Текст книги "Опасное молчание"

Автор книги: Златослава Каменкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Ой, не верь ты ему… – забеспокоилась Галина. – Как бы Савенко… Знаешь, я эту сумку завернула в серый платок… Она черная…

– Вы не волнуйтесь, тетя, – уверял мальчик. – Конечно, всякое может случиться… Может, они уже и отнесли сумку белякам… а Степка это просто так… хитрит. Знаете что, тетя… Если все будет в порядке, я забегу и скажу вам. Но если… если я не смогу, ну, что-нибудь помешает… я оставлю записку под камнем, который возле каштана в саду.

И прежде чем Галина успела ему что-либо возразить, он выскочил во двор, заслышав спор у сарая.

Оказывается, вернулась Тайка. Вслед за ней прибежали с ветками Керимка и Лещ. Увидев, что Женьки и Степки нет, они, перебивая друг друга, закричали:

– Еще ничего не готово!

– Где Женька?

– Скоро публика придет!

– А ты, Мироська, сидишь тут и ничего не делаешь!

– Я лес делаю, не видите, что ли! – обозлилась Мирося. – Это вы ничего не делаете!

Особенно суетилась Тайка. Ах, как ее коротенькие задорные косички взлетали вверх и трепыхались из стороны в сторону! Она тараторила:

– Давай скорей! Скорей! Ведь Женька говорил, еще роли надо учить!

– Степка не пришел? – подбегая, спросил Женька.

– Во! – Лещ положил к его ногам лук и стрелы. – Степка велел тебе отдать.

«А сумка?» – едва не крикнул Женька, по вовремя прикусил язык.

– Степка велел сказать, что сумку сам принесет, – добавил Лещ.

Еще «сцена» и «зрительный зал» не были готовы, а во двор уже начали собираться зрители.

– Лещ, тащи простыню или какое-нибудь там одеяло! И веревку! Надо занавес делать, – распоряжался Женька, а сам с тревогой поглядывал в сторону веранды, откуда должен был появиться Степка.

Публика уже явно начала роптать.

– Скорей начинайте!

– Что вы там волыните?

Наконец, все было готово. Зрители разместились кто на чем попало: на опрокинутых ведрах, ящиках, на кирпичах, а то и просто на земле.

Перед занавесом появился Керимка, изображающий короля. Все разразились хохотом. Раздались аплодисменты. В таком одеянии Керимку еще никогда не видели. На голове у него была старая широкополая шляпа. Со шляпы к самому уху свисала большая ветка со спелой темно-фиолетовой бузиной. Он был в праздничных отцовских шароварах и босиком. В руке держал длинную палку – скипетр. Но что особенно рассмешило зрителей – это нарисованные углем усы. Они были огромны – почти до самых ушей.

Керимку не смутили ни смех, ни аплодисменты. Подождав, пока все успокоятся, он торжественно объявил:

– Сейчас вам будем представлять Робина Гуда.

Если бы он только знал, что случилось в эту минуту за кулисами!

– И это твоя обещанная сумка? – с ужасом отшатнулся от Степки Женька, точно его ужалила змея. Сумка была не черная, а коричневая.

– А чем она плохая? Кожаная!. – доказывал Степка. – Ну, немного рваненькая, так что?

Это была совсем не та сумка, но Женька решил не сдаваться.

– Керимка, а Керимка! Иди сюда! – вдруг позвал он «короля». – Нет, с такой сумкой я не буду играть Робина Гуда! – наотрез заявил Женька.

Что же делать?

А публика кричала, свистела, требовала скорее начать представление.

– Время! Времечко! – неистовствовала «галерка».

Керимка отошел в самый темный угол. Кусая ногти, он напряженно думал. Ему так не хотелось, чтобы спектакль провалился. У него была сумка… Так, закопанная у заброшенного колодца. Но как предложить ее? А вдруг отнимут? А Женька заладил одно:

– Нет и нет! Где хотите, а доставайте мне целехонькую сумку!

Наконец, после долгих колебаний Керимка решился.

– Женька, – поманил он его пальцем. Когда тот подошел, Керимка зашептал ему на ухо: – Ты никому не скажешь?.. Есть чох якши сумка, кожаная, я… нет, я не украл, а нашел… Ой, Степка отнимет сумку!

– Не бойся, не отнимет, – так весь и задрожал от радости Женька.

– А кончим представлять, ты опять отдашь сумку?

