Текст книги "Опасное молчание"
Автор книги: Златослава Каменкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Златослава Борисовна Каменкович
Опасное молчание
Часть первая
Больше, чем доброта
В этот день Петрик еще не заметил, что над порталом старинного дома на площади Рынок, где теперь он будет жить, стоит каменный крылатый лев, положив лапу на раскрытую книгу, а на одной из ее страниц – дата, гласящая, что дом построен в 1600 году.
Вместе с Ганнусей и женой дворника, худощавой женщиной лет сорока, Петрик прошел по каменным плитам вестибюля с низким сводчатым потолком, затем они начали подниматься по массивной скрипучей деревянной лестнице.
«Почему она встретила нас так недружелюбно? – думает Ганнуся. – Ордер нам выдали в горсовете, в домоуправлении его зарегистрировали, так что все по закону…»
Петрика тоже смущает их провожатая, особенно ее взгляд из-под нахмуренных бровей.
Прежде чем позвонить в квартиру Кремневых, она говорит:
– Зря поспешили выдать вам ордер на комнату.
– Почему зря? – возражает Петрик. – Нам негде жить. Дом, где мы жили, немцы разбомбили.
– Война только кончилась… Может, еще и вернется доктор, – не смягчалась женщина. – Тут осталась его семья.
– Вернется, тогда нам дадут другую квартиру, – с неприязнью обронила Ганнуся, а сама подумала, что это вселение не принесет им радости.
Но произошло неожиданное. Учительница Мирослава Борисовна Кремнева встретила новых жильцов так доброжелательно, что жена дворника заметно растерялась и сконфуженно опустила глаза. Лишь тогда просветлело ее лицо, когда к ней подбежала девчушка лет трех-четырех, обхватила ручонками колени и, запрокинув светловолосую головку, с нежностью проговорила:
– Мамуся Ксеня… Хочу к вам!
– Я возьму Наталочку, – сказала женщина и унесла ребенка.
– Это ее дочка? – спросила Ганнуся.
– И да, и нет, – как-то загадочно ответила Мирослава Борисовна. – Вещи сегодня перевезете?
– У нас нет вещей, – смущенно призналась Ганнуся.
– Ну что ж… Тогда пусть диван, стеллаж с книгами и письменный стол мужа по-прежнему стоят в этой комнате.
– Спасибо, – улыбнулась Ганнуся.
– Я буду спать на полу, – заявил Петрик.
– Зачем же на полу? – Кремнева ласково погладила мальчика по мягким светлым волосам. – Мои девочки Любаша и Наталочка лягут вместе, а тебе дадим кровать. А сейчас пойдемте на кухню, правда, это у нас и столовая. У меня сегодня грибной суп…
– Петрусь, вот карточки… деньги… сбегай выкупи хлеб, – попросила Ганнуся.
– Хлеб есть, – поспешила сказать Кремнева. – Поест, тогда сбегает. И вы тут без меня Любашу покормите, я на работу уйду.
Когда брат убежал в магазин, Ганнуся, помогая Кремневой убирать со стола, заметила:
– Какая злая эта женщина…
– Кто? Мама Ксеня? Вы ошибаетесь, Ганнуся, – погрустнев, покачала головой Кремнева. – Порой рядом с тобой живут прекрасные люди, а узнаешь об этом лишь когда ты в беде… Да, вы о Наталочке спрашивали? Она родилась в воскресенье двадцать второго июня сорок первого года.
– В первый день войны, – тихо проронила Ганнуся.
– Город бомбят, а нас в больнице успокаивают: не волнуйтесь, это где-то поблизости военные маневры. И все же утром узнали: война… Я рвусь домой, ведь муж на лагерных сборах, а Любаша у соседей… Нет, не выпускают, температурю. Мужа не ждала, знала: ему не до нас. Меня навещала соседка, жена однополчанина моего мужа, Людмила Сидоровна. У нее я оставила Любашу. Мы условились, что в субботу она приедет за мной. Напрасно я прождала весь день, вечер, ночь…
«Когда же она наконец-то придет? – не находила я себе места. – Что там могло случиться?» В палате я осталась одна. Здание содрогалось. Несколько бомб разорвалось где-то поблизости. Да, страшная была ночь… Едва дождавшись рассвета, взяла ребенка, хочу уйти. А ноги – словно свинцом налиты, шагу не могу ступить… Присела на кровать, плачу от сознания беспомощности…
В палату вбежала няня, пожилая женщина.
