина невольно привели его к тому же, что ранее ты уже написал? – спокойно спросил он Петра. – Ваши произведения вырастают из жизни, а люди чем-то родственны. Хуже другое. Есть такие литераторы, помнишь, как о них сказал Алексей Толстой, которые «предпочитают писать без дерзости, без риска, серо, нивелированно, скучновато и главное – около жизни, не суя носа в этот кипяток, в жизнь». Вот и хорошо, что Иванишин один из тех, кто не держит нос по ветру. А то, что мысли ваши совпали…
– Совпадение может случиться однажды, – взметнулся Петро. – Но я и в прошлом рассказе Иванишина узнал свое.
– И ты ему это сказал?
– Нет.
– Странно. Ты всегда говорил прямо и смело то, о чем думал. Что же теперь с тобой приключилось?
Помолчав с минуту, Петро проговорил:
– Понимаю, наивным было бы уверять, что Иванишин не волен выбирать себе тему… Но почему такое поразительное совпадение?
– Не говорит ли в тебе мнительность? – осторожно заметил Кремнев.
– Да нет же, нет! Я не мнительный. Вы это знаете, Евгений Николаевич, – в порыве нового волнения, с оттенком обиды возразил Петро. – Но мне теперь придется отказаться от многого, что я уже написал, – тяжело выдохнул Петро.
– И прежде всего от беспринципности. Надо было выступить на собрании, если ты, конечно, прав. Ведь Иванишин, ты говорил, принят в Союз писателей?
– Да.
Кремнев открыл окно, глотнув свежий воздух. И только сейчас Петро спохватился, что сильно надымил. Он погасил трубку.
– Тебе необходимо взять отпуск, Петрик, – спокойно напомнил об их вчерашнем разговоре Кремнев. – Нервы у тебя начали «буксовать». Перемена обстановки хотя бы на месяц будет очень полезна.
– Редактор сегодня уже подписал мое заявление. Через два дня я в отпуске, – задумчиво проронил Петро. – Поеду сперва в Ленинград, погощу у Игоря Северова, а потом в Воркуту. Встреча с Леонидом Скобелевым даст мне многое…
Несколько минут они молча наблюдали, как слетаются голуби на фасад дома чуть правее от бассейна с Нептуном.
– Да, тебе можно позавидовать, Петрик. Через каких-нибудь пять дней – ты в Ленинграде! Непременно побывай в Эрмитаже. Уже у подъезда в музей тебя встретят огромные гранитные атланты, которые подпирают портик. В вестибюле перед лестницей тебе скажут: «Наденьте мягкие туфли». А потом ты будешь ходить по волшебным залам и восхищаться миром прекрасного!
На перроне ленинградского вокзала Петра встретил Игорь Северов, похожий на полярника, в короткой оленьей дохе, меховой шапке и унтах.
– Э, дружище, что же это у вас во Львове приказа еще не было?
– Какого приказа?
– Деда-мороза, о переходе львовян на зимнюю форму. Так и есть, пальто у тебя на жабьем меху, а в этой фетровой шляпе первый встречный милиционер тебя арестует, чтобы спасти твои уши.
Молодые люди весело рассмеялись.
– Тогда веди меня в Пассаж. Кремнев говорил, что там я могу купить теплое пальто и меховую шапку.
– Зачем же в Пассаж? Поехали в магазин, который, между прочим, наши модницы по старой памяти называют «Смерть мужьям». Когда-то здесь продавали только женскую одежду. Вот где ты действительно оденешься с головы до ног.
– «Смерть мужьям»? – сверкнул белозубым ртом Петрик. – Звучит довольно зловеще. Но меня, холостяка, это не пугает.
Они сели в такси и поехали по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства.
Трехэтажный магазин был забит людьми. Командировочные сразу угадывались: у каждого в руках по нескольку свертков.
– В Ленинграде есть все, а у нас не то что меховая шапка, но даже мужская рубашка – все еще проблема, – громко сетовала женщина в отделе меховых мужских головных уборов.
Примеряя в кабине пальто, Петро невольно подслушал такой разговор:
– Захочешь, к примеру, день рождения отпраздновать. Позвонишь по телефону, а тебе и ужин и цветы, даже мебель напрокат привезут.
– Мечтатель, – довольно скептически отвечает женский голос.
– Нет, Катя, все это скоро будет, поверь мне.