– Конечно, – поспешно заверил Женька. – Где ты ее нашел?

– Ну… Нашел. Только Степке не скажи. Да? Идем, покажу. Я даже не успел посмотреть, что в ней… Там зарыл…

Почти все маленькие обитатели Греческого переулка видели Женьку впервые. Поэтому когда он и Керимка вышли из сарая и прошли мимо них, по рядам зрителей прокатился восхищенный шепот.

– Настоящий артист. Сразу видно, что настоящий.

Несколько любопытных вскочили с мест и уже хотели бежать за артистами, но Степка и Лещ закричали на них, и те притихли.

В глубине сада, под большим кустом бузины Керимка остановился и, молча опустившись на колени, начал разгребать землю. Вдруг сердце у Женьки замерло. Он увидел в руках у Керимки что-то завернутое в серый платок: да, это и есть та сумка, о которой говорила Миросина мама. Стараясь скрыть волнение, Женька протянул руку:

– Дай!

Керимка крепко прижал к себе сверток и недоверчиво спросил:

– Ты не отымешь? Побожись!

– Ну вот еще, стану я божиться, на кой она мне! Твоя сумка – твоя и будет. Давай скорей!

– Бери, – со вздохом сказал Керимка, покоряясь властному Женькиному голосу. – Бери, только не обмани.

– Знаешь что? Знаешь?..

От волнения Женька не мог говорить. Он несколько минут молча смотрел на Керимку, не зная, что делать. Наконец собрался с духом и, взяв себя в руки, сказал:

– Вот что: ты ямку зарой. Понимаешь, зарой получше, а то узнают, где ты сумку прячешь. Вот ты сейчас зарывай, а я побегу.

Керимка принялся тщательно засыпать ямку, а Женька бросился к садовой калитке. Он уже представлял себе, как обрадуется Миросина мама, когда узнает о находке.

И вдруг он отскочил назад от калитки: во двор вошла мадам Савенко в сопровождении двух казаков. Она повела их к себе в квартиру.

В следующее мгновение Женька уже стоял у покосившегося, почерневшего от дождей и времени садового стола. Достав из кармана штанов огрызок карандаша, он написал на клочке белой бумаги одно лишь слово. Записку спрятал под камень. Затем подбежал к невысокой каменной степе, перелез через нее и, прижимая к груди драгоценную сумку, исчез как дым.

Вбежав в сарай, Керимка прежде всего стал искать глазами Женьку. Нигде не найдя его, удивился и испугался.

– Женька! – крикнул он. – Степка, он тебе сумку не дал?

– Что? Где его шут носит? Публика нас, того гляди, бить начнет. Слышишь, как орут?

Керимка встревожился. «Может быть, этот Женька убежал с моей сумкой?» – испуганно подумал он и пулей вылетел из сарая.

– Женька! Женька! – несся по всему двору его голос. – Же-е-енька-а!!

Не услышав ответа, Керимка умолк, глубоко вздохнул и медленно опустился на землю.

– Украл! Украл! – зашептал он, и на его глазах заблестели слезы.

А тем временем публика во дворе продолжала неистовствовать. Слышались крики, свист.

– Начинайте! Гей! Артисты!

– Ги-го-го! Гю-лю-лю!

– Театральщики!

Тайка и Мирося изо всех сил тормошили Степку.

– Где Женька? Почему не представляем? Степка, начинай ты. Ты будешь Робином Гудом. Выходи… Выходи да сцену.

Подошел Керимка. Мирося к нему:

– Объявляй публике, что сейчас откроем занавес.

– Не буду! – раздраженно крикнул Керимка.

Степка вышел унимать публику.

– А-а-а! – заревел Керимка. – Женька сумку укра-а-ал… Там в сумке, мо-о-ожет, деньги были, мо-о-ожет, золото, а Женька взял и обманул…

Керимка опять горько заплакал.

– Какую сумку? – схватила Мирося его за плечи. – О чем ты говоришь?

– Уйди, ты с ним заодно. Знаю я вас все-е-ех!

– Да нет, ты постой, ты расскажи. А сам ты где сумку взял?

– На-а-ашел.

– Где?

– Где-е! Где-е… Когда казак в сарай шарил, я… у хозяина в са-а-арай… Хоте-ел щенка, а… смотрю су-у-умка…

– Что-о??

Мирося широко открыла глаза и попятилась. Потом схватила Керимку за руку и отвела в сторону.