– За вами пришли, – сообщила она.
Я так обрадовалась – не знаю, откуда силы взялись, спускаюсь в вестибюль. Но вместо соседки вижу жену нашего дворника Ксеню…
Ее глаза ничего не могли утаить.
– Что случилось? – камнем ударила в сердце тревога. – Почему не пришла Людмила Сидоровна?..
– Прошу пани, лучше не спрашивайте, – заплакала Ксеня, а сама со страхом прислушивается. – Дайте мне дитя, отсюда надо скорее уходить…
– Где Любаша? Что с ней? – взяла ее за плечо, а сама вся дрожу.
– Любочка у нас. Скорее идемте, пани, пока на улице не стреляют…
Как добрела, не помню… Но в квартиру подняться уже не смогла – силы покинули. Ксеня и ее муж внесли меня к себе. Увидела я Любашу и ахнула: головка забинтована, ручка в повязке.
– Что с тобой, доченька?
– Хвала богу, – Ксеня утирает с лица пот, – что все так кончилось… А то ведь…
И вот я узнаю, что в пятницу утром за нами заехала грузовая машина, чтобы мы эвакуировались. Моя соседка захватила самое необходимое, усадила в машину двух своих детей, Любашу – в кабину к шоферу, и они поехали за мной в больницу. А тут воздушная тревога! Не успели доехать до больницы, как случилось ужасное: разорвалась бомба. Женщина с детьми убиты, шоферу перебило руки, а Любашу выбросило на мостовую…
Едва Ксеня все это мне поведала, как вошел ее муж, Казимир. С потемневшим от усталости лицом он сказал:
– Немцы уже в городе.
– Что же мне делать? – с трудом вымолвила я.
– Не бойтесь, пани, мы вам не дадим пропасть, – ответил Казимир. – Грудного ребенка в подвал, конечно, спрятать нельзя… Надо сказать, что у нас – двойня.
Ксеня, она месяц назад родила шестую девочку, стала молочной матерью Наталочки. А мы с Любашей всю войну жили в глухом подвале этого дома, точнее – не жили, а спасались от смерти. Ведь меня – коммунистку, депутата горсовета, да и моих детей, оккупанты не пощадили бы… За три с половиной года мы ни разу не видели солнца, дневного света. Вода, эрзац-хлеб, да и то не каждый день, раза два в неделю горячая похлебка – вот и все. Зато вместе с моими вещами наша спасительница Ксеня принесла большую красочную книгу «Кулинария». Бывало, при свете коптилки открою книгу, рассматриваем с дочкой картинки и мечтаем о вкусном.
«Мамочка, читай, читай», – просит Любаша. Сама-то она еще только по слогам умела. Вот я и читаю, как надо готовить торт с шоколадом или пирог двухслойный с яблоками и малиной, печенье и маргаритки или глаголики шоколадные. Больше всего она любила пирог с творогом и миндалем – помнила, перед самой войной я испекла. А еще любила варенье из вишни без косточки…
Слышу, о страницу книги – кап, кап, кап! Слезы… А ничего не просит… все понимает, ей тогда уже восемь лет было… Проглотит слезы и опять: «Мамочка, читай…» С тех пор она всю «Кулинарию» выучила назубок.
Три с лишним года эти хорошие люди прятали меня с Любашей в своем подвале. А в нашей квартире жили немецкие офицеры…
– Это уже больше, чем доброта, – прошептала потрясенная девушка.
В комнате Мирославы Борисовны Петрик увидел фотографию черноглазого брюнета в военной шинели с двумя ромбами на петлицах и спросил у Любаши:
– Это кто, твой папа?
Девочка отрицательно покачала головой.