– Ах, боже мой, ты только взгляни, Володя, такой чудесный материал сгубили! Ты в этом пальто какой-то горбатый.
– Не сочиняй, Катюша.
– Это ты сочинитель-мечтатель, а не я. Продавец, дайте нам другое. В этом пальто мой муж выглядит горбатым. И кривые плечи!
То ли Катюша из соседней кабинки выдумывала – «горбатый» и «кривые плечи», то ли Петру повезло, но пальто он купил отменное.
– Тепло? – широко улыбался Северов.
– Как в бане!
– Теперь мы с тобой наперекор всем ветрам и снегам сможем прогуляться вдоль Дворцовой набережной, а для большей романтики – по скованной льдом Неве подобраться к Петропавловской крепости. Я уверен, за церковной оградой мы разыщем могилу Однорукого коменданта.
– Когда было последнее письмо от Олега?
– Вчера.
– Что пишет?
– Рад, что мы приедем. Пишет, что в нашей дружбе черпает силы. Работает на шахте. Если норму выполняет на сто пятьдесят один процент, один день засчитывается за три. По его подсчетам, в сентябре пятьдесят второго года кончится срок его заключения.
– Когда он будет на свободе, нам легче будет добиваться его реабилитации, – отозвался Петро.
Молодые люди проходили по горбатому мостику над Зимней канавкой, и Петро невольно остановился. Две, три, может быть, пять минут как зачарованный смотрел он на Летний сад, мысленно представлял себе в одной из аллей юного Тараса Шевченко…
– Завтра с утра начнем путешествовать по городу, – взял Петра под руку Северов. – А сейчас поспешим, нас ждут к обеду.
И пока Северов с гостем сейчас добираются на Выборгскую сторону, в квартире Федора Остапяка, где Северов снимал одну комнату, неожиданно разыгрывается такая семейная «драма».
Федор вошел в ванную комнату, где Ольга торопливо дополаскивала белье.
– Жена, а почему и в воскресенье открыта прачечная? – голос мужа со смешинкой, но брови нахмурены.
– А мы без выходных, – Ольга разогнула плечи и краешком передника вытерла пот со лба и подбородка.
Высокий, плечистый, Федор засучивает рукава:
– Пойди переоденься, я все сделаю сам.
– И я… Я тоже хочу помогать, – подбегая, заявляет Егорка. – И на чердак с папой пойду развешивать. Да, мама?
– Нет, нет, – говорит Ольга, – лучше стишок поучи, который в школе задали.
Егорка взмахнул ресницами и сказал:
– Уже выучил.
– Тогда с сестричкой поиграй.
– Очень надо… – Егорка обиженно насупил густые, черные, как у отца, брови. – Людка с куклами возится.
– Ох, сынок, а ты не забыл дать Сереженьке попить водички из бутылочки? – забеспокоилась мать.
– Не забыл. Мамочка, можно, я тоже буду выкручивать белье?
Ольга тверда как алмаз:
– Нет.
Упрямо сжав губы, Егорка не уходит. Он не сводит глаз с больших, сильных рук отца, которые без труда отжимают воду разом с двух простыней.
Но мама почему-то вскрикивает:
– Осторожнее, Федя, не порви! Такая силища…
Отец усмехается и вдруг говорит:
– Чего-то мне припомнилось, как я едва не утонул.
– А кто тебя спас? – голос Егорки сдавлен волнением. – Кто, папа?
– Кто же еще? Все она, родная…
– Бабушка?
– Конечно. Тогда моя мать батрачила на панском фольварке. Бывало, плетется нас четверо, один другого меньше, за мамкину юбку держимся. А она, бедняжка, идет и шатается под тяжелым коромыслом. В этот раз мама несла большущие корзины, набитые доверху панским бельем. И вот она белье в реке полощет, а мы около нее крутимся. Засмотрелся я на рыбок, голова закружилась, и – бултых в воду!
– Там… было очень глубоко? – большие глаза Егорки полны ужаса.
– Не так глубоко, но течение меня сразу понесло, а близко громадные камни…
– Будет, Федя, ребенка пугать, – укоризненно глянула на мужа Ольга.
– Он у нас не из пугливых, – весело подмигнул заметно побледневшему Егорке отец. – Верно?
– А все-таки, папа, страшно… – чистосердечно признался мальчик.