– Слушай, – задыхаясь, будто долго-долго бежала, промолвила девочка, – ты… ты… Ты не врешь? Сумка? Да? В сером платке? Да? Ну, говори! Ну чего же ты молчишь, дурак?! – чуть не плача, крикнула Мирося.

– Ничего я не молчу… откуда ты знаешь, что в сером платке? Выходи-ит и ты… Жулики! Жулики! Отдайте сумку! Немедленно отдайте!

Мирося даже вспотела от волнения и страха.

– Замолчи, дурак!

Ей мучительно захотелось узнать, действительно ли в руках у Женьки тот самый сверток, из-за которого арестовали ее отца, из-за которого мама столько переволновалась, из-за которого пришел темной ночью Женька. Однако, боясь, как бы весть о находке не дошла до Савенко, Мирося схватила Керимку за руку и потащила к себе домой.

– Это ты, Мирося? – слабым голосом окликнула мама.

– Ой, мамочка! – только и могла вымолвить девочка. – Кажется, нашлась!..

Керимка начал вырываться из рук Мироси.

– Пусти! Я пойду! – упрямился он.

– Керимка, милый, дорогой, если бы ты знал… Женька не вор… так надо… Он очень хороший, смелый мальчик… Ты про эту сумку никому ни слова… Слышишь? Иди во двор, а я сейчас приду… Подожди меня…

Керимка опустил голову и молча вышел. Миросе он привык верить и дружбу с ней не хотел рвать.

– Мирося, доченька, возле каштана в саду, под камнем, хлопчик должен был оставить записку, – приподнимаясь на локтях, прошептала мать, и надежда вызвала у нее радостную улыбку, которая, как ясный солнечный луч, осветила ее бледное лицо.

Девочка бросилась к старому каштану. Да, под камнем лежала записка, оставленная Женькой. И если бы Мирося умела читать, записка без подписи сказала бы ей: «Нашел!»

…Мелана умолкла, чтобы вслед за тем воскликнуть:

– Какая досада! Название главы «Встреча с товарищем Яном», а больше – ни строки…

– Может быть, в тех тетрадях есть продолжение? – кивнула Ганна в сторону стеллажа, где на нижней полке лежала стопка общих тетрадей.

Мелана подошла, взяла верхнюю тетрадь и раскрыла.

– Да, конечно: «Встреча с товарищем Яном», – обрадованно прочла она.

И взмолилась:

– Ганночка, милая, дай мне только на один вечер.

– А если Петрик узнает?

– Не узнает.

– А если?

– Мы же соседи. Зайдешь и возьмешь.

– Ладно, уговорила, – уступила Ганна. – Но не вздумай носить на работу.

– Ну, что ты?

Ганна взглянула на часы.

– Ты куда-то уходишь?

– Нет, с минуты на минуту должен вернуться Петрик.

– Удаляюсь, чтобы он не увидел у меня тетрадь, – тоном заговорщицы прошептала Мелана, поцеловала подругу и ушла.

Подлость

Холод нетопленной комнаты заставляет Мелану отложить книгу.

«Да, камин – красиво, уютно, но где на него запастись дров? Вот и мерзни… Даже в пальто и шляпе долго в комнате не усидишь…»

Через несколько минут она уже звонит в соседнюю квартиру.

Открыла Наталка.

– Ганнуся дома?

– Ага! Она мне шьет платье, такое желтенькое, шерстяное. Петрик говорит – как подсолнух. Идемте, тетя Мелася, посмотрите, какое платье! А к Петрику пришел какой-то дядя.

Чего угодно могла ожидать Мелана, но только не этой встречи. Сердце у нее заколотилось, во рту пересохло.

«Боже мой! Алексей…» – сразу узнала она того, кто сидел с Петром у горящего камина.

Иванишин и Ковальчук одновременно оглянулись. Петро встал с кресла и с присущим ему обаянием, мягкостью проговорил:

– Прошу поближе к огню, Мелана.

– Благодарю, Петрик… Ну, а с Алексеем Стефановичем… мы знакомы.

Иванишин ошеломленно смотрел на свою бывшую жену. Вот как? Меня – по имени и отчеству, а его – просто «Петрик»?

– О, это был счастливый случай в моей биографии!.. – вдруг как-то фальшиво прозвучал смех Меланы. – Что привело вас в наш дом?

– Ваш дом? – теперь уже Иванишин улыбался Ковальчуку, и в этой улыбке было что-то лукавое и тонко насмешливое.