– Наш дядя Саша. Александр Кремнев. Он был революционером. Мой папа ему племянником приходится. Мама всегда говорит, что дядя Саша, мой папа и я, конечно, похожи.
– Верно, – согласился Петрик.
Вдруг Любаша вспомнила свою обиду и пожаловалась Петрику:
– Одна девчонка, она за углом живет, на Доминиканской… Знаешь, как она меня дразнит?
– Нет.
– «Подкидыш! Подкидыш!» Я ее поймала, стукнула кулаком по спине и спрашиваю: «Ты зачем меня обзываешь?» А она: «Это… молочница сказала… У тебя мама украинка, сестричка тоже, они светлые, а ты… Почему ты такая вся черная – и волосы, и лицо, и глаза, только зубы белые…» А я ей сказала: «Твоя молочница – лгунья! Я вовсе не подкидыш… я родная… Просто… папина бабушка была турчанка, я на нее похожа…»
Петрик иногда заставал учительницу в слезах. Он догадывался о причине этих слез, но не знал, чем можно утешить Мирославу Борисовну: ведь война кончилась, а ее муж так и не вернулся…
Петрика захватили книги. После школы каждую свободную минуту мальчик читал. Книги уводили его в большой и широкий мир, где он рос и мужал, находил себе друзей, сражался с врагами…
Ганнуся уже начала тревожиться, как бы это не помешало Петрику в учебе – ведь три с лишним года упущены.
– Ничего, ничего, пусть читает, – успокаивала девушку Мирослава Борисовна. Как бы учительница ни уставала, она ежедневно занималась с Петриком по два-три часа, наверстывая упущенное.
Два года упорной учебы остались позади.
Как-то Мирослава Борисовна, точно угадывая мечту Петрика, серьезно сказала:
– Потрудимся мы с тобой лето, Петро Михайлович, да и сдадим экстерном. Хватит у нас сил? Не испугаемся университета? Ведь ты у нас будущий писатель!
– Попробуем, – так и засветился улыбкой юноша, а в прищуре его умных глаз таилось что-то неукротимое.
Обманутая смерть
В один из солнечных августовских дней к четырехэтажному дому с крылатым каменным львом над порталом подошел, опираясь на костыли, смуглый человек с белоснежной головой и иссиня-черными глазами под черным разлетом бровей.
«Что за чертовщина! Дом как стоял, так и стоит вот уже триста с лишним лет на этом месте! – не в силах унять волнение, мысленно сказал себе Кремнев. – Какой же мерзавец вернул мне в госпиталь мой запрос о семье с припиской: «Дом сгорел. Адресат не найден»?..
Нет, Кремнев не может отважиться подняться в свою квартиру… Что-то соленое, горькое, как морская вода, подступает к горлу. И такое чувство, будто он и впрямь стоит у пепелища, будто через этот дом прошел фронт…
Из парадного вышли светловолосый юноша и две девочки… Любашу Кремнев узнал сразу, хотя она и вытянулась, как камышинка.
– Любаша! – окликнул отец.
Юноша и девочки оглянулись. Любаша внимательно посмотрела на седого человека и, не узнав, смущенно перевела взгляд на юношу, будто спрашивая: откуда ее знает этот военный человек на костылях?
– Доченька! – еще раз позвал Кремнев и радостно улыбнулся.
И по этой улыбке Любаша вдруг узнала своего отца. Повисла на шее, целует, плачет…
– Евгений Николаевич, за какой подвиг вас наградили орденом Красного Знамени? – спрашивает Петрик.
Скромный и не очень разговорчивый Кремнев озадаченно смотрит на юношу.
– Расскажи, папочка, – прильнула к отцу Любаша. – На войне было страшно? Да?
– Страшно, моя девочка, – признался Кремнев. – Однажды, каюсь, я испугался пустой бочки, которую немцы бросили из самолета в расположение нашего госпиталя.
– Ты на себя наговариваешь, Женя, – улыбнулась жена.