– Хорошо, что мама не растерялась, бросилась в воду, поплыла, вытащила меня, – заканчивает Федор.
Должно быть, с образом матери у Егоркиного отца связаны самые светлые воспоминания детства. И хотя Егорка никогда не видел свою бабушку даже на фотокарточке, со слов отца знает, что у него, Егорки, «точь-в-точь такие же голубые, ну… чисто весеннее небо, глаза, как у бабушки Орыси!»
Федор смеется, вылавливая из ванны что-то пестренькое.
– Оля, так это же платьице…
– Да, да, – подтверждает жена, – это оно, новое.
– Ну и ну! – пожимает плечами Федор. – И уже стирать?
– Еще счастье, что все так обошлось, – вздохнула Ольга. – А то ведь могла и простудиться и даже разбиться насмерть.
– Что случилось? – не на шутку встревожился отец.
– И смех, и слезы, – улыбка жены сразу успокаивает Федора. – Надела я утром Людочке новое платье да, не подумав, сказала: «Оно у тебя с крылышками, как у бабочки. Летать можно». И не заметила даже, как она, раздетая, выбежала во двор. Слышу ее голосок: «Девочки, девочки, а у меня есть крылышки! Я теперь могу летать, как бабочка!» Мне бы выглянуть, да тут заплакал Сережка. Я – в спальню. Присела на диван, кормлю ребенка. Уснул. И только успела положить маленького в кроватку, слышу – со двора крик, плач! «Людка!» – мелькнуло в уме. Бежит ко мне наша дочка и горько всхлипывает: забралась на ограду и прыгнула в грязный сугроб. Даже волосы в снегу.
Егорка, молча слушавший эту историю, по-своему делает вывод:
– Вот глупая! Человеку уже пять, а она… Взмахнула руками и… полетела!
– Могла бы покалечиться, – с ужасом прошептала мать.
– Тебе за день тут хватает работы и тревог с нашим чадом, – посочувствовал Федор.
– Да, сложа руки не сижу и минутки, – призналась жена.
В передней раздался звонок.
– Они, – прикрывая дверь в ванную, прислушивалась Ольга. – Видно, Игорь Викторович свой ключ позабыл взять с собой. Отвори, сынок.
Егорка со всех ног кинулся к двери.
– Кто?
– Посылка вам.
Егорка впустил незнакомого человека, который держал о руках большой фанерный ящик с сургучными печатями.
– Так вы не почтальон? Вы летчик? Да, дядя? – разглядывая человека с ящиком, засуетился Егорка. – Это вы принесли нам?
– Посылка на имя Остапяк Ольги Егоровны.
– Это я, – вытирая руки о фартук, подошла Ольга.
– Попрошу ваш паспорт.
– Ой, да вы проходите, пожалуйста, в комнату. Я сейчас принесу паспорт.
Ольга поспешила в другую комнату.
Вошел Федор. Поздоровался.
– Я вас сразу узнал, – почтительно сказал человек с посылкой. – Вы Федор Остапяк.
– Так точно, – по-военному отозвался Егоркин отец. – Только…
– Да нет, мы с вами раньше не встречались. Просто видел в сегодняшней газете ваш портрет. Вы ведь токарь-новатор?
– Токарь, – с достоинством сказал Федор. Потом извинился и ушел в ванную.
Посылка была с Украины, от дедушки, отца Егоркиной мамы. Он прислал яблоки с той самой яблоньки, которую посадил в день рождения внука Егорки.
Когда за человеком с аэродрома закрылась дверь, Ольга поспешила в ванную, но Федора там уже не было. Он понес два таза с бельем на чердак. И она пошла переодеваться.
Оставшись один, Егорка раскрыл темно-зеленую книжечку и вслух прочитал: «Пас-по-орт».
Из-за маленькой круглой печати на Егорку смотрела чуть испуганная, худенькая девушка, не совсем похожая на его маму. У Егоркиной мамы глаза синие-синие, а тут они черные… У мамы волосы золотые, как солнце, а тут они черные… И все-таки это была мама, потому что Егорка ее сразу узнал. Да и вот, пожалуйста, написано: «Остапяк Ольга Егоровна».
Все слова, которые были написаны в паспорте, Егорке были понятны, пока мальчик не наткнулся на слово, которое его точно огнем опалило.
– Иждивенка… – дрогнуло от обиды сердце Егорки.