– О, вы совсем не так меня поняли! – еще громче расхохоталась Мелана. – Я живу не с писателем Петром Ковальчуком, а в этом доме. Соседка.

«Зачем она себя так вызывающе ведет?» – неодобрительно подумал Петро. Он даже с опаской взглянул туда, где возле швейной машины стояла Наталка, и успокоился: девочка не прислушивалась к разговору старших, она сама что-то тихо рассказывала Ганнусе.

– Давно во Львове? – спросил Иванишин у Меланы.

– Четвертый год.

– Я не знал. Вы здесь с семьей?

– У меня больше нет семьи. Одна… совершенно свободная женщина… – и снова расхохоталась.

Петро не узнавал всегда такую сдержанную, скромную Мелану.

Иванишин тоже смерил ее молчаливым взглядом.

В комнату заглянула Любаша, держа в руке книгу. Она уже была в том возрасте, когда девушки-подростки становятся очень застенчивыми.

– Извините, у вас гости…

– Входи, входи, – сказал Петро. – Познакомься, это писатель Алексей Стефанович Иванишин.

– Любовь Кремнева, – сильно покраснела Любаша, пожимая руку гостя.

– Что ты читаешь? – взял у нее книгу Петро. – Михайло Коцюбинский, «Фата-Моргана».

– Мы это сейчас проходим в школе, – сказала Любаша. – Учительница объясняла, что фата-моргана означает мираж. Но здесь ведь два слова?

– Вот слушай: у бедуинов есть легенда о том, что живет в пустыне коварная фея по имени Фата-Моргана. Она подстерегает одиноких путников или целые караваны, изнемогающие от усталости и жажды. Завидев свою жертву, коварная фея вдруг создает перед глазами путников оазис с цветущими садами, лугами, шумными водопадами, домами и людьми. Но напрасно измученный путник, поверив злым чарам феи, собрав остаток сил, устремляется к совсем уже близкому оазису. Незаметно для него сады и луга, водопады, дома и люди отступают все дальше и дальше, заманивая жертву в глубь сыпучих песков. Обманутые коварной феей, путники гибнут…

– Благодарю тебя, Петрик, – признательно сказала Любаша. – Извините, мне надо делать уроки. Наталка, ты не дописала задачку. Я за тебя отвечаю перед мамой. Идем, идем!

– Любаша права, – улыбнулась Ганна. – Мы уже примерили, завтра получишь готовое платье.

Попрощавшись, девочки ушли.

– Петро Михайлович, вернемся к нашим барашкам, как говорят французы, – возобновил прерванный разговор Иванишин. – Так вы согласны редактировать мою книгу рассказов? Что мне ответить директору издательства?

– В издательстве есть свои редакторы, – возразил Ковальчук. – Едва ли там во мне нуждаются.

– Это уже не ваша забота. У меня полная договоренность, главное, чтобы вы согласились. Я шел к вам с такой надеждой. Это же мои первые литературные опыты.

– Но поверьте, я говорю совершенно искренне, мне самому еще нужен хороший редактор. Конечно, я не отказываюсь прочитать рукопись, в меру своих сил помочь, если вы, конечно, разрешите. Но редактировать?..

– Оставляю рукопись, и все же не теряю надежды.

– Сколько здесь страниц?

– Двести, Петро Михайлович, это восемь печатных листов.

– Постараюсь до воскресения прочитать, – пообещал Петро.

– Мне пора, – встал с кресла Иванишин. Он сдержанно поклонился Мелане, любезно улыбнулся Ганне, сказал, что у нее «золотые руки».

Петро вышел в коридор проводить гостя. Но прежде чем они расстались, Иванишин тепло и дружески пожал ему руку, невольно заставив Ковальчука подумать:

«Вот и хорошо, что ты не злопамятен, не носишь камня за пазухой».

Петро глубоко ошибался.

Мелана вся как-то сникла, грустно задумалась и вдруг с горечью сказала:

– О сыне не спросил…

– Разве Петрик тебе никогда не говорил? – откладывая шитье, посмотрела на подругу Ганна.

– О чем?

– Ну как же? Иванишин однажды обратился к Петрику с просьбой помочь разыскать Марьяна.

– Даже не верится… Он всегда был так далек от отцовского чувства, – растерянно проговорила Мелана. – И что же?..