– Я совершенно серьезно… Это случилось под вечер, когда утих бой. Шел снег, а возле операционной палатки собралось более трехсот раненых – кого принесли с поля боя, кто сам добрел… Около часа назад вражеский самолет разбомбил нашу предоперационную с душевыми установками, пришлось оперировать без тщательной подготовки пациентов. Изредка взрывы еще сотрясали землю. И вдруг все вокруг наполнилось ужасным воем и свистом… Казалось, летит стотонная бомба!
– А это была бочка! – подсказала Любаша, и в угольно-черных глазах ее погас испуг.
– Да, – засмеялся Кремнев, – однако бочка нам очень пригодилась: К тому времени танки уже ремонтировались на фронте. Неподалеку, укрытые соснами, находились два брезентовых ангара, где наскоро «лечили» подбитые танки, маскировали их «под снег» и снова бросали в бой. «Айболиты», так шутя мы называли соседей, из этой бочки смастерили для нас «самовар» с искроуловителем: «Грей, медицина, воду днем и ночью!»
Теперь мы могли напоить раненых чаем, помыть их.
Долго мы возили наш «самовар», разное он повидал, много доброго людям сделал, пока не погиб, как солдат, от вражеской бомбы.
Кремнев умолк на секунду-две, зажмурил глаза, словно прислушиваясь к разноголосому громыханию боя, затем продолжал:
– Зимой сорок пятого года шли кровопролитные бон южнее Варшавы, по направлению Радом – Томашу. Немцы взорвали все мосты через Вислу, бомбили лед. Наши инженерные войска сумели навести новые мосты. И вот, когда железнодорожный состав с ранеными уже был на мосту, в небе показались вражеские самолеты. Началась бомбежка…
– Ты тоже был в этом поезде, папочка? – у Любаши перехватило дыхание.
– Конечно. Когда поезд вдруг замер на мосту, поднялась ужасная паника… Тот, кто выпрыгивал из вагона, – погибал от пуль стервятников или живым уходил под лед…
Короткими перебежками, падая и вставая, я добрался к паровозу… Взбегаю по лесенке в тесную будку машиниста… Никого! Что делать?.. Когда-то, очень давно, еще мальчонкой, довелось мне с дядей, спасаясь от белогвардейцев, проехать из Севастополя две станции на паровозе… Силюсь вспомнить: кажется, машинист, когда затормозил возле леса, двигал вот этой ручкой… Я нажал, и, к величайшей моей радости, паровоз, вдруг ожив, медленно двинулся через мост… Так мне посчастливилось обмануть смерть и спасти более тысячи наших раненых воинов.
Кремнев умолчал, что через два дня после случая с поездом он был очень серьезно ранен. Но поздно вечером, когда Наталка и Любаша легли спать, а взрослые еще сидели за столом в кухне, Евгений Николаевич признался в этом. Смерть вторично так и ушла от него ни с чем, хотя осколок он до сих пор носит в своем сердце.
Память моря
– Не помешаю секретничать? – заглянула в кухню Ганнуся.
«Какие же от тебя могут быть секреты?» – ответил ей выразительный взгляд Петра.
– Входи, Ганнуся, – оглянулся Кремнев, – только не вздумай защищать своего брата.
– Вот так, бьют и плакать не дают, – Петро привычным взмахом головы откинул со лба ровную светлую прядь волос.
– Это тебе-то плакать? – по-отцовски строго смотрели из-под черного разлета бровей кремневские иссиня-черные глаза. – Да тебе, Петрик, мог бы позавидовать сам Лев Толстой. Одни названия рецензий чего стоят: «Спасибо за щедрость»! «Талантливый художник слова»! «Любовь и ненависть писателя»! И в каждом из них что ни фраза – восторженный эпитет! Ну, знаешь, такие панегирики в адрес молодого автора первой книги недопустимы!
– Я никого не просил меня хвалить, – в тоне юноши прозвучали нотки обиды.
– Это так, – согласился Кремнев, – однако, Петрик, ты же не станешь утверждать, что новеллу, – Кремнев указал на стол, где лежал раскрытый журнал, – напечатали без твоего ведома? Мелко ты взял.
– Но… любовь – великая и вечная тема, – смутился молодой человек.