Именно так называет сосед с третьего этажа свою жену, когда ссорится с ней. Кричит: «Самообман, ты только моя тень! Иждивенка! Иждивенка!!!»
Вернулся Федор и тоже поспешил надеть праздничный костюм.
– Папа, – шепотом, чтобы никто не услышал, обратился Егорка к вошедшему в комнату отцу: – «Иждивенка» это – что? Ругательство?
– Ну… иждивенцы – люди, которые нигде не работают. Зачем тебе это?
– …Как наша соседка Жанна Ивановна? – подсказал Егорка.
– Жанна Ивановна просто спекулянтка! – ответил отец.
Спекулянтка… Это слово тоже нехорошее. Вчера на улице одна женщина кричала на толстую тетку: «Ты зачем столько муки накупила? Я тебя выведу на чистую воду, спекулянтка!»
– Значит, – решает Егорка, – иждивенка… спекулянтка… А как же наша мама?! – вскрикнул мальчик. На его лице все: обида, протест, жгучая любовь к маме…
– Наша мама… – отец обнял сына. – Она не иждивенка, а неутомимая труженица.
– А там ошибка! – в радостной надежде заблестели глаза Егорки.
– Где? Какая ошибка? – не понял Федор.
Но Егорка уже выбежал из комнаты.
С минуту мальчик сидит над раскрытым паспортом. У него сильно колотится сердце. Зачем в мамином паспорте написано слово, каким ругаются?..
Егорка решительно обмакнул перо в свою беленькую чернильницу и, прикусив кончик языка (за эту привычку ему от родителей попало), старательно зачеркнул «иждивенка». Но так как Егорка еще не умеет распоряжаться мелкими буквами, то вписать то, что задумал, не решается. Он снова обращается к отцу:
– Папа, пожалуйста, напиши вот тут, что наша мама – неутомимая труженица.
Светловолосый гость, узнав, за что Егорка стоит в углу, сказал:
– Огня в соломе не спрячешь. Разве вы не труженица? Ваш Егорка справедливый человек: заступился за мать. И все тут.
А Северов добавил:
– И надо его немедленно амнистировать!
Папа засмеялся, и мать строго приказала Егорке:
– Марш руки мыть!
Все, очень оживленные, сели за стол. Только одна Егоркина мама была грустная и молчаливая. Она сказала:
– Конечно, это ошибка… даже очень обидная ошибка. Ну, написали бы в паспорте «домашняя хозяйка». Ведь жена мужу подруга, а не прислуга?
– А наша учительница Клавдия Макаровна все ошибки сразу видит! – голубые глаза Егорки полны света. Он собирается еще что-то сказать, однако укоризненный взгляд матери напоминает: только невоспитанные дети вмешиваются в разговор старших.
Прошло несколько дней…
Светловолосый гость, которого пана называет «земляком», мама – «настоящим человеком», а Жанна Ивановна (она теперь каждый день приходит звонить по телефону, и в коридоре потом долго пахнет хорошими духами) именует его «писателем», оказывается, здорово поет самые любимые папины украинские песни, и говорит по-украински, и сам книги умеет писать. Одну свою книгу он подарил папе с надписью.
Хорошо, что сейчас зимние каникулы! Егорка уже побывал с дядей Петром в Эрмитаже, в цирке, в театре, где показывали балет «Спящая красавица». И это еще не все! Дядя Петро подарил ему электрический фонарик. И каждый день, конечно тайком от мамы, они едят по две порции мороженого!
Очень полюбился Егорке этот большой, веселый и добрый человек. Но он укладывает свои вещи в чемодан, собираясь в дорогу.
– Дядя Петро, живите всегда у нас. Не надо уезжать, – просит Егорка.
– Не могу.
Глаза Егорки полны недоумения и обиды. А Петру так не хотелось, чтобы глаза эти, большие, чистые, затуманила обида. Но как объяснишь мальчугану, что тяжело жить за лагерной проволокой, ходить под автоматом советскому человеку, обвиненному в преступлении, которого он не совершал. Но невыносимо, трагично, хуже смерти ему знать, что уже никто ему не верит, никому он не нужен, все отвернулись от него…
– Надо ехать, друг мой Егорка! – отвечает писатель. – Хороший человек в большой беде, и ему надо помочь.
Случилось так, что Северову пришлось срочно вылететь в Среднюю Азию, и в Воркуту Петро уехал один.