– Петрик наотрез отказался назвать адрес. Ведь все равно Ванда Чеславовна ребенка не отдаст. Но сам факт, что у Иванишина заговорила совесть, Петрика обрадовал.

– Признаться, Ганнуся, когда я увидела здесь Алексея… Но почему он не спросил меня, где сейчас Марьян?..

Мелана едва удержалась, чтобы не ужаснуться вслух: «Господи, да неужели я еще люблю этого человека?.. Нет, о моем чувстве он никогда не узнает… Вот не могу вспомнить, но где-то я читала: «В любви только надежда и желания составляют настоящее счастье. Удовлетворенная любовь иссякает, а иссякнувши, разочаровывает и оставляет на душе горький осадок…»

Сказала.

– У вас так тепло!

– Разве ты не топишь?

– Кончились дрова.

– Возьми у нас. Я сейчас скажу Петру, он тебе занесет.

– Что ты? Неудобно.

– А простудишься, кому с тобой возиться? – опять же мне. Хватит одного Петрика. Еда для него несущественна и неважна, только бы курить, курить, – заворчала Ганна. – И ты еще… Не стыдно омрачать мой отпуск?

– Да что ты, Ганночка, – обняла Мелана подругу. – Я утром сама спущусь в подвал. Ничего не говори Петру.

– Против меня тут заговор?! – поднял брови Петро, который, входя, услышал последнюю фразу Меланы.

– Ты только подумай, Петрик, у нее кончились дрова, мерзнет в нетопленой квартире, а гонор свои выставляет: «Не говори Петру!»

– Я это потому… Не спускаться же на ночь глядя в подвал. Потерплю до утра.

– Зачем же? – беря с круглого столика папку, оставленную Иванишиным, засмеялся Петро, – у нас полная кладовка. Можете взять сколько вам нужно.

– Спасибо.

– Придешь – сейчас же затопи, Мелася, – приказала Ганна. – И чтобы больше без гонора! Петрик, помоги отнести дрова.

– Нет, нет, я сама! – удержала Петра Мелана.

– Как знаете, – смутился Петро.

– Тебе, Мелася, и так и сяк, а все не так! – с укором взглянула Ганна. – Пойдем.

– Не обижайся. Я… – И, чего-то не досказав, поспешила к двери. – Доброй ночи вам, Петрик.

– Доброй ночи, – усаживаясь за письменный стол, отозвался Петро.

Едва Мелана успела уложить дрова на решетку перед камином, послышался звонок.

«Кто бы это?» – поспешила в переднюю. Открыла дверь.

– Вы?.. – невольно отступила перед Алексеем.

– Мелася, подожди! Мне надо с тобой поговорить…

– Вы… не ушли?

– Ждал. Ты не рада? Хочешь, чтобы я ушел?

Она взглянула на него снизу вверх, и ему показалось, что глаза ее в искорках радости.

– Но я… у меня… – она дрожала, будто стояла совсем раздетая на сквозняке.

Иванишин переступил порог.

Пахнуло холодом нежилого помещения, когда они вошли в комнату.

– Не очень-то у тебя шикарно, но зато без соседей! – молвил Алексей, одним взглядом окинув комнату с темным камином: три окна во двор, диван, небольшой обшарпанный сервант, он же для книг, он же для косметики и зеркала, а также каких-то безделушек. Стол и два стула – в центре комнаты. Одежда – в нише на стене, прикрытая простыней.

– Как же ты живешь в этом холодильнике? – сняв пальто, но все еще оставаясь в теплом кашне и меховой шапке, Алексей проворно начал высвобождать руки Меланы, укладывая одно полено за другим на решетку перед остывшим камином.

– Я мало бываю дома. Полдня в поликлинике – работаю в регистратуре, – а вечером в школе. Учусь. А то без аттестата меня не примут в институт.

– В какой же институт ты хочешь поступить, Мелася?..

– Медицинский. Моя мечта стать врачом. Вы верите, что я смогу?.. Почему вы молчите?

– Только не подумай, что я собираюсь погасить твою веру в себя. Но с твоим характером… А впрочем, врачом так врачом! – весело и беззаботно просмеялся Алексей.

«Вот и он тоже так…» – сразу припомнился Мелане художник. Теперь ей стало и на душе холодно.

– Обиделась?

– Вы…

– Умоляю, только не «вы», – не дал договорить Алексей. – Разве мы чужие?

Мелана на это не ответила. Она сказала, что пойдет к Ковальчукам еще за одной охапкой дров.