– Нет, нет, я не против любви, – решительно возразил Кремнев. – Но предостерегаю: похвала вскружила тебе голову. Только этим можно объяснить твою поспешность. На этом материале можно было создать повесть, а не новеллу. Разиков эдак сто, брат, следовало ее переписать…
– А пятьдесят маловато? – попытался отшутиться Петро. Он не хотел, чтобы Кремнев волновался: близким было известно, что только предельная собранность, большая сила воли помогают этому человеку казаться совершенно здоровым.
– Маловато, Петрик, – серьезно ответил Кремнев. – Надеюсь, ты знаешь, что даже Лев Толстой переписывал своего «Хаджи Мурата» сто шестьдесят девять раз! И при жизни так и не нашел возможным его издать. А ты? Чернила еще не просохли – прошу, печатайте! Да тот, кто до сих пор восхищался тобой, любил твои своеобразные новеллы, откажется поверить, что это написал Петро Ковальчук!
В передней раздался звонок, и Ганна, поставив на газовую плитку большой эмалированный чайник, поспешила к двери. Стайкой входили друзья брата.
– В самый раз подоспели, мушкетеры, – улыбаясь, прошептала Ганна. – Вашего д’Артаньяна на кухне атакует доктор. Пух и перья с него летят!
– Чем же Петрик провинился? – тоже шепотом спросил Олесь.
– Разносит его за новеллу «Любовь рыбака».
– А мы как раз пришли ее «обмывать», – прямодушно признался Василь.
– Это таки да прекрасная новелла, – восторженно заметил Иосиф Талмуд, сквозь большие роговые очки глянув добрыми близорукими глазами на Ганну.
– «Таки да» или «таки нет», дорогой мои Йоська, а наш Кремнев – человек справедливый, зря ругать не будет, тем более своего любимчика, – улыбалась девушка. – Билеты достали?
– Она меня спрашивает? Конечно! – ответил Иосиф.
Кремнев весело и дружелюбно поздоровался с молодыми людьми. Но от рюмочки «столичной» отказался и ушел к себе.
Сказать, что Петра не огорчил разговор с Кремневым, значило бы покривить душой. И хотя обида быстро прошла, остались замечания, от которых он не мог отмахнуться… Правда, в одном Кремнев все же был неправ. С прежней страстной увлеченностью писал Петро новеллу «Любовь рыбака». Он, как всегда, был строг к самому себе. Провел за письменным столом мучительную ночь. То он был вместе с героями этой невыдуманной истории, то вдруг уходил куда-то и смотрел на них со стороны, чуть прищурясь, как художник отходит от своей картины, чтобы снова к ней вернуться и добавить новые недостающие штрихи…
Видя, с каким пасмурным лицом сейчас сидел друг, Иосиф сказал:
– Брось ты переживать, Петрик! Не отрицаю, доктор, конечно, высокоэрудированный человек, он разбирается в литературе, но на вкус и цвет… Меня взяло за душу, когда эту новеллу услышал по радио. Как живые, до сих пор стоят перед глазами Платон Кондра и маленькая турчанка Севиль… Уф, переживаешь, когда человек делает ошибки, а ничем ему помочь нельзя. Да, это верно сказано: любовь не огонь, водой не зальешь…
Василь спросил:
– Петрик, а верно то, что говорит Олесь, будто турчанка Севиль в новелле «Любовь рыбака» – не выдуманный персонаж, а родная бабка нашего доктора? Поэтому, наверно, и Кремнев не похож на русского?
Петро утвердительно кивнул головой.
– Хлопцы, уже половина девятого, – напомнил Иосиф. – А билеты в кино у нас на девять.
– Я не пойду, – неожиданно для всех отказался Петро.
– Не пойдешь на «Тарзана в западне»? – изумился Василь. – Ну, знаешь… нас с Йоськой чуть не задавили в очереди за билетами.
– Он таки не преувеличивает, – подтвердил Иосиф.
– Нечего нам всем портить настроение, – сказала Ганна, причесываясь перед зеркалом. – Идем.
– Нет, нет, мне не до Тарзана, – решительно отмахнулся Петро. – Билет продадите.