– Обо мне там ни гу-гу, – предостерег Алексей.

– Конечно, – покраснела Мелана. – Мне и самой неудобно, – призналась она.

Когда за Меланой щелкнул замок в дверях, Алексей подошел к серванту, привлеченный раскрытой книгой.

«Интересно, чем она увлекается? – взял в руки книгу и, заложив между страницами палец, прочел на обложке: «Армянские новеллы». – Вот как? Мелана уже читает на русском языке?

На титуле книги Алексей прочел автограф:

«Дорогому побратиму Петру Ковальчуку!

Ни даль пути, ни ветры и снега, ни леса и реки, ни моря и горы – ничто не помеха для нашей вечной дружбы…»

Алексею было знакомо имя известного армянского переводчика, и он не без зависти еще раз пробежал глазами строки, написанные твердым почерком.

Меж тем одолевало любопытство узнать, что Мелану занимало в этой книге. Прочел: «Григор Зограб. – Разбитая чашка». Подумал: «Автор незнакомый». Считая себя начитанным человеком, Алексей несомненно удивился бы, узнав, что Зограб – старейший армянский писатель, признанный мастер новеллы, и его произведения ставят автора в один ряд с лучшими новеллистами Европы.

Сжатый чеканный стиль сразу же привлек Алексея.

«С незапамятных времен люди по-настоящему не знают тех, кто живет с ним бок о бок; необходимо, чтобы человека уничтожила смерть, и тогда наступает время бескорыстного суда и справедливого приговора; могильная стена должна подняться перед ними, чтобы наш взгляд мог различать подлинные черты того, кто навеки отошел в потусторонний мир: необходимо убедиться в безвозвратности потери, чтобы для наших незрячих глаз открылась истина и мы могли бы познать безупречность тех, кого не ценили при жизни.

Думается мне, что то же самое бывает подчас и с дружбой, с преданностью. Мы ни во что не ставим благородное сердце, самоотверженные порывы, и только когда это сердце перестает биться – постигаем весь ужас невозвратимой потери»…

Заслышав шаги, Алексей поспешно отложил книгу на прежнее место.

Мелана сказала, что сейчас сварит кофе.

– Я тебе помогу, – бросился вслед Алексей.

– Нет, нет! У меня на кухне такой ералаш, ужас!

Но это она наговаривала на себя, потому что кухня была пустым-пуста: ни стола, ни стула, только одна газовая плитка – и все. А кофе варила в кастрюле с давно отвалившимися ручками.

И все же упрямый Алексей увязался за ней на кухню.

– Ах ты лгунишка! Где же у тебя тут беспорядок? Красота, хоть мазурку пляши! – он хотел обнять Мелану.

– Ой, напротив окна, соседи… – отпрянула она. – Идите в комнату. Надо подбросить дров в камин… Я мигом.

Алексей подчинился.

Оставшись одна в кухне, Мелана прошептала:

«Не сон ли это? Не пригрезилось ли мне, что я снова с Алексеем?..»

И она перенеслась в прошлое.

Алексей тогда сам открыл дверь на звонок и, отступив на шаг-два, впустил незнакомую ему девушку с россыпью темных кудрей.

– Я принесла постиранное белье, – застенчиво улыбнулась Мелана. И потом уже Алексей признался, что Мелана пленила его в тот самый миг, когда подняла на него чуть испуганные глаза, черные и блестящие, как осколки каменного угля.

Когда она ушла, Алексей спросил у матери:

– Кто это?

– А, голодранка, – поморщилась мать. – Ее мать у жильцов берет в стирку белье…

Конечно же, никаких голубей у Алексея не водилось, следовательно, они не могли залететь на чердак. Он просто видел, что туда пошла Мелана.

Озаренная лучами заката, стояла она возле слухового окна и развешивала на веревке белье.

– Нет, голуби сюда не залетали, – почему-то вся дрожа, отступила к двери девушка.

Но Алексей не уходил. Он стоял молчаливо-неподвижный, не в силах отвести взора от Меланы.

И вдруг наперекор смущению и стыду какая-то неведомая могучая сила взаимного влечения бросила их друг к другу. И в каком-то безграничном восторге, с неиспытанной еще до сих пор жгучей радостью они трепетно обнялись.

Через месяц Алексей привел юную жену, сказав, что сегодня они сочетались законным браком и теперь Мелана будет жить у них.