– Ох, Петрик, я бы на твоем месте…
– На его месте, Йоська, ты бы двух слов сегодня не написал, а он будет строчить всю ночь. Смотри, оттачивает карандаши, – усмехнулся Олесь. – Петрик, дай же мне «Как закалялась сталь», я обещал принести Катрусе.
– Возьми на стеллаже. Четвертая полка, слева третья книга.
– Опять будешь допоздна? – недовольно спросила Ганна, видя, что брат усаживается за письменный стол. – Уткнешься в свои страницы…
– Сегодня хочу лечь раньше, – пообещал Петро. – Да идите же, а то опоздаете на журнал.
Оставшись один, Петро достал из письменного стола две общие тетради. Просматривая их, мысленно перенесся в рыбачий поселок. Здесь прошлым летом вместе с семьей Кремневых он гостил у председателя рыболовецкой артели Керима, друга детства Мирославы Борисовны и Евгения Николаевича.
До этого Петро никогда в жизни не видел моря. Влюбился в него с первого мгновенья. Не изменил этому чувству даже после того, как однажды утром, когда чайки садились на воду, предвещая отличную погоду, Керим, Кремнев и он вышли на баркасе в море, где едва не погибли. Четыре с лишним часа под лодкой бесновалось море. Сперва Петро не заметил, откуда вдруг появилась мертвая зыбь, захватившая, закружившая их лодку. Тут-то он испытал, что означает по-рыбацки «ну и травило, дьявол!» От яростной качки Петру начинало казаться, будто кто-то выворачивает его наизнанку.
Даже Керим, рослый, плечистый, побывавший не в одной схватке с морем, уже потом, на берегу, чистосердечно признался: когда он бросился крепить парус, а в это время волна захлестнула баркас, сказал себе – амба! Спасла только железная воля Кремнева, сидевшего на руле. Это счастье, что он сумел поймать ровный ветер и вывести баркас из мертвой зыби.
– Не вздумай, Керим, хоть словом обмолвиться, что с нами приключилось, а то мне от Мироси влетит, – тоном провинившегося мальчишки предупредил Кремнев, когда возвращались в поселок. Он был бледен, но глаза смеялись, и такими Петро любил их. – Проговоришься, тогда прощай, море!
Вдруг Петро заметил, что лицо Кремнева еще больше побледнело, и он присел на камень у дороги.
– Сердце? – встревоженно склонился над ним Петро.
Кремнев пытался улыбнуться, глазами спешил успокоить: «Ничего, ничего страшного… просто проклятый фронтовой осколок напомнил о себе… Сейчас пройдет, и мы зашагаем дальше…»
Память прошлого неудержимо влекла Кремнева к тем местам, где прошли его детство и юность, овеянные романтикой тревожных лет гражданской войны. И Петро с бережной заботой и почтением сопровождал его всюду.
Вот, наконец, после долгих лет разлуки Кремнев в Севастополе. Вместе с Петриком они бродят среди руин, строительных лесов, и когда-то маленький газетчик Женька Кремнев, знавший в родном городе каждую улицу, каждый переулок и сквер, не может сейчас отыскать ни улицы, ни дома, где родился и рос. Не нашел в Греческом переулке и дома возле фонтана, где впервые свела его судьба с синеглазой Миросей Кречет, отца которой в девятнадцатом году повесили белогвардейцы.
На перепаханном бомбами старом и уже заброшенном матросском кладбище – ни крестов, ни надгробий. Уцелели лишь несколько колючих кустов шиповника и три темно-зеленых кипариса, как стрелы, уходившие в небо. Их давным-давно посадил отец, и только по этой примете Кремнев нашел могилу матери.
Знойно, дышать нечем, а у Петра на душе холодно. Он в задумчивости смотрит, как Кремнев пучком веток сметает комья земли с уже заметного холмика, поросшего седым ковылем. «Вот в такой же жаркий летний день погибла моя мама…» – вспоминает Петро. И видит себя босоногим мальчишкой у руин дома на Замковой улице… Сдирая до крова ногти, разгребает руками щебень, землю, лихорадочно отбрасывая кирпичи, а сам сквозь рыдания повторяет только одно слово: «Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!..»
Оставив позади кладбищенскую тишину, нарушаемую перекликом птиц, Кремнев и Петро через былые укрепления и бастионы направились в сторону города, к Графской пристани. Когда они подходили к Приморскому бульвару, им встретился худощавый, среднего роста человек с аккуратно подстриженной седой бородкой и усами. С добродушно-насмешливым взглядом он корил мальчонку лет пяти-шести, который уронил на асфальт большого живого краба и никак не решался его поднять.
– Во как бери, во, – растопырив пальцы, поучал дед. – И не дрейфь, не дрейфь, Шурка! А то деду срам за такого моряка.
Кремнев подошел ближе.
– Здравствуй, Ильич!
Человек с бородкой не узнал Кремнева.
– Женька Кремнев, – подсказал ему Евгений Николаевич.
– Женька! Жив-здоров! Все же заглянул в родные края?..
И, как заметил Петро, в его глазах, полуприкрытых седыми бровями, отразились одновременно радость и боль. Он обнял Кремнева, хотел еще что-то сказать, но голос будто сорвался. Видно, встреча с Кремневым была для него не легкой.
– Ильич! – прижимал его к груди Кремнев. – Дорогой ты мой человек! Как я рад, что ты жив!
– Сын? – теперь глаза старого матроса светились добротой и умом.
– Да, названый.
– А своих нету?
– Есть две дочки и третья… названая. А это твой внук?
– Куда от него денешься, внук! – нахмурил брови старый матрос. – Боже ж ты мой, какой трусишка. Хорошо, что отец в море ушел, не видит, как его чадо краба испугалось.
– Да-а, знаешь как больно, если за палец клешней, – обиделся мальчуган.
– Что же мы тут на солнцепеке стоим, – спохватился Ильич. – Поехали ко мне на Корабельную.
– Через сорок минут отходит последний катер, – с сожалением сказал Кремнев. – Заскочим уже в другой раз. Я адрес запишу.
Они прошлись по бульвару и сели в тени акации. Закурили.
Лихолетье минувшей войны Свирид Ильич по заданию партии провел в крымском подполье. Многое довелось вынести, пережить, но и сделал для Родины, для победы немало. К старым боевым орденам прибавился еще один – Красной Звезды. Только не заживала в душе матроса-чекиста тяжелая рана. Не то его терзало, что в тридцать седьмом году его арестовали. Впоследствии разобрались, освободили, восстановили в партии. Мучило, не давало покоя другое: невосстановимая гибель Александра Кремнева, близкого друга, товарища по борьбе, настоящего большевика.
– Дедушка, смотри, смотри, я уже не дрейфлю краба держать! – подбежал сияющий мальчонка. – Вишь, усищами как шевелит!..
А дед рукавом вышитой украинской сорочки поспешно смахнул со своей щеки слезу и хрипловатым голосом сказал:
– Ну, теперь ты настоящий моряк! Поиграй возле клумбы, Сашок.
Мальчик погнался за большой яркой бабочкой.
– Понимаешь, брат, не вяжется одно с другим, – тяжело выдохнул Ильич. – Можем мы друг другу все сказать?
– Должны.
– То была чья-то большая ошибка… ошибка и вина. Александр Кремнев умер коммунистом, и ты, Женька, не верь, не верь, что твой дядя враг народа. За народ Сашко сколько лет каторги прошел, сражался с интервентами… если бы тогда Ян не застрелился… э, да что я говорю? На другой же день все газеты затрубили: Ян Гамарник – враг народа! И пошло, и пошло… каждую ночь – то одного, то другого забирали. Сашко… Такого человека расстрелять!..
– Я никогда не сомневался в чистоте его революционной совести. Знаю, что погиб он, кем-то оклеветанный, – острая горечь и душевная боль звучали в голосе Кремнева.
Так Петро впервые услышал о событиях тридцать седьмого года. Это смутило и озадачило, даже расстроило молодого человека. Как же так? Кремнев ему никогда ничего не рассказывал, а ведь секретов между ними, казалось, не было. В эти минуты Петро еще не знал, что будет долго, по крупицам собирать ценные россыпи жизни Александра Кремнева.