– Тогда я наложу на себя руки! – разрыдалась мать. – И знай… Отец тебя проклянет!

…И все-таки мать уступила: пусть уже живет, раз законная жена… Но отец ничего не должен знать: Мелану, наверно, надо прописать как домработницу, а там будет видно.

Когда же тайное стало явным и нельзя было больше скрывать, что Мелана ждет ребенка, профессору сказали правду.

Охваченный яростью Иванишин потребовал, чтобы сын вместе с «этой хамкой» немедленно убрался ко всем чертям! Он не даст Алексею и гроша! И уйдет Алексей лишь в том, в чем сейчас стоит! Пусть мокнет под дождем, как бездомный пес! И чего он только не наговорил, исполненный неукротимой злобы…

Мелана увела Алексея к своим родителям. Они старались ему во всем угодить.

Алексей решил оставить учебу и устроиться в газету фоторепортером.

– И думать не смейте бросать университет, – решительно возражал отец Меланы. – Теперь не те времена, когда о куске хлеба приходилось думать. Заработок у меня приличный. Наш стекольный завод дом строит, скоро квартиру получим, а пока – в тесноте да не в обиде…

Месяца не прошло, когда Иванишина, подкараулив в подъезде Алексея, возвращавшегося из университета, грохнулась перед сыном на колени, со слезами умоляя одуматься, вернуться домой.

Алексей сдался.

Окончив филологический факультет, Алексей не стал преподавателем, его потянуло к журналистике. Он пошел работать в газету.

Глядя на весело плясавший в камине огонь, Алексей курил и размышлял: «Мелана гордая, этого от нее не отнимешь… Но как же тогда, черт возьми, она могла амнистировать Ковальчука, который и ее окунул в грязь?.. Влюбилась?.. Но ведь она обрадовалась, когда увидела меня на лестнице?.. Да и впустила к себе… – В душе Алексея зашевелились недобрые чувства и к матери, и к покойному отцу. – Это вам я обязан, что порвал с Меланой… Вам обязан «счастьем» с Верой… Все уши тогда прожужжали:

– Веруся не менее красива, чем Мелана, – уговаривала мать. – С каким вкусом она одевается. Как и ты у нас, единственная у родителей.

– Породниться с такой семьей… – говорил отец, – это заткнуть рты всем злопыхателям! Профессор Иванишин, видите ли, «не воспринял советов!» Посмотрим, что они запоют, когда мой сын женится на дочери директора института.

– Ах, как Веронька играет на рояле! – восторгалась мать. – Я всегда мечтала только о такой невестке!

Женился… Потом оккупация… Правда, всю войну его прятали в Трускавце у Вериной бабушки… После освобождения Львова легко устроился в редакцию…

И вдруг как гром с ясного неба фельетон Ковальчука…

«Нет, ничего не забыто: и мой вынужденный уход из газеты, и позор, загнавший меня на без малого четыре года учительствовать в сельскую дыру, и сегодняшнее унижение перед тобой… Наш поединок, Ковальчук, – впереди!

Но сейчас важно, чтобы именно ты подписал мою книгу в набор… Это кое-кого обезоружит»…

Мелана принесла и поставила перед Алексеем чашку кофе.

– А себе? – спросил он.

– У меня больше нет посуды, – смущенно призналась Мелана. – Я потом.

– Смотри, ты же вся дрожишь. Тебе холодно? – он снова пытался ее обнять.

– Не надо, – мягко высвободилась Мелана.

– Можно подумать, что мы уже совсем старики! – Алексей еще настойчивее прижал к себе Мелану, ловя ее губы.

– Нет! – вырвалась Мелана. Ей вдруг показалось, что со всех углов комнаты на нее с укором смотрят глаза сына.

– Ты стала недотрогой, – Алексей перешел на полушепот, – я тебя не узнаю…

– Вы собирались мне что-то сказать, – переводит дух Мелана, точно она быстро шла в гору.

– К чему это «вы»? Мы не чужие… Какая ты красавица.

– Видно, оттого, что долго умывалась слезами.

– Ах, чертенок ты эдакий! Видишь, что со мной творится?..

– Обычно так говорят, если человек влюблен, – еще дальше отступила Мелана.

– Как знать? Иногда разлучаются, сами того не желая.

Любуясь ее грациозной, совсем девичьей фигурой, Алексей сравнивал Мелану с женой, которая располнела после родов, вечно ноет: «Голова разламывается… Печень болит…»

– Иди ко мне, милая… – прошептал Иванишин.