Когда они по широким гранитным ступенькам спустились к морю, к Графской пристани, Кремнев задумчиво сказал:
– Если бы эти камни вдруг заговорили, ты, Петрик, обо всем услышанном написал бы очень сильную книгу.
– Сочинитель? – тепло подмигнул Петру Ильич. – Романы сочиняешь? – в тоне чувствовалась не ирония, а уважение.
– Пробую, – открыто улыбнулся в ответ молодой спутник. – Но пока я еще студент…
– Тогда расскажу один случай, может, когда и опишешь. И не фантазия это, а чистая правда. В двадцать первом году было. Весна уже пришла, а ночи стояли прохладные. И вот в ночь на десятое апреля мы впятером, четыре моряка и товарищ Любченко – начальник особого отдела ВЧК Черноморского и Азовского побережья, с этой самой Графской пристани вышли на сторожевом катере в ночной патруль. Прошли уже бухту Балаклава, держим путь на Ялту.
– Вот она, шхуна! – показывает самый молодой промеж нас чекист.
Да, рыбацкая шхуна. Плывет себе тихо, как ни в чем не бывало. Подошли к ней.
– Откуда и куда идете? Кто такие? – спрашивает товарищ Любченко.
– Рыбаки. Идем в море на лов.
– Пограничный дозор должен произвести у вас обыск. У кого есть оружие – прошу сдать, – заявляет товарищ Любченко.
– Нет у нас оружия, – отвечают на шхуне. – Мы рыбаки, зачем оно нам? Можете обыскать.
Обыскиваем. Рыбаки сами нам помогают: светят фонарями, снасти поднимают, бочки отодвигают.
– Товарищ начальник, – докладываю я. – Ничего подозрительного не обнаружено.
– Потому как и обнаруживать нечего! – сердито выкрикнул рыбак в латаной-перелатанной стеганке.
Тут товарищ Любченко и приказывает:
– Рубите дно!
– Опомнитесь, что вы?! – взмолился бородатый рыбак, вроде бы грек. – Это моя шхуна! Вы не имеете права! Шхуна затонет!
– Не затонет, – хладнокровно заверяет его Любченко и ударяет топором в дно шхуны. Приподнял верхнюю доску, а там тайник.
– Руки вверх! Ни с места! – приказываю я рыбакам. – Один шаг – будем стрелять!
Короче говоря, из тайника извлекли непромокаемые мешочки, а в них – драгоценности, валюта и, главное, – шпионские сведения. «Рыбаки»-то, оказались, – птицы высокого полета: это были офицеры, специально оставленные Врангелем для сбора сведений о дислокации воинских частей в Крыму. Товарищ Иона Якир… – рассказчик вдруг умолк (этого имени теперь тоже нельзя было произносить), но тут же снова повторил: – Иона Якир, он в то время командовал группой войск в Крыму, когда ознакомился с бумагами, которые у шпионов отобрали, благодарил нас…
– Товарищ Любченко уже заранее знал, где тайник? – спросил Петро.
– А как же? Знал.
– Почему же шхуне дали выйти в море?
– Хотя у белогвардейцев все очень топко стряпалось, но и наши не лыком шиты. Александр Кремнев под видом плотника проник на шхуну. В общем, наши с этих гадов глаз не спускали. Важно было всех схватить за жабры. А где? Ясно, когда выйдут в море. Короче, не уползли белогвардейские гады в Турцию к Врангелю.
– Ты для писателя, Ильич, истинный клад, – серьезно сказал Кремнев. – Сохранились у тебя какие-нибудь фотографии, письма?
В ответ старик пожал плечами, а затем тяжело выдохнул:
– Когда меня в тридцать седьмом… Эх, все забрали, все погибло! А рассказать многое смогу. Так что жду, адрес у вас теперь есть.
Дважды приходил ялик и оба раза отчаливал на Корабельную сторону без Ильича и его внука. Они отплыли только тогда, когда катер, увозивший Кремнева и Петра, скрылся из виду.