«Милая… – Мелану душит горький дым обиды. – Если бы ты любил меня, не бросил… И не было бы в моей жизни Димарского, не было бы таких дорогих утрат… Вот еще не хватает, чтобы разревелась!»

– Я жду, Мелася…

– Ты получил разрешение у папочки? – спросила Мелана, и Алексей встретился с твердым взглядом, в котором уже угадывался характер. – Ты ведь спрашивал у Ковальчука о сыне? Или это была только поза?

– Твоя ирония неуместна, – вспыхнул Алексей. – Старик месяц назад умер. Мы остались вдвоем с матерью…

– А твоя жена?

– Разошлись, – солгал Иванишин, охваченный горячим желанием стиснуть Мелану в своих объятиях.

Неожиданно в передней раздался звонок.

– Кто это пришел? – насторожился Алексей.

– Не знаю.

– Может, он?

Мелана посмотрела на Алексея глазами, полными упрека.

– Никакой «он» не переступает порога моей квартиры.

Кто-то, потеряв терпение, принялся звонить и звонить без перерыва.

– Скорее всего, это Ганнуся! Она за тетрадью… Видно, Петро уже хватился…

– Какая Ганнуся? Что за тетрадь?

– Сестра Ковальчука. Дайте, пожалуйста, тетрадь, вон на диване.

– Я не хочу, чтобы она меня здесь видела, – вдруг всполошился Алексей. – Куда ты меня упрячешь?

– Пройдите туда, на кухню, – вынуждена была сказать Мелана.

Захватив пальто и шапку, Алексей второпях подал Мелане тетрадь, не заметив, как оттуда что-то выпало на пол, и быстро ушел на кухню.

Мелана с тетрадью бросилась в переднюю. Поговорив там с кем-то, она вскоре заглянула на кухню.

– Ложная тревога, выходите. Это дворник, напомнил о квартплате.

– Дать тебе деньги?

– Что вы? – густо покраснела Мелана. – Я сама достаточно зарабатываю.

В комнате Алексей нагнулся и поднял с пола фотографию. С открытки на него глядели пристальные глаза незнакомого человека лет сорока. На петлицах его военной гимнастерки было по четыре ромба, а на груди – ордена.

– Кто это? – спросил Алексей, впрочем уже сам читая на обратной стороне фотографии: «Дорогой друг Сашко! На нашем пути еще много трудностей, много препятствий, много классовых битв, но нам все это не страшно, победа нам обеспечена, история за нас.

Твой Ян Гамарник.

1936 г. Москва».

– Гамарник?! Откуда у тебя эта фотография?

Мелане почудилось в голосе Алексея что-то похожее на упрек, осуждение.

– Не знаю… А-а, это могло выпасть из тетради. Мне можно позавидовать. Я – самая первая читательница будущей книги Петра Ковальчука.

– О чем эта книга?

– Сразу как-то и не расскажешь. Пока это только цикл тетрадей. Много хорошего там о докторе Кремневе, его дяде Александре Кремневе, которому эта фотография подписана, и об их товарищах. Они такие бесстрашные люди! Вобщем, о разных судьбах, – и Мелана еще раз доверительно прошептала, будто опасаясь что кто-то может подслушать: – Никто, ни одна живая душа, кроме автора и меня, еще не читала этого. Сестра Ковальчука дает мне тетради совершенно секретно от брата. А самой ей некогда читать…

«Не было случая еще, чтобы необожженный кувшин сохранил воду, решето – муку, а женское сердце – тайну», – припомнил Иванишин индусское изречение и взглянул на Мелану с едва уловимой насмешливой улыбкой, которую он унаследовал от отца. «Несомненно, Ковальчук размахивается на большой многоплановый роман. Да, этот доктор Кремнев может привлечь писателя своим ясным, отточенным умом и сильным характером. И все же… хорошо, что я тогда не выступил с очерком о нем, когда он баллотировался в депутаты горсовета… А я еще огорчался, когда не мне поручили этот материал»…

– Александр Кремнев – дядя доктора? – осторожно переспросил Иванишин.

– Да, брат отца Евгения Николаевича.

– Ковальчук ничего не рассказывал о последних днях жизни Яна Гамарника?

– Последних днях? Разве он умер?

Мелана всегда обезоруживала Алексея своей незащищенностью, наивной доверчивостью и откровенностью. Осталась ли она такой же? Кажется – да…